magistr201

— Не может быть... — пробормотал Стэп.
Он смел со стола пенопластовые контейнеры с остатками засохшей пищи, рукавом засаленной рубахи вытер кофейные разводы и уставился на замызганную клавиатуру.

— Блин…

Дрожащие пальцы с грязными обгрызенными ногтями ввели команду.

Цепочка символов пробежала по паре мониторов, стоящих рядом, отправив компьютер на перезагрузку. Стэп взъерошил редеющие волосы, вскочил, отпихнул офисное кресло и отбарабанил босыми пятками чечетку.

— Да, детка!

Матушка права, он гений. Только не музыкального, а немного иного мира, про который ей необязательно знать. Размер, гармония, такт, полутон... Говно это все.

Мать, неспособная отличить ре мажор от ля минора, гордилась успехами сына, написавшего первую композицию в шестилетнем возрасте.

Учительница музыки Ангелина Павловна, сухая, как единица, начертанная старательным первоклашкой, даже помыслить не могла, кем станет Леша Степанов спустя семь лет после окончания средней школы.

Они все за него дрались, все. Каждый педагог видел в худом высоком юнце вундеркинда и шанс выбраться из школьного болота за его счет. Шанс обойти систему.

Историк восхищался памятью на даты, литераторша — певучестью предложений в сочинениях. Даже физрук, жизнерадостный, словно ноль, и такой же тупой, млел, удивляясь, как обычный нетренированный пацан выдает олимпийские результаты.

А Стэп всего-то навсего подстраивался под динамику бега. Держал темп дыхания, образующий четвертную ноту (вдох-вдох, выдох-выдох), вводил себя в транс и первым пересекал финишную черту. То, чему учили спецназовцев, обычный школьник постиг благодаря искусству арифметического счета.

***

Вся наша жизнь воплощена в числах. Дата рождения, номер дома, телефон, IP-адрес, паспортные данные, СНИЛС. Миром правит алгебра. Стэп родился с этим знанием и с абсолютным слухом. Свое прозвище он получил не за фамилию, а за мастерское умение повторять любой музыкальный ритм.

В третьем классе Стэп на спор толкнул плечом самого сильного пятиклассника, получил приглашение выйти и одержал верх, просчитав траекторию движений противника. Геометрия собственного тела сыграла с увальнем злую шутку. Второгодник, задира и гроза малолеток трижды пропахал носом грязь на заднем дворе школы и визжал, как сучка, с рукой, заломленной за спину под таким идеальным углом, которому позавидовал бы сам Евклид.

Пять лет спустя Стэп лишился невинности. Леночка, симпатичная дура, заканчивала одиннадцатый, в свои семнадцать уже многое умела, но текла так, словно лежала под западной рок-звездой. А все, что требовалось, — наушники с арией Моцарта и мысли о постройке лодки.

Именно так. Стэп слушал классику и в уме конструировал весельное судно. Говоря иначе, трахая Леночку, он решал пространственно-временную задачу, максимально уйдя в себя. В результате пассия неоднократно улетела в космос, прежде чем его физиология возобладала.

Потом события развивались по типовому сценарию: золотая медаль, выпускной, бюджетное место в престижном ВУЗе. Но Стэп умел считать и давно понял, что карьерой ученого не наешься.

Мать-продавщица и батя-слесарь души не чаяли в отпрыске, мечтали о внуках да удивлялись, в кого их кровиночка. Стэп терпел. Возвращаясь с лекций, он закрывался в своей комнате и под видом учебы корпел за ноутом.

Образование давалось легко, не хуже Леночки. Так что времени хватало...


Смартфон коротко пикнул, вернув Стэпа в реальность. Он улыбнулся. Накладки в банкоматах — прошлый век. Стэп давно пробил брешь в безопасности одного из ведущих банков страны и с каждой транзакции по карте, определяемой генератором случайных чисел, получал свои две копейки.

Софтина писалась по формуле известной блюзовой композиции. Музыкальная гармония идеально легла в основу вируса.

Покуда безопасники банка мурыжили трех неприделашных перцев, а власти добивались выдачи еще двоих подозреваемых у стран идеологического противника, Стэп несколько десятков раз наварил шесть нолей.

Люди рассчитывались пластиком по всему миру. Амбар слишком велик, чтобы поймать одну хитрую мышку. По-хорошему, давно пора завязать с этой маленькой шалостью, да руки не доходят.

Можно было бросить все еще тогда и спокойно жить на проценты, музицировать, завести семью, но нет. Это как гамма до мажор, которую он освоил в четыре года, — слишком скучно, этого хотела система. Стэп свято верил, что достоин большего. Вооруженный этой верой, он пошел на фондовый рынок.


В биржевом казино выиграть оказалось сложнее. Все учебники по математическому анализу и прочая дрянь по трейдингу являлись пустышками, разводкой для лохов. И лохи велись на них косяками, как лосось на Дальнем Востоке, профукивая скудный заработок.

Стэп решил играть по-крупному, поставить все на зеро и сорвать куш. Один раз поставить, но так, чтобы на всю жизнь. С воплощением затеи он не спешил. Изучал новостные сайты, анализировал их защиту, знакомился с психологией масс.

И здесь всплыла порочная связь музыки с математикой. И с невербаликой тоже. Стэп штудировал видео концертов группы «The Doors», наблюдая, как Джим Моррисон превращает публику в киплинговских бандерлогов.

Он ставил видео на паузу, анализировал реакцию толпы на жесты вокалиста, запоминал детали и расцветку одежды фанатов. Следил, как нарастает и спадает неистовое безумство, сопоставлял увиденные эмоции с цветовым тестом Люшера.

Он создал пробник, зеркало посещаемого интернет-ресурса. Ведущая, смоделированная Степом, в юбке меньше, чем единица в первой степени, низким бархатистым тембром доверительно делилась горячей новостью. Красивая девушка с идеальной дикцией несла в массы сенсацию, ненароком обращая к зрителям руки ладонями кверху, демонстрируя бледные изящные запястья:

— По информации наших источников, сегодня утром в Федеральную антимонопольную службу поступило ходатайство о приобретении банком «ВТБ» контрольного пакета акций «Яндекса». В результате данной сделки конечным бенефициаром ай-ти компании станет государство. Представители ФАС отказались от комментариев. Как это скажется на тайне личной жизни и связана ли покупка интернет-гиганта с пакетом Яровой, обсудим в нашем вечернем дайджесте.


В течение получаса ценные бумаги виртуального монстра обвалились почти вдвое, и Стэп выкупил панику. Потом дали опровержение, рынок пришел в себя, иностранные инвесторы очухались. Пока «Яшка» восстанавливал репутацию, состояние Стэпа с шести нулей выросло до девяти.

И тогда он окончательно понял, что люди управляемы. В то время как власти тратили бюджет на сериалы, соцсети и прочую демократию, лишающую народ критической мысли, Стэп двигался иным путем.

Денно и нощно он осваивал языки программирования, проникал в базы данных федеральных структур, ворошил архивы зарубежных спецслужб.

О нем ходили легенды. На хакерских форумах шептались, что некто из России придумал продвинутый аналог даркнета. А этот некто безвылазно торчал в душной комнате, неделями не выносил мусор, вонял потом, питался фастфудом, имея при этом на офшорных счетах столько, что мог бы позволить себе все атоллы Тихого океана.

В цифровом мире секретов нет, всюду отпечатки. Эсэмэски, облачные хранилища, жесткие диски, серверы. Сидя в съемной однушке, Стэп был вездесущ. Он нарочно не покупал жилье, дабы не оставлять следов, платил наличкой, имел несколько левых симок.

Кристально чистый домосед и очкарик, рано начавший лысеть, не вызывал подозрений. Работал сторожем сутки через трое, фрилансил, не участвовал, не привлекался. Типичный интеллигент, задрот на окраине жизни.


Чем больше Стэп узнавал, тем нелюдимее становился. Синьку по пятницам, клубные тусовки, киношку, девочек и прочие атрибуты молодежного быта он окрестил развлечениями быдла.

После переезда от родителей Стэп выпал из поля зрения старого круга знакомых, а новых не завел. Он сторонился соседей, в редкие минуты выхода из дома игнорировал старушек, оккупировавших скамейки. Перед тем как переступить порог квартиры, прислушивался, нет ли кого в подъезде.

Меры предосторожности работали не всегда. Пару раз Стэп сталкивался с соседкой по лестничной клетке, миниатюрной и смазливой, менявшей цвет волос чаще, чем он принимал душ.

Тогда Стэпа еще не осенило, и со стороны он казался человеком. Бабенка здоровалась, поправляя пальчиками локоны, а Стэп стискивал зубы и опускал глаза, ускоряя шаг. Он знал, чем все кончится — это проще, нежели сложить целое и целое.

Девочка намекнет, мальчик сделает первый шаг, взяв на себя ответственность. Девочка поломается для вида, а потом включит дальний прицел и в финале, располневшая и утратившая лоск, выстрелит фразочкой про свои лучшие годы. Время слишком ценный актив, чтобы тратить его на отношения, химию собственного тела Степ укрощал руками.

Вскоре самочка сменила прическу и фамилию, чудаковатого соседа она теперь демонстративно не замечала. Полгода назад крашеная стала маячить под окнами с коляской, а Стэпа с утра до вечера донимало хныканье мелкого спиногрыза за стеной.

К предкам он тоже без необходимости не захаживал. Отец и мать непрестанно талдычили, что пора остепениться и что наука кружку воды не подаст. Они сватали ему обычную жизнь, серую и унылую, как Бейсик, допотопный компьютерный язык.

Общение с родителями сводилось к телефонной мантре: не болею, много не читаю, жениться не надумал, как-нибудь заскочу. Примерно то же случалось, когда Стэп натыкался на людей из прошлой жизни: одноклассников, однокурсников, учителей. Все знали, как лучше.

Рабы. Подопытные мыши, бегающие по лабиринту за куском сахара. Выполнил задачу — держи пайку! Свернул не туда — схлопочешь разряд тока, не обессудь. Таковы правила. Стэп не вписывался в этот замкнутый цикл, и его пытались укротить. Нет, ребята, так не катит. Он поднимется над всеми алгоритмами, дайте срок.


Свое тогдашнее состояние Стэп назвал «Фазой Мартина Идена». Но накладывать на себя руки по примеру персонажа романа Джека Лондона отнюдь не собирался.

Стэп не бросил анализ параллелей между людским темпераментом, музыкой и математикой. Тогда-то у него и появилась тень идеи. Возникшая из сна, пока еще робкая, она флиртовала с ним, дразня и распаляя, покуда полностью не поработила, став его предназначением.

Все подчинялось одним законам. Глядя на человека, Стэп мог понять его наклонности, способности, уровень внушения. Лишь маленькие дети не укладывались в найденную формулу, да и то не все.

Большинство из них Стэп читал как раскрытую книгу, как нотную тетрадь или заведомо решенную теорему. Оставалось лишь написать нужную прогу, точнее, несколько прог. Для разных личностных типов. Но это уже дело техники.

В качестве пробного шара Стэп разработал и разместил в сети комплекс мотиваторов. Он использовал ритмичность фраз, сочетание цветов, аудиальный ряд.

Первый же удар кия обернулся триумфом: пошли репосты, обсуждения, уже к вечеру сразу в нескольких офисах крупных компаний случились массовые расстрелы. Постмодернизм в действии.

Числа начали преследовать Стэпа. Он слышал ритм, пока шел в туалет, угадывал и мог составить трезвучие из журчания воды в сливном бачке. Он высчитал погрешность времени восхода и заката, прогнозируемую синоптиками, и научился безошибочно определять будущую погоду.

Формулы вмещали весь мир.

Стэп утратил интерес к жизни. Он стал богом, и ему было скучно, даже свою тоску он разложил на слагаемые, а затем на ноты. Симфония, выложенная на ютьюб анонимно, набрала миллионы просмотров, став мировым хитом.

Стэп имел все и не желал ничего. Он чувствовал себя римским патрицием, только те погрязли в разврате, а он — в знании. Лишь одно держало Стэпа в земной юдоли — его работа. Труд всей жизни. И сегодня он завершил его.

***

Стэп открыл несколько поисковых страниц в различных браузерах. На первый взгляд, ничего не изменилось: с двух мониторов на него взирали поисковые строки, новости, курсы валют, погода.

Невооруженным глазом не различить изменения оттенков цвета и размера шрифтов, без помощи специальной аппаратуры не уловить колебания тональности звуков. Никаких симптомов, но всемирная паутина уже поражена метастазами сложного вычислительного процесса.

Впервые за долгое время Стэпу захотелось выпить и поделиться с кем-нибудь. Но с кем? Кто способен понять, как однажды ночью он очнулся в липком поту?

Ему приснились марионетки, привязанные к старым деревянным счетам. Большие и маленькие, они нелепо дергались под сухие щелчки круглых костяшек. Ладошки тех, что поменьше, игриво вспыхивали синеватыми искорками.


Вначале он хотел пойти на второе высшее, в медицинский, несколько лет учебы помогли бы развить гипотезу. Ее истинность сомнений не вызывала, но биоритмы мозга не изучишь на одних вычислениях.

Со временем он таки докопался до нужных связей своими силами. Старой доброй невербалики хватило с лихвой. Покуда различные умники зарабатывали на мастер-классах, обещая бесхребетным неудачникам пробудить в них альфа-самцов, Стэп перекладывал жесты на ноты, а ноты на формулы. Мимика имела свои размеры, сильные и слабые доли. Не хватало лишь дирижера, способного отшлифовать спонтанную какофонию.

Три месяца недосыпа и неправильного питания подарили Степу изжогу, остеохондроз и рычаг, те самые счеты из ночного кошмара. Насрать, что некому рассказать.

Теперь можно смещать земную ось: невидимые плотоядные черви протянулись к любой приблуде, связанной с всемирной паутиной. Стэп очутился в шкуре Архимеда: небольшое усилие — и колосс, именуемый цивилизацией, рухнет.

Он взял айпад, проверил работу беспроводных сетей, хмыкнул удовлетворенно и впервые за две недели покинул свою берлогу.


Ясный день резанул глаза, воспаленные кропотливой работой. Стэп огляделся. Скамейки у входа в подъезд пусты. Порывистый ветер вынудил старых куриц покинуть насесты. Пара женщин с колясками на детской площадке через дорогу залипали в телефонах, чуть дальше сверкал солнечными зайчиками небоскреб бизнес-центра.

Стэп ощутил под ногами прохладную шероховатость и понял, что стоит на тротуаре в носках. Впопыхах он забыл про обувь. Одна из мамаш покосилась в его сторону и что-то сказала своей крашеной товарке, некогда строившей Стэпу глазки. Та подняла взор и брезгливо поморщилась.

Стэп ухмыльнулся. Мещанки. Вся их жизнь примитивна, как таблица умножения. Типичная аудитория ток-шоу «Хочу замуж». Он поднял планшет и через минуту листал фото в мобиле подруги своей несостоявшейся второй половины.

Ничего оригинального. Краснощекий пузан в разных позах и ипостасях, турецкий пляж, мангал с шашлыком. Нашел ее аккаунт в соцсети: ногти крупным планом, похожие на когти мутанта, паблики с рецептами, фотоприколы над мужиками.

Ну ок, давай поиграем. Он сделал фото с фронтальной камеры и кинул ей в личку снимок с комментарием, играючи обойдя закрытый профиль.

«Привет, коза! Как звать твоего бастарда? Даниил? Жиденок, что ли?» — Следом полетел смайлик с эрегированным членом. — «Чмоки, мразота!»

Фифа вскрикнула и выронила трубу. А вот это зря... Стэп активировал команду, но визуальный контакт прервался, и кодировка не завершилась. Герла испуганно закудахтала что-то, тыча в него пальцем.

— Давай, давай! — цедил Стэп сквозь зубы. — Подбери его, только бы не разбился...

Мамочка присела на корточки и протянула смартфон напарнице.

— О как! — осклабился Стэп. — Ну-ну.

Крашеная взяла аппарат. Дальше все сработало четко, как на инженерном калькуляторе. Телка бросила телефон, схватила коляску хозяйки взломанного аккаунта и толкнула на проезжую часть. Раздался визг тормозов, глухой удар, хруст сминаемой ткани и проволоки, за которыми последовал истеричный женский вопль.

Осиротевшая мать кинулась к месту аварии, но подруга молча вцепилась ей в волосы, потянула на себя и повалила на землю, метя в глаза вызывающе-ярким маникюром.

Ребенок во второй коляске орал благим матом. Из остановившейся машины выскочил мужик и тупо уставился на красное пятно, выползающее из-под переднего колеса.

Стэп активировал код на планшете, отключил защиту, зажмурился, дабы самому не встрять, и повернул гаджет к водителю.

— Эй, гляди-ка!

Мужик завис на пару секунд, потом дернул головой, обошел машину, открыл багажник и направился к дерущимся. В правой руке — новенькая монтировка. Стэп шагал прочь, он не обернулся, когда раздались частые размеренные удары, оборвавшие детские крики.

Мужик стучал методично, подобно метроному выделяя сильную долю. Крашеная хрипела и постанывала, импровизируя, с академической точностью попадая в такт. Их жертва слабо вскрикивала, выбиваясь из слаженного дуэта. Потом ее голос зазвучал глуше, сдавленнее.

Стэп остановился и обернулся. Экс-претендентка на его сердце одной рукой сдавила горло оппонентки, а другой зажала ей рот. Они слышали музыку! Стэп мысленно разложил звуки бойни на партии и отметил, что вышел приличный джаз. Он с улыбкой вошел в настройки wi-fi.

***

Глаза медузы повсюду. Она будет царить недолго, ровно столько, сколько протянут коммуникации, но ее правление разрушительно. Насилие имеет свою комбинацию. Стэп подобрался близко к ее слагаемым, скоро он решит и эту задачу.

Превозмогая боль, он с высоты созерцал погибающий мегаполис, олицетворяющий мир. Тысячелетия назад император Нерон так же вдохновлялся горящим Римом, распростертым у его сандалий. Графоман, возомнивший себя поэтом, царственное ничтожество.

Медуза парила над агонизирующим городом. В центре упал пассажирский авиалайнер, сровняв с землей полквартала, он взметнул к небесам фонтан дыма и пламени. На соседней улице игрушечная полицейская машинка давила кукольных пешеходов, где-то стреляли.

Ветер хлестал Стэпа, не давая потерять сознание, давил на грудь огромной подушкой, леденил открытые раны.

Медуза хохотала, она пожирала людское мясо, опасной бритвой кромсала вены, выдавливала глаза, едко пахла жжеными покрышками и паленой плотью.

Медуза перехитрила его, повергла своего создателя и вырвалась. Стэп пошевелил пальцами. Ладони, пригвожденные арматурой к кирпичной кладке небоскреба, почти не кровоточили.

На ржавых прутьях, чудовищной силой вогнанных в кирпич, запеклась кровь, лоскутки кожи и осколки губчатых костей. Собственный вес тянул Стэпа к земле, руки вывернулись, подбородок уперся в грудь, тело обмякло.

Ног он не чувствовал, еле различая сквозь багровую пелену, застилавшую взор, две уродливые культи. С ним обошлись как с пойманной мухой. Да он и был для них немногим больше насекомого.


Далеко внизу деловито суетились хозяева нового мира. Невысокие в силу возраста, с голгофы Стэпа они чудились совсем крохами. Но их беспомощность и хрупкость были обманчивы.

