...спокойный и улыбчивый коренастый молчун, говоривший редко и веско, уходивший в любое дело увлеченно, с головой и любовью, не замечая окружающих, - помню не просто образ, но само ощущение его теплого присутствия рядом, любовного внимания к нам, маленьким - сестре и мне - в те летние дни, когда мы приезжали в дедов дом в Киеве неподалеку от Бабьего Яра. Помню вмятинки осколочных шрамов на его скуле.
Дом этот стоял, да и стоит поныне, на "неугодице" - крутом косогоре, шумящих зеленью киевских "ярах" - череде глубоких оврагов и таких же высоких холмов. На одном из них, совсем недалеко от нашего дома, стоит древняя белокаменная Кирилловская церковь, где упокоился князь Святослав Всеволодович, воспетый в "Слове о полку Игореве".
Неугодицу эту выкупил у местного помещика мой прадед, Афанасий Филиппович Любашенко. Впрочем, тогда он еще был Лобашенковым - эту русскую фамилию прадед принес в здешние края из деревни Дубровка под калужской Жиздрой. Уйдя однажды оттуда на пограничную службу в Царстве Польском, в Калишскую бригаду отдельного корпуса пограничной стражи, назад под Калугу он уже не вернулся, осев в Киеве с женой-полькой Мартой Мартыновной Маковской – дедушкиной мамой. Почти не знавшая русского языка, она первое время, пока муж ходил по Киеву в поисках работы, запиралась в съемной квартире и не выходила на улицу. Позже, с началом Первой мировой, Марта дни напролет будет строчить на полученном в приданое «Зингере» белье и шинели для наших солдат – со временем обживется, пустит глубокие корни, родит семерых детей и станет среди соседей подлинным авторитетом – и моральным, и житейским. Дочь ветеринарного врача, она знала множество лечебных средств – и для людей, и для животных, охотно бралась за лечение всех, кто в этом нуждался.
А Афанасий Филиппович собрал строительную бригаду и стал работать на землях помещика Шполянского (по имени которого названа нынешняя киевская Шполянка) – обмолвившись однажды, что жене негде рожать первенца, он получил от заказчика предложение купить двадцать десятин неугодицы под дом. На эту покупку ушла значительная часть приданого жены, купчая на гербовом листе до сих пор хранится в семейном архиве. Первая хатка, глинобитная мазанка без фундамента, поднялась на этой земле стараниями бригады Афанасия Филипповича всего за два дня. В ней-то в 1921 году, уже при советской власти, и родился Вася Лобашенков – позже, в школе, записанный вместе со всеми сестрами – Любашенко.
Дед рос живым, смышленым и сильным мальчиком. Спал с сестрами гурьбой на печке, бывал со всей семьей в церкви по воскресеньям и праздникам, пас нескольких имевшихся в хозяйстве коров с другими пастушатами, накашивали мешки травы для расположенного тут же крольчатника при консервном заводе. И тут же вместе с товарищами впервые в свои 10-11 лет попробовал купленную вскладчину четвертинку водку, так что, по его словам, «тут коровы паслись, а тут мы на четвереньках – щавель жевали, чтобы полегчало». Бегали к местной воинской части смотреть с холма у забора показываемые под открытым небом «Чапаева» и «Броненосец Потемкин», а однажды попытались с другом переделать с помощью химического карандаша чек в магазине с 17 копеек на 3 рубля 17 копеек, но были застигнуты и, страшась родительского гнева, решили бежать в Крым («там тепло и пещеры, можно жить») – с крыши поезда их сняли только в Жмеринке…
Затем был сильный голод начала 30-х. Отец уехал зарабатывать на запад на строительство укрепрайонов, семья выживала как могла – старшие сестры приносили с работы во всем том же крольчатнике кроличий корм – вареный горох, дети жарили семена акации, причем младшие, видя это, пытались жевать их сырыми и мучались потом от страшных болей в животе. Собирали на свалке при воинской части рыбьи головы («свежие они еще не вонючие») и варили уху – «тогда ведь было такое время, что будешь идти и найдешь корочку хлеба – корочку! Корочку засохшую! – ты не пройдешь мимо, ты ее поднимишь, обтрусишь и съешь!». Выживали еще и благодаря посылкам семьи уехавшей еще до революции в Америку сестры Марты Мартыновны – Леокадии Эльснер. Она присылала доллары, которые родители несли в «Торгсин». И все же был момент, когда Вася уже лежал, опухший, при голодной смерти – и лишь вовремя вернувшаяся из поездки за продуктами в более сытый Чернигов мать, продавшая ради этого все свои золотые кольца и украшения, спасла сына. Еще воспоминание: «До голодовки весной выходили хлопцы и начинали бороться – кто сильнее. До голодовки не было хлопцев сильнее меня, всех валил, а после голодовки – в первый же вечер меня повалили. Бо я был слаб. Вот и все. И потерял я свое главенство».
