Тот поглядел на собственные лапы, как будто видел их впервые.
– Нам нужно осмотреть дом, – сказал Горацио. – Отойдите с дороги.
– Нет! – крикнул Медведьссон. В его глазах сверкнул настоящий страх, и он сделал шаг назад, закрывая дверной проём собственным телом. – Уходите! Я не звал никого из вас в гости!
– Пожалуйста, Теодор, – негромко сказал мистер Лапкинс. – Тебе ведь нечего скрывать, правда? Мы просто посмотрим и сразу же оставим тебя в покое.
Часто дыша, Медведьссон замотал головой.
Сэнди вскинула ружьё к плечу.
– Отойди с дороги, чудовище! – крикнула она.
– Сэнди, не надо! – в хриплом голосе Медведьссона была мольба. – Не нужно тебе на это смотреть!.. Я…
Сэнди разрядила ружьё ему в грудь.
Медведьссон упал с крыльца. Сэнди стояла не слишком близко, да и целиться вряд ли умела, так что, пока он летел до земли, он был ещё жив. Может быть, раны от дроби и вовсе получились не смертельными – кто теперь разберёт? Стоило Медведьссону удариться о лужайку, добровилльцы набросились на него, как голодные псы. В исступлении они били его ногами, лопатами, мётлами, по голове, по животу, по всему, до чего могли дотянуться, и их зубы были оскалены, как у диких зверей, как будто – или не «как будто» – чудовищами на самом деле были они сами. Сначала Медведьссон кричал, потом хрипел и булькал, и мистер Лапкинс, не успевая подумать, бросился в самое пекло, чтобы защитить его, отбить, закрыть собой, потому что, убийца или нет, никто не заслуживает умирать вот так, но Горацио вовремя поймал его за воротник. Если бы не он, мистера Лапкинса растерзали бы точно так же.
Медведьссон оказался крепким: он дышал до тех самых пор, пока кто-то из фермеров с размаху не пригвоздил его к земле вилами. После этого с горожан как будто спали злые чары. Толпа отхлынула назад и в стороны; люди и звери, тяжело дыша, вытирали кровь и пот с разгорячённых лиц, и в их глазах читался общий, страшный вопрос: «что же мы натворили?».
– Нам всё-таки нужно осмотреть дом, – сказал Горацио. – Кто знает, вдруг очередная жертва лежит у него в подвале, и, если бог милостив, может быть, она ещё жива.
Но никакой жертвы в подвале не было. Её не было ни на чердаке, ни под кроватью, ни в шкафах. Мистер Лапкинс и Горацио прочесали все укромные уголки, но никого не нашли. Последней непроверенной комнатой осталась кухня, и, помня о крови у Медведьссона на руках, мистер Лапкинс постарался быть готовым к тому, что сейчас там увидит.
На круглом столе, усыпанном мукой, стояла форма для пирога. На плите подгорала большая кастрюля вишнёвой начинки.
Какое-то время Горацио и мистер Лапкинс молча слушали, как булькает вишнёвый сироп. Потом мистер Лапкинс заметил записку.
В ней неуклюжим почерком Медведьссона было написано: «Дарагая Сэнди. Мне жаль, што ты вчера пережила по трясение. Надеюсь, твой любимый пирог тебя подбодрит. Подпись: твой тайный поклонник».
Мистер Лапкинс перечитал записку дважды.
– То есть… – не веря самому себе, сказал он, – он не впустил нас потому, что не хотел портить сюрприз?
Горацио выключил плиту. Все кухонные полотенца и салфетки были в красных пятнах, таких же, как и на рубашке Медведьссона. В пятнах от вишни.
Было видно, что готовка для него в новинку. Но он хотел порадовать Сэнди.
Когда Горацио вышел на крыльцо и прочитал записку собравшимся добровилльцам, минуту или две было тихо. Потом горожане, не глядя друг другу в глаза, стали разбредаться по домам.
Здоровяк-фермер помог доктору Пеликану отнести труп Медведьссона в импровизированный морг – на скольких ещё хватит места в его подвале? Мистер Лапкинс не присягнул бы в этом на суде, но он был уверен, что именно рука этого человека держала вилы.
Их зубцы прошили грудь Медведьссона насквозь и вошли в землю так глубоко, что их едва удалось выдернуть обратно.