Они оказались значением «икс», неизвестной переменной в его уравнении. Стэп опустил веки. Это не было сбоем. Вирус не действовал на них не по причине недоработки, нет. Просто Стэп заигрался, расслабился, опустил руки и получил короткий убийственный апперкот в подбородок.

Древний, как мир, закон бесновался под ним: «Всякое действие рождает противодействие». Дети. Маленькие дети заглянули в лицо Горгоне и обрели силу. Их глаза стали как у слепых, они общались, раскрывая рты неестественно широко, разрывая барабанные перепонки пронзительным писком.

Девочки и мальчики, счастливые обладатели смартфонов, планшетов и ноутбуков. Завсегдатаи социальных сетей, профессиональные тролли, начинающие блогеры и заядлые геймеры. Они обратились. Почти все.

Между их пальцев мерцали синие искры, они двигали предметы не касаясь, вокруг них корежилось железо, горел кирпич, плавился асфальт.

Стэп смутно помнил, как погас и выпал из рук девайс, как его самого подкинуло и перевернуло несколько раз. Помнил пустые взоры, застывшие над ним густым янтарем, помнил, как его распластали у самого чердака бизнес-центра, словно еврейского пророка больше двух тысячелетий назад.


Жизнь выходила мучительно медленно, капля за каплей. Горгона демонстрировала Стэпу все величие боли, формула которой была бесконечной, как число пи.

Умирая, распятый постигал ее каждой клеткой истерзанного тела. Вместе с истиной. Он никогда не был ни богом, ни даже апостолом. Горгона не умрет вместе с обесточенными коммуникациями. Она воплотится в своих отпрысках.

Дико хотелось пить. Стэп силился сглотнуть, но тщетно. Распухший язык не умещался во рту, кости ломило. Чем сильнее кренилось тело, тем больше выкручивались суставы.

Но хуже всего была мысль, озарившая его. Она маячила в голове подобно всплывающему окошку назойливого рекламного баннера: система универсальна и даже борьба с ней — не более чем ее часть. Одному резвому грызуну предлагали сахару больше, чем прочим обитателям лабиринта, только и всего.

А потом он свернул не туда.

***
— Ну, — Никита неловко потоптался, взбив сапогами дорожную пыль и провёл широкой ладонью по редкому седому осэлэдцу на бритой голове. — Бывай, что ли, друже.
Отец Данила потрепал его по плечу:
— Ступай с Богом.
— Удачи тебе, — Никита опустил взор.
— Господь милостив, — отец Данила прижал к груди библию в массивном переплёте.

Никита возвращался в село, быстро шагая вдоль берёзовой рощи, переходящей в частый ельник. Назойливый ветерок беспокоил тонкие ветви, растерявшие траченные ржавчиной листья, и они шептались о чём-то, будто задумали худое.
Никита сам себе не признавался, что душа не на месте. «Не моего ума дело — бормотал запорожец — тут не сладит ни сабля, ни кулак, Данила книжник, от пусть и решает.»
Об отце Даниле ходило много слухов: он и бесноватых отчитывал и молитвами исцелял хворых. В миру куренным атаманом был, запорожцы за недюжинную силу прозвали его Подковой. Ходил Подкова на ляхов и на татар, в Крыму Никиту от смерти спас, зарубив ханского янычара.
Потом открылось ему что-то. Проповедовать начал, бросил Сечь, подался в монастырь и на поприще Христа отличился не хуже, чем на поле брани. Грамоте обучился, удаль казацкую укротил смирением.
Ранее был человеком великой отваги, а ныне сделался человеком великой благости. Миряне простого чернеца почитали как батюшку, величали отцом, гутарили, что даже митрополит дивился мудрым речам его и знанию святого писания.
В начале осени в округе приключилось лихо, вот голова и отрядил старого Никиту за бывшим атаманом. Когда они шли по селу, каждый встречный просил у Данилы благословения. Старец ласково улыбался, ободрял, дарил надежду. Селяне кланялись.

Как привёл Никита чернеца к месту поганому, так оторопь взяла бывалого рубаку. Он словно зимой в медвежью берлогу провалился и тощий, голодный зверь, пробудившись, поднялся, вскинув лапы.
Да и как не бояться? Это ведь она с виду ребёнок, а на луну воет, что твой бирюк. Как ночь поскулит, поплачет, так на погосте находят разрытую могилу. В поле рожь стала гнить, падал домашний скот.
Бесноватую девку повидали многие: пастухи, гнавшие стадо с пастбища; бабы, работавшие на баштане и, что хуже всего, малые дети. Не было хаты, в которой посреди ночи дитя бы не просыпалось и не лепетало про девочку, кликавшую с собой.
Под утро находили следы босых ножек под окнами, дохлую крысу на пороге, а то и чего похуже, с погоста. Не минула горькая доля и самого Никиту: внучка Галюшка две ночи тому криком зашлась и до первых петухов не могла успокоиться.
Когда Никита, желая утешить малышку, рассказал ей сказку, мол вечерние звездочки на небе — это огоньки в окнах ангельских домиков, Галюшка насупилась и отвечала, что нет на чёрном небе никаких ангелов. Есть лишь слезы мёртвых детей.
Местного попа — знавшего толк в горилки да сале — гнали к Андрейкиной хате тумаками, но его на половине пути скрючило почище бараньего рога. Обратно не донесли, околел!
Привык, шельма, на крестинах, да на похоронах набивать безразмерную утробу свою, вот и не сдюжил супротив лукавого. Ну, да царство ему небесное, забулдыге.
Покликали Остапа, священника из соседнего села, человека бывалого и рассудительного, не раз ходившего в походы с Подковой, да слёг Остап с лихоманкой. Он и присоветовал обратиться к Даниле, в Николин монастырь. Вся надёга теперича на чернеца.

Немного отойдя, Никита обернулся, чернец замер возле плетня, задравши голову: то ли молился, то ли облака считал. Божий человек, не от мира сего. От леса веяло липкой духотой, деревья стояли, подобные ожившим супостатам, не малое число коих посек Никита.
Он истово перекрестился и не оборачивался больше до самой хаты своей. Придя, остановился подле вишни, росшей у окна, присел на корни и вынул люльку, пальцы тряслись. На стенах осаждённых городов рука не дрожала, а тут... Чернец сладит, не может не сладить.

***
Отец Данила глядел на небо, осеннее солнце висело бледной недоваренной галушкой, среди перистых облаков парила чёрная точка: не то коршун, не то ястреб, отсюда не развидеть. Он погладил седую бороду, осенил себя крестным знаменем и толкнул противно скрипнувшую калитку, висевшую на одной петле.
Брошенная хата пялилась на чернеца бельмами окон, как одичавшая псина: одно неверное движение, малейший намёк на слабость и бросится, собьёт с ног, вцепится в горло. Солома на крыше сгнила и воняла, по стенам полз мох.

Минувшей зимой отец Данила исповедовал одного деда, прожившего разгульную, беспутную жизнь. Старичина харкал красным и зябко ёжился под выляневшей медвежьей шкурой.
Он шептал о сотворённых непотребствах, каялся и просил отца Данилу наклониться поближе. Скажу-де самое сокровенное. Что-то мелькнуло в его взоре, чернец отпрянул, и вовремя: из под шкуры выпросталась жилистая рука с ножом.
Душегуб хотел напоследок ещё одну христианскую душу уволочь. «Чтобы не скушно было!» — хохотал он. Так с ухмылкой и преставился. Тогда, ещё не переступивши порог, отец Данила ощутил скверну, витавшую в стылом воздухе. Возле Андрейкиной хаты ощущения были сильнее, гораздо сильнее.
Дома, совсем как сосуды, только наполняются не горилкой, а счастьем или горем. Если слышна возня хозяина, детский говор, да ворчание жинки, пахнет хлебом, да парным молоком, то и дом такой приветлив и ласков.
Ну а коль жилище пустует, особливо после деяний богопротивных, то лучше в чащобе дремучей ночь скоротать, светом костра отгоняя нечисть.

Чернец приблизился. Двор зарос бурьяном, ступени невысокого крыльца, устланные опавшими листьями, провалились внутрь, (...совсем, как черепа, расколотые копытом...).
Отец Данила мотнул головой, отгоняя воспоминания, они покинули его давно, лишь изредка навещая долгими зимними ночами, рисуя страшные узоры на окнах, вынуждая стонать во сне и скрипеть зубами.
Но сейчас пережитое нахлынуло с новой силой, подобно полноводному Днепру, который величаво тёк недалече от хаты, одиноко стоявшей на обрыве. Никто не желал строиться по соседству.
— Господь святый, — пробормотал чернец, — убереги раба твоего.
— Не уберегу! — раздалось из-за двери. — Голосок был детский, но какой-то странный, точно говорило сразу два ребетёнка. — Теперь я Господь твой, я сожру твою душу и высосу твою кровь!
Отец Данила подпрыгнул. Сердце ухнуло пушкой, значит всё-таки правду гутарили на селе... До последнего он сомневался, не верил. Думал, просто сиротка умалишённая захотела к людям прибиться — чай, зима близится — вот и поселилась на отшибе.
А что в избе Андрей пропойца удавился, да брюхатую жену зашиб, откуда ж ей знать, убогой? Суеверные казаки напридумали всякого, народ они отважный, но тёмный. А напасти, какие с селянами приключились — совпадение, промысел Господень. Отец Данила поднялся по крыльцу.
Доски скрипели под ногами (... гробы сгнили и то, что в них обитает, скоро выберется...). «Чур меня! — чернец стиснул библию — гнилушки проклятые!»
Прислушался. За дверью тихо. Пульс гремел в ушах, руки дрожали. Крепок отец Данила и телом и духом, но всякий раз, как с нечистым сталкивает судьба, сбегает в пятки душа.
Люди для чёрта подобны раскрытым книгам и нет на земле человека, желавшего вырвать и навсегда забыть некоторые страницы. Чернец протянул руку и неуверенно коснулся двери. Доски были сухими и шершавыми (...совсем, как ограда вокруг шляхетской конюшни...). Он застыл на пороге.

— А ты сожги меня, святоша! Погуби, как Андрейка семью свою, а потом вздёрнись на пепелище! — чудилось будто сама хата ожила и заговорила.
— Кто ты?! — чернец ударил кулаком по дверному косяку.
Библия вдруг стала нестерпимо горячей, пальцы разжались, слово Божие выпало на порог и раскрылось.
— Читай! — приказал невидимый собеседник. — Евангелие от Марка, моё любимое место... — голос хохотнул.
Отец Данила опустил голову, нужные строки нашлись быстро: «Имя мне легион...» — прошептал он. Позади что-то прошуршало, чернец резко обернулся.
Ничего, лишь скособочившаяся калитка висит разбитой челюстью. Дверь распахнулась (... как от удара могучим плечом казацким, навались, браты, эх, весело погуляем!), словно от порыва ветра, ударив чернеца в спину, опрокидывая его наземь.
Отец Данила вскочил, протянул руку к обронённой библии, но тут же отдёрнул. На святом писании свернулась змея. Крупная, нездешняя, отец Данила не встречал таких и в туретчине.
— Господи, милостив буде ко мне грешному, — чернец смежил веки. Гадина шипела совсем рядом, воздух колыхнулся на уровне лица, отец Данила зажмурился до белых точек в глазах. — На всё воля твоя, — пальцы нашарили распятие.
— Твой бог давно отрёкся от тебя, — донеслось сверху, — входи. Такова моя воля.

Чернец поднялся, наваждение исчезло. За порогом таилась мгла. Внутри было настолько темно и холодно, что мнилось будто там, в пустой хате висельника, стояла морозная рождественская ночь. Отец Данила наклонился, подобрал библию и переступил порог.
— Заклинаю тебя именем Господа нашего! — начал он и поперхнулся. В глубине хаты что-то шевельнулось. Отец Данила выше поднял святую книгу. — Не я тебя гоню, но Господь! — слова падали во тьму, как чубатые головы, отрезанные скуластыми татарами.
Из недр хаты донеслось рычание. Глухое и низкое, оно отражалось от стен, кружило под потолком, стелилось по полу. Чернец глубоко вдохнул и осторожно сделал несколько шагов.
Дверь с грохотом захлопнулась, отрезая дорогу назад. Спёртый воздух разрывал лёгкие, выворачивал желудок. Пахло старым деревом и мокрой землёй. Глаза резало до слёз от густоты первородного, чернильного мрака, не ведавшего солнечного света, в ушах звенела тишина.
Тишина неестественная и мёртвая (...точь-в-точь, как над разорёнными хуторами, когда угли пожарища тлеют в наползающих сумерках, а воздух напоен смрадом горелых костей, волос, да болью людской...).
Молитвы вылетели из головы. Отец Данила уставился перед собой, там, у дальней стены, стоял гроб, огромных, нечеловеческих размеров. Худенькая фигурка сидела на нём. Нижняя часть видения вспыхнула синеватым пламенем, и чернец узрел, что это печь, а на ней... На печи восседало прошлое.

***
— Пан, пан! — умоляла седая полячка, и не было надежды в её голосе, лишь отчаяние.
Ватага атамана Подковы куражилась в ляшской деревеньке. Запорожцы, опьянённые победой и вином, награбленным в панских погребах, предавались плотским утехам с селянками.
По шляхетскому имению гулял красный петух. Пожилой князь Билевич не успел утечь и корчился, посаженый на кол. Спесивые ляхи даже не помышляли о бегстве, хотя казаки загодя возвещали о себе пожарами.
Никита, молодой и чернобровый, в пьяном угаре поднёс факел к босым пяткам издыхающего князя: «Вот так, вражий сын, тебя черти в пекле привечать станут! Не всё вашему брату холопские шкуры дубить!» Именитый лях выпучил налитые кровью глаза и булькал что-то нечестивым языком своим, не то бранился, не то проклинал.

Речь Посполитая стонала под копытами казацких коней. Украина, замордованная панскими батогами, вспыхнула сухой травой, сечевики и простолюдины выжигали всё на своём пути, воплощая ветхозаветное «око за око, зуб за зуб».
Ветви придорожных деревьев после них клонились от висевших тел. Роскошные усадьбы курились дымом, осмелевшие волки рыскали по разорённым деревням, пугая сытых, ленивых ворон. Крепкие, мозолистые пальцы сжимали горло польского королевства.

Подкова нависал над старухой, прижавшейся к дверям конюшни: «Пшла прочь, волчья сыть!» — атаман отшвырнул бабку, она отлетела и наткнулась грудью на вилы, прислонённые к невысокой ограде. Красные зубья вышли из спины, у старухи горлом хлынула кровь, умирая, она дёргалась, нелепо и смешно.
Подкова пинком распахнул двери. Внутри пахло навозом и конским потом, Атаман сноровисто осмотрелся. В пустом лошадином стойле схоронилась девочка.
Бледная и заплаканная, с растрёпанными рыжими косами, она глядела на страшного запорожца. Захмелевший от крови Подкова одним прыжком подскочил к ребёнку и лихая казацкая сабля рассекла малышке лицо.
Ворвавшись в панскую светлицу, оробели казачки. Со стены глядела пара детских черепов, на мраморном столе, промеж четырёх свечей, лежала книга. Священник Остап, разумевший латинскую грамоту, в сердцах плюнул и приказал сжечь её.
Никита нагнулся и рванул ворот зарубленного на пороге ляха: креста на нём не было. Подкова брезгливо взял загадочный труд, не забыв прихватить одну из свечей, и вышел.
Ватага вырезала хутор от мала до велика. Во всей усадьбе не нашлось ни иконы, ни распятия. Подкова послал дозор разведать округу и казаки вскоре вернулись, сообщив, что нашли на местном кладбище поганое место. Лошади там вставали на дыбы и норовили сбросить наездников. Вечерело, атаман велел седлать коней.
Ночь провели на опушке леса, а поутру подоспел гонец с горькой вестью: татары пожгли множество казацких сёл, иных посекли на месте, иных угнали в полон и курень повернул обратно. Кого-то удалось отбить, но многие христианские души сгинули на поганых невольничьих рынках.
Много позже явился атаману Даниле во сне Христос и подался он из Сечи в Николин монастырь. Остап же принял сельский храм.

***
— Вспомнил меня?
Отец Данила попятился. В нескольких шагах от него сидел ребёнок, девочка в заляпанном кровью платьице. Один глаз вытек, на месте носа провал, неровно сросшиеся губы подернуты оскалом, обнажающим кривые острые зубы.
Над её головой, в углу, на месте иконостаса, висела голова чёрного козла с высунутым языком. Рядом с печью качалась колыбель, накрытая чёрным пологом. В ней что-то копошилось и по-щенячьи скулило.
Голос Отца Данилы дрогнул:
— Ты... Этого не может быть... Я бесов изгонял и тебя верну в пекло!
— А ты не думал, почему именно подле тебя столько нас, а? — вкрадчиво прошептало то, что было когда-то ребёнком.

В сознании отца Данилы мелькало прошлое. Исповедь, монашество, явленные способности, кликуши, бесноватые и сны, сны, сны. В этих снах он откликался ещё на Подкову, не чурался горилки, бабьих уст, да хорошей драки.
В этих снах Подкова нёс книгу из панской светлицы. И книга говорила с ним, пока пальцы гладили кожаный переплёт. В этих снах страницы раскрывались сами собой, и Подкова видел рисунок, на котором прекрасная дева, с копытами вместо ступней топтала маленькие человеческие черепа. Детские черепа. В этих снах Никита окликал его, Подкова вздрагивал, захлопывая книгу, опрометью кидался вон и предавал её огню.

— Вижу, что вспомнил! — сидящий на печи труп подпрыгнул и повис под потолком. – Ведь глянулась тебе тогда козлоногая, а? До сих пор её не забыл!
— Лжёшь, собачья дочь! — отец Данила вскинул библию. — Отче наш, сущий на небесах... — слова застряли во рту, и внутри стало горячо, словно в глотку плеснули горячей смолы.
Дьяволица раскинула руки, перевернулась головой к низу и прошипела:
— Если сатана будет изгонять сатану, то как он устоит? Ибо какое царство устоит, если разделится само в себе?
Чернец опрокинулся навзничь и отползал, библия раскрылась, страницы чернели, как пашня, вспоротая плугом.
— То не ты бесов гнал, то бесы шли к тебе! Заждались... — существо осклабилось, пламя в печи разгоралось, обретая черты оскаленной звериной морды. – Кого ты принял за Христа?
На стенах плясали причудливые тени. Они извивались, прыгали, совокуплялись, тянули к чернецу бесплотные когтистые лапы. Что-то шуршало соломой на крыше, скреблось в дверь, возилось под потолком.
— Андрейка-то пропойца на том свете братом тебе станет! — девочка по-прежнему висела вниз головой, грязные патлы свисали рыжим помелом, подол платья бесстыдно задрался. — Я заберу вас всех! Я съем ваших детей!
Ещё до рождения меня даровали истинному богу, но вы разрушили чары, а мой отец, князь Билевич, накануне брачной ночи лишился колдовской силы! Вместо того, чтобы стать королевой ада, я варилась в собственной крови, настал ваш черёд!
— Не мучь меня! — немощный, сломленный старик встал на колени, срывая с груди распятие, ставшее вдруг нестерпимо горячим.