С самого детства дедушка очень любил читать и мечтал стать библиотекарем – чтобы без конца читать, читать и читать – но желание облегчить семье непростое существование повело его на казенный кошт, на военную службу – в Киевское военное училище связи им. М. И. Калинина. Впрочем, и радиоделом он увлекался еще до этого, два года отдав радиокружку при школе («…детекторные приемники делал. Это верх был техники – кристаллик впаивал, потом спиральная пружинка…»).
В училище поступал не без приключений. Одна рука после перелома в младенчестве была у Василия короче другой, так что медицинскую комиссию он точно не прошел бы – но нашелся доброхот, некто Вайнтрауб, сумевший пройти ее дважды – за себя и за Василия. Дедушка за это дважды сдавал математику, экзамена по которой боялся его благодетель, – за себя и за того парня.
Курсант. За месяц до войны
Василий Афанасьевич Любашенко – лейтенант того последнего предвоенного выпуска, о котором написана пронзительная повесть Бориса Васильева «В списках не значился». Эти молодые офицеры, а точнее – средние командиры – с новенькими кубиками на петлицах прибыли на западные границы за считанные дни и часы до того, как небо содрогнулось от первых залпов вторжения. За 3 дня до войны дедушка доложил о прибытии командиру 58-го отдельного батальона связи при штабе 15 стрелкового корпуса в районе Ковеля – города, который немцы заняли уже на 6-й день войны.
Дедушка, назначенный командиром отделения ВНОС, вспоминал отступление на восток – двухмесячное движение под страшными бомбежками, спасаясь от которых он потерял связь со своей частью и просто шел пешком и на попутках за бесконечным потоком людей и техники. Вспоминает первую личную встречу с немцем – летчиком сбитого прямо у над головами отступавших истребителя, спустившимся на парашюте посреди поля. После третьего выстрела, видя, что окружен, немец пистолет бросил, но смотрел на наших заносчиво, выкрикивал «Германия превыше всего!» и судя по всему считал свой плен досадным недоразумением, которое вскоре несомненно разрешится.
Пресловутые заградотряды даже в те страшные дни массового отступления вовсе, вопреки популярным мифам, не стреляли в спины своих, а выполняли гораздо более практичную задачу – собирали из беспорядочно отступавших частей роты, призванные хоть немного затормозить вал немецкого наступления. Командиром одной такой сборной роты в количестве около сотни человек и был назначен 19-летний лейтенант Любашенко. Заняли позиции, окопались. Из вооружения – только винтовки, зато у соседей слева была сорокапятка, а у занявших позиции справа моряков Пинской флотилии – несколько ЗИСов с установленными в кузовах пулеметами ДШК (вероятно, снятыми с судов).
Немецкие цепи – видимо, все от той же самоуверенности – наступали, по словам деда, в полный рост, стреляя из автоматов от живота, хотя танков с ними и не было. Время от времени залегали, и тогда наши позиции начинали утюжить их минометы. Неожиданно звуки боя стали раздаваться и в тылу. Один за другим связные, посланные разведать обстановку, не вернулись. А потом одна из мин разорвалась прямо перед перебегавшим между позициями лейтенантом – «будто молотом ударило на полном ходу». Очнувшись, он нащупал на залитом кровью лице раны под правым глазом и на скуле. Как оказалось позже, один осколок прошел навылет, выйдя за ухом, а несколько других навсегда остались внутри. Зажав входные отверстия, дедушка не заметил выходного, так что позже из широкого рукава шинели выскользнул огромный сгусток набежавшей крови. Передав командование своему заместителю, младшему лейтенанту, Василий смог еще дойти до передка пушки, в которую были впряжены лошади. Здесь артиллеристы его перевязали и отвезли в отведенный для раненых сарай на окраине села.
