kuchisabishi

Утром, лениво варя кофе в турке, Элиза увидела, как наши соседи выходят из своих дверей, направляясь вниз по улице. Естественно это не ускользнуло от ее любопытной сущности и она, выключив плиту и отставив турку в сторону, в добровольно-принудительном порядке потащила меня за собой. Мы вышли на улицу вместе с остальными. Небо было незнакомо чистым: ни облака, ни ветра. В воздухе звенела странная неподвижность.Я не заметил сразу, но на улице стояла тишина. Ни шума машин, ни утреннего пения птиц — только робкий шепот людей, нерешительно двигающихся в толпе.

Я говорил Элизе вернуться домой. Пытался сказать, что, скорее всего, это какая-то акция. Что-то, что только тратит наше время, потому что уже через час нам обоим нужно было быть на работе. Она не слушала и ее вдохновленные коллективным разумом шепоты отдавались в моей, еще не успевшей проснуться, голове.

Вместе с соседями мы дошли до центра небольшого местного сквера. Я оглянулся. Не так давно в этом сквере проредили деревья, чтобы благоустроить территорию — высадить какие-то кустарники, цветы, без которых эта местность казалась пустой. Однако в тот момент я заметил, что между редкими стволами деревьев, не заботясь, что идут прямо по газону, сплывались люди. Они шли со всех сторон — это был не только наш небольшой район. Возможно там было больше половины тысячи людей. Шепот сливался в звенящий гул.

В какой-то момент все затихло и мы все подняли головы, вглядываясь непонятно во что. Небо было все таким же ясным. Без единого перелива света оно казалось искусственным, словно фоном для происходящих событий. И тогда прямо над нашими головами раскрылось кольцо — огромное, ослепительное, горящее холодным золотым светом. Оно не вращалось, не двигалось, просто висело, идеально круглое, глядя на нас сверху.

Кольцо пело.

Песня была не звуком — она была вибрацией в костях, шёпотом в крови. Не слушать и не слышать её было невозможно.

Люди начали вставать на колени. Никто не отдавал приказа — просто каждый знал, что так нужно. Какофония молитвенных причитаний и слез слилась воедино. Элиза опустилась вниз, царапая голые колени о сухой асфальт. Она опустила голову, читая единственную известную ей молитву «Отче наш». Ни я, ни она, никогда не были набожными. Ее единственная бабушка, встретившая свой конец в мире и покое восемь лет назад, целовала кресты и доживала последние дни, готовясь к Страшному Суду. Мы же в Бога не верили. Мы верили в то, что тело после смерти становится почвой, а душа умирает, как только часть мозга, отвечающая за осознание себя, перестает функционировать.

Переведя взгляд с ее сгорбившейся фигуры, я снова посмотрел вверх, чувствуя, как внутри меня разгорается нечто странное. Это не была радость от встречи с божественным. Но это также и не был иррациональный страх. Это было что-то древнее и тяжёлое, будто тень, втиснувшаяся в моё сердце, которая давала ощущение всех плохих предчувствий разом.

Тогда раздался голос. Не из кольца — не с небес. Изнутри.

«Каждый примет свой лик.»

И тела начали меняться.

Первым это случилось с мальчиком справа от меня. Его кожа растянулась, став полупрозрачной, как воск над пламенем. Кости под ней начали гнуться в странные, неестественные формы. Треска не было. Его глаза запали, рот открылся, и в его горле возникло дрожащее мерцание.
Маленькая копия кольца.

Потом другая.

Потом третья.

Я смотрел, как мои соседи — знакомые лица, друзья — начинали светиться изнутри, каждый разрываясь и ломаясь, подгоняемые в форму, чуждую всему человеческому.

Они не кричали.

Не просили помощи.

В этой тишине, которая все еще сопровождалась лишь тихим гулом, я нашел в себе силы, чтобы тихо обратиться к Элизе.

«Эй, милая?»

Она молчала.

Я слышал чей-то крик вдалеке. Возможно кому-то удалось выбраться из этого оцепенения, но я не желал проверять. Я побежал. Куда — не имело значения. Единственное, что я понимал, что свет не проникнет сквозь землю. Я бежал прочь от него, как и еще несколько десятков людей, ужас на лицах которых отражал мой собственный. Кажется, мы все понимали, где нам нужно прятаться, потому что толкаясь, мы все вместе забежали в подземный тоннель метро, как единый загнанный в ловушку разум.

Мы спустились вниз и увидели их. Путь, преодоление которого подпитывалось одним лишь ужасом, прервался. Мы увидели их. Тех, кто уже «принял свой лик».

Они стояли рядами, вытянувшись в странные вертикальные фигуры — словно столбы из плоти и света, сверкающие крошечными кольцами внутри, как множественные зрачки.

В их телах не было ничего человеческого.

Их лица стерлись. Лишь белые, слепые овалы оставались там, где были глаза.

Они смотрели, казалось, друг на друга. Здесь, на глубине, гул ощущался отчетливей. Я осознал, что это не было гудением толпы напуганных людей — этот гул стоял внутри меня, резонируя с каждым нервным окончанием в моем теле и уходя в безнадежный страх.

Мы все услышали голос. Он шептал.

Голос снова пришёл.

Он шептал нам:

«Праху не быть. Смерти не быть. Ваше Царство — Вечность.»