Мёртвая девочка плавно опустилась рядом, обвила шею чернеца, прильнула к нему, раскрывая зубастую пасть всё шире и шире. Вот уже голова старика пропала в ней, так уж заглатывает лягушку.
Данила умирал и рождался вновь, постигая иную веру, темнота наполнила его, как студёная вода из колодца наполняет кадку, до краев. Темнота выступала капельками пота на коже и струилась вниз длинными узкими дорожками.
Темнота шептала и был этот шёпот слаще жарких девичьих ласк майскими ночами, коих Данила познал вдосталь, будучи вольным запорожцем. Тонкие сильные пальцы впились в плечи, рванули рясу, когти вонзились в кожу, сдирая её.
Покойница выпустила старика, и он опрокинулся навзничь, хватая ртом воздух. По спине текли горячие ручейки, во рту стоял вкус тухлого мяса, голова кружилась. Библия, лежавшая рядом, обуглилась по краям.
Листы книги взметнулись, словно от сквозняка, и старик видел, как меняются слова, как появляются уродливые рисунки, как стелются новые строки на чужом, древнем языке. Старик понимал его...

***
Шинок гудел, ровно пчелиный улей. Горилка лилась рекой, весело звенели струны бандуры, казаки шутили и пели песни. Хозяин шинка, жид, имени коего никто не утруждался произносить, серой мышью суетился вместе с двумя сыновьями.
Помимо шинка, жиды держали лавку и винокурню, раз их чуть не пожгли, но жидовский бог остудил горячие казацкие головы. Хлебосольная украинская осень набила закрома хлебом и всякая крещёная душа радовалась. В углу, подале от общего гвалта, сидели трое пожилых запорожцев.

— Брехло, — отмахнулся одноглазый кузнец, прозванный Кривым. — Язык, что твоё помело.
— Я брехло? — вскинулся Никита. — Да вот те крест, в ту же ночь с обрыва бросился чернец!
Седой, тучный Пацюк, выпивший больше товарищей и проспавший всю беседу, не без труда поднял голову и назидательно произнёс, подняв палец:
— Это он потому в омут сиганул, что усомнился. А не усомнился бы, так и сидел бы сейчас тут и в селе вашем всё бы наладилось.
— У нас и так всё наладилось... — процедил сквозь зубы Никита.
— Всякая скверна от баб, — пояснил Пацюк. — казаку от них только вред. Ветер, степь, кобылка, да сабля, вот наша услада. И моя жинка из таковских: как станет посерёд хаты, упёрши руки в бока, так хоть шапку в руки и беги! Хуже татарина!
Вот, что я вам скажу, панове: каждая старуха знается с чёртом! Сделаться мне католиком, ежели вру! Давеча гутарила, мол во сне привиделась ей мёртвая девчонка верхом на Даниле и будто ступал он на четвереньках по Днепру, как мы земле ходим! Высек я шельму вот этой самой рукою! — Пацюк потряс внушительным кулаком. Кривой с Никитой одобрительно закивали.

В шинке ещё долго раздавался гогот, перемежаемый песнями, да пьяной бранью. Заброшенную хату, стоявшую недалече от обрыва, вскоре предали огню и развеяли пепел над Днепром. От греха подальше. А место это и по сей день зовётся Данилиным омутом.

Здание городской больницы помнило многое. Столичного архитектора с бакенбардами; сестёр милосердия в белоснежных платках; солдат, с лицами, обожжёнными германскими газами; смешливых революционных матросов.

Каменную кладку стен точили дожди, секли снегопады, в подвале украдкой гнездилась плесень. Крышу множество раз перестилали. Однажды, во время второй войны – тоже с немцем – на неё упала зажигательная бомба.

Крыша полыхнула, и молоденькие санитарочки вместе с ходячими ранеными суетились, таская вёдра с песком. Потом они погрузились на потрёпанные грузовые машины и уехали, брызнув грязью из-под колёс. На их место пришли другие люди, в другой форме. Наглые и крикливые. «Немцы» – догадалась больница.

Со временем и они спешно ретировались. Пять долгих лет больница слушала зубовный скрежет раненых бойцов, сдавленные ругательства на родном и чужом языках. Пять долгих лет она тосковала по мукам рожениц и плачу младенцев – такое тоже случалось, но редко.

Строения, как деревья, способны прожить долгую жизнь. В те годы почти все они пали. В рёве пламени и грохоте разрывов захлёбывался треск лопавшегося стекла, рушились этажи, разлетались деревянные балки.

Больница выстояла. Постепенно всё вернулось в привычное русло. Катаракту выбитых стёкол вылечили, заменив их на новые. Ожоги стен зажили после побелки. Завезли новую мебель и жуткое эхо ушло.

В больнице снова стали рождаться люди. Новые жизни появлялись подобно грибам после дождя. Новые жизни будоражили своим криком. Маленькие человечки возвещали миру о себе. Больница всеми своими этажами слышала их вызов. «Смотрите – кричал каждый из них – Я пришёл! Я уникальна!»
Встречая неокрепшие души, больница была больше, чем повитухой, больше, чем матерью, больше, чем Богом.

А потом её бросали. Почти все. Новорожденная душа спустя короткий срок покидала родное лоно.
Тогда больница скрипела створками дверей, стелилась сквозняками по полу, заставляя ёжиться постовых медсестёр. Тогда в коридорах витали запахи крови и пороха. Тогда плесень в подвале ползла чуть выше, и вечно пьяный сторож Василич морщился.
В такие минуты больница вспоминала свист, несущийся с неба, и желала, чтобы он погубил людишек, копошащихся в ней, подобно паразитам: врачей, санитаров, сторожа. И матерей. Особенно матерей. Они пользовались ей, нагло принимали её безропотную помощь, а потом уходили, забрав свои чада.

Многим этого было мало. Точно в насмешку, бессовестные мамаши навещали её, приводя с собой подросших отпрысков. Им щупали горло, меряли температуру, просили показать язык. Отпрыски не помнили больницу и не слышали, как она скулила.
Порой, они возвращались и оставались насовсем. Кто-то седой, кто-то в расцвете лет. Им не позволяли уйти внутренние кровотечения, метастазы, проникающие ранения. Их очерствевшие души не помнили родства.

Иногда больнице везло. Случалось, так что маленькие сердца, едва поприветствовав мир, прекращали биение. Врачи кричали, метались, ночью пили спирт в смотровой.
Те, кто проработал здесь десятки лет, отмечали одну странность. В подобные дни зимой не было сквозняков, летом не скрипели открытые окна. В коридорах ничем не пахло. Василич клялся, что в подвале было не так сыро.
Это больница радовалась. Её птенец остался с ней. Хотя бы один, зато навсегда.

Ольга повернулась перед зеркалом и лукаво подмигнула голой красотке, смотрящей на нее в отражении. Подтянутая попка, идеальный живот, упругая грудь.

Спортзал по восемь часов в неделю и диета, вкупе с богатым постельным опытом, сделали из тюменской провинциалки столичную королеву. Ольга улыбнулась, приоткрыла ротик, томно выдохнула.

Вадик таял от нее, как мороженое. Вечером он заедет, и Ольга отработает новогодний подарок по полной. Молодец, котик, заслужил. Квартира в Москве, пусть однушка и не в центре, — это вам не баран чихнул. Да и бригада Вадика в гору идет, глядишь, на Поклонной купит через годик-другой.

Ольга накинула полупрозрачный халатик, едва прикрывающий бедра, сунула ноги в пушистые тапочки с цифрами «1996» — довесок от Вадика — и пошла в ванную.

Санузел в ее новой обители был совмещенным, но большим. Вадик сделал хороший ремонт: заменил сантехнику, положил новый кафель, поменял проводку и мебель. Однушка превосходила люкс в приличной гостинице, коих Ольга навидалась немало.

Без штанов все мужики на один лад, будь ты Эдвард или Матвей. Но под своим, русским бандитом надежней. Во всех смыслах. А если бандит успешный и щедрый на зелень — ваще сказка.

Ольга скинула халатик, наклонилась — эх, Вадик не видит — и повернула барашек крана с красной ягодкой в центре. Из смесителя в виде дельфина полилась тугая струя, отдающая паром.

Зеркало над раковиной запотело. Ольга присела на краешек ванны, вбирая в себя тепло. Почти как в сауне, только не нужно кокетничать. Вода с шумом ударялась о финский пластик, капельки игриво подпрыгивали и стекали по стенкам.

Ольга приоткрыла холодную, попробовала наманикюренным пальчиком температуру, встала под душ и задёрнула штору с изображением тропического пляжа. Горячие потоки щекотали и гладили стройное тело.

Ольга зажмурилась и подставила мордашку под ласковую влагу, вода освежала, успокаивала. Над головой что-то утробно хрюкнуло, и Ольгу прошиб озноб. Она открыла глаза: из душа с сипением вырывался воздух.

Ольга ругнулась. Воду отключили! Она откинула мокрые волосы, отжала их и ступила на мягкий резиновый коврик. Завернула краны, заставив душ заткнуться, протянула руку за полотенцем и замерла.

На трубе висела старая красная тряпка, почти выцветшая, порванная посередине. Махровый диснеевский мышонок исчез.

— Вадим! — Ольга прошла к выходу, повернула дверную ручку и осеклась. — Что за шутки! — Снова дернула, снова крикнула. Дверь не открылась, никто не отозвался. — Эй! — Ольга хлопнула ладонью по дверному косяку.

Снаружи стояла тишина. Свет погас на пару секунд, Ольга вздрогнула. Сзади что-то прошуршало, словно в ванную влетела птичья стая, Ольга резко обернулась, и что-то большое, теплое и сырое бросилось на нее.

Истошно заорав, Ольга взметнула руками, отталкивая прочь непонятную тварь, и спустя секунду нервно расхохоталась. Под ногами валялась скомканная штора для душа. «Так, спокойно». Ольга надела халат, и он противно прилип к мокрому телу.

Просто заклинило замок. Ремонт новый, наверное, заело, вечером приедет Вадик и разберется. Придется ждать, пока соседи подадут признаки жизни. Вентиляция прекрасно проводит звук, можно попросить их позвонить Вадику — он вечно таскает с собой трубу, ворчит, что чертова игрушка жрет много лавэ, но без нее никуда.

Ольга представила, как плешивый толстяк в засаленной майке встанет над толчком, достанет свое хозяйство и начнет отливать, не потрудившись поднять стульчак, а тут принцесса, заточенная в башне, подаст голосок.

Его дружок набухнет, готовый к бою, и сосед сотрет руки до локтей, натирая свой инструмент, ведь он таких девочек лишь по телику видел. В порно. А тут прямо за стеной сладкая конфетка.

Ее спаситель, встречаясь у лифта, всякий раз будет глотать слюну, представляя Ольгу голой. Она усмехнулась, но ухмылка быстро померкла.

Полотенце.

Кто-то проник в ванную и подменил его. Замок не заклинило, он сломан. Сломан кем-то, кто притаился снаружи.

Ольга опустилась на корточки и прислушалась. Тихо. В ушах пульсирует кровь. Паркет в прихожей застелен ковром, пушистым, как сибирская кошка. По такому легко подобраться бесшумно.

Бред, этого не может быть, входная дверь заперта, она не в глухой деревне, а в Москве, на девятом этаже многоквартирного дома, с лифтом и природным газом.

Но полотенце...

Старая, замызганная красная (кровавая) тряпка убеждала в обратном. Пока она нежилась под душем, кто-то проник в квартиру и подменил полотенце. От незнакомца в те минуты ее отделяла лишь тонкая штора, которая сейчас лежит на полу.

Нарисованная чайка, раскинувшая крылья возле Ольгиных ног, казалась дохлой. Ольгу передернуло, как рыбака, осознавшего, что забрел на тонкий лед. Кстати, почему она сорвалась?

Ольга подняла взгляд и вскрикнула: кольца, на которых висела штора, были сломаны. Нет, не сломаны, перекушены!

— Эй! — Она стукнула костяшками пальцев по двери. — Вадя? Вадя, это не смешно!

Ванная погрузилась во тьму, Ольга вскочила, угодила мокрой пяткой в лужицу, оступилась и с визгом опрокинулась навзничь, ободрав локоть. Дверь содрогнулась от удара. Потом еще и еще.

Кто-то размеренно долбил по ней с другой стороны.

Ольга поджала колени к животу и тихонько скулила. Холодный, мокрый кафель чудился могильной плитой. Свет мигнул и снова загорелся, резанув по глазам. С ней играли. Маленькая беззащитная мышка в четырех стенах и бесшумный хищник снаружи.

— Кто ты... — Ольга привалилась к бортику ванны. — Чего хочешь...

— Я твоя смерть! — раздалось из-за двери.

Ольга всхлипнула и забилась в угол между стеной и раковиной.

— Ты сдохнешь, сука! — прохрипел незнакомец, прочистил горло и добавил: — Я позабочусь! — Очередной удар заставил дверь задрожать. Ольгу обдало жаром, словно она попала под струю кипятка.

— Что... — Пленница осеклась. — Чего вы хотите, кто вы?

Тишина. С душа стекают капельки, скомканная штора шуршит в ногах, ушибленная спина саднит, локоть сочится кровью. Снова моргнул свет. Зажегся, погас, зажегся.

— Кто ты, тварь?! — Ольга вскочила, оступилась, но удержала равновесие. — Ты в курсе, чья это хата, урод?!

Свет погас. Ольга замолчала, но ничего не происходило.

— Ты не жилец! — расхохоталась она.

— У него в кармане был портсигар, — послышалось из-за двери. — Дорогой, серебряный, лопатник с твоей фоткой, ключи от мерина, ствол. Будешь орать, я войду и вспорю тебе живот. — Чужак говорил буднично, и его тон подействовал на Ольгу как ведро ледяной воды.

Она отчетливо поняла свою уязвимость: хрупкая нагая девушка во власти какого-то подонка. Что с Вадиком, что ему надо от нее? И тут пришло понимание: дело не в ней. Вадим. Вот причина.

Врагов у него пол-Москвы, как-то ночью он сказал, что в его деле нет ни друзей, ни счастливой старости. Тогда это звучало брутально, и Ольга нежилась на плече сожителя, но сейчас... Сейчас она осознала, что Вадика, возможно, нет в живых и что она следующая. Ольга осмотрелась: вокруг темно, как... От воспоминаний защемило сердце.

***

Это случилось вечность назад. Тогда ветреная студентка Ольга и не помышляла о Белокаменной. Позади госэкзамены, впереди — долгая счастливая жизнь.

Костик был на два года моложе и только перешел на третий курс. Он занимался боксом, не курил и неплохо пел под гитару. Особенно ему нравились песни Цоя и Летова.

Ольга в те годы увлекалась Майклом Джексоном, но Костю могла слушать часами. Любимый закрывал глаза, пальцы порхали по ладам, на предплечьях набухали вены, гитара оживала, и мир вокруг замирал.

В тот день они поехали на озеро, за город. Пока Костик возился с палаткой, Ольга решила окунуться. Она вошла в воду и поплыла.

Костя что-то крикнул с берега, Ольга обернулась и помахала. Кто-то укусил ее за ногу. Икра вспыхнула болью, и Ольга провалилась, наглотавшись воды. Она тщетно била руками — ногу словно током обожгло, вода, прежде послушная, расступалась, и Ольга падала в бездну.

Она очнулась на берегу, закашлялась, чьи-то сильные руки перевернули ее на бок, и Ольгу стошнило. Противная теплая желчь выходила прочь, желудок больно сокращался, Ольга дышала, надрывно и глубоко.

Холод и мгла — больше она ничего не помнила. Костик массировал ей ногу, сведенную судорогой, успокаивал, Ольга дрожала и слушала, не разбирая слов.

Родной голос прогонял страх. Домой они не поехали, но купаться больше не ходили. Вечером Костик сделал ей предложение, и Ольга сказала «да». Они занимались любовью, потом Костик пел что-то про мотылька, догорающего на свечке.

Через месяц его зарезал таксист на железнодорожном вокзале. Костя поехал встречать брата и осмелился оставить машину на вокзальной стоянке. Местные бомбилы приняли его за конкурента. Слово за слово — и выкидной нож пробил печень. Не довезли.

Тогда Ольга перестала спать в темноте. Едва вечерние тени выползали из углов, она зажигала свет и засыпала лишь при включенном ночнике. Тьма чудилась ей глубокой холодной водой. Стены давили, Ольга задыхалась.

Врачи объясняли подобное состояние паническими атаками, утешали, выписывали рецепты. Ольга жила как игрушка с севшей батарейкой: на короткое время проблеск эмоций, улыбка и снова ступор.

Когда подруга предложила махнуть в столицу, Ольга кивнула и взяла только зубную щетку и паспорт. Как водится, тюменские золушки не стали принцессами.

Подруга однажды не вернулась с дискотеки, пополнив ряды пропавших без вести, а Ольга прошла тернистый путь от стояния у дверей гостиниц до валютчицы. Возможно, она тоже сгинула бы, зарытая невесть кем в дремучих подмосковных лесах, но Вадик оказался не хуже принца.

Знакомство с ним началось с перелома носа. Удар был прямым, коротким и сильным. Сутенер Горген, волосатый, низкорослый и жирный, хрюкнул, согнувшись пополам. Вадик решал вопросы быстро и жестко.

Ольга перестала «работать», изредка ложась под нужных людей. Вскоре Вадик и вовсе отстранил ее от дел. Прошлое позабылось, жизнь заиграла всеми цветами радуги. И вот теперь она снова испугалась темноты.

***

Сисястые блондинки в голливудских боевиках способны собрать огнемет из бигуди и тампонов. В распоряжении Ольги имелся только ершик для унитаза.

Каратистка Синтия Ротрок из обожаемых Вадиком голливудских боевиков вышибла бы дверь с ноги и прочистила этим ершиком горло оппоненту. Бывшая валютная проститутка Ольга может затрахать себя этим ершиком. До смерти.

— Выпусти меня, — голос предательски дрожал. — Чего ты хочешь? Я сделаю все!

— Шалава! — Свет снова вспыхнул. — Я всегда знал, что ты шлюха! Знал, но не хотел верить, там, в Грозном... Я имя твое писал на стенах: «Таня плюс!..»

— Постой! — Ольга подскочила и прижалась щекой к двери. — Ты ошибся, я не Таня, я вообще не знаю, кто ты, я из Тюмени! Ты слышишь, ты понял?! Эй!

Шорох. Скрип. Кто-то тяжело опустился на пол. Бормотание. Ольга вслушивалась, она зажмурилась, пытаясь разобрать слова. А когда расслышала, застонала, прикусив губу.

— Головы! — исступленный, жаркий шепот. — Они резали нашим пацанам головы! Их заворачивали в красные флаги... А вы... в иномарках да в гостиницах...

Всхлип. Ольга снова прильнула к двери. Он плачет!

— Я не понимаю, о чем ты. Выпусти меня, и мы все обсудим, все решим!

— Как тебе полотенце?

— А? — Ольга посмотрела на тряпку, с которой все началось.

— Твой хахаль дебил, я знаю тут каждый угол. У вас, у шлюх, просто все: возьмешь в рот и получишь тачку. Раздвинешь ноги — жилплощадь. Правда, Танюх?

— Это безумие... Я не Таня… — Ольга глотала слезы. — Отпусти меня.

Ручка двери дернулась, хрустнула и повернулась.

— Выходи.

Ольга застыла.

— Бери полотенце и выходи. — Свет мигнул и снова погас. — Если не выйдешь... Если не выйдешь, войду я. Будет хуже и гораздо больнее. Даю минуту.