Наутро обнаружилось, что все санитары – вообще все, кроме десятка раненых – куда-то исчезли. Учитывая, что уже несколько дней шли разговоры о возможном окружении, стало ясно, что оно наконец состоялось. Василий попытался поднять оставшихся, чтобы двигаться на восток, но безрезультатно, так что пошел он туда, покачиваясь, в одиночку. Впрочем, вскоре его подобрала санитарная двуколка с ездовым (отказавшимся возвращаться за ранеными – их, мол, и так заберут). Спустя час езды на мостике через заболоченную речушку они попали под минометно-артиллерийский обстрел, но прорвались, на полном ходу прошли мимо отчаянно отстреливавшейся с пригорка нашей пушки и влетели в село, где лошадь под уздцы схватили уже немцы. Так в сентябре 1941 года раненый лейтенант Любашенко попал в плен.
На первой же ночевке в колхозном сарае среди пленных нашлись медсестры, заново перевязавшие Василия и споровшие с его шинели петлицы – ходили слухи, что всех командиров будут отправлять в Германию. Здесь же в углу он зарыл свой комсомольский билет. Вскоре пленных в пешем строю погнали в расположенный неподалеку пересыльный лагерь. Здесь раны Василия загноились, отчаянно не хватало еды и – что было гораздо хуже – воды. Посреди скотного двора, куда загнали больше тысячи человек, высился журавль над колодцем – протолкнувшийся через дикую давку к нему дедушка не обнаружил внутри и капли воды – только песок. В этой толчее его сбили с ног и едва не затоптали – к ограждению он уже буквально выполз. Три дня спустя пленных снова выгнали на дорогу и колонной повели в сторону Кременчуга, в расположенный там распределительный лагерь для военнопленных. Охранников вокруг колонны было множество, один из них шел совсем рядом с дедушкой. Даже выдержи он многодневный голодный марш (а его поначалу, пока не разошелся, почти тащили на себе двое незнакомых солдат) – вряд ли, раненый, сумел бы выжить в кременчугском лагере со всеми его ныне известными ужасами (так называемый «главврач» лагеря Орлянд не довольствовался простыми расстрелами – перед этим людей по его приказу заставляли с головой погружаться в полные человеческих нечистот ямы). Но раненого парня неожиданно спасла от смерти доброта и решительность сразу нескольких разных людей.
Уже на исходе дня жители очередной деревни, через которую проходила колонна, вышли к дороге с хлебом, картошкой и водой для пленных. Конвоиры бросились отгонять их, все до одного сгрудясь на левом краю дороге. Василий же был в правом ряду колонны. Подняв упавшую ему под ноги морковку, он затем просто шагнул в сторону и пошел прочь, не оглядываясь и каждую секунду ожидая выкрика и выстрела в спину. Впереди, метрах в 5, маячила небольшая груда картофельной ботвы. Дойдя до нее, дедушка упал ничком и стал нагребать ботву на хотя и грязный, но по-прежнему белый бинт на голове. Спустя несколько минут услышал шуршание и успел попрощаться с жизнью, когда почувствовал, что и на спину, и на ноги его падают все новые листья картофельной ботвы. Раскрыв зажмуренные глаза, он увидел девочку-подростка, безучастно нагребавшую на него разбросанные вокруг листья. Укрыв его полностью, она ушла, а чуть спустя вернулась: «Дядьку, идыть у берег, бо ця колонна прошла, а друга тильки показуеться».
Спрашиваю себя – нашлось бы во мне столько решительности, хватило бы у меня духу не растеряться от неожиданности и молниеносно принять перед лицом смертельной опасности то решение, что приняла эта девочка-подросток? Спрашиваю – и ответа не нахожу.
Девчушка эта спасла жизнь моего деда… Больше – жизни не родившихся тогда еще матери моей и тети, его дочерей, и мою, и пятерых моих маленьких детей. Девчушка – и те люди, что по милосердию своему к раненым и пленным непроизвольно отвлекли конвоиров. Всем им, их милосердию и смелости, мы ныне обязаны самим существованием своим… пусть даже имен их никогда не узнаем.
