Калуга, 1973 год. ПТУ-24.
Весна — мокрая, промозглая, с запахом клея и старых перфокарт. Всё в этом учреждении держалось на бумаге — буквально. Человек считался существующим, если был зафиксирован. Станок признавался исправным, пока числился таковым в акте. Лампочка могла не гореть, но если значилась включённой — значила больше, чем реальность.

Бумага была важнее стекла. Чернила — крепче металла.

Трошин Илья Степанович появился не в дверях, а в приказе.
Тонкая папка из Москвы — перевод, подписи, печати, штампы. Фото отсутствовало, но никто не обратил внимания.
На педсовете кто-то спросил:

— А он откуда?
Замдиректор, не поднимая головы:
— Бумаги в порядке.

Так он и появился. Не как человек — как факт.

Он не казался странным — казался утверждённым.
Даже старый ожог на правой стороне лица — вытянутый, матово-бледный, будто след от перегрева — не вызвал вопросов. В личном деле шрам не упоминался. А если его не было в бумагах — значит, его не было.

Он приходил на работу за семь минут до звонка. Всегда. Уходил на шесть минут позже.
Журналы вёл по форме, которая должна была вступить в силу через полгода.
Методички, распечатанные им в типографии, имели номера, которых ещё не было в утверждённом реестре.

Он просил приборы — и они уже стояли в учётных ведомостях. Задним числом.
Однажды завхоз попытался его подловить:

— По какому распоряжению вы заняли 12-й кабинет?
Трошин спокойно протянул лист. Бланк подлинный. Подпись — завхоза. Дата — сегодняшняя.
Завхоз клялся, что не подписывал.
Но бумаги были в порядке.

Он предложил создать кружок.
Название — длинное, без смысла:

“Рабочая группа по психофизическим паттернам операторского действия в производственных средах”.

На собрании никто не слушал, но документы были оформлены безупречно.
Кружок стал официальным.

В личных делах участников стояла отметка:

“Пройдено: 18 ч. внеучебной нагрузки. Направление одобрено методсоветом.”

Методсовет не помнил, чтобы что-то одобрял.
Но протокол был. Подписан всеми. Даже теми, кто в тот день был в отпуске.

Он не выбирал учеников — он их называл.
Записывал фамилии быстро, без объяснений. Никто не спорил.
Один особенно часто появлялся в списках — Каверин Сергей Викторович.
Тихий, внимательный, незаметный. Писал мелко, почти шифром.
Сидел у стены. Слушал глубоко.
Все его тетради были подписаны Трошиным. Даже те, что ещё не были выданы.

На занятиях не было теории. Только действия.
Повторение кнопок. Фиксация ошибок.
Запись реакций.
Если кто-то сбивался — это не обсуждали.
Ошибка не считалась ошибкой, если не была оформлена.

— Система не учит, — говорил Трошин. — Она уравновешивает. Ошибка — это просто элемент. Если её принять — она исчезнет.

Осенью он подал заявление об открытии лаборатории.
Без согласований.
Через два дня в приказах появились строки: оборудование, преподаватели, должности.
Подписи стояли.

— Кто утвердил?
— Бумаги в порядке.

В ноябре он исчез.
Не уволился. Не перевёлся. Просто перестал приходить.
В личном деле — пусто. Приказ об увольнении — без регистрации.
Формально он не числился. Но кабинет остался за ним. Печать — стояла.

Через год в архиве нашли папку. Без обложки.
Внутри — тетради с незнакомыми обозначениями, но с подписями всех заместителей.
На последнем листе, в клетку, от руки:

"Система не требует понимания. Достаточно согласия формы."

(подпись) Трошин И.С.

штамп: “Утверждено. ПТУ-24. 1973”

С тех пор говорят:
если оставить любую бумагу в старом 12-м кабинете до утра —
на ней появится печать.
Плотная. Чёткая.
Такой больше нигде нет.

И никто не знает, кто её ставит.
Но она — всегда правильная.