Ольга обхватила руками плечи. Ванная комната больше не казалась темницей, стены не вызывали страх, а вот мир за порогом... Ольга покосилась на тряпку.

Грязная, рваная и вонючая — возможно, когда-то она и была полотенцем. Обернуться этой дрянью? Господи, да хоть по кругу пусть пустит, позовет своих приятелей и пусть резвятся неделю, только бы отпустил.

Пару лет назад, еще до встречи с Вадиком, подружка Ольги угодила к кавказцам. Томка, смешливая и смазливая, за одну ночь стала инвалидом: ей порезали лицо и выбили глаз. Ольга тогда поклялась, что лучше под поезд, чем под хачей. А тут вроде наш. Она нервно хихикнула.

Стоп. От осознания, что можно спастись, Ольга едва не рассмеялась: он бредил про отрезанные головы. Чечня! Он был там. Надо попросить его рассказать, поделиться, сблизиться! Дверь распахнулась, с грохотом ударившись о стену.

— Время вышло!

Ольга поперхнулась криком. Кто-то высокий, худой и невероятно быстрый кинулся на нее, сбил с ног, прижал к полу, схватил за руку, заломил. Холодное и узкое обожгло щеку.

— Будешь дергаться, глаза вырежу! — Сухие обветренные губы коснулись уха.

— Конечно, милый. — Ольга развела ноги.

В ее прошлой жизни это шутя называли профессиональным риском, случайным изнасилованием. Она потерпит. Ольга зажмурилась. Пальцы на ее ладони разжались, давление на грудь ослабло, вжихнула молния на ширинке.

Ольга выгнулась, прижимаясь к насильнику. О, мастерица любовных утех приложит такие усилия, что он забудет про свой нож и неоднократно улетит в нирвану.

— Да, милый, — выдохнула она.

— Мразь! — Он бил не замахиваясь.

Рот наполнился горячим и соленым, Ольга машинально сплюнула, ощутив языком пустоту на месте зуба, кровь текла по подбородку.

— На письма мои не отвечала, коза! — Второй удар пришелся по печени, и Ольга скорчилась от боли.

— Думала, загнусь там?! — Сильные тонкие пальцы сжали груди, незнакомец наклонился и заглянул в глаза жертве. — Хер тебе, солнышко, я выжил! Я ради тебя выжил! — Он схватил Ольгу за волосы и приложил затылком о кафель. — А ты, ты... — Голос парня задрожал, он встал на колени, рывком поднял Ольгу и обернул вокруг шеи шланг для душа.

Перед ее глазами заплясали солнечные зайчики. Ольга хрипела, язык набух и не помещался во рту, легкие конвульсивно сжимались, грудь распирало.

Ольга мерзла, она снова проваливалась в стылую глубину, пожирающую свет. Где-то далеко, на поверхности, раздались голоса. Кто-то шумел и возился, удавка соскользнула, содрав кожу. Ольга вынырнула и закашлялась…

***

Она пришла в себя, сидя на кухне, на плечах малиновый пиджак Вадика, в руках дрожит чашка с водой. Вадик спорит с лысым качком, прижимая к затылку платок, испачканный красным. Высокий худой парень съежился в углу, его лицо разбито, он баюкает правую руку, два пальца на которой неестественно вывернуты.

— Я тебе говорил! — Лысый ткнул Вадика в грудь. — Говорил, что он чокнутый! — Лысый постучал себя по лбу. — Два осколка, два! Полгода в яме!

Ольга вспомнила бритого. Этот мужик несколько раз отвозил ее к Вадику, молчаливый бирюк с глазами змеи.

— А ты боса врубил! — наседал змееглазый. — За Рафу с меня спросят и с тебя тоже! Что мы горцам скажем?!

— Вышел.

— Че?

— За дверь вышел, тут женщина голая! И этого забери!

— Ну-ну... — Лысый рывком поднял застонавшего парня и поволок в прихожую, оттуда слышались приглушенные голоса.

— Все, зая, все. — Вадик обнял Ольгу. — Все позади.

— Кто это? — просипела Ольга. Слова царапали горло, она поморщилась.

— Никто. — Вадим с грохотом придвинул табурет и сел рядом. — Тебя в этом городе пальцем никто не тронет, это случайность.

— Случайность?! — Ольга горько усмехнулась и тут же скривилась от боли.

— Случайность! Пацан молодой, горячий, в ростовском госпитале чуть не зажмурился. Пластина в голове, терминатор, блин! Невеста его не дождалась, видать, переклинило, хату эту он подбирал. — Вадик покосился на выход из кухни. — Гнида...

— Мне нужно одеться. — Ольга закинула ногу на ногу и скрестила на груди руки.

— Конечно, сейчас! — Вадик проворно вышел, прикрыв дверь.

Из прихожей донеслась трель радиотелефона. Ольга прислушалась.

— Вадос, тебя, — судя по голосу, это лысый, он громко прошептал что-то.

— Слушаю! — в голосе Вадика металл. — Это случайность! — Пауза. Ольга затаила дыхание. — Я знаю, что накосарезил! Давай... Где? Это недострой? Знаю, базар окончен! Шар, собирай всех!

— С контуженым что?

— Басмачам отдадим в компенсацию за Рафу! Двигай, Матюху с моей оставь, я через полчаса подтянусь.

Послышался шорох, затем что-то упало, глухие удары, матюки, стоны. Хлопнула входная дверь. Ольга подошла к окну и отворила его. Свежий воздух ворвался внутрь вместе со звуками улицы. Там кипела жизнь.

Ольга снова казалась себе мышью, угодившей в ловушку. Окружающая роскошь померкла, сползла содранной кожей, обнажив сухожилия и мышцы. Что будет с этим парнем?

Она знала ответ, она знала, что за человек Вадик и чем он занимается. «Кто он по жизни» — так они говорят. В ушах звенели слова лысого: «Полгода в яме!»

Сквозняк щекотал ребра, и Ольга покрылась гусиной кожей. Пряничный домик рассыпался, и нечто жуткое копошилось в руинах. «Глупый мотылек догорал на свечке» — вспомнилась песня, которую пел на озере Костя. «Я этот мотылек», — подумалось ей.

— Ольча, держи! — Вадик вошел, держа в руках спортивные штаны и футболку. — Я скоро буду, человечка с тобой оставлю.

— Здесь? — Ольга приняла одежду, она хотела спросить: «У нас?», но промолчала.

Не было никаких «нас». Никогда. Мотылек сгорел. Давно, миллион лет назад. Сгорел на тюменском кладбище, уступив место бездушному телу, красивой кукле.

— Да нет же, в подъезде! — Вадик улыбнулся, по-своему поняв ее вопрос.

— Отпустите его. — Ольга присела на стул, держа вещи.

— Окно закрой, простудишься. — Вадик посмотрел ей в глаза, и Ольгу взяла оторопь. — Я вечером заеду.

Ольга кивнула.

Вадик ушел. Щелкнул дверной замок, капкан захлопнулся, оставив мышку наедине с куском сыра. Стены смыкались озерной водой. Все эти годы она барахталась, думая, что жила.

Героиня своего времени, живой прототип для фильмов а-ля «Красотка». Через что прошел тот парень? Ольга осознала, что не знает его имени. Ради кого его предала невеста? Таня, кажется? Так и не одевшись, Ольга снова подошла к окну. Чужая улица чужого города умещалась в ладони.

Что случилось бы с Костиком, если бы она утонула? Если бы он не поехал встречать брата? Наверное, погоревал бы, а потом встретил кого-нибудь. Нянчил бы сейчас детей. Дочь...

Как бы любимый назвал свою девочку? Может быть, Оля? Или Таня? Сегодня Вадик убьет человека. Отдаст его на растерзание каким-то горцам. В компенсацию. Раньше он не занимался делами при ней: всегда выходил или перезванивал.

Вопросы не отпускали: а если она ему наскучит? Не лучше ли решить все сейчас? Она встала и нагая прошла в комнату, вышла на открытый балкон, посмотрела вниз, облокотилась на край. Фонари с высоты девятого этажа казались не больше спичек.

Скоро они загорятся, и в их свете будут искриться новогодние снежинки, совсем как мотыльки вокруг свечи. «Глупый мотылек», — прошептала Ольга и закрыла глаза. Ледяной пол обжигал босые ступни, от холодного воздуха першило в горле.

— Вау! — раздалось откуда-то сбоку.

Ольга машинально повернула голову. Невысокий грузный мужичок застыл с тазиком белья на соседнем балконе. Тот самый дурачок, который должен был вызволить принцессу, да так и не удосужился поссать.

Ольга шмыгнула в дом, в тепло комнаты, перечеркнуть все не хватило сил. И что дальше? Ждать Вадика? При мысли, что нужно будет ходить в ванную, Ольгу едва не стошнило.

Она оделась, взяла паспорт и подошла к телефону.

— Девушка, мне такси до аэропорта... Любого... Любого это значит любого! Плачу вдвойне!

Выйдя на лестничную клетку, она остановилась: возле окна курил невысокий коротко стриженный крепыш. Парень окинул ее плотоядным взглядом.

Ольга закрыла дверь. На что она надеялась? Вернувшись в комнату, она разделась и легла на кровать. Надо поспать и привести себя в порядок до приезда Вадика.

Хельмут ощутил толчок в плечо, и сбросил газ. Фельдфебель, сидящий позади, давал понять, что не следует лезть на рожон. Потрёпанный мотоцикл свернул с просеки и остановился. Хельмут развернулся так, чтобы коляска с пулемётчиком смотрела на постройки. Пауль приготовился стрелять. Пойманная девочка забилась в угол коляски.
За невысокой редкой оградой стояла покосившаяся хата, сбоку темнел приземистый сарай. Чуть дальше, на окраине леса, зеленела тина. Заходящее июньское солнце разливалось по небу красным, било в глаза, мешало обзору.

На этот хутор им приказал наведаться лейтенант. Кто-то из гражданских донёс, что здесь живёт мать еврейского комиссара. Пересекая очередную деревню по пути сюда, Хельмут едва не сшиб девчонку, несущую ведро с водой. Фельдфебель велел остановиться.
Девочка шмыгнула во двор. Лет четырнадцати на вид, она напомнила Хельмуту сестрёнку. Всё портило красное родимое пятно на щеке. Фельдфебель прошёл следом и скоро вернулся, одной рукой таща беглянку за шиворот, в другой сжимая пёстрое полотенце, завязанное узлом.
Подойдя к мотоциклу, он посадил пленницу к Паулю и развязал полотенце. В свёртке была провизия: россыпь картошки, сваренной с кожурой и пяток варёных яиц. После возвращения с хутора, фельдфебель хотел показать девочку эсэсовцам. По его мнению, метка на детском лице наглядно демонстрировала вырождение славян.

– Расслабьтесь, парни! – фельдфебель слез с мотоцикла. – Там пусто.
– С чего ты взял? – Хельмут не выпускал руль.
– Дверь, – фельдфебель закурил. – Она заколочена.
Хельмут выдохнул. Дверь действительно была забита скрещёнными досками, как и ставни. Доски обветшали. На невысоком крыльце лежала труха.
– Осмотрите сарай! Прогуляемся, раз приехали. – Погрозив девочке пальцем, фельдфебель направился к хате.
Несколько ударов сапога и дверь слетела с петель, фельдфебель хозяйничал внутри. Повеселевший Пауль выбрался из коляски и, насвистывая бравурный мотивчик, пошёл к постройке.
– Аккуратнее! – Хельмут заглушил мотор.
– Всё нормально! – Пауль махнул рукой. – Сдавайтесь! – задорно крикнул он по-русски.

Хельмут поморщился. В начале войны он вёл себя также, французская компания посеяла в нём сомнения. Летом сорокового года, рота Хельмута вошла в деревушку, занятую частью СС. Бой только что кончился, нападавшие понесли большие потери. В ярости они вывели пленных к сельской церкви и расстреляли.
Расчёт пулемёта курил, вызывающе глядя на проходящих мимо солдат. Двое их собратьев волокли девушку, зажимая ей рот. Лейтенант сделал вид, что ничего не происходит.
Подъехали санитары. Лейтенант выделил Хельмута с несколькими солдатами на погрузку раненых эсэсовцев. Пока рота окапывалась на окраине, а Хельмут с товарищами помогал санитарам, эсэсовцы зачищали деревню.
Тут и там раздавались одиночные выстрелы: пленных они не брали. Хельмут работал молча, не поднимая глаз. Шум боя давно стал обыденностью, и он мог спокойно выспаться под колыбельную артиллерии.
В тот раз были другие звуки, звуки бойни. Любимцы фюрера мстили за своих. Один из них, ровесник Пауля с лицом, искажённым гримасой боли, хрипло подозвал Хельмута:
– Мне крышка, – белокурые волосы слиплись на грязном лбу. Окровавленные кисти прижаты к животу. – Пить, – стонал он.
– Тебе нельзя.
– Плевать!
Хельмут покосился на санитаров, возившихся неподалёку. Они перевязывали ноги одному из бойцов. Раненый скалился и шутил, что лягушатник, зацепивший его, пляшет сейчас в аду.
– Ну же! – мальчишка напомнил о себе.
Хельмут наклонился и прижал к его губам фляжку. Парень глотнул и закашлялся:
– Возьми, – он протянул Хельмуту часы на цепочке в массивном серебряном корпусе. – Добыл в бою, – ухмыльнулся он. – Передай моим при случае, адре…– он снова закашлялся, изо рта пошла кровь.
Французский истребитель промчался сверху, вспахивая землю, дома и людей свинцовыми трассами. Хельмут упал рядом с незнакомцем. На окраине застучали пулемёты, но вражеский ас растворился в солнечных лучах. Хельмут поднялся. Его собеседник замер с побелевшим лицом.
В нагрудном кармане мертвеца лежало пропитанное кровью письмо с едва различимым адресом. Хельмут не выполнил волю покойного. После Франции он воевал в Греции, а теперь – в России.

Распахнув дверь сарая, Пауль отскочил в сторону, Хельмут поднял пистолет-пулемёт МП-40, Девочка застыла между хатой и мотоциклом, обхватив плечи.
– Брось! – расхохотался Пауль. – Они не опаснее кроликов, которых разводит мой старик. – Он скрылся внутри и скоро вышел. – Там небольшая куча сена и всё! – Пауль сел на пороге.
Хельмут поманил девочку. Она приблизилась, робко, точно испуганный котёнок. Убедившись, что фельдфебель не видит, Хельмут присел перед ней на корточки и вынул кусок сахара. Девочка отстранилась и взволнованно что-то залопотала, указывая на хату.
– Я не понимаю тебя, – улыбнулся Хельмут. – Возьми.
Девочка замотала головой, волосы выбились из-под косынки и растрепались. Раздался треск, и ставня вылетела вместе с оконной рамой, следом высунулся фельдфебель:
– Что у вас?
Пауль доложил.
– Здесь тоже пусто, – он ухмыльнулся. – Но не совсем! Заходите!
– Уже темнеет, – возразил Хельмут.
– К чёрту!

Еврейское жилище поражало своей убогостью. На грубом дощатом столе красовалась бутыль мутной жидкости, назначение которой угадает любой вояка, и нехитрая снедь. Под лавкой темнела груда одежды и моток верёвки.
Мужские, женские и детские вещи валялись, как человеческие останки в медвежьей берлоге. Под столом грустил расколотый чугунок в засохшей бурой луже. В углу, возле печи, стояло грязное ведро с водой, за которым высилась груда хвороста и дров.
– Варвары! – усмехнулся фельдфебель, поводя рукой. – Но пойло приличное, – судя по блеску его глаз, дегустация прошла успешно.
Хельмут осматривал пол:
– Здесь кого-то прикончили. – он поднял черепок с прилипшими к нему волосами.
– Пропустим по глоточку и обратно, – фельдфебель, очищал ножом картошку. – Евреем больше, евреем меньше.
Девочка дёрнула Хельмута за рукав, и залопотала что-то, указывая на мотоцикл, потом согнула правую руку в локте и указательным пальцем левой постучала по кисти.– Ам, ам, ам! – закричала она, тыча в них пальцами, и клацнула зубами.
Фельдфебель расхохотался и бросил ей картофелину.
Овощ ударил подростка по плечу и закатился к стене. Пленница шмыгнула к двери. Хельмут одним прыжком настиг беглянку и схватил за шиворот.
– Ах ты, дрянь! – вскинулся фельдфебель. – Даже у кошки есть чувство благодарности!
Он швырнул девочку на лавку. Троица села ужинать.

…Солнце провалилось в близлежащий лес. Свет уже не проникал сквозь щели на крыше сарая, и дощатый пол казался почти чёрным.
Послышался приглушённый шорох, одна из досок скрипнула, приподнялась и провалилась.
Нечто выглянуло из дыры.
Повисший над верхушками деревьев месяц источал тусклый свет, мёртвый, как и то, что выбралось наружу…

Мы будем дома к сентябрю! – захмелевший Пауль расстегнул ворот. – Чёрт возьми, почему здесь так темно?
– Я где-то видел керосиновую лампу, – зевнул фельдфебель. – Хельмут, ты чего такой смурной, не берёт что ли?
Хельмут подошёл к печи, отодвинул заслонку, кинул в неё охапку веток, зажёг. Принёс лампу и поставил на стол, чиркнул спичкой. В центре хаты расплескалась бледно-жёлтая клякса. Девочка наблюдала за ним, прижав согнутые в коленях ноги к груди.

***
Хельмут очистил последнее яйцо и подсел к девочке.
– Поешь.
Она не шевельнулась. В оконный проём влетела большая муха и принялась неистово атаковать чадящую на столе лампу. Пленница вскрикнула, быстро перекрестившись.
– В-вот! - воскликнул Пауль, губы не слушались, а подбородок норовил встретиться с грудью. – Вот, что делает присутствие немецкого солдата.
Хельмут покрутил пальцем у виска. Фельдфебель расправился с очередной кружкой.
– Вы что не п-поняли? – удивился Пауль. – Мы только сюда пришли, а дети комиссаров уже поверили в Бога!
– Точно! – фельдфебель хлопнул собутыльника по плечу. – Пойду поссу.
– Я прогрею мотоцикл, – приподнялся Хельмут.
– Погоди. Тебе хорошо, ты почти трезвый, а мы с Паулем перебрали малость. – Фельдфебель взял с лавки пистолет-пулемёт.
– Зачем? – пьяно икнул Пауль.
– Затем, что мы на войне, приятель! – фельдфебель, вынул из-за ремня гранату и положил на стол. – Вот это, всегда держи в изголовье, а машинку – он тряхнул МП-40 – носи с собой, даже если на секунду выходишь. Думаешь, я пьяный? – фельдфебель вскинул на Пауля оружие. – Тра-та-та-та-та!!!
Пауль отшатнулся и опрокинулся на спину.
– Убит! – фельдфебель, покачиваясь, направился к выходу.