Это к вопросу о вынесенном мною в теги "деды воевали", которое за последние годы стараниями неумных людей с одной стороны и откровенных троллей с другой приобрело сугубо издевательский оттенок. Но если за неумолчным грохотом дежурной майской агитации, под которую освоен очередной бюджет, суметь вглядеться в конкретную жизнь твоего близкого человека, то самим нутром начинаешь ощущать, что вопрос самого существования твоего и твоих детей решался еще тогда, за многие десятилетия до твоего с ними рождения. Что горячие осколки взорвавшейся мины прошли в нескольких миллиметрах и от твоих собственных артерий, что босоногая девчонка и тебя с детьми укрыла несколькими охапками увядшей картофельной ботвы. Сама возможность существования твоего - результат непостижимого совмещения слепых, казалось бы, случайностей и движений духа человеческого - отваги и милосердия.
Деды воевали. А не воюй они - не было бы и нас. Та война - это мы.
«У бе́регу», то есть на краю небольшого болотца в низинке, Василий обнаружил еще двух спасшихся из колонны солдат, прятавшихся в воде по горло – но сам, изможденный, туда не полез: «лучше уж тут расстреляют, чем в воде замерзну». А еще здесь была груша-кисличка, окруженная нападавшими мягкими плодами. Из-за ранения дедушка не мог открыть рта, поэтому скреб подгнившие груши ногтями и пальцами проталкивал эти крохи мякоти между неподвижных губ себе на язык. Девочка вскоре вернулась с известием, что все колонны прошли, и отвела его в дом, где дедушкины гимнастерку и командирские галифе обменяли на старое гражданское тряпье. Все деньги, что были в карманах, – 650 рублей, последнюю свою лейтенантскую зарплату, – он отдал спасительнице.
Тем же вечером, не ночуя, он пошел прочь от дороги, и ему посчастливилось наткнуться на место, где был разбит штабной обоз какой-то части. Отыскав карты местности, он смог определить свое расположение и определить курс движения на Чернигов, недалеко от которого в селе Лосиновка жила одна из его сестер. По пути к месту службы дедушка навещал ее, и теперь шел туда в надежде на кров и заботу. Шел по ночам, потому что днем даже по проселочным дорогам начинали сновать немецкие патрули, а шоссе и подавно были забиты техникой. В один из дней наткнулся на цыганский табор, где выменял свои яловые сапоги на ветхие опорки и сухари с салом. Заталкивая в рот крохи пищи, рассасывал их, пил, запрокидывая голову, из попадавшихся ручьев. Поначалу сестра его, дошедшего спустя две недели после спасения из плена, даже не узнала – опухшего, оборванного, изможденного. Опознал Василия племянник: «О, да це ж наш дядя Вася! Як же ты дывишься, мамо, шо не бачишь?»
Весть о том, что Василий жив, сестра Настя передал в Киев с родственником, мужем одной своих сестер, который был связан с подпольщиками. Он же повел пешим ходом из Киева к раненому брату сестру Зину, учительницу. Обратно она должна была идти уже только с братом – как одинокий мужчина, так и двое мужчин с женщиной рисковали быть задержанными. Женщина же, сопровождавшая раненого, почти мальчика, подозрений вызывала гораздо меньше – вряд ли самому пристальному взгляду полицая или патрульного этот исхудавший 19-летний паренек в отрепьях мог показаться угрозой, хотя бы и был он несомненным осколком разбитых советских армий, солдатом или даже командиром. Зима еще не наступила, таран блицкрига еще не увяз в "белоснежных полях под Москвой", и среди немцев царило предчувствие скорой победы.
По возвращении в Киев Василий в первое время почти не выходил из погреба, а родственники наводили справки – как немецкие власти относятся к таким вот «возвращенцам», как безопасно ввести его в жизнь окупированного города. Оказалось, достаточно было явиться в полицию, где нашлись знающие его в лицо люди, заявить, что немцы отпустили из плена, и получить «аусвайс». Больше того, ему сразу же предложили работу – тут же, в полиции. Дедушка обещал подумать. (Комментарий его сестры: «Это ж ясно, что наш народ в полицию не пойдет»). Было и еще одно своеобразное искушение – за вернувшегося Васю пришла свататься знакомая девушка – вот так, в нарушение всех традиций, с точностью да наоборот. Дедушка прошел и эту жизненную развилку без остановки. Замечателен комментарий его сестры Зины и по этому поводу: «Ната (еще одна сестра) ходила, смотрела: девушка хорошая. Но не дело, чтобы так… к своим переправлять его надо было».
Невозможность мирной и бездеятельной жизни на оккупированной территории никак не акцентировалась, не подчеркивалась ни дедушкой, ни его сестрой – это в их рассказах звучало как простая жизненная данность.
