LastFantasy112

Сольвейг была деревушкой маленькой — всего два десятка домов, сложенных из серого камня и бруса, стоящего не одно поколение. Крыши покрывала солома, местами подлатанная мхом, а узкие окна смотрели на море. Тропинки между домами, утоптанные босыми ногами детей и тяжёлыми сапогами рыбаков, вились среди низких заборов, вдоль которых росли кусты шиповника с алыми ягодами, блестящими на солнце, как рубины. У берега покачивались лодки — небольшие, выкрашенные в белый и синий, с потёртыми бортами. Сети, растянутые на кольях, сохли под ветром, их узлы были завязаны крепкими руками, а рядом стояли корзины с уловом — серебристые рыбины, поблескивающие чешуёй, пойманные на рассвете.

Жители Сольвейга жили в ладу с морем, их быт был прост и неизменен, как приливы. Их было немного — мужики, чинящие сети у порога, перебирая верёвки натруженными пальцами; женщины, варящие похлёбку из рыбы, картошки и трав, собранных на склонах, и дети бегали вдоль берега, собирая ракушки и гладкие камни, отшлифованные волнами до блеска. Утром мужчины уходили в море — их лодки скользили по воде, как тени, оставляя за собой рябь, а женщины разводили очаги, дым от которых поднимался к небу тонкими струйками, смешиваясь с солёным воздухом. Днём деревня оживала — стук топоров раздавался из-за сараев, где рубили дрова, плеск воды звучал у колодца, где девушки набирали вёдра, а смех малышей, игравших в прятки за стогами сена, звенел, как колокольчики. К вечеру все собирались у длинного стола под навесом у берега — ели хлеб с солью, запивали травяным настоем из глиняных кружек и слушали рассказы стариков о бурях, что унесли лодки, и морских духах, поющих в тумане. Жизнь текла спокойно, каждый день был похож на предыдущий, но в этом была своя прелесть — покой, который не нарушали ни войны, ни происходящее в далёких городах.

В дальнем конце деревни, ближе к обрыву, где море пело громче всего, стоял дом Иллариона. Он был ниже других, сложен из камня, поросшего мхом, а его крыша, чуть покосившаяся, сливалась с зелёным склоном, на котором он приютился. Перед домом росла яблоня, чьи ветви гнулись под тяжестью спелых плодов, красных и золотых, а у порога лежал старый коврик, вытканный из шерсти, выцветший от солнца и ветра до бледно-голубого оттенка. Илларион был стариком, чьи годы оставили следы на его теле, но не погасили огнь в душе. Его потрёпанный синий балахон, некогда яркий, теперь выцвел до цвета пасмурного неба, а под капюшоном струились длинные седые волосы, спадывающие на плечи, как серебряные нити, мягкие и гладкие, несмотря на возраст. Его лицо, покрытое сетью морщин, обрамляла идеально подстриженная серебристая борода. Но главное — тепло и доброта, светящиеся в голубых глазах, глубоких, как море в ясный день. В руках он сжимал дубовую палку — гладкую, отполированную временем, испещрённую узлами и письменами древних времён. Она была не просто опорой: в ней дремала сила, неспешно струясь сквозь его пальцы, невидимая для тех, кто приходил к нему за помощью.

Годы текли, как волны Недремлющего моря, а Илларион всё жил в Сольвейге. Время стерло память о том дне, когда он впервые ступил на эти берега.

Для жителей он был просто целителем — седобородым старцем с ласковым взглядом, чьи руки врачевали раны и хвори. Но никто не ведал, какая бездна силы таилась за его кротостью.

Одним словом он мог укротить шторм. Одним прикосновением посоха — вырвать душу из лап смерти. Одним взором — рассеять тьму, плетущуюся в ночи.

Однако он не творил чудес. Его магия, глубокая и древняя, как морские пучины, была под строгим надзором. Она прорывалась лишь в мелочах: в тепле ладоней, исцеляющих боль, в тихом слове, утешающем скорбь, в покое, которым он окутывал каждого, кто к нему приходил.

Так он и жил — незаметно, скромно, храня свою силу как сокровенную тайну. Она дремала в нём, подобно зверю в потайной пещере, — и он сам порой забывал о её существовании.

Этим утром солнце только поднялось над морем, его лучи пробивались сквозь редкие облака, бросая золотые блики на воду, блестящую, как расплавленное стекло. Илларион сидел у порога, его посох лежал рядом, прислонённый к стене, а в руках он держал чашку с травяным настоем — шалфей и мята смешивались в тёплом аромате, поднимающимся к его лицу, согревая кожу. Перед ним стояла Лина — молодая женщина с заплаканными глазами и ребёнком на руках, чьи щёки пылали от жара. Её тёмные волосы были собраны в косу, спадавшую на спину, а платье, простое и серое, пахло солью и рыбой.

Она подошла, опустив глаза.

— Он всю ночь плакал, Илларион, — слова давались ей с трудом, голос прерывался. Руки, словно пытаясь найти опору, сжимали край платка. — Не ест, не спит. Помоги… Я больше не знаю, что делать.