Нетвёрдой походкой он подошел к забору, со второй попытки расстегнул ширинку. Помедлил.
– Я же культурный человек. Ч-чёрт, комиссарские дети крестятся, а немцы на заборы ссут. Нет уж, полью кусты.
Вышел за ограду, откинул голову и посмотрел на звёзды. Они одинаковы, что во Франции, что в России. Скоро все звёзды будут немецкие. Он уже хотел извлечь прибор, намереваясь пометить территорию, но…
Сзади хрустнула ветка.
Потом ещё, чуть ближе.
Фельдфебель действовал не думая: он схватил МП-40 и развернулся. Что-то прыгнуло на него и отбросило на забор. Плечи сдавило плотницкими тисками, в лицо пахнуло таким смрадом, что лёгкие захотелось выплюнуть, немец нажал на спусковой крючок и погрузился в пучину безжалостных глаз…

Застолье затянулось. Если фельдфебель ещё контролировал себя, то Пауль напоминал кусок теста. Хельмут помог ему залезть на печь и услышал выстрелы. Длинная автоматная очередь. Допрыгались.
– Что за?! – Пауль грохнулся на пол и расквасил нос.
Девчонка юркнула под лавку. Спустя секунду Хельмут залёг с оружием у дверного проёма. Фельдфебель опустошил магазин и боролся с кем-то, придавившим его к ограде. Не иначе, какой-то отчаянный русский.
Хельмут выскочил из хаты, упал на землю, перекатился. Никого. Только двое замерли, прислонившись к забору, руки фельдфебеля повисли, русский вцепился ему в плечи. Хельмут подбежал, русский поднял голову и ухмыльнулся.
– Святая Мария…
Увиденное существо походило на человека не более, чем лягушка на паука. На его морде светились два глаза, в которых плясали языки пламени, лизавшие котлы преисподней. Неестественно широкий оскал рта словно разрывал череп на две части. Длинный и узкий язык свисал и шевелился.
Хельмут дал хорошую очередь, существо отстранилось, но пули не причиняли ему вреда, прошивая насквозь. Что-то горящее пролетело мимо, оставляя после себя дымный след, и попало в грудь хищной твари.
Она зашипела, отпрыгнув. Фельдфебель удержался на ногах и схватился за редкий забор. С Хельмута слетело оцепенение, он ухватил раненого подмышки и потянул через затрещавшую ограду, пара заострённых досок вылетела. Хельмут обернулся.
Сзади стояла девочка, сжимая в левой руке пылающую берёзовую ветку. Девочка крикнула что-то и показала на хату. Хельмуту не требовалось повторять дважды. Если бы фюрер устроил соревнования по переноске раненых, то Хельмут, несомненно, завоевал бы золото.
Существо за забором начало расплываться, его очертания таяли, лишь глаза оставались такими же яркими. Отважная девочка запустила вторую хворостину прямо в эти светящиеся колодцы и последовала за Хельмутом. Обернувшись в дверном проёме, Хельмут увидел неясный сгусток тумана над двумя тлеющими головешками.

Пауль забился в угол между печью и стеной. Он вцепился в МП-40 и пялился перед собой. Девочка подошла к столу, вылила из кружки самогон, зачерпнула воды из ведра и плеснула в лицо Паулю.
Немец вскочил, сграбастал девочку и толкнул к выходу.
– Это всё она! Она ведьма, еврейская колдунья, комиссарская сучка!!!
Ещё миг и он выстрелит. Хельмут схватил со стола забытую гранату и, не выдернув запальный шнур, метнул в голову геноссэ. Болванка рассекла Паулю лоб, он выронил МП-40 и согнулся, зажав рану.
Фельдфебель приподнялся, опираясь на согнутые в локтях руки.
– Что случи… – он не закончил фразу и снова обмяк.
Зыбкий свет месяца проникал через выбитое окно и проём двери, огонёк в лампе плясал на сквозняках, причудливые тени стелились по полу трупными пятнами.
– Нам крышка, крышка… – Пауль прислонился к печи.
Хельмут возражать не стал.


***
Девочка вернулась в свой угол. Хельмут присел возле фельдфебеля, разорвал промокший от крови китель и осмотрел аккуратную ранку на левой стороне груди. Плохо дело.
Старший брат Хельмута в тридцать втором году примкнул к штурмовикам. Вскоре он погиб в уличной потасовке с коммунистами. Тогдашние драки не уступали нынешним рукопашным: в ход пускалось что можно и что нельзя. Брата не донесли.
Не в силах поверить, что старший сын мёртв, мать сорвала с него коричневую рубаху, пропитанную кровью, чтобы перевязать рану. Ему шилом пробили сердце. Рана фельдфебеля походила на рану брата, словно их нанесла одна и та же рука. Тварь тоже целилась в сердце, но жертва дёрнулась, и удар пришёлся неточно.

– Дай перевязочный пакет, Пауль!
– Ранцы в мото... Нужно добраться до пулемёта! Тогда... – он поймал взгляд Хельмута и осёкся.
– Фельдфебель разрядил весь магазин в эту хреновину, мы живы только благодаря малявке.
– Она натравила на нас эту штуку!
– Остынь! – Хельмут поднялся. – Она предупреждала нас, как могла.
Прижимая к разбитой голове платок, Пауль приблизился.
– Что с ним?
– До утра не дотянет.
Пауль нервно хмыкнул.

Фельдфебель раскрыл глаза и хрипло вздохнул, словно вынырнул на поверхность. Скрюченные пальцы шарили по залитому самогоном и кровью полу.
– До скорого! – просипел он. Мышцы напряглись, тело выгнулось и застыло.
Хельмуту померещилось, будто в глазах мертвеца мелькнули красные искры. Наверное, лампа отразилась. Но лампа стояла на сраном столе, не освещая лицо трупа, да и человеческий глаз не отражает свет! Хельмут покосился на Пауля.
– Ты видел что-нибудь?
Пауль отнял ото лба платок подошёл к печи, открыл заслонку и швырнул его внутрь.
– Если ты о том, что фельдфебель умер, то да.
– А больше ничего?
– Что, чёрт возьми, я должен был видеть? Его больше нет, он мёртв! Меня нервирует эта лампа!!! Как можно воевать со страной, в которой даже электричества нет?!
–Успокойся, – Хельмут подошёл к Паулю и положил руки ему на плечи. – Надо собраться с мыслями, пока оно не вернулось.
– Оно? – вырвался Пауль. – Подходящее определение, а если оно никуда не уходило? – Пауль покосился на выход. – А если фельдфебель тоже стал оно?!

В темноте под лавкой раздался шорох. Немцы вздрогнули. В свете лампы стояла девочка, про которую все забыли. Помедлив в нерешительности, она выбрала из кучи хвороста ветку, с опаской приставила тонкий конец к груди трупа и начала имитировать нечто похожее на удары молотка. Пауль зашёлся в истерическом смехе. Он упёрся ладонями в колени, из глаз текли слёзы.
– Прекрати! – Хельмут встряхнул его. – Прекрати, я сказал!!!
Не церемонясь, Хельмут залепил в челюсть малахольному ублюдку. Сработало. Пауль отлетел к окну и саданулся башкой о стену. Рана на лбу открылась, несколько красных бусинок упали на подоконник.
– Нас заманили, – лицо Пауля исказилось. – Понимаешь?! Не было тут никаких евреев! Оно играет с нами…
Пауль заткнулся. Хельмут с девчонкой смотрели в окно. Окно, которое выбил фельдфебель и которое у него за спиной. Что там?! Инстинкты кричали об опасности. Оно приказывало ему повернуться. Солдаты обязаны подчиняться приказам. Сейчас всё кончится.
Глаза. В них ничего, кроме ненасытной, потусторонней жажды. Шаг, ещё шаг... Губы существа шепчут что-то, длинный тонкий язык слизывает бусинки, застывшие на подоконнике.

Хельмут кинулся на Пауля и повалил на пол, они сшибли со стола лампу, горящий керосин резвился на лавке. Пламя отражалось в голодном взгляде, усиливая его. Девочка сорвала с шеи алюминиевый крестик и подбежала к окну.
Существо отпрянуло. Погрозив пальцем, оно переместилось выше, перебирая по воздуху конечностями, будто карабкаясь по невидимой верёвочной лестнице. Спустя несколько долгих секунд тварь скрылась из виду. Девочка шагнула назад, споткнулась об ногу Пауля и выронила распятие.

Хельмут подобрал блестевший в свете месяца крестик и подал девочке. Пауль ещё не очухался, его зрачки расширились, как в наркотическом опьянении. Огонь с лавки перекинулся на стену, Хельмут сорвал одеяло с печи, плеснул на него воды, набросил на пламя и задушил.
В хату вползла ночь, пахнущая дымом, керосином и смертью. Покойник дёрнулся, словно через него пропустили электрический разряд. Хельмут подобрал оружие Пауля и опустошил магазин в труп. Треск, запертый в четырёх стенах, рвал барабанные перепонки.
Патроны иссякли, нашпигованное свинцом тело не шевелилось. Хельмут бросил пистолет-пулемёт, ножом фельдфебеля настрогал щепы из хвороста и развел огонь в кружке.

Пауль со стоном сел:
– Надо выбираться отсюда.
– Твои предложения?
– Скормим ему девку и сбежим, – Пауль безуспешно попытался подняться.
– Тронешь её хоть пальцем, и ты – нежилец.
– Башка трещит, – Пауль, наконец, встал и опёрся о стол. – Не глупи, втроём нам не выбраться! – он шатался и сам походил на монстра. – Сейчас он проснётся и всё! Хана!!! Или думаешь ты укокошил его?!
– Нельзя укокошить мёртвого. Во дворе есть несколько досок. У забора. Сойдут за колья?
– Да ты что? Скажи ещё, что вокруг полно наших!!! Как мы доберёмся до них?!
– У нас нет выбора. Эта малышка – наш талисман, – Хельмут притянул сидящую рядом девочку, она не противилась и обняла его.

Прижимая ребёнка, он ощутил что-то в своём кармане. Часы! Как он забыл про них? Хельмут взвесил находку на ладони. Серебро. Насколько он помнит, нечистая сила боится его и, хотя никто не произнёс слова «Вампир», столкнулись они именно с ним. Сомнений нет: их пронзают кольями, и они боятся распятий.

На крыше скрипнула доска. Пауль встрепенулся:
– Слышишь? – говорю тебе, надо отдать её! Забери крест!
– Возьми себя в руки! Если в эту тварь надо загнать кол, значит это вампир. Что может крест без веры? Бог защитит тебя, если ты отберёшь его у ребёнка?
– Она коммунистка, её отец взрывал церкви!
– Забыл, зачем мы сюда приехали?
Пауль с досадой ударил кулаком по столу, нож фельдфебеля подпрыгнул и слетел на пол.

Пламя в кружке разгорелось. Хельмут показал пальцем на платок девочки, потом ткнул себя в грудь, она протянула головной убор. Волосы рассыпались по плечам.
– Что ты задумал? – прищурился Пауль.
Хельмут разорвал платок:
– Сделаем два факела. В прошлый раз оно испугалось огня. Добудем колья, проткнём фельдфебеля и дождёмся рассвета. – Он обмотал две хворостины кусками платка и смочил самогоном. – Как думаешь, русские вампиры боятся серебра? Я совсем забыл про часы.
– Засунь их себе в зад!
Хельмут не смог сдержать усмешку.
– Конечно, это чертовски весело!
– Ты в церковь ходил?
– К чему ты клонишь?
– Да или нет?
– Да!
– Ну, вспомни библию: каждому по делам его.
Пауль закрыл глаза, вдохнул и выдохнул через сжатые зубы.

Хельмут взял девочку за руку, показал на себя и Пауля, затем – на дверь. Девочка схватила его за плечи и отчаянно замотала головой. Хельмут высвободился, изобразил пальцами бегущего человечка, махнул в сторону тела и повторил её пантомиму с забиванием кола. Девочка опустила взгляд и всхлипнула. Хельмут приподнял её за подбородок:
– Как тебя зовут?
Девочка смотрела ему в глаза.
– Хельмут, - он ткнул себя пальцем в грудь и показал на товарища. – Пауль.
– Ганна.
Хельмут протянул факел Паулю и взял второй. Девочка снова попыталась остановить его.
– Мы должны, – сказал Хельмут.

***
– Вижу мотоцикл, – лейтенант Зайцев прильнул к биноклю. – Пустой. Немцы на хуторе. Даже поста не выставили, падлы, – лейтенант сплюнул. – Эх, напрямки бы рвануть, за мной, – он убрал бинокль. – Обойдём болото.
Из отряда Зайцева, уцелели только он сам, да рядовой Кузнецов – вчерашний школьник недавнего призыва – он мало говорил и отлично стрелял. Сибиряки всегда этим славились.
Красноармейцы переоделись в штатское, найденное в одном из полу сожжённых домов, и выбирались из окружения. Зайцев надеялся дойти до города Ковель, там находился железнодорожный узел, наверняка его держали.
Каждый день лейтенант ожидал контрудара, но его не было. Передвигались они по ночам, днём отсиживались в окрестных лесах или оврагах. Рядовой заметил огонёк и Зайцев решил поверить, что там.

***
– Без фокусов! Выходим вместе. – Хельмут глубоко вздохнул, подошёл к дверному проёму и выскочил в темноту, рассеивая вокруг искры. – Всё спокойно!
Пауль перешагнул порог, словно корягу с гадюкой, свернувшейся под ней. Девочка у выхода, теребя крестик.
– Следи за домом! – приказал Хельмут и помчался к ограде.
Пауль обернулся и застыл. По крыше спускался упырь, головой вниз, точно матировавшая летучая мышь.
– Есть! – Хельмут схватил доску и услышал девичий крик.

Пауль рванулся к девчонке, выхватил распятие и толкнул её на середину двора. Тень пронеслась мимо, уродливое костистое существо прижалось в ребёнку. Хельмут подбежал, замахнулся пылающей веткой, но замер, наткнувшись на парализующий взгляд.
Пальцы разжались, факел догорал у ног. Упырь выбросил вперёд руки, когти порвали китель и расцарапали кожу, Хельмут повалился навзничь. В голове шумело, воздуху не хватало, мёртвые зрачки смотрели в упор. Затея провалилась.

Внутри Пауля затеплился огонёк надежды. Тварь не интересовалась им, она оседлала Хельмута. Длинный, отливающий чёрным язык, выпростался наружу, хлопнуло, словно разорвалась новогодняя шутиха, и существо отбросило на ограду, которая с треском сломалась.
Упырь валялся на спине, шевелясь как недобитое насекомое. Его пасть дымилась, из груди торчал обломок доски. Нечистый перевернулся на четвереньки, и быстро пополз к сараю. Пауль побежал к мотоциклу. Через минуту заревел мотор, земля сыпанула из-под заднего колеса.
Хельмуту обожгло грудь, он перевернулся на живот и поднялся. Столб света от передней фары удалялся, прыгая на ухабах.
– Пауль! Я убью тебя!!! – перед глазами замельтешили разноцветные пятна, и Хельмут упал ничком…

Фара освещала то, что русские называют дорогой: две колеи в поросшей травой земле. Несколько приличных дождей и здесь увязнет даже лошадь. Руки дрожали. Пауль гнал не в силах оглянуться, оставляя средневековье позади, что может случиться с мотоциклистом?
Аккумулятор, двигатель внутреннего сгорания, пулемёт на коляске. Гений человеческой мысли уничтожил и бога и дьявола. Рокот мотора вселял уверенность. Что-то ударило Пауля в плечо, он выпустил руль и кубарем покатился по земле.
Первое встречное дерево заглушило мотор. Пауль вдохнул и скорчился от боли: кажется, рёбра сломаны. Плечо горит. Что-то темное спешит к нему. Не может быть, Этого просто не может быть!!!
–Хенде хох!
Люди?
Когда Пауль был маленьким, они с отцом смастерили воздушного змея, ветер подхватил конструкцию, и мальчик с хохотом носился по лужайке. Счастье распирало его, сердце не помещалось в груди.
Люди…
Только сейчас, вдали от дома, валяясь на траве, с пробитым пулей плечом и лёгкими, разорванными собственными рёбрами, он понял, что такое настоящая радость. К Паулю приблизился красноармеец с винтовкой. Клацнул затвор.
– Нет!!! – Пауль выставил руку.
Выстрел Кузнецова разнёс ему голову.

***
Хельмут оклемался. Пахло палёным, левый карман кителя тлел. Часы. Его спасли часы. Он разглядывал расплавленный корпус с прилипшей порванной цепочкой. Кое-кто в третий раз остался без ужина.
Хельмут позвал Ганну, Звук его голоса казался лишним в тишине, царящей вокруг. Он подобрал обломок доски с острым краем и побрёл к хате. В дверном проёме клубилась тьма. Дверь, выбитая покойным фельдфебелем, валялась рядом и напоминала крышку гроба.
– Эй! – Хельмут замешкался на пороге.
Молчание. Потные пальцы сжимают шершавое дерево. Он вошёл и почти сразу увидел девочку. Ганна лежала на животе, прижав руки к груди. Что-то поменялось в обстановке, но соображать времени не было.
Хельмут подбежал к девочке и перевернул её. Удара он не почувствовал. Нож легко вошёл под рёбра. Девочка прошипела что-то и спихнула на пол обмякшее тело солдата. Хельмут опрокинулся на спину.
Глянув наверх, немец понял, что смутило его, когда он переступил порог: тело фельдфебеля не лежало на прежнем месте: он висел под потолком. Хельмут был ещё жив, когда узкое чёрное жало пробило ему грудь.

На востоке разливалась светлая полоса. Упырь лежал в сарае, в неглубокой яме под полом. Глаза закатились, рот приоткрыт, на груди рваная рана. Рядом была доска, на которую он напоролся. Хвала чертям, что это не осина. Он вздрогнул, когда из хаты донеслись глухие стоны.
Доски из ограды оказались хлипкие, они не выдерживали и одного удара обуха топора. Обращённая пошла в лес и срубила несколько молодых осин. Её руки окрепли, обоняние, зрение и слух обострились, она щедро раскидала сено внутри хаты и безучастно смотрела на горящий дом, через щели в стене сарая.
Слюна упыря изменила Ганну, но не сделала бессмертной. У неё появилось предназначение. Хозяин велел ей прибраться, и она прибралась. До неё служил другой, угрюмый мужик, живший тут же, на хуторе, но одна из жертв размозжила ему череп чугунком. Девочке будет легче добывать пищу хозяину. В лечу она почуяла биение двух сердец неподалёку. Ей поверят.

– Товарищ лейтенант! – Кузнецов тронул офицера за локоть.
– Не ори… – вижу. – Зайцев, старался не шевелить придорожные заросли.
Впереди громоздился дым, по дороге с металлическим лязгом ползла бесконечная вереница вражеских танков и машин с пехотой.
– Не пройдём, – Зайцев лёг на спину. – Надо вечера ждать.

С гусеничных траков сыпались комья засохшей грязи, временами, сквозь рёв моторов доносилась игра на губной гармошке. На горизонте вспыхивали зарницы. Группа армий «Юг» двигалась вглубь советской территории.

В тесной кухне Петровича можно было вешать не только топор, но и целую гильотину вместе с безголовым трупом. На фарфоровом блюдце красовалась внушительная гора бычков.

Открытая форточка не спасала, только сквозняк терся о ноги облезлым котом, напоминая Лехе о пережитом. От сигаретного дыма у него слезились глаза, по горлу прошлась наждачная бумага, но Леха терпел.

Его щеки покрывали отметины недавней прогулки: красные пятна и плохо заживающие волдыри. Обветренные губы постоянно трескались, и Леха кривился, слизывая кровь, когда подносил рюмку ко рту.

Петрович не звал его, Леха приперся сам, да еще с пузырями. Раньше с этим бородатым здоровяком в тельняшке, больше похожим на геолога, нежели на будущего экономиста, он бы в один поезд по доброй воле не сел, а вот ведь как повернулось.