С подпольщиками был связан не только родственник (тоже спасшийся окруженец, полковой комиссар), сообщивший о местонахождении Василия в Киев, но и сестры Любашенко. Присоединился к ним и брат.
Дедушка не преувеличивал свои заслуги в деятельности киевского подполья, говорил снисходительно: «Да, такое…» Главной задачей было знать свой участок, настроения живущих на своей и соседних улицах людей, – и по возможности осторожно на них влиять: «…Больше всего надо было поддерживать дух… дух преданности Родине… Надо было знать, кто чем дышит – и за кем пойдут...». Но были и разведывательные выходы – устроившись на бирже труда рабочими на немецкий аэродром в Жулянах, Василий с тестем ровняли воронки от авиабомб и запоминали расположение ангаров, количество и типы самолетов. Записывать что-либо категорически запрещалось, вся информация запоминалась и уходила через связного к партизанам в леса под Киевом, а оттуда – на Большую землю. Был еще саботаж на водонапорной станции, а были и выходки откровенно мальчишеские – когда в роще под Киевом Василия с товарищем окликнули немцы, суетившиеся возле заглохшего грузовика, дедушка охотно взялся помочь. И машина к удовольствию солдат после того, как над ней поколдовал Василий, сразу же завелась, вот только помимо прочего он поменял местами клеммы, идущие к катушке зажигания. Метров через пятьдесят катушка под капотом громко разлетелась на куски, а машина снова встала – теперь надолго. Парни были уже достаточно далеко, но крики и ругань немцев до них еще как донеслись.
И все же мысль о переходе фронта дедушку не оставляла: «Что тебе сказать… тогда каждый чувствовал какую-то вроде свою вину, что там, на фронте, воюют, а ты тут, в тылу, притом у немцев». Окончив в конце 1942 года немецкие курсы водителей (kraftsfahrer), он отправился в составе военного конвоя с грузом двигателей в Харьков. Там попытался найти дорогу через фронт, но глубокая оборонительная линия немцев не оставляла никаких шансов на успех. Вернулся в Киев и, подрядившись на строительство оборонительных сооружений в окрестностях города, предпринял еще одну попытку в лесах Пущи Водицы – но с тем же результатом.
Немцы между тем готовились к оставлению города. В последние дни октября был издан приказ, требующий от гражданского населения покинуть Киев. По улицам зашагали патрули, проверяющие дома и квартиры. Дошли и до тогдашних выселков, где стояло всего несколько домов – в том числе и дедушкин. Дом был пуст – Василий с тестем, твердо вознамерившиеся встретить Красную армию, спрятались под грудой сена в сарае, а в вырытом под кухней полупогребе сидел отец Афанасий Филиппович. Один из немцев зашел в сарай, неуверенно поворошил сено и навел было на него автомат, но передумал и вышел (не склонный к драматизму дедушка был в передаче этого эпизода краток: «Мы тогда были на волосок»). А вот главу семьи нашли – но, видимо, пожалели седобородого старика и потребовали покинуть город, пригрозив вернуться на следующий день.
Утром в Киев вошли наши.
В тот же день дедушка с тестем отправились в ближайший Куреневский военкомат. Василий представился связистом и сразу был направлен в одну из первых дивизий, ворвавшихся в город и стоявшую лагерем совсем неподалеку – 180-ю Краснознаменную стрелковую, орденов Суворова и Кутузова. Теперь же она стала еще и Киевской. По прибытии в расположение дедушку вызвали в отдел СМЕРШ, где он подробно рассказал о своем двухлетней давности плене. К счастью, среди связистов части нашлись сокурсники по Киевскому военном училищу связи, а один из офицеров и подавно оказался преподавателем Василия. Правда, в звании дедушку не восстановили – он стал простым красноармейцем, «начальником направления связи» при штабе 21 стрелкового полка. Так 21-летний боец Любашенко вернулся в строй.
