Pal0mnik

Но Алиса не забывала.

Она спустилась в кратер, перепрыгивая через липкие корни и отмахиваясь от летающих грибных шляпок. Капризник появился перед ней в виде огромной, усмехающейся лягушки.

— Ой, да это же маленькая человек-обещалка! — проквакал он. — Ну-ка, вспомни: что ты мне обещала?

— Ничего, — честно ответила Алиса. — Но я обещала Лупу. И я не лгу. Даже если ты превратишься в мамину кастрюлю — я найду флуоресценцию.

Капризник замер. Его глаза сузились. Потом он рассмеялся — тихо, почти доброжелательно.

— Ты первая, кто не пытался меня обмануть… или умолчать. Забирай флуоресценцию. И передай Лупу: пусть больше не забывает мои любимые маринованные погоны.

Алиса вернулась к базе, несмотря на усталость и грязные коленки. Луп, сверкнув радостными спорами, сразу начал лечить свою колонию. А профессор Булычёв, наблюдая за этим, только покачал головой:

— Ну что ж… Видимо, слова действительно могут быть сильнее любого антивируса.

Алиса улыбнулась, достала из рюкзака пирожок — и протянула его Коле.

— За то, что не побоялся пойти со мной. Дружба — тоже слово. И его надо держать.

И они сидели на крыше базы, смотрели на три луны Грибляндии и знали: пока есть люди, которые помнят свои обещания — никакие Капризники, никакие кратеры и даже самые странные грибы не смогут их остановить.

Потому что слово — это не просто звук.

Это — звёздный компас.

И он всегда указывает домой.

Но однажды ночью, прячась в вентиляционной шахте от наказания за сломанную лампу, Лис услышал то, что не должен был слышать.

— Они снова верят, — говорила женщина с усталым голосом. Это была Лира, советница Кая, его тень и правая рука. — Даже дети. Особенно дети.

— Хорошо, — ответил Кай, и в его голосе не было грома — только сухой, холодный шёпот. — Пока они боятся врага, они не спросят, почему у нас нет еды, почему дети болеют, почему я живу в лучшем отсеке. Враг — это клей. Без него мы рассыплемся.

— А если кто-то выйдет наружу? Увидит, что там… пусто?

— Никто не выйдет. Они боятся радиации, монстров, смерти. А мы дадим им врага — и они умрут за него с честью.

Лис зажмурился. Его сердце стучало так громко, что, казалось, они услышат. Он хотел закричать, но язык прилип к нёбу. В голове крутилась одна мысль: никого нет. Никого, кроме нас.

На следующее утро Кай снова стоял на площади. Толпа замерла в благоговейном страхе.

— Сегодня мы готовимся к финальному удару! — гремел он. — Завтра начнётся Великая Очистка!

Лис стоял в первом ряду. Он смотрел на героя — и видел не спасителя, а человека, который превратил страх в цепи. Внезапно мальчик шагнул вперёд.

— Где враг? — спросил он тихо, но все услышали.

Кай нахмурился.

— Ты что, мальчик?

— Где враг? — повторил Лис, громче. — Я был наверху. Я видел. Там… никого нет. Только ветер и пепел.

Тишина ударила, как взрыв.

Кай медленно сошёл с возвышения. Остановился перед Лисом. Наклонился, положил ладонь на его хрупкое плечо — жест, похожий на благословение.

— Ты храбр, сынок, — сказал он мягко. — Но храбрость без мудрости — путь к гибели. Враг не всегда носит форму. Он прячется в сомнениях. В шёпоте. В тех, кто убеждает нас, что мы одни… чтобы мы перестали сопротивляться.

Он поднял глаза к толпе.

— Лис не предатель. Он — испытание. И мы пройдём его. Вместе.

Кто-то кивнул. Кто-то потянулся за оружием — не против Кая, а как бы в подтверждение его слов.

А Лис почувствовал: его правда не убита.

Её просто заключили в клетку — и поставили на видное место, как предупреждение.

Кай встал, всё ещё держа мальчика за плечо.

— Отныне Лис — мой ученик. Пусть учится отличать правду от ловушки.

И толпа поверила снова.

Потому что легче верить во врага — чем в пустоту.

— Потому что… я нарушила Закон Времени. И теперь застряла между мгновениями. Ты — моя последняя надежда. В этот момент зеркало начало трескаться. Последнее, что услышала Алиса:— Доверяй Паку. И не бойся быть доброй — даже когда это кажется глупым.

Зеркало исчезло. Остался только кристалл, тёплый и тихий. На следующий день «Пегас» получил сигнал бедствия с астероида «Капля». Алиса улыбнулась: она уже знала, что делать.

В кармане у нее лежала маленькая записка, написанная её собственным почерком — но с лёгкой дрожью взрослой руки: «Спасибо, что не разочаровала меня».

— Я.

— Вас разыскивают. Вы наследник.