И тогда я понял. Это было не наказание. И даже не спасение, которого так отчаянно жаждали последователи разных религий. Они ошибались — это была работа.

Мы должны были стать деталями. Бесконечным механизмом в теле чего-то куда большего, чего-то, что нуждалось не в нашей любви, прощении или соблюдении придуманных нами же для соблюдения порядка заповедей, а в нашей плоти.

И кольцо над нами — это был всего лишь глаз. Один из многих.

***

Мы прятались в метро. На удивление, здесь было безопасней, чем наверху, несмотря на абсолютно неподвижные наводящие страх фигуры, которые когда-то были людьми. Они были на служении. И чем дольше мы находились рядом с ними, тем больше я понимал, что когда-то и мы встанем в их ряды. Однако хотелось жить. Жить хотелось больше, чем когда-либо.

Свет наверху не угасал — день больше не сменялся ночью. Тьма находилась только здесь, внизу, в теперь уже тесных коридорах и тоннелях, где тяжелый воздух дрожал от сдавленных рыданий детей и непрестанных молитв. Я не понимал, кому молились люди. То, к чему были обращены их молитвы, ждало, пока мы выйдем наружу и загоримся ярким светом. Оно ждало спалить наши грехи в наших же телах и я не понимал, почему мы все еще не были призваны.

С каждым днем из глубины тоннелей все отчетливей звучал хор. Ни песня, ни плач — что-то древнее, ритмичное, состоящее из сотен слитых в унисон голосов. Никто не знал когда он начал быть слышен столь выразительно, но все знали: туда идти нельзя. Никто не был подготовлен к тому, что придется несколько дней сидеть без воды и еды под землей, не имея возможности ни выйти к соседней станции, ни на свежий воздух. Вода кончилась, еды тоже было мало. Люди много спали — слишком голодные, чтобы бояться, слишком измученные страхом неизвестного. Казалось, что мольбы утихли. В гуще возмущенных и уставших голосов начали возникать идеи того, как выбраться. Появились те, кто агитировал выйти наверх, так как мы — избранные. По их логике, если мы все еще оставались в своем сознании, твердо стояли на ногах и наши тела выглядели не как бесформенное нечто, значит мы пережили апокалипсис и нам больше ничего не должно быть страшно. Абсолютное большинство не было с этим согласно.

Один из них, мужчина в поношенной куртке, поднялся и пошёл в сторону хора.

Он шагал уверенно, не оборачиваясь, как будто кто-то звал его. Больше мы его не видели.

Но хор стал громче.

Я потерял счёт дням. Может быть, неделям. Песок времени расползался в сознании, как тлеющая ткань. Я никогда раньше такого не ощущал — мне постоянно казалось, что через минуту я перестану существовать и отказывался смотреть на застывшие столпы света. Однажды я проснулся от того, что кто-то тряс меня за плечо. Это была Мария — она была нашей соседкой и часто вытаскивала Элизу по магазинам, отчего я оставался с выжатой кредиткой. Они даже не были подругами. Состояли в каком-то женском обществе, где девушки говорили друг другу, что они достойны того, чтобы к их ногам кидали целый мир. Светлые волосы Марии были спутаны, глаза немного покрасневшими, а высохшие губы потрескались до крови.

Она шепнула:

«Идём. Тебя ждут.»

Я не хотел этого. Я хотел кричать, оттолкнуть её, хотел зарыться еще глубже в землю, лишь бы не видеть зарождающееся тусклое свечение в ее глазах и не слышать как мое собственное, еще живое сердце гремит в моих ушах созвучно с ее громким шепотом. И прежде чем я успел сказать «нет», я услышал приглашение.

Это не был голос или просьба. Просто осознание, как когда в детстве прячешься за шторой от взрослых: тебя уже увидели. тебе уже приготовлено место.

Мы шли по заброшенным путям. Хор становился почти оглушающим, а воздух вокруг горячее. Мария шептала слова успокоения, однако ее голос становился пустым. И там, в сердце мрака, я увидел их. Тех, кто ушёл раньше. Тех, кто принял свой лик.

Они стояли кругами. В их груди горели крошечные кольца. Из их глоток поднимался звук, создающий ткань новой реальности. Каждый круг соединялся с другим, и ещё с другим, образуя сплетение из людей и света, бесконечный узор, плоский и объемный одновременно, словно я смотрел в калейдоскоп. Каждый новый пришедший находил своё место в этом узоре.
Каждый новый голос вливался в Хор.

И я понял: Это не было спасением. Мы были рассадой. Мы были глиной. Почвой для того мира, что будет после нас.

Бежать я не мог. Я почувствовал спиной взгляд и нашел в себе силы лишь обернуться. И тогда увидел его. Существо, стоящее над нами не имело лица, не имело рук, только бесконечные кольца света и бесконечно темные трещины реальности вокруг них. Я не чувствовал, что оно злилось или вообще что-либо чувствовало. Оно будто даже не замечало нас как «кого-то». Для него мы были... просто формой. Материалом. Строительным мусором. Хор обратился в вой и последнее, что я услышал, прежде чем во мне открылось первое кольцо и мой крик смешался с сонмом иных голосов, был угасающий голос Марии:

«Мы не одни.»

количество абстрактного не-пойми-какого-ужаса превышено, алерт, простите