Уже спустя два месяца он получает свою первую боевую награду – медаль «За отвагу». Перевозя средства связи на новую позицию штаба и получив задание попутно препроводить в расположение новобранцев из села в окрестностях Киева, дедушка в сопровождении двух ездовых уже возвращался в часть, когда у них в тылу на дороге показался грузовик. Пригляделись – немецкий. Теперь, после стремительного наступления наших войск, уже немецким разрозненным отрядам и отдельным машинам приходилось искать лазейки для выхода их окружения. Грузовик был полон солдат, но после ранения одного из них (дедушка стрелял лежа, под грузовик, по ногам высыпавших из кузова немцев) и отчаянной атаки двух человек с криком «За Родину, за Сталина!» прямо по дороге (залегшие по канавам у дороги новобранцы и второй ездовой поддерживали наступление лишь криком) враги ушли полем. В полк дедушка вернулся на трофейном грузовике, в кабине которого к тому же нашлась офицерская планшетка с картами.
Это действительно была достойная медали отвага, граничащая с мальчишеской безрассудностью – на пару с товарищем бежать с автоматом на полный немцев грузовик! Но было в тот день и еще одно событие, в котором отразился дед таким, каким я его запомнил – рассудочным, неторопливым, с лукавой малороссийской хитринкой. На въезде в село захваченную машину остановил незнакомый старший лейтенант со взводом автоматчиков и потребовал везти их вдогонку отступающим немцам. Никаких возражений он не принимал, грозил расстрелом – дедушка же, стремясь выполнить собственное задание и отлично понимая, кому из преследователей достанется первая пуля (ведь он сам полчаса назад стрелял прежде всего по лобовому стеклу, в котором теперь было два пулевых отверстия), перестал спорить и, аккуратно сдав назад, будто бы случайно «сел» задним колесом машины в полную грязи канаву – и завяз. Сколько ни ругался командир, сколько ни толкали машину его бойцы, дедушка надсадно ревел мотором, но ходу машине не давал. Махнув рукой, лейтенант со взводом бросился догонять немцев на своих двоих.
«Было бы у меня за тот день две “За отвагу”, – говорил дедушка, – но вторая – посмертно».
Вступив в ноябре 43-го в 21-й полк 180-й стрелковой дивизии, дедушка оставался в нем до самой демобилизации в 1946 году. В апреле 1944 года он – уже старший сержант – получает орден Красной Звезды, первым из роты форсировав Прут под огнем противника. Притом в своих рассказах дедушка не раз и не два упоминал, что должность при штабе полка держала его на расстоянии от передовой – однако в еще одной наградной (орден Отечественной войны II степени), уже на лейтенанта Любашенко в 1945 году, опять упоминается личное нахождение на линии под ураганным огнем. Впрочем, дедушка и сам упоминал, что по выбытии начальника взвода связи при штабе одного из батальонов, он замещал его в течение несколько месяцев – «а уж там стреляли так стреляли».
45-й. Будапешт. Форсит в кожане на камеру
Боевой путь дивизии и связиста Любашенко: через Молдавию (Яссы) и вновь восстановленную госграницу СССР на Бухарест, затем через Трансильванские альпы на Венгрию, потом – «За взятие Будапешта» – «За взятие Вены» – «За освобождение Праги». Воспоминаний дедушки об этих последних полутора годах войны осталось, к сожалению, не так уж и много, и чтобы связать их в единое повествование еще предстоит подробно просмотреть их, изучить боевой журнал действий дивизии, другие материалы. Навскидку же вспоминается, например, его рассказ о том, как намотав себе на грудь под шинелью красный запасной провод, он пробегал открытое место под минометным обстрелом, и вновь мина взорвалась недалеко от него – но единственный осколок лишь пробил на излете сапог и тут же прижег рану, а вот наблюдавший с КП за происходящим в бинокль командир полка, увидавший в распахнутой шинели залитую красным грудь упавшего подчиненного, велел заносить его в списки павших. Помню рассказ дедушки о колоссальном впечатлении от массового перелета союзнической авиации – многие сотни усеявших все небо самолетов, от гула которых тряслась земля: «будто конец света наступил». А еще было дело, поджидал в компании чешского партизана на лесном хуторе свою отставшую машину со связью, и вдруг обнаружил идущий в походном порядке прямо на них немецкий полк – но, как оказалось чуть спустя, под белым флагом. Дал немецкому оберсту направление на пункт приема капитуляции, а для себя, не смущаясь ненавидящего взгляда водителя, весьма самоуверенно (это при целом вооруженном полку-то) реквизировал из колонны «schwimmwagen» – машину-амфибию, в которой, наверное, мечтал прокатиться по освобожденному Киеву. Увы, чуть позже ее мотор сжег взявший покататься товарищ-офицер. Вообще надо сказать, что с трофеями дедушке не везло – подобранный в канаве мотоцикл «BMW» (и вновь, наверное, молодые мечты о том, как будет носиться дома по возвращении) сняли с телеги ночью, взяв на испуг молоденького часового, уже на границе СССР какие-то бойкие «проверяющие», пока сам дедушка спал. Не удалось довезти до дому даже подобранный где-то отличный аккордеон – играл на нем с друзьями на телеге, угощаясь поднесенным местными яблочным вином, да так и заснул – а проснувшись, обнаружил в руках лишь ручки с клавишами – пока спали, прошел дождь (солдат, впрочем, не разбудивший), и инструмент попросту размок.