Петрович горевал не меньше Лехи, который не мог больше носить свой груз в одиночестве. Лехе казалось, что случившееся сблизило их, пусть и самую малость. Еще несколько дней назад Леха безоговорочно лидировал в их негласном соревновании и почти достиг финишной черты, а нынче они на пару на скамейке запасных…

Первую распили молча, а потом Леха заговорил. Он поведал вчерашнему сопернику то, что утаил от полиции. Фразы давались тяжело, словно он оговаривал себя. Эх, если бы он оговаривал себя…

*

— Погоди! — Алина присела на корточки. — Дай я.

Девушка сняла рукавицы и ловко защелкнула лыжное крепление на ботинке Алексея.

— Зачем? — Молодой человек снял очки и снова водрузил на нос. — Я бы сам...

— Брось, Леш! — рассмеялась Алина. — Догоняй!

Облегающий горнолыжный костюм красного цвета подчеркивал точеную фигурку с рюкзачком за спиной, и Леха невольно залюбовался невестой. Почему первая красавица факультета экономики МГУ выбрала его, полноватого ботаника, для многих оставалось загадкой, включая самого Леху.

— Ну, где ты там? — Алина успела отъехать довольно далеко по заснеженной лесной дороге.

— Сейчас! — Леха оттолкнулся палками и заскользил по упругому следу, оставленному бураном.

Заповедный лес щетинился редким березняком по обеим сторонам трассы. Из деревни Федоровка, около которой пара бросила машину, тянуло печным дымком, небо заволокло сплошной серой тучей, напоминавшей эмалированный бак с манной кашей. Начало января выдалось теплым, и Леха быстро вспотел.

— Постой! — Он снял белую шапочку, связанную Алиной в подарок к Новому году.

— Ты что? — обернулась любимая. — Надень сейчас же, простудишься!

— До свадьбы заживет! — весело парировал Леха.

Алина расцвела. Свадьба... Ей было легко и спокойно рядом с этим добродушным очкариком, похожим на раздобревшего Шурика из советской комедии. Здорово, что она вытащила его на выходные из шумной и пьяной новогодней столицы.

В отличие от большинства, Лешка-Шурик не корчил из себя мачо. Он долго робел, при встречах не распускал руки, а когда вызвался помочь в написании курсовой, то действительно помог. Безо всяких поползновений и даже намеков на оные.

Дружба незаметно перетекла в нечто большее. Лешка-Шурик оказался милее качков, остряков и золотых мальчиков. На горизонте маячили госы, а там и до замужества рукой подать.

Подруги разводили руками, мол, столько кавалеров вокруг, но теплое кошачье мурчание оказалось милее холодной каменной стены.

— Аккуратней! — Девушка свернула с дороги в лес. — За ветки не цепанись.

Сразу за березами громоздились вековые елки. На их могучих лапах покоился снег. Местами они росли столь часто, что образовывали причудливое подобие арок.

Буранья тропа вела в глушь, по ней шагалось легко и удобно. Время от времени на снегу встречались стежки заячьих следов. Царила тишина, нарушаемая только поскрипыванием лыж.

— Смотри... — прошептала Алина.

Леха проследил взглядом и вздрогнул: впереди слева притаился невысокий плечистый мужик с черным хищным лицом, в маскхалате. Спустя секунду парень шумно выдохнул. Незнакомцем оказалась сосенка, искусно припорошенная снегом.

— Здорово, правда? — Глаза Алины искрились детским восторгом. — Всамделишный лесной дух!

Алексей желал ее. Прямо здесь. Девушка поймала его взор и улыбнулась, Леха почувствовал жар внизу живота, подался к ней, но любимая уже весенней пичугой порхнула вперед. Они проехали еще немного, и в нескольких метрах замаячил просвет.

— Нам сюда. — Алина сошла в девственный рыхлый снег.

— Точно? — Алексей топтался в затейливом узоре от гусеницы «Бурана»

— Да, он там, а на «Буранах» дачники к роднику гоняют.

Пара выбралась из елового сумрака и заскользила вдоль ольшаника. Лыжи утопали в белом покрывале, оставляя после себя глубокие борозды.

Алексей остановился:

— Туда никто не ездит?

— Ездят, только летом. Да и сейчас, наверное, тоже, просто лыжню засыпало. Там круто, вот увидишь! — Девушка уверяла Леху так, словно не раз бывала в этих местах, хотя на самом деле оба попали сюда впервые.

Очутившись в лесу, Алина вновь стала такой, как прежде. Уверенной и веселой. Случай в пути казался далеким и ненастоящим. Пару часов назад они притормозили возле черного пакета, брошенного посреди сельской дороги. Вероятно, в нем было что-то стеклянное: банка или бутылка. Стекло разбилось, и красная лужица застыла вокруг. Они вышли.

— Ну и зачем… — Леха осекся.

Он понял, почему Алина остановила машину. Не было никакого пакета, и стекла тоже не было. На проезжей части валялся сбитый песик. Задние лапы почти оторваны, передние подогнуты под себя, пасть приоткрыта.

Лехин желудок резво прыгнул, исторгнув завтрак. Он подошел к обочине, зачерпнул горсть снега и вытер лицо. Алина оттащила собаку в сторону, оставляя неровную алую полосу, укрыла ее старой курткой из багажника и ждала Леху в машине.

— Извини. — Леха сел рядом.

Алина посмотрела на него. Глаза девушки стали огромными, Леха обнял ее и прижал к себе. За эти выразительные глаза он и полюбил ее.

*

— Там здорово, там невероятно круто! — щебетала Алина.

Девушка сидела на разобранной постели в Лехиной рубашке, склонившись над ноутбуком. Рядом дымилась кружка свежего кофе. Она любила ароматный напиток после секса и прекрасно его готовила.

— Петрович летом туда добрался, сейчас покажу фотки. — Колесиком мыши Алина листала альбомы в социальной сети.

Петрович...

Леха незаметно скомкал одеяло. Петрович, этот шумный улыбчивый любитель приключений со второго курса, сох по его невесте и набивался к ним в приятели. Многие девчонки с радостью ответили бы ему взаимностью, но Петрович оказался прилипчив, как попсовый хит.

На Лехину беду Алина приняла его дружбу и только посмеивалась над ревностью бойфренда. Иногда Леха думал, что Алина с ним лишь для того, чтобы подчеркнуть свою яркость.

Идея махнуть в заброшенную воинскую часть под Москвой родилась в лохматой башке Петровича, и Алина тотчас загорелась поездкой. Леха не возражал против острых ощущений: компьютерные игры-страшилки, просмотры ужастиков с теплой Алиной под боком. Не более. А тут очередная авантюра, да еще в такой компании…Кто знает, чем бы все завершилось, но Леха выкрутился.

— Махнем вдвоем? — игриво предложил он. — На новогодних каникулах.

— Нормуль! — Алина чмокнула жениха в щеку.

*

И вот они бредут по глубокому снегу, в ольшанике изредка вспархивают невидимые птицы, чуть подальше, за высокими тополями, сереют низкие постройки.

— Адуляр! — в сотый раз повторяет Алина. — Она называется Адуляр, «лунный камень»! Представляешь? Это позывной части! Здесь где-то еще речушка есть, название забыла, прикольное такое. Наварня, пекарня...

Леха отвернулся и закатил глаза. Бородатый Петрович знал куда бить. Взбалмошная Алина восторженно чирикала. Нет, он никому ее не отдаст...

— Красиво! — поддакнул Леха.

— Петрович говорил, осенью тут кино снимали про Чернобыль! – Голос Алины звучал неестественно громко в обступившей их тишине.

Леха поморщился.

— А фотик-то мы в машине оставили! — спохватилась девушка.

— Я на трубу пощелкаю. – Леха полез в карман. — Ч-черт, моя мобила там же, на приборной доске!

— Тогда на мою, только внутри! — Лыжи взрезали белое полотно, почти полностью зарывшись в него.

— Осторожней!

— Нормуль! — Девушка пробиралась вперед, как божья коровка по простыне. — Петрович советовал охотничьи брать, широкие.

— Говнович... – Леха двинул следом.

Лунный камень встретил их угрюмым безмолвием. Обглоданные временем здания дремали в снегу, глазели дырами оконных проемов, ждали. Они казались порождением иных измерений. Несколько приземистых кирпичных каркасов с проваленными позвоночниками крыш замерли, точно волки-загонщики, оторвавшиеся от стаи.

Стая застыла поодаль, в низине. Скелеты пятиэтажек, покосившиеся столбы с обрывками проводов, бетонное ограждение, проломанное в нескольких местах. То тут, то там из-под снега торчали штыри арматуры, доски и прочий хлам. Чудилось, что под сугробами ведет стройку неведомая цивилизация.

Стены испещряли всевозможные надписи: от матюков до «Цой жив». Кое-где болтались чудом уцелевшие оконные рамы, в цепких ветвях высокой березы застряла невесть как туда попавшая балконная дверь.

Алина притихла, завороженная открывшимся зрелищем. То, что поселилось в покинутом военном городке, раскрыло объятия незваным гостям.

— Пойдем... – Алина перешла на шепот.

— Ого-го! — Леха снял перчатки и несколько раз хлопнул в ладоши. Гулкое эхо выстрелом танцевало в воздухе, металось между домами, отскакивало от стволов деревьев. — Летом здесь, наверное, жуткий бардак!

— Дурак! — Алина нервно рассмеялась. – Айда!

Не дожидаясь жениха, она подъехала к ближайшему сооружению. Дверной проем неспешно проглотил девичью фигурку. Леха покосился на мрачные прямоугольники пятиэтажек и покатил за ней.

Подмывало обернуться, мерещилось, что между лопаток лежит чей-то тяжелый плотоядный взгляд, усиленный мощной оптикой. Ну уж нет. Он не хлюпик какой-нибудь.

*

— И никакой он не лох! — Голос Алины звенел медью.

Леха остановился у приоткрытой двери, стараясь не шуметь. День рождения Петровича был в разгаре, за столом в комнате обсуждали грядущее повышение НДС, спорили о курсе доллара, ругали америкосов. В мобильнике через подключенную по блютузу колонку гремел «Ленинград». Виновник торжества дрых на диване.

Алина отлучилась покурить. Она давно обещала бросить, но все свелось к ежедневным клятвам, что вот эта последняя, честно-пречестно!

Перекур затянулся, и Леха украдкой выглянул в подъезд.

— Вы просто его не знаете, он добрый, таких больше нет!

Кроссовки сердито затопали назад, и Леха шмыгнул в квартиру. Вернувшись, Алина улыбнулась ему, демонстративно вырубила очередную шнуровскую оду алкоголю, поставила медляк про «мне бы в небо» и притянула Леху.

Они танцевали всю песню, тесно прижимаясь друг к дружке, а потом уехали, игнорируя бурные протесты проснувшегося Петровича.

*

— Офигеть... — Алина озиралась внутри каменного мешка.

Из-под снежной скатерти робко пробивались голые ветви кустарника, кирпичную кладку ветхих стен покрывала перхоть инея. — А это что? — Она наклонилась и тут же взвизгнув, отпрянула.

Лихо развернувшись, Алина пулей вылетела наружу.

— Мышь, ты представляешь?! Там дохлая мышь! — Потеряв равновесие, она неуклюже свалилась на бок и ойкнула.

— Я уж подумал, живой крокодил. – Леха приблизился и подал руку.

— Ай! — Алина попыталась подняться и тут же присела. — Нога...

— Где болит?!

— Нормуль, кажись, отпустило. Глянь, лыжи целы?

— Целы.

— Уф-фф. – Алина, поднялась, опершись на Лехино плечо, и закурила. — Я испугалась, — виновато улыбнулась она, поймав укоризненный взгляд парня.

– Добро пожаловать в Зомбиленд. – Леха кивнул на останки пятиэтажек. – За мной!

Некогда жилой комплекс Адуляра лежал за пологим спуском, лыжи резво бежали по снежной перине. Спустившись, пара притормозила у широкой впадины.

Первый дом высился сразу за ней. Высотка болезненно-серого цвета выглядела как поле боя: воображение рисовало уцелевших внутри, а в сугробах — только копни — тела погибших. Слабый порыв ветра холодком прошелся по спинам.

— Ну... — Алина заговорщически подмигнула, присела, пружинисто оттолкнулась и, зажав палки под мышками, скользнула вперед.

Спустя несколько секунд она вскрикнула и опустилась на корточки. Лыжи по инерции вынесли хозяйку на середину впадины, пошли юзом, развернув ее спиной к Адуляру. Леха ринулся помочь, но замер, вонзив палки в снег.

— Нога... Помоги... — Алина старалась подняться.

Леха не двигался. Зрачки расширились, крик застыл в горле плотным кляпом. Алина обернулась.

— Стой! — Она верещала не своим голосом. — Не смей!

Снег за ее спиной просел, обнажив проталину с черной стылой водой. Алина распласталась на изломанном насте подобно причудливому доисторическому насекомому.

Порывы ветра усилились, поземка сыпалась в растущую полынью. Алина снова попыталась подняться и бессильно опрокинулась на спину. Лыжная палка соскользнула, и густая темная влага сыто плеснула, проглотив добычу.

Леха метался вдоль берега. До любимой всего-то несколько метров, и наст с его стороны цел, но что кроется там, под белым саваном, какая глубина?

Алина оперлась на руки и медленно села. Подобрала вторую палку, посмотрела в глаза Лехе. Девушка все выполняла осторожно, словно тело внезапно стало стеклянным. Леха молча наблюдал, непрестанно стягивая и надевая перчатки.

Сидя на корточках, Алина перенесла вес на здоровую ногу. Наст, надежный, как пломбир на солнце, ехидно хрустел. Лыжная палка проткнула хрупкий белый папирус и провалилась.

Потеряв равновесие, Алина рухнула на бок, провалившись по пояс в студеную вязкую гибель. Одежда разом набухла и потянула вниз, словно грузило крючок с наживкой. Лютый мороз безжалостно стиснул нутро, дыхание сперло, ноги тщетно искали опору.

Последним отчаянным усилием жертва рванулась из мокрых жадных объятий, вцепилась в податливую ледяную корку, обрамлявшую рыхлый, пористый снег, навалилась на нее грудью.

Леха медленно шагнул к ней.

Лыжи занимают большую площадь, они выдержат, должны выдержать! Вроде бы... Одному богу известно, какая там глубина... Метр, полтора, два?! Он снял рюкзак.

Шаг, еще шажочек, лыжи уходят в снег, как в трясину, как в зыбучий песок, Леха готов поклясться, что чувствует ленивое течение под ними, и нет в целой вселенной ничего, кроме страха, холода, ползущего от воды, дыхания ветра да огромных зрачков Алины.

Из-под Лехиных лыж выступала влага. Еще миг, и он окунется. Леха отпрянул, не заметив, что лишь наполовину ступил на кромку коварного водоема.

Он вспомнил школьные наставления Иван Палыча, невысокого сухого физкультурника. Нужно лечь, взять ветку или шарф и ползком подобраться к тонущему, а потом так же ползком вытянуть его. Главное — не вставать на ноги, и все получится.

Сухой, как спагетти, Палыч, пожалуй, сумел бы, а вот Леха слишком увлекался пельменями. Твердая почва под подошвами оказалась прекраснее самых жарких поцелуев, ценнее карьеры, нужнее друзей, дороже матери... Кислород в легких — важнее гордости. Не все ли равно, что будет завтра, если сегодня его попробуют рыбы?!

Изо рта Алины вместе с облачком пара вылетел сиплый шепот:

— По... помо... — В глазах блестели слезы, лицо исказила гримаса ужаса.

Леха кинулся на живот и с опаской подполз к берегу, загребая лыжами снег.

— Держись! — Он выставил перед собой палку, не решаясь коснуться тонкого белого ковра, маскировавшего смертельную западню. — Хватайся, ну!

Алина несмело вытянула правую руку, левой судорожно цепляясь за наледь. Ободранные в кровь пальцы, покрасневшие от холода, напоминали лапки раненой птицы. До палки слишком далеко, надо бы чуток вперед, но почва под снегом не пускала. Она подчинила, загипнотизировала Леху. Так жестокая мать бросает падчерицу в горящем доме, чтобы вынести свою кровиночку.

— Снимай рюкзак! Он утянет тебя!

Снежный пласт тяжким вздохом просел под девушкой, одно бесконечное мгновение ее голова держалась на поверхности, а потом черная гладь пробежалась рябью, гоняя белые комочки туда-сюда, и сомкнулась. Пару раз булькнуло, словно черти на дне включили кипятильник, и все стихло, только разыгравшийся ветер резвился.

Леха не верил глазам. Поднимаясь, он поскользнулся и сломал лыжу. Раздался короткий сухой щелчок, и Леха зашелся в истерическом хохоте.

Он скулил, размазывая слезы, сорвал шапочку и швырнул в омут. Парень жалел любимую, проклинал Петровича, оплакивал себя. «Разварня, — вспомнил он, отсмеявшись. — Разварня, а не пекарня».

Вязаная шапочка набухла, потемнела под стать воде и, подобно верной дворняге, последовала за человеком, подарившим ей жизнь...

*

Оказывается, в лыжных ботинках без лыж по лесу особо не разгуляешься. Снег под ногами издевательски хрустел надкушенным яблоком. Ветер обернулся суровой сибирской вьюгой, и Леха ощущал себя рядовым армии фельдмаршала фон Бока в декабре сорок первого.

Генерал Мороз стрелял в упор мелкой белой картечью, стужа опасной бритвой кромсала непокрытую голову. Леха пробирался, утопая в сугробах — когда по пояс, а временами и по грудь. Ошметки мокрой ваты назойливо липли на линзы очков, и Леха в сердцах швырнул их прочь.

Ноги ниже колен превратились в березовые поленья, хоть Буратино выпиливай. Холод плоскогубцами давил на подушечки пальцев, в груди наросла сосулька, Леха надрывно и сипло кашлял. Вот уже несколько жизней как он блуждал среди косматых елок, посыпанных мукой, сучковатых берез и прочей древесной дряни.

Елки он узнавал по хвое, березы по коре, а остальной сухостой нарек тополями и кустами. Метель безжалостно скрыла их с Алиной лыжню и следы «Буранов». Адуляр, дорога с припаркованной комфортной машиной, деревня Федоровка с пахучим печным дымом исчезли, растворились в мареве цвета молока.

Непогода гнала его, как стая гончих лису. Все поглотила бешеная снежная круговерть. Покинутый город дышал в затылок, не желая расставаться с добычей. Он был полон сюрпризов.

Арматуры, погребенные под снегом, словно кости в пепле пожарища, с радостью пробьют ваши легкие и выйдут из спины уродливыми красными пальцами. Хищные перекрытия внутри зданий готовы размозжить вашу голову или придавить вас. Вы будете еще живы, когда лисы, ласки или одичавшие псы придут полакомиться.

Кирпично-каменной твари мало Алины. Ей нужен мужчина, и так уж выпали карты, что поблизости только один. В стуке ветвей и вздохах ветра чудится шепот. Куда же вы, Алексей? Если вам не подходят ни вода, ни арматура, ни пробитый череп, что ж, извольте замерзнуть. Алексей, вы станете легендой!

В интернете возникнут версии, поползут сплетни, и десятки паломников навестят нас, дабы пощекотать нервишки. Студенты, блогеры и другие бездельники. А мы будем ждать. Каждый кирпичик — это чья-то судьба.