Когда тела Пифа и Пафа, накрытые простынями, под присмотром Горацио грузили на носилки, небо потемнело. Вот почему сегодня было так тяжело дышать: собиралась гроза. Они бывали в Добровилле очень редко, по пальцам сосчитать, но сегодня само небо словно чувствовало, что мир сошёл с рельсов.
– Не думаю, что убийца нанесёт новый удар уже сегодня, – сказал Горацио. – Я велел всем позакрывать окна и двери, да и буря нам на руку. Под ливнем никто точно не выйдет из дома.
Мистер Лапкинс рассеянно кивнул. Это было всё, что он сейчас мог.
– Не возражаешь, если я злоупотреблю твоим гостеприимством? – спросил Горацио. – Пойдём к тебе, выпьем чаю. Подумаем, что делать дальше.
Больше всего на свете мистер Лапкинс хотел побыть один, но ему не хватило сил отказать.
Они едва успели переступить порог, как небеса разверзлись, и на Добровилль хлынул ливень. Он словно хотел смыть всю эту грязь и кровь, но мистер Лапкинс знал, что вода этого не сможет. Только не из его памяти, нет.
Когда он разжигал плиту, его руки дрожали. Мистер Лапкинс любил исключительно свежий чай, но сегодня плеснул в чашки холодной вчерашней заварки.
Они с Горацио сидели на кухне – гостиная с её огромными панорамными окнами сегодня вызывала у мистера Лапкинса дрожь.
– Мужайся, Томас, – сказал Горацио. – Мы найдём убийцу. Всего-то и нужно, что выяснить мотив преступления.
Мистер Лапкинс молча мешал свой чай, в который забыл положить сахар.
Мотив. Мотив! Да какой мотив?! Кому могла перейти дорогу пушистая маленькая Дженни Прыгг?
– Разве ты не понимаешь, Горацио? – с отчаянием сказал мистер Лапкинс. – Даже если мы поймаем того, кто это сделал, это ничего уже не изменит. Добровиллю ни за что не стать таким, как прежде. Мы никогда больше не сможем спать спокойно. Я не смогу.
В глубине дома, в кабинете, зазвонил телефон.
– Брось, Том, – Горацио сжал его плечо. – Люди забудут. Ты же знаешь, как легко они забывают плохое.
Ну да. Порванное платье, новогодняя ёлка, сломанная снежной бурей, ссора сестёр или подружек. В Добровилле было принято охать, ахать и плакать примерно два абзаца, а потом забывать напрочь.
Телефон продолжал и продолжал звонить.
– С нами ещё никогда не случалось ничего настолько плохого, – сказал мистер Лапкинс.
Звон всё никак не унимался, и мистер Лапкинс резко встал, расплёскивая нетронутый чай. Нужно было ответить.
Тёмный кабинет освещали редкие вспышки молний. Мистер Лапкинс не стал зажигать лампу. Он сразу прошёл к телефону и схватил трубку.
– Мистер Лапкинс! – связь в грозу была ни к чёрту, но он узнал далёкий голос Зубной Феи. – Слава богу, я дозвонилась!.. Слушайте меня: немедленно бегите из дома!
Прямо над крышей взорвался раскат грома, и мистеру Лапкинсу пришлось напрячь слух, чтобы различить слова.
– Я сравнила отпечатки зубов со всеми моими образцами. Это не зубы хищника! Это…
Линия прервалась короткими гудками. Мистер Лапкинс замер с трубкой в руке.
Белый свет молнии на долгое мгновение озарил в комнате каждую деталь, и мистер Лапкинс увидел, что в дверях стоит Горацио. Он не слышал, как тот подошёл.
– Что ж, – сказал Горацио. – Браво. Ты сделал это. Ты нашёл убийцу.
Он сделал шаг вперёд. Мистер Лапкинс уронил телефонную трубку и попятился, упираясь в письменный стол.
– Но? – повторил Горацио. – Но – что? «Но это не можешь быть ты! Ты ведь такой добрый, мудрый и хороший»?
Он улыбнулся. Мистер Лапкинс в жизни не видел улыбки страшней.
– Что она тебе сделала?! – крикнул он.
– Она? Милая Дженни Прыгг? – Горацио рассмеялся. – Она просто попалась мне под руку. Мне было всё равно, кого.
Он сделал ещё один шаг. Мистер Лапкинс до боли стиснул пальцами край стола.
Ему было некуда отступать.
– Ты хочешь узнать? – спросил Горацио. – Хочешь узнать мотив? О, Томас, конечно. Конечно, я расскажу. Ты ведь мой лучший друг. И ты всё равно умрёшь, так что…
Молния сверкнула снова, и мистер Лапкинс увидел его глаза. В них не осталось ни искры рассудка.
