В пыльной гримерке, обезвоженной ветром, суетится маленький человечек. Вне сцены он кажется таким обычным в этой своей выцветшей жилетке с карманами... Только вот из провисших карманов он бережно достает разные травки, высыпает их в уголок, накрывает промасленной бумажкой и поджигает спичкой. Долго бормочет что-то над горкой пепла, потом берет щепотку - и вокруг себя посыпает. А еще щепотку несет к окошку - по суховею отправляет. Пробует после закрыть окно, но это бесполезно, так оно рассохлось и расползлось.

Я давно за ним наблюдаю. Знаю, что на бумажке заранее написаны числа и указан тайный знак под печаткой. И еще знаю, что его дед считался последним в роду «приводком». Приводок перестает жить, если не приводит смерть. На такую дань он обречен с рождения, значит, какой-то дальний предок обещал духам: шесть колен моих будут платить вам. И закрепил клятву печаткой - смыкаешь средний палец с большим, выдыхаешь туда (душой демонов зовешь), обводишь получившийся овал и внутрь знак ставишь. Этот овал символизирует, кто что говорит, то око джинна, то трещину в соленой земле, которая мертвых забирает, то проход человечьему духу-помощнику (навроде ангелу-хранителю) закрывает. Знак же у каждого колдуна свой. У этого, в жилетке, вроде молния.

Наверное молния, потому что за неполный год его службы в нашем скромном театре двое погибли от удара током. После второго ЧП все засуетились, нам даже выделили деньги на капитальный ремонт и замену проводки. Но пока до конца работ далеко. Весь коллектив душится, по сути, в подсобных помещениях, пытаемся репетировать премьеру на открытие сезона. А у приводка, кажется, новая жертва на примете. И если в гримерке женской орудовал, как бы не Айран это, девушка моя...

Но обо всем этом в труппе ни с кем не поговорить, даже Айран не понимает. Я ведь такой же был, если бы не следил за ним с самого начала, то не мог бы и представить себе ни ритуалов каких-то древних, ни его в такой «главной роли». На сцене-то он хорош необычайно, на голову выше всех, до этого в столичном театре тридцать лет отпахал. А теперь, в возрасте уже, в семейный дом вернулся. Мимо его дома чужаки едут - головы сворачивают: оазис на краю солончака. Когда он, одиночка, все успевает?!

Только вот город у нас маленький.. Мой отец знал его мальчиком, а мой дед был из одного кочевья с его дедом. И вот отец-то мне и велел его остерегаться, рассказал, что наш дедушка считал по-своему и был уверен, что шестое колено на внука-актера приходится. Отдал мне отец и защиту - дедов амулет на шею. Остальное я начал узнавать сам.

От приводков спасения нету, такое вот в старой книге вычитал. Надо заклятие его навести на него самого, тем более, если это последний из обещанных. Я сделал так: пока он был в театре, побежал к его дому. До этого собрал ту «хорошую» траву, какую знал. На бумажке число написал сегодняшнее, подумал и дорисовал амулет дедов - знак вроде. Взял спички, листочек промаслил. Прибегаю, а у него окна все закрыты и занавешены, глазок красный над дверью горит. (Деньги-то у него водятся, конечно, доплаты разные получает.) Пришлось на улице всё делать, хорошо - жара, пусто. А уж шептать от себя, что на ум пришло...

Пепел часть в сад его бросил, часть, отошел чуть, в солончаки выпустил. Иду назад - над домом его суховей воронку крутит, будто маленький смерч. И весь его сад, беседка, заборчик беленький - в пыли, да какой! Не в местной, твердой и колючей, с песком, а словно в нитках или в паутине.

Уехал он тем же вечером. Сказал директору, что в столицу вызвали. Не знаю, чего я там сумел. Боюсь, спугнул только. Но хоть отсюда подальше.

А амулет дедушкин теперь не снимаю, задыхаюсь без него, вроде ком в горле, да и голова болеть начинает.

Облюбовала местечко

Конница вошла в город лавиной, мгновенно разбиваясь на сотню ручейков. Пулеметчик 2-й роты 2-го конноармейского полка Исаак Б., привлеченный неожиданным криком, спешился у низкого, приземистого дома, привязал коня к тыну, толкнул скрипучую, деревянную дверь.

В комнате было светло, чисто, у порога валялся мешок, в котором яростно и воинственно гоготал плененный гусак, у дальней стены, прижав руки к белой обнаженной груди, стояла молодая девушка с огромными, в пол-лица, глазами. Рядом с ней, путаясь в полуспущенных подштанниках, угрожающе топтался красный кавалерист Кононов — рослый, с курчавой порослью на груди и длинными, лихо закрученными усами под массивным носом.

— Шо надо? — спросил Кононов, мгновенно развернувшись к вошедшему Исааку Б. — Не видишь, я с бабой разговариваю?

— Тебя командир ищет! — не моргнув глазом, соврал Исаак Б.

Кононов сплюнул, ожег яростным взглядом перепуганную дивчину и, придерживая саблю, выскочил из хаты, позабыв даже про гусака в мешке.

Девушка, глядя в темные, еврейские глаза нежданного спасителя, подняла белые руки и скинула платье, аккуратно положив его на табурет.

— Ты спас мою честь. Теперь имеешь право на тело! — сказала она на иврите.

Исаак Б. молча смотрел на белую, девичью грудь, на худенькие, покатые плечи с нежно выпирающими ключицами, на темный, мягкий волос, убегающий клинышком в близкую расщелину. Ему снились еврейские сдобные девушки, глаза Рахиль, грудь Саломеи, стройная Суламифь касалась пальцами его возбужденного паха, целовала безволосую грудь — он хотел испытать эту ласку больше всего на свете.

Революция, новый закон дали ему право на эту непорочную плоть, на эту нераспустившуюся лилию, но сын Израилев по духу и плоти, он не мог коснуться этих сокровищ — ведь сегодня была суббота.

Между субботой и революцией Исаак таки выбирал субботу.