Судьба солдатика-срочника, попавшего под колеса в восемьдесят седьмом, или прапора, отравившегося спиртом «Рояль» в девяносто третьем, или старухи Макарихи, которую на Федоровке почитали за ведьму и пробили дыру в потолке вместо того, чтобы вызвать скорую. Или симпатичной студентки, первой красавицы факультета, брошенной на произвол судьбы. Присоединяйся к ним, им скучно, и они будут рады сожрать твою грешную душу.

Леха потряс головой, отгоняя наваждение, и потер щеки. С тем же успехом он мог потрогать кору ближайшего тополя. Или это рябина, мать ее?! Леха снял перчатки и ощупал лицо. Приехали. Похоже, он сам становится сыном папы Карло.

Всего пару минут назад он отчаянно растирал голову, а сейчас не чувствовал прикосновений собственных рук. Хренушки! — обветренные губы сочились кровью, Леха скривился и ломанулся вперед испуганным вепрем. Он выберется отсюда! Выберется и даст в морду Петровичу. За Алину, за себя, за все, что вытерпел.

Леха остановился. Кажись, получилось. Точно, он был здесь! Вон справа молодая сосна, которую снег сделал похожей на человека! Где-то рядом дорога...

«Врешь, не возьмешь», – пробормотал он под нос. Порыв ветра качнул опущенные сосновые ветви, всколыхнул белую шаль, обнажил черный овал посреди ствола, и Леха застыл. В сплетении веток и узорах коры явственно проступало лицо Алины.

*

Летом они отдыхали в Геленджике. Водоросли в море превосходили туристов на городских пляжах, и Алина уговорила Леху махнуть в соседний Новороссийск, на Малую землю. Войдя в мемориал, выполненный в виде носа корабля, они поднимались по каменным ступеням навстречу большому пробитому сердцу, мерцавшему алыми всполохами.

Стены с обеих сторон венчали портреты павших партизан и красноармейцев, многие из которых были их ровесниками, а то и моложе. Старушка-гид буднично рассказывала, что на этом плацдарме не растет ничего, кроме кустов. Почва выжжена.

Экскурсовод сказала, что здешняя земля мертва. Алина побледнела и всю обратную дорогу отмалчивалась. Вечером в гостинице она призналась, что еле сдержалась от пощечины.

Это святое место, его нельзя называть мертвым. Слишком много жизней за него отдано, и эти жизни так пропитали черноземом, что он не может плодоносить. Тогда Леха признался ей в любви. Не мог не признаться, настолько она была прекрасна.

*

Алина, глядящая на него сейчас, перевоплотилась. От прежней ласковости ничего не осталось. Родные черты обезобразила гримаса потусторонней злобы.

Лохматые хвойные волосы обрамляли щеки, съеденные рыбами. Шершавая кора на лбу кишела жирными пиявками. Глаза-сучки светились голодом и чем-то таким, отчего Лехе стало не по себе.

Это был взгляд палача, хладнокровно нажимающего на педаль газа, уверенно державшего руль. Такой собьет и даже в зеркало заднего вида не посмотрит. Леха грохнулся на спину и барахтался в снегу.

… Как дворняга под колесами… Как невеста в полынье…

Ведьма разинула гнилую пасть, и Леха кинулся наугад, в пургу, в чащу, к дьяволу на рога, куда угодно...

Стемнело. В лесу особые ночи. Ночи незримого присутствия, ночи шорохов. Летом сумрак крадется среди листвы, змеится в траве, потрескивает невидимыми сучками на проклятых тропинках.

Зимой иначе. Темнота Подмосковья — родная сестра великой полярной мглы. Не такая длинная, но столь же мрачная, и холода в ней побольше, чем яда у весенней гадюки. Довольно, чтобы убить...

Метель унялась. Тишина давила на барабанные перепонки, конечности онемели, и Леха брел вслепую подобно зомби из дешевого ужастика. Смерзшиеся волосы торчали во все стороны.

...Совсем как зеленые ведьмины патлы...

Он продирался через сугробы, спотыкаясь, падая и поднимаясь, снова и снова. Мозг пульсировал тупой болью.

...Один в один как пиявки на ее лбу...

Дебри расступились, и Леха очутился на небольшой поляне. Небо очистилось. Звезды мерцали золотой россыпью, среди которой огромным самородком висела полная луна.

Леха зачерпнул снега чужими непослушными пальцами и отправил в рот. Талая вода пробудила голод. В желудке сверлило перфоратором, Леха пошарил по груди, но лямок не было. Рюкзак остался там. Рюкзак... Почему она его не сняла? Дура, ведь он говорил ей, он пытался ее спасти, он сделал все, что мог...

Внезапно Леха понял, что не один. Стояла мертвая тишина, и если бы снежинка слетела с хвойной иголки, он бы заметил. Леха точно знал, что в округе нет никого. Никого живого. Он посмотрел вправо. Личина, вырезанная на сосновой коре, ощерилась, и Леха отчетливо видел кривые крепкие зубы.

Темные тоннели ведьмачьих глаз вспыхнули, и тишина раскололась оглушительным ревом. Что-то большое, пахнущее бензином и холодным железом, урча, двигалось на него. Оно росло, раскидывало снег, не оставляло шансов. Леха оказался в шкуре сбитого пса.

За что по первости примут его самого, когда разыщут: за мешок или груду одежды? Голова поплыла, земля ушла из-под ног, и Леха рухнул в мягкие снежные объятия. Звезды спустились ниже, их свет баюкал, смежал веки. Пропал холод, пропал страх, пропала боль, и стало все равно. Какие-то тени мельтешили перед ним, тормошили, кричали.

Голоса доносились издалека, словно через толщу воды, словно это он, Леха, опускался ко дну, беспомощно бултыхая руками и ногами, давясь и захлебываясь. Его крепко дернули за шиворот, поднимая на поверхность.

В тело впились тысячи ледяных иголок, загустевшая кровь царапала и рвала вены изнутри, ресницы заиндевели. Леха с трудом разлепил глаза и силился встать, но едва мог пошевелиться. Черные мороки волокли его, взяв под мышки…

Потом была тряска, мерный гул мотора, кто-то, виртуозно матерясь, растирал его лицо и руки чем-то колючим. Зубы лязгали о кружку. Напиток обжигал глотку, разливался пожаром внутри, бил в голову, стекал по подбородку. Сердце отсчитывало удары: ты жив, ты жив. Под разговоры про то, что родился в рубашке, Леха забылся в спасительном сне.

*

Леха молчал. Голова Петровича покоилась на скрещенных предплечьях. Сигаретный дурман выветрился, и кухня промерзла не хуже подмосковной чащобы. Тишина наполнила рюмки, перелилась через края, ручейками побежала по липкому столу, заструилась на пол. Собутыльник пошевелился, поднял мутный взор, и Леха отшатнулся.

— Че пялишься! — пьяно зарыдал он и громыхнул кулаком по столу. Тишина испарилась капельками гнева, обиды. Блюдце с бычками подпрыгнуло, пустая бутылка закатилась под табурет. — А сам бы как поступил, герой?!

— За что? — еле слышно произнёс Петрович. — За что она любила тебя?

Тишина вернулась. Тишина повисла на Лехе, словно тонны сахарной пудры на той сосне. Тишина тащила на дно, как мокрая одежда, леденила душу отчаянием.

— Пошел ты! — выплюнул Леха.

Он явился, тайно надеясь порвать эту тишину, уничтожить, забыть ее, отпустить… Не вышло. Чудовищным бумерангом она возвращалась всякий раз. Ее не оттолкнуть ни снотворным, ни алкоголем, ни запоздалым раскаяньем.

Леха, шатаясь, поплёлся к выходу:

— Все вы герои… — не оборачиваясь, проронил он. — А я говно...

Ночью Леха повесился.

— Черт! — Алена споткнулась о початую бутылку минералки. — Не судьба в холодильник убрать? — раздраженно прошептала она.

Светало. На линолеуме разлилось озерцо. Третий день девушка жила у Сереги, он уступил ей комнату, а сам перекочевал на кухню и сейчас тихо посапывал на раскладушке.

Алена пробиралась к раковине, лавируя между коробками от пиццы, роллов и прочей ерунды. В первый же вечер она навела порядок, но Серега был неисправим, как и все холостяки.

От Антона ни слуху, ни духу. Алене казалось, что Серега при первой возможности наберет старого кореша и скажет нечто вроде: «Але, придурок! Твоя у меня, не кипиши. Остынет — перезвоню». Но никто никому не звонил.

Возвращаясь из клиники, Серый уединялся на кухне и торчал в ноуте, возле которого сейчас ночевал кусок колбасы, окруженный свитой из хлебных крошек. Алена поморщилась, взяла полотенце и смахнула крошки в ладонь. Убираясь, она задела мышку.

Монитор ожил, точно только и ждал, когда девушка попадет в ловушку. И она попалась, увязла, как в гнилом болоте. На экране высветилось электронное письмо. Алена не обратила бы на него внимания, но в глаза бросилось знакомое слово «Шенкао».

Девушка замерла на секунду, и подсознание услужливо вынуло из мешочка нужный номерок. Сверяйте ваш лотерейный билет, милочка! Шенкао… Инесса Шенкао, начальница Антона.

Алена покосилась на спящего Серегу и принялась читать:

Кому: doctorserg@mail.ru

От кого: ment1980@rambler.ru

«Привет, Серый! Ты во что вляпался, дебил? Шенкао — это та, о ком я подумал? Мужик, у нее нет прошлого! Она просто появилась в городе 4 года назад. А Мухин из окна вышел. Вчера. Аккуратнее будь! Кирилову не пробил еще».

Алена сглотнула. Мухин. Адвокат, у которого Тоша выиграл первое дело в команде Шенкао. Они потом сидели в кафе втроем, и его распирало от гордости, а Сергей шутил, мол, повезло Алене: муж — юрист, друг — врач. А кто такая Кирилова?

— Любопытство сгубило кошку, — проворчал Сергей сиплым спросонья голосом, натягивая штаны.

— Прости… — Алена поспешно отвернулась от ноутбука. — Я случайно задела мышь, он включился и…

— Забей, — перебил Сергей.— Я все равно хотел тебе показать, вчера не решился.

— Почему? — оторопела Алена.

Сергей тыкнул в мобильник и протянул девушке:

— Читай.

На экране висела СМС: «Кирилова умерла от потери крови. Прошлой ночью откусила себе язык».

— Кто это?

— Участник фирмы, против которой судился Антоха. Это ее защищал Мухин.

Алена зависла. События не укладывались в голове. Две таких странных и нелепых смерти, резкая перемена в поведении мужа, тайная переписка Сергея с каким-то ментом, и на вершине этой запутанной цепи — Инесса Шенкао. Директор юридической компании.

— Погоди, — ответил Сергей на непонимающий взгляд Алены. — Я объясню.

— Уж постарайся. — Двушка скрестила на груди руки.

— За пару дней до вашей ссоры я был на крупном врачебном форуме. Там один психиатр делал доклад по шизофрении. Он столкнулся с удивительным случаем: одновременно заболели адвокат и его подзащитная. Юрист клялся, что документы магическим образом изменились чуть ли не за ночь. У него сдали нервы, и родная жена упекла чувака в психушку. С Кириловой сложнее. Дама обвиняла Мухина в подделке документов, мол, он каким-то макаром что-то там подменил. Пошла в прокуратуру, ее выслушали, да и вызвали скорую. — Сергей усмехнулся. — Бизнес-леди цапнула помощника прокурора за руку. — Он выудил из пачки сигарету и закурил.

— Дальше что! — не вытерпела Алена.

— А дальше — ты в курсе, — вместе с дымом выдохнул Сергей. — Попросил знакомого в штатском пробить этих двух, — он кивнул на ноутбук. — Есть еще кое-что, даже не знаю, как сказать.

Алена подалась вперед. Сергей курил, разглядывая царапины на столе.

— Тогда на форуме, — продолжил он, — врач сказал, что природа навязчивой идеи у них одинакова. Понимаешь?

Алена покачала головой.

— Оба двинулись на почве колдовства! Кирилова даже по-латыни болтала. Погоди, — он сел за ноут, несколько раз щелкнул мышью и прочел: –Aбоминацио десоляционис. Мерзость запустения.

— Что это значит? — Алена выпучила глаза.

— Откуда я знаю!? — Сергей треснул кулаком по столу. — Психиатр говорил, что это цитата из Евангелия, — добавил он, успокоившись. — Откровение пророка Иоанна о конце света.

— Думаешь, это связано с Инессой? — Алена знала ответ и все равно спросила, в глубине души надеясь, что Сергей скажет «нет». Скажет, что это шутка или дурной сон.

Но Серега выбил хрупкую надежду из ее рук.

— Хуже. Это связано с Антохой. Я пока не знаю как, но выясню. — Он взял телефон. — Але, будьте добры Михаила. Друг. — Сергей выслушал ответ, изменился в лице, извинился и ошарашено положил трубу на стол.

— Что случилось? — Алена комкала полотенце. — Что-то с Антоном?

— Миха погиб сегодня ночью. Он опер… Был опером. Погиб на задержании.

Они молчали. Заговорить — значит выпустить джинна. Сосуд уже в их руках, и сургуч еще хранит письмена, которые крепче любых замков, но если сорвать печать…

— Что будем делать? — спросила Алена.

— Не знаю.

— Мне страшно.

— Мне тоже, но мы должны вытащить его.

Алена кивнула. Печать сорвана, сосуд разбит…

Три месяца назад

I

Антон задыхался. В правый бок вонзилась незримая финка, во рту пересохло, и он по-рыбьи разевал рот. Корни деревьев, таившиеся в темноте, бросались под ноги, ветви цеплялись за одежду и царапали лицо. Но что это? Лес расступился, и он вновь очутился на страшной поляне. Третий раз подряд.

Четыре тени хороводили вокруг котла, стоявшего на огне. Пятая послушно волоклась с ними. Этот пятый силуэт не вписывался в общую картину. Он был слишком — эта мысль вцепилась в сознание, как питбуль в горло, — слишком живым.

Варево вспучилось, выплескиваясь из котла, одно из существ прильнуло губами к вялой фигуре. Жертва извивалась, колотила черную тварь кулаками по груди, но тщетно.

Чьи-то руки легли Антону на плечи.

— Что с тобой, милый?

Он открыл глаза и не сразу узнал спальню, сумрачно освещенную ночником. Алена с тревогой наблюдала за мужем.

— Ты чего, Тоша? — Она заглянула ему в глаза. — Сон плохой?

— Ага, бляшка-мушка. — Антон сел на кровати. — С детства такого не было.

— Принести воды?

— Ага.

Алена пришла с чашкой, Антон жадно выпил.

— Спасибо.

— Ты кричал как помешанный.

— Я не помню, что видел, но повторения не хочу.

— Это просто сон. — Алена обняла его. — Не накручивай себя.

— Пойду покурю. — Антон поцеловал супругу. — Ложись.

Он вышел на кухню, открыл окно и чиркнул зажигалкой. Похладный летний воздух успокаивал. Завтра, нет, уже сегодня, собеседование. Неужто он в самом деле так перенервничал?

Антон достал из холодильника початую бутылку коньяка, налил рюмку и выпил. Пора спать, впереди сложный день.

***

— Ну что ж, тесты вы сдали весьма неплохо. — Инесса встала, поправила юбку и подошла к Антону. — А почему вы выбрали именно нас? — Она нагнулась через стол.

— Ваша фирма выиграла несколько громких дел. — Расстегнутая пуговица на блузке дразнила, и Антон отвел глаза.

— Любите славу?

Антон сцепил пальцы в замок.

— Вы приняты. — Инесса вернулась на место. — Амбиции — не самый плохой актив, если они обеспечены желанием работать.

У Антона в животе заиграла музыка, он не сумел сдержать улыбку. Инесса улыбнулась в ответ:

— Сварить вам чашечку кофе?

— Да, спасибо.

— Варка кофе — целый ритуал, — пояснила Инесса. — И для своих я готовлю его сама.

Она вышла. Из-за приоткрытой двери слышался голос Викуси, рыженькой секретуточки, толковавшей кому-то по телефону, что фирма не работает с физическими лицами.

Антон оглядел кабинет директора: шикарная мебель, диплом УрГЮА в рамочке на стене — явный закос под западную элиту, на столе сидит приятного вида кукла. Над креслом руководителя — большая фотография Путина.

— Если вы скажете, что это невкусно, — проворковала Инесса, — я вас уволю.

Антон едва не матюгнулся. Он так увлекся изучением кабинета начальницы, что не слышал, как она вернулась. Директор поставила чашку с ароматным напитком и присела на край стола.

Вела она себя чудаковато. Совсем не того ожидал Антон от руководителя юридической компании, лихо разрулившей рейдерский захват и вернувшей собственникам несколько сотен миллионов. Не рублей.

— Ну что же вы, пробуйте. — Инесса прикоснулась к очкам в дорогой оправе, она походила на преподавательницу, флиртующую с первокурсником.

Антон оценил мастерство начальницы с первого глотка. Кофе оставлял долгое приятное послевкусие. Во рту словно таял шоколад с нотками ванили и каким-то неясным, едва уловимым оттенком.

Он не заметил, как чашка опустела, и смутился, увидев, что Инесса наблюдает за ним. На долю секунды краски вокруг стали ярче и насыщеннее, Антон разглядел даже пылинки на застекленном лице президента.

— Я же говорила. — Инесса дружески подмигнула и резко поменяла тон: — В понедельник ваш первый рабочий день. Причины для опоздания только две: болезнь или смерть. Но прежде чем заболеть или умереть, позвоните. Свободны!

II

Выходные пролетели со скоростью звука. Серега, однокашник Антона, вытащил их с Аленой на шашлыки отметить новый виток карьеры приятеля. Оттянулись знатно, и виновник торжества проболел все воскресенье.

В понедельник утром состоялось первая летучка. Три других сотрудницы втихаря называли эти совещания шабашем. Мурлычущая кошка испарилась. На ее месте сидела бизнес-леди, плотоядная безжалостная стерва, охотница за прибылью.

Антону досталось дохлое, на первый взгляд, дело. Номинального директора небольшой фирмы обвинили в растрате. Менты проводили доследственную проверку, а в арбитраже лежал иск о возмещении убытков.

— Этого лоха нахлобучили, — хмыкнула Инесса. — Четыре лимона на него вешают. Наш гонорар при положительном исходе — лимон. Работай, документы у Вики.

Сотовый снова завибрировал, с экрана лукаво глядела Алена. Антон с раздражением сбросил входящий. Достала. Можно подумать, он в бирюльки играет: настенные часы показывали полдевятого вечера.

Антон в сотый раз перечел исковое: ссылки на доказательства, судебная практика, все аргументы железные. Вместо обеда он встречался с горе-директором. Действительно лох: брал деньги в подотчет, тратил, а копии авансовых себе не оставил. «Мне сказали, ничего делать не нужно. Ноги на столе, сигара во рту. Рулила бухгалтер». Вот и все, что удалось из него выжать.

Антон мысленно передразнил директрису: «Наш гонорар при положительном исходе — лимон». Но по бумагам этот придурок деньги брал и не вернул! Вот его приказы о перечислении самому себе подотчета, вот банковская выписка за год. Деньги перечислялись на карту! Твою ж мать! Антон стиснул голову.

— Что, не клеится? — в дверях стояла Инесса. Она обладала удивительной способностью двигаться по-кошачьи.

— Ищу лазейки, — вздохнул Антон.