Человек протянул конверт. Иван разорвал его. Бумага от нотариуса. Дядя из Самары оставил ему парусную лодку. «Белая чайка». Та самая, на которой они плавали в детстве.

Он посмотрел на снег, на коптящие трубы, на чёрные следы машин. Посмотрел на бумагу. Перечитал название лодки. «Белая чайка».

Потом медленно, очень медленно поднял голову и рассмеялся. Смех был хриплым, непривычным, как скрип ржавых ворот. Смеялся он долго. На него с удивлением смотрел охранник у проходной.

Иван перестал смеяться, сунул бумагу в карман, закурил.

«Лодка… — сказал он снегу и ветру. — А куда я её тут, к чёрту, поставлю? В ванной?»

Плюнул. Развернулся и пошёл обратно в цех. Надо было чинить номер сорок семь. Завтра смена.

Она творила им неземное счастье. Её квартирка, затянутая шелком, становилась ковчегом, уносящим от будничного потопа. А потом – раз! И любовь её, точно гнилая электрическая гирлянда гасла. Она забирала деньги («на память, голубчик»), находила нового адепта и начинала демонстрировать брошенному вселенскую неверность. А после – наблюдала.

О, как она наблюдала! Сидя у окна за шторой, она пила кофе и смотрела, как он, некогда властелин, стоит под дождём, прижав лоб к стёклам её подъезда. Это было её главное блюдо. Власть. Власть над чужой душой, растоптанной и вывернутой наизнанку.

Все в городе судачили о ней. Одни звали её шалавой, другие – завидовали. Но никто, ни один человек, не знал причину.

А причина сидела в маленькой комнатке в другом конце города и смотрела на потолок. Там, три года назад, от неё ушёл муж. Не просто ушёл – испарился, оставив с грудным ребёнком и долгами. Потом работа – плохие лампы завода погасли её навсегда. Потом – страшный визит родителей. «Ты не справляешься, дочь. Мы забираем дитя. Тебе надо… поправиться».

И она поправлялась. Её рассудок, этот хрупкий стеклянный шар, разбился тогда на тысячи острых осколков. И в каждом осколке отражалось одно и то же: лицо ушедшего мужа.

И вот, новая Лика, с лицом богини и душой, выжженной дотла, вышла на охоту. Она не соблазняла мужчин. Она мстила. Мстила тому единственному, подкладывая под поезд жизни его двойников, этих сытых, самодовольных копий. Она отнимала у них всё: покой, семью, деньги, достоинство. Чтобы почувствовать, что это ОН стоит под её окном. Это ОН рыдает. Это ОН унижен.

И каждый раз, принимая в дар очередную жемчужную нить, она мысленно говорила тому, другому:

— Вот видишь? Я могу всё. Я могу сломать любого из вас. Почему же я не смогла удержать тебя?

И тихо смеялась в подушку, пока слёзы размывали тушь на её прекрасных, безумных глазах.

Он родился в Монтане. Ловил форель в реке Мэдисон. Отец учил: «Бей быстро. Это милосердие».

В двадцать пять он пошел в армию. В тридцать сидел в комнате с кондиционером и кнопкой.

***

Ночью он распечатал документы. Семнадцать листов. Фото башмака положил сверху. Встретился с журналистом в забегаловке у вокзала. Тот спросил:

— Зачем?

— У нее был розовый башмак, — сказал Даниэль.

***

Его взяли на парковке. Не сопротивлялся. В машине думал о Монтане. О форели, выпрыгивающей из воды. О том, как отец чистил рыбу — быстро, резко, будто боялся, что запомнит ее живой.

***

В тюрьме он делал журавликов из газет. Однажды нашел розовый оберточный лист. Слепил крылья. Ночью снилась девочка.

— Где моя кукла? — спрашивала она.

Он молчал.

***

Даниэль лежал на нарах и смотрел, как тень от решетки ползет по стене. Завтра снова будут бомбить. Он закрыл глаза.

Пальцы все ещё ощущали кнопку.

По мотивам жизни американского аналитика Хейла, который сливал журналистам нюансы о жертвах американской армии.

— Зачем ждать? — спросил он, вертя в руках хрустальный стакан.

— Не ждала. Не старалась... Не знаю. Просто другие казались… дешёвой водкой после коньяка.

Он хрипло рассмеялся. В кармане пиджака лежали повестки из суда, смс от сына из МГУ («Пап, срочно нужны деньги») и ключи от «Лексуса», который завтра заберут за долги.

— Дай три миллиона? — выдохнул он, глядя на её пальцы. Кольца не было.

Она достала деньги купюры шелестели между её тонких, нервных пальцев .

— Проценты как в девяносто третьем в ломбарде, когда мы были нищими? — спросила, протягивая бумагу.

Он кивнул. Дождь стих. С Невы потянуло сыростью и тополиным пухом — точь-в-точь как в тот май, когда он уезжал, а она стояла на вокзале, сжимая в руках мокрый платок вместо зонта.

Самые дорогие долги — те, что взяты не в рублях. Их платят годами. Или дождями.