– Я просто не смог больше терпеть, – сказал Горацио. – Я не понимаю. Не понимаю, как вы все это выносите. Мы заперты в этой слащавой тюрьме, в этой ванильной радужной блевотине, где ничего никогда не происходит. Какие в этой чёртовой книжке вообще бывают конфликты? Мыши съели чужой пирог? Курица и самка опоссума случайно явились на праздник в одинаковых платьях? Боже правый! Я понятия не имею, как мы все ещё не сошли с ума!
Мистер Лапкинс слушал его, почти не дыша. Голос единорога доносился из невообразимой дали. Кровь стучала в ушах громче ливня по крыше.
– Ты сам всё видел, Том. Мы живём во вшивом мирке, где девушка видит труп и расстраивается, что он запачкал её маргаритки! Где чёртов медведь так стесняется признаться девчонке в любви, что предпочитает, чтобы его разорвали на части! Разве это нормально?! Видит небо, я пытался сдержаться, я сдерживался долго, очень долго, годами, но у любого терпения есть предел! Раз уж у нас нет ни напряжения, ни психологизма, ни сюжета, мне пришлось создать их самому!
– Ты чудовище, – прошептал мистер Лапкинс.
– Пожалуй. Зато играть в детектива было весело. Знаешь, что было ещё веселее? Слушать, как Дженни Прыгг кричит, когда я насилую её рогом. Это, похоже, был её первый раз, говорят, в первый раз бывает кровь, а там её хватало.
– Видит бог, Том, я не хотел убирать тебя из игры так скоро. Но ты сам виноват. Твоя идея с Зубной Феей оказалась хорошей – слишком. Всё-таки напарник детектива должен быть глуповат, иначе какой смысл?
Горацио посмотрел мистеру Лапкинсу прямо в глаза.
– Хватит разговоров, – сказал он.
Мистер Лапкинс не успел даже понять: в одно мгновение Горацио стоял перед ним, делясь откровениями, а в следующий – летел прямо на него. Он нагнул голову, намереваясь пронзить мистера Лапкинса витым перламутровым рогом, но кошачьи инстинкты не сплоховали: в последнее мгновение мистер Лапкинс сумел увернуться, и Горацио врезался в него только плечом. Единорог всегда казался лёгким и изящным, но, когда его вес ударил мистера Лапкинса в грудь, это было как будто его сбил поезд. Сила удара бросила мистера Лапкинса на пол, головой прямо в камин. Хвала небесам, сегодня у него не хватило сил развести огонь, но мистер Лапкинс со всей силы приложился затылком об пол.
Зубы лязгнули, рот наполнился вкусом железа, перед глазами вспыхнул ослепительный взрыв боли, а Горацио уже снова был над ним. Единорог взвился на дыбы, чтобы размозжить мистеру Лапкинсу грудь, но тот чудом сумел перекатиться, и острые копыта выбили щепки из паркета там, где он только что лежал. Мистер Лапкинс попытался подняться, но Горацио навалился на него сверху, обхватил его горло, и мистер Лапкинс понял, что это конец. Свет померк перед его глазами, лёгкие горели, тщетно силясь вдохнуть, лапы беспомощно и бессмысленно шарили по полу…
Пока правая не нащупала лежащую у камина кочергу.
Горацио был так уверен в победе. Когда мистер Лапкинс с последней, отчаянной силой умирающего ударил его кочергой по затылку, глаза единорога не отразили боли – одно только удивление. Хватка ослабла, и мистер Лапкинс смог вдохнуть. Этот первый вдох был почти как оргазм, но он едва это заметил. Он ударил Горацио снова, и снова, и снова, и снова, и, когда мистер Лапкинс наконец перестал чувствовать руку с кочергой, Горацио уже не двигался и не дышал. Его голова превратилась в кашу. Горячая кровь стекала мистеру Лапкинсу на лицо.
Последним усилием он столкнул с себя труп, откатился и замер, лёжа на спине. Его пальцы всё ещё сжимали кочергу. По окнам кабинета стекали потоки дождя, молнии озаряли потолок. Мистер Лапкинс лежал, тяжело дыша, весь в своей и чужой крови, словно солдат в окопе, оглушённый взрывом.
Горацио добился того, чего хотел.
У их книжки получился чертовски неожиданный финал.