В СССР дедушка вернулся уже в 45-м – благодаря ЧП, случившемуся в День Победы. О ней узнали под Прагой, увидев прямо на марше сотни взлетевших в дневное небо осветительных ракет, услыхав беспорядочную стрельбу в воздух. На ближайшей остановке солдаты раздобыли где-то канистры со спиртом и исподтишка начали праздновать. Выпил за счастливый день, хорошенько разбавив водой, чтобы сильно не пьянеть, и дедушка. А спирт оказался метиловым. Люди стали хвататься за глаза, срочно вызванные медики начали централизованно пускать кровь и ставить капельницы. Отведя на процедуры своих солдат, дедушка невзначай, без лишнего шума, попросил проделать все то же самое и с ним. От отравления только в одном полку погибло около десяти человек, но более 50 – ослепло, и в связи с этим ЧП 180-я не отправилась на Дальний Восток воевать с Японией (об этом поговаривали в штабе), а была задержана для лечения личного состава, после чего направилась на место постоянной дислокации – Белгород-Днестровский (бывший Аккерман) в Одесской области. Здесь дедушка служил до 1946 года, после чего воинскую службу оставил.
Вернулся в Киев, устроился на дубильное производство, потом на завод – женился, долго и тяжело болел – дали о себе знать старые раны (это у парня-то неполных 30 лет) – преданная жена насилу его выходила. Родились дочки, на месте бывшей глинобитной мазанки дореволюционной постройки стал тяжело, буквально по кирпичику, расти новый дом, а вокруг него – с любовью пестуемый сад. Живой цепкий ум дедушки постоянно искал способы сделать работу лучше, проще и удобней, на своем заводе он был одним из главных рационализаторов и изобретателей. А еще умел держать подчиненных в той же хорошей строгости, что и себя, – не то, что пьянства, а даже сквернословия категорически не допускал, так что не раз и не два к нему приходили жены рабочих из других бригад с просьбой принять мужа к себе. Работать он не перестал и после пенсии – и речь не только о делах по большому дому и саду. Дедушку с его колоссальным опытом и живым, цепким взглядом постоянно приглашали консультировать устройство вентиляции (это был его профиль) на разных строящихся объектах – уже когда ему было за 80. И сам он всю жизнь искал работы, и она – его.
Умение с головой уходить в дело, увлекаться им и находить лучше решение – по дому ли, по саду – дедушка сохранил до последнего дня жизни. В широких брюках с подтяжками, байковой рубашке он ежедневно выходил в сад подвязывать ростки, рубить траву для куриц, что-то подколачивать, выпрямлять, удобрять – и можно было иногда, выглянув из окна, увидеть, как он, сидя на маленьком чурбачке, надолго замирает без движения, будто вслушиваясь в шелест деревьев, родившихся и выросших здесь, на той же земле, на которой родился и вырос он сам.
«Да… Тебя сейчас, смолоду, конечно, это все еще не интересует, а старше станешь – у тебя будет тяготение к земле, к обработке, чтобы что-то самому… усовершенствовать что-то, какие-то особые сорта фруктов посадить…»
Господь привел нам провести последний день Победы в жизни дедушки вместе. Это был 2011-й. Сидя у стола, накрытого в залитом солнцем и шелестящем зеленью саду, держа на коленях 9-месячную правнучку и со сосредоточенным своим интересом разглядывая-перебирая ее крошечные пальчики, он необыкновенно охотно говорил про войну, смеялся нашим словам и даже, чего никогда не случалось раньше, спел несколько своих любимых песен из тех времен, подпел нашим. Спустя 3 месяца, когда он, 89-летний, ушел, чуть-чуть не дожив до десятого десятка, мы поняли, что майский день тот был Богом данным прощанием.