— Вижу. Тебе нужно отвлечься. Замылился глаз. Пойдем, я сварила кофе.

Антон с радостью слопал бы тарелку Аленкиных щей под соточку граммов водки, но кофе лучше, чем ничего.

Напиток прояснил голову. Инесса неторопливо допила свою порцию и внимательно изучала осадок на дне чашки, ее губы подрагивали, словно женщина что-то говорила про себя. Она посмотрела на подчиненного:

— Посиди еще полчасика, и если ничего не нароешь, иди домой. Завтра поработаем вместе.

Антон вернулся к себе. Что он может надумать? И тут его осенило. Антон лихорадочно зашуршал бумажками. Где-то здесь была налоговая декларация. Ага, попалась, голубушка! Ну-ка, ну-ка, есть, бляшка-мушка! Антон крутанулся в кресле.

— Бинго! — воскликнул он.

— Нарыл? — поинтересовалась Инесса из кухни.

— Так точно!

— Молодец, детали обсудим завтра.

***

…Что-то изменилось. Антон не сразу понял, что именно, а когда до него дошло, заорал. Завопил, как никогда в жизни.

Посреди поляны на уродливом засохшем дереве, ветви которого росли только с одной стороны, болтался повешенный. Ствол тихо трещал под тяжестью тела, лицо мертвеца было размыто.

Покойник дернулся, словно пытался освободиться, тянул руки, корчился и хрипел. Чей-то силуэт, абсолютно черный, чернее ночи, чернее обуявшей Антона паники, возник около трупа.

Существо взяло мертвяка за руку, сделало несколько режущих движений и дернуло. Конечность отделилась от тела.

Антон вывернул все, что было в желудке. Закашлялся, скрючился, задыхаясь, какая-то сила перевернула его и… Антон пришел в себя сидя на постели, лицо и грудь измазаны рвотой, во рту кисло. Кашлянул пару раз, и удушье прошло.

— Что со мной было? — Он провел по подбородку и брезгливо вытер пальцы о простыню.

— Тебя стошнило, Тоша. — Алена испугано смотрела на мужа. — Прямо во сне! Ты чуть не задохнулся, — тихо добавила она. — Я вызываю скорую.

— Не надо скорой! Замудохался просто. Пойду умоюсь.

Алена с тревогой следила за ним.

— Ты уверен?

— Белье смени!

Остаток ночи Алена провела без сна. Вечером они повздорили. Антон вернулся поздно, усталый и довольный, как слон. Когда Алена спросила, почему не звонил, Антон накричал на нее.

Таких перепадов настроения у мужа раньше не случалось. Наверное, действительно нервы. Она тоже хороша: человек первый день на работе, стресс, не стоило лезть с расспросами.

Антон дышал глубоко и ровно. Алена осторожно положила голову ему на грудь и незаметно уснула, чувствуя удары родного сердца.

III

— Антончик, зайди к Инессе. — Рыжая Викуся обворожительно улыбнулась.

Татьяна с Оксаной, два других юриста, работавших в компании с ее основания, переглянулись. Антон только что поделился с девчонками вчерашним открытием, и они его поддержали.

Инесса оторвалась от кипы бумаг:

— Садись, что нарыл?

Антон показал налоговую декларацию фирмы истца.

— Здесь указано, что контора закончила прошлый год с прибылью. Директор не отрицает получение подотчетных денег. Но говорит, что покупал на них всякую ерунду для стройки. Ну, доски там.

— Ближе к делу, — оборвала директор.

— В банковской выписке среди операций по счету есть поступление денег по договорам купли-продажи. Причем истец — продавец. А вот записей о покупках — нет!

— Погоди-ка, ты хочешь сказать…

— Да! — Антон возбужденно перебил начальницу. — Вкупе с декларацией мы видим, что фирма продавала имущество и получала прибыль. Это доказывает правоту ответчика: он покупал товары за наличку для перепродажи. Дело, конечно, темное, но нас не касается. Но и это не все! — Антон выдержал паузу, наслаждаясь триумфом и закончил: — Главбух так же промышляла!

— То есть?

— Выписка огромная, я не сразу заметил, там есть две операции по перечислению ей самой подотчета.

— Данунах! — Брови Инессы поползли вверх. — Сколько?

— Пол-лимона.

— И не вернула?

— И не вернула!

— От этого обвинения она отскочит как участник фирмы. Но внимание суда на таком щекотливом нюансе заострить нужно. В остальном позиция сильная. Классика жанра: недобросовестность и злоупотребление правом.

***

Адвокат Мухин очутился в шкуре нокаутированного боксера. Как можно было пропустить апперкот в виде выдачи подотчета истицы? Кирилова клялась, что ничего не брала! Но документ не врал. В ушах звучали слова судьи: «Исковые требования оставить без удовлетворения».

Мухин вышел на улицу и завернул за угол на стоянку. Там его поджидал Антон. Он схватил очкарика за грудки, прижал к стене и надавил предплечьем на горло:

— Съел, сукин сын!?

— Пу… — хрипел, задыхаясь Мухин, — пусти…

Антон быстро огляделся: стоянка безлюдна, камера на углу здания суда снимает пространство возле машин. Они в слепой зоне.

— Выкусил, бляшка-мушка? — Антон саданул жертву коленом в пах.

И тут случилось нечто удивительное. Подобно дикой собаке, бегущей за ребенком, Антон почуял страх. Страх волнами шел от лежавшего на земле человека, словно дорогой парфюм. Он дурманил, ударял в голову, бередил кровь.

— Отдыхай, ублюдок! — Антон сел в машину. Зеркало заднего вида транслировало увлекательную передачу из жизни адвокатов с разбитыми яйцами. Трогаясь, он опустил стекло; в воздухе витал неуловимый аромат ванили, смешанной с чем-то еще…

***

— Пусть хоть Серега тебя осмотрит! — Алена всхлипнула.

— Серега педиатр! — огрызнулся Антон, прижимая ко лбу мокрое полотенце. — Синяк будет, ч-черт. — Кулак ударил по кухонному столу.

Он работал третий месяц, дела шли в гору, Инесса платила щедро. Вчера купил жене навороченный сотовый телефон, но Алена чувствовала себя не в своей тарелке. И дело не в частых задержках мужа на новой работе.

Порой ей чудилось, что на месте Антошки, весельчака и балагура, кто-то другой. Чужой и пугающий. Ночные кошмары случались все чаще, только что во сне Антон упал на пол.

— Тоша, — робко начала Алена, — а может, ну ее, Инессу эту? Найдем что-нибудь поспокойнее, заездит она тебя.

— Спать иди!

***

…Темно-коричневая густая жижа перелилась из медной чаши причудливой формы в старое деревянное блюдце. Две ладони кружили над ним. Несколько голосов тянули заунывную мантру.

Когтистые пальцы над блюдцем сжались в кулаки. Пение нарастало. Жижа закипела, оставив на краях блюдца маленькие грязные кляксы. На дне проступили символы.

Фигура склонилась над блюдцем и подняла руку. Голоса стихли. Существо почти прильнуло к плоскому широкому деревянному кругу.

— Час близок. — Хриплый шепот нарушил мертвую тишину.

— А мы успеем? — Одна из теней шевельнулась.

— Нельзя начинать без доброй воли, еще не все приготовлено…

IV

Ключ упрямился и никак не хотел попадать в замочную скважину. Пол качался, как судно во время шторма. Антон ругнулся. Давненько он так не набирался. Повод был веский: регистрация выпуска акций проблемного акционерного общества.

Инесса обмолвилась, что в этой движухе замешаны чинуши не самого последнего ранга. А где чинуши, там бабки. Бухали всем офисом. Девки оказались молодчаги и квасили наравне с Антоном.

Инесса и вовсе разошлась, она явно желала большего, но сегодня как на грех годовщина свадьбы, и Антон обещал жене освободиться пораньше. Впрочем, нынешняя пьянка — только разминка: на выходных контора едет колбаситься за город. Вечер обещает быть томным.

Дверь открылась изнутри, едва не заехав Антону в лоб.

— Ты че? — икнул он. — Убить меня хочешь?

— Скотина! — Алена стояла в вечернем платье. — Где ты шлялся?!

— Зарабатывал деньги в семью! — набычился Антон. — Мы такое провернули!

— Пьянь! — В голосе Алены звенели слезы.

— Заткнись! — Антон схватил жену за локоть. — Заткнись, поняла!?

— Пусти, мне больно! — вырывалась Алена.

Глава семьи держал крепко, и чем активнее дергалась жертва, тем сильнее сжимались пальцы. Она беспомощна, беззащитна, словно муха в паутине. Антон ощутил желание, он видел перед собой самку, и страх, как самый мощный феромон, будил первобытные инстинкты…

— Ну, ты это, — Антон вертел незажженную сигарету, — не злись.

Алена рыдала в подушку. Однажды, когда она училась на первом курсе, ее пытались изнасиловать. Подругу пригласили на день рождения за город. Накануне она поругалась с хахалем и позвала Алену с собой.

Место для шашлыка выбрали странное: голая поляна с огромным деревом посередине. Мертвым деревом. Толстые ветви кривились только с одной стороны, делая его похожим на изуродованного осьминога.

Пьяные руки шарили по девичьему телу, но тогда Алене удалось вырваться, а двоим озабоченным порядочно наваляли. Теперь это сотворил собственный муж. Против ее воли, по-животному грубо.

— Выйди, я переоденусь. — Алена села, прикрываясь одеялом.

— Чего? — не понял Антон.

— Я уезжаю!

— Куда, бляшка-мушка, к родителям в Мухосранск?

— Для начала в гостиницу!

— Ну и катись, коза!

Когда Алена захлопнула дверь, Антон закрылся на кухне и закурил.

***

…Существо опустило отрезанную конечность в кипящий котел. Три другие твари, такие же черные, как первая, почтительно склонились. Над котлом вился зеленоватый пар.

Однорукий труп висел на сухом дереве. Силуэты кружили вокруг котла, держась за руки. Они вторили какому-то жуткому древнему заклинанию.

От этого загробного бормотания заложило уши. Одна из теней вышла из круга, срезала пучок травы под ногами мертвеца и бросила в кипящее варево. В ноздри Антону ударила тошнотворная вонь, глаза слезились, во рту был вкус паленой шерсти. Все опутал густой дым, Антон проснулся, вскочил и побежал в туалет.

Давненько он так не набирался…

V

Наши дни

Серега уехал в клинику. Они с Аленой условились, что вечером поговорят с Антоном.

— Вот ключ, но лучше не выходи. Если Антоха позвонит, скажи, что ты у меня, я на работе, а ключи оставить забыл. Поняла?

Алена кивнула.

До него добрались днем. Сергей просматривал карточку пациентки: девочка, семь лет, жалобы на боли в горле.

— Можно? — На пороге кабинета остановилась эффектная мадам с огненно-рыжими волосами, из-за ее спины выглядывала девочка.

— Конечно, вы мама… — Сергей посмотрел на карточку в поисках имени ребенка и не нашел его.

Красотка тихо рассмеялась. Сергей поднял взор и обалдел: рыжая небрежно держала куклу.

— Что за фокусы! — начал врач, но осекся.

Кожа девицы потемнела и сморщилась, как печеное яблоко, глаза сделались черными. Ни зрачков, ни белков, только густая, колючая тьма; взгляд куклы, небрежно брошенной на пол, был более осмысленным.

Жуткое видение дернулось и очутилось посреди кабинета. Оно двигалась рывками, словно совершало невидимые прыжки. Секунду назад образина стояла у двери, а теперь уже почти рядом.

Свет замигал. Голоса в коридоре звучали глухо и протяжно, как на записи со спецэффектами. Сухие руки потянулись к нему, пальцы заграбастали воздух и крепко сжались. Сергей схватился за сердце...

Когда вошли очередные пациенты, рыжая женщина с девочкой садилась в такси.

Алена заволновалась вечером. Смена давно кончилась, а Сергея все не было. От нечего делать она навела марафет на кухне, забив на строгий запрет хозяина квартиры. Разок набрала знакомый номер, но супруг не ответил. Потом расшатанные нервы взяли свое, и девушка уснула.

Ей приснился странный сон. Сергей в белом халате стоял около дивана и молча смотрел на нее.

— Времени мало,— сказал он. — Ты одна. И ты должна выстоять. Мерзость запустения там, где растет однорукое дерево. Он явится туда, и она тоже, мы все придем. Час близок.

Алена проснулась в холодном поту. Набрала Сергея, но трубка пикала в ответ равнодушно и долго. Она позвонила в клинику и узнала, что днем Сергей скончался от сердечного приступа прямо на рабочем месте.

Голова девушки закружилась, пол стал мягким, словно трясина, и Алена провалилась в черную бездонную пустоту…

***

Бизнес рос. Формально Антон уволился, теперь он становился учредителем отдельной компании. К понедельнику нужно подготовить документы на регистрацию.

Задача несложная, и Антон работал с ленцой. Мысли занимала завтрашняя поездка на природу. Инесса явно имела на него виды, да и рыжая Вика поглядывала игриво. Таня с Оксаной посмеивались.

Зазвонил сотовый. Антон скривился: женушка соизволила напомнить о себе. Три дня ни слуху ни духу. И как жил-то с ней раньше?

Ночные кошмары ушли, никто не выносит мозг, денег хватает, карьера прет. Он сбросил звонок. В дверь заглянула Викуся:

— Девочки, Антончик, — она кокетливо стрельнула глазками, — Инесса просила напомнить, что завтра в полдень мы стартуем на пикник. Все необходимое я заказала.

— Куда едем? — оживился Антон.

— Это сюрприз, но место обалденное, правда, девочки?

Таня с Оксаной многозначительно захихикали. Викуся вернулась в приемную, Антон пытался расспрашивать коллег, но девчонки отмалчивались.

***

…Алена пыталась вырваться, но цепкие пальцы держали за щиколотки. В грудь, придавленную коленом, не проникал воздух.

— Кусается, сучка! — Ребро ладони разбило ей нос.

Огромный кулак сграбастал запястья и прижал руки к земле, жадные пальцы шарили по телу.

— Не ломайся, не убудет с тебя, — шептали пахнущие анашой губы.

— Вы че творите!?

Дышать стало легче, ноги освободились, и Алена от души лягнула кого-то в пах. Несколько подоспевших парней месили ногами двоих уродов. Горло сдавили рыдания, расхристанную девушку привели на поляну. Недалеко от костра, наполовину скрытое сумерками, раскинулось уродливое сухое дерево…

Алена открыла глаза. Сколько времени прошло? В комнате темно, на улице горят фонари. Она взяла сотовый: один неотвеченный исходящий вызов, входящих нет. Девушка прошла на кухню и выпила воды. Стало легче.

Сергей умер. Умер, пытаясь докопаться до истины. Она осталась в одиночестве посреди многих смертей: Сергей, адвокат Мухин, бизнесвумен Кирилова, опер Миха. Имена мертвецов висели в невидимой паутине, как погибшие насекомые.

Одно имя было живым. Пока живым. Антон. А в центре этой зловещей сети красовалось имя директора юридической фирмы. Как там писал опер Миха: у нее нет прошлого? «Во что мы вляпались, милый?» — прошептала девушка, глядя в окно.

«Мерзость запустения там, где растет однорукое дерево». Ей помогает призрак Сережи? Так не бывает. А может, она тоже рехнулась, как Мухин с Кириловой? Но смерти-то реальны! И ночные кошмары стали мучить Антона накануне прихода в эту долбаную контору.

Однорукое дерево.

Она знает, где это. Только как бороться с неведомым — снова попробовать дозвониться до Антона? Нет, он поднимет ее на смех. В лучшем случае. А в худшем упечет в дурдом, где она повторит судьбу Кириловой.

Алена смотрела на телефон. Кажется, выход все-таки есть. Никакого чеснока или серебряных пуль. Все проще. Решение казалось простым и надежным, Сергей бы гордился ею, она справится.

***

Антон вышел на поляну и офигел. Он во все глаза пялился на огромное сухое дерево, одна сторона которого была совершенно лысой, зато на другой росли чудовищные ветви, изогнутые под немыслимыми углами. Но впечатляло другое. На одной ветке, толстой и длинной, висела петля.

— Не тормози! — Инесса с неожиданной силой толкнула его в спину.

Антон упал и тут же схлопотал ногой по ребрам, внутри что-то хрустнуло.

— Подъем! — Кроссовок Инессы надавил на пальцы.

Антон выглядел как оглушенная рыбина. Полчаса назад они шутили и смеялись, пальчики Инессы украдкой поглаживали его пальцы, рыжая Викуся за рулем подмигивала в зеркало заднего вида — а теперь он корчится от боли, глядя, как секретутка наклоняется над ним со шприцем.

— Расслабься, дорогой, — нежно шепчет она, — приехали.

…Коллеги преобразились, как только вышли из машины. Антону вывернули руку, сбили с ног и несколько раз приложили головой о дорожное полотно. Потом они бесконечно долго ломились через чащу.

Все молчали. При попытке задать вопрос мужчина получил увесистые оплеухи. Бабы оказались спортивные…

Укол в плечо превратил тело в тряпку. Таня с Оксаной деловито суетились рядом, выкладывали неровный круг из черных камней, разводили огонь. Инесса принесла котел и пустой ящик. Антон с усилием поднял голову:

— Что вы делаете? — Язык не слушался.

Инесса посмотрела на Викусю:

— Сколько ты ему вколола?

— Достаточно, госпожа. — Та почтительно поклонилась. — Можно начинать.

Женщины разделись и сложили вещи за пределами круга. Антон смотрел беспомощно.

Четверка взялась за руки, встав вокруг котла. Они медленно кружились, издавая странный монотонный звук. Инесса подняла голову:

— Строка написана!

Троица продолжала не то петь, не то стонать.

— Мы лишились сил!

Пение нарастало.

— Но мы остались верны!

Нота звучала выше, проникала в жухлую осеннюю траву, колебала воздух, терялась в небесах и снова спускалась вниз, разбиваясь о стылую землю.

— Мы принесли в залог левую руку жертвы, явившейся добровольно, и привели палача, отведавшего мертвой плоти, мы просим!

Четверка двигалась быстрее.

— Просим! Начертай новую строку! Начертай ее, чтобы мы увидели твою славу в последний час мира!

Инесса хрипло заговорила на непонятном языке. Слова, угловатые и скрежещущие, нетопырями вылетали изо рта.

Внутри круга поднимался туман, он окутал женщин, оседая капельками росы на стройных обнаженных телах. И тела стали меняться. Они темнели, кожа сморщилась, глаза лишились зрачков.

— Я чувствую силу! — пробасила Инесса.

— Сила вернулась! — вторили остальные.

— Залог принят! — продолжила Инесса. — Приведите ее!

Круг распался, и три фигуры, похожие на худых бесхвостых обезьян, вышли из тумана. Они двигались странно, не приминая траву, невидимыми рывками, словно телепортируясь каждые несколько метров.

VI

Алена отпустила такси, проигнорировав немой вопрос во взгляде водителя, и сошла с дороги в лес. Казалось, ноги сами знают, куда идти. Она поминутно поглядывала на телефон — связь устойчивая.

Что стоит позвонить прямо сейчас и обломать всю эту чертовщину? А вдруг она ошиблась? Мозг не хотел принимать факты, отказывался верить хозяйке, и Алена чувствовала себя лыжником, идущим на пляж.

Деревья росли все гуще, и девушка с трудом пробиралась по едва заметной тропке. Ковер из опав