Старик кивнул, и взгляд его потеплел. Он поставил чашку на плоский камень у порога и осторожно протянул руки. Лина передала ему сына. Кожа мальчика пылала под пальцами — горячая, почти обжигающая, словно угли в очаге. Дыхание было прерывистым, неровным.

Илларион прижал ребёнка к груди, ощущая, как бьётся маленькое сердце. Его узловатые пальцы мягко, почти невесомо коснулись разгорячённого лба. Старик зашептал — слова лились тихо, как журчание лесного ручья, простые, едва уловимые слухом.

Из его ладоней просочился слабый золотистый свет. Он окутал малыша, словно тёплое, живое одеяло — нежное прикосновение, которое мог заметить лишь тот, кто знал, куда смотреть.

Постепенно жар начал отступать. Дыхание мальчика стало глубже, ровнее. Он тихо засопел, уткнувшись в плечо старика, а его маленькие ручки, до этого напряжённые, наконец расслабились, отдаваясь умиротворению.

— Вот и всё, — сказал Илларион, возвращая ребёнка Лине, его голос был тёплым, как солнечный луч, греющий камни на берегу. — Дай ему настоя из ромашки вечером, и пусть спит у открытого окна — море выгонит остатки хвори.

Лина улыбнулась. В её глазах блестели слёзы благодарности — она сдерживала их, стараясь не расплакаться.

— Спасибо тебе, Илларион. Что бы мы без тебя делали?

— Жили бы, как жили, — ответил он, легко усмехнувшись. Смех его был тихим, словно шорох листвы. — Море заботится о своих, а я лишь помогаю ему в этом труде.

Она ушла, прижимая сына к груди. Шаги её стали лёгкими — словно тяжесть ночи растворилась в утреннем свете.

Илларион взял чашку, сделал глоток и устремил взгляд на море. Волны пели вечную песню, успокаивающую, словно материнская колыбельная.

Он не искал славы, не стремился к власти. Его сила, способная сотрясти горы, оставалась скрытой — спящей под маской простого целителя.

После Лины пришёл старый рыбак Торн, чья спина ныла от долгих часов в лодке, сгорбленная, как ветка под снегом. Илларион растер ему поясницу мазью из можжевельника, пахнувшей лесом и смолой, шепча слова, снимающие боль, как ветер уносит дым. Затем была девочка, порезавшая ногу о ракушку, её босые ступни оставляли мокрые следы на полу — старик промыл рану морской водой, наложил повязку с травяной кашицей, и она ушла, хромая, но улыбаясь. К полудню у его дома собралась небольшая очередь — люди несли свои беды, свои надежды, и он принимал их всех, не прося ничего взамен, кроме доброго слова или горсти ягод, которые дети клали ему в ладонь.

Когда солнце достигло зенита, Илларион вышел к берегу. Балахон его колыхался на ветру, а дубовая палка постукивала по камням, оставляя едва заметные отметины.

Он опустился на плоский валун, разогретый солнечными лучами, и устремил взгляд на море. Волны танцевали, их пена сверкала, словно серебро, отражая свет.

Невдалеке бегали дети; их смех переплетался с криками чаек, нырявших за рыбой. Рыбаки тянули сети, полные улова, — их голоса звучали низко и протяжно.

Старик глубоко вдохнул солёный воздух, грудь его расширилась, и на лице появилась улыбка — простая и искренняя, как у человека, обретшего покой в этом мире.


***

Лора проснулась резко, будто вынырнула из вязкой тьмы. Сердце колотилось так, что, казалось, готово было вырваться из грудной клетки. В ушах ещё стоял леденящий душу голос — голос посланник который преследовал её каждую ночь с момента их бегства из Моргенхейма. Она села на постели, тяжело дыша, и провела рукой по влажным от пота волосам.

«Опять этот сон… Опять он…»

В памяти вспыхнули картины: искажённые лица людей, образы, крики… Она сжала кулаки, пытаясь отогнать видения. Но на этот раз что‑то было не так.

Тишина.

Абсолютная, гнетущая тишина, от которой кожу покрывали мурашки. Ни привычного шороха стражи за дверью, ни отдалённых голосов слуг замка, ни даже скрипа старых балок — ничего. Только её собственное дыхание, рваное и громкое в этой мёртвой тишине.

— Отец?.. — прошептала она, с трудом поднимаясь с постели.

Комната тонула в полумраке. Единственный факел у двери едва тлел, бросая на стены дрожащие тени. Лора накинула халат и, едва касаясь пола босыми ногами, подошла к двери. Ручка поддалась с тихим скрипом, и девушка вышла в коридор.

Пусто.

Ни души. Ни единого стражника у покоев, ни слуг, никого. Только длинные ряды факелов, мерцающих в темноте, и тени, словно живые, извивающиеся на каменных стенах.

— Где все?.. — голос дрогнул.

Она сделала несколько шагов, оглядываясь. Где‑то вдали, в глубине коридора, мелькнул отблеск — будто кто‑то прошёл мимо факела. Лора напряглась, вглядываясь в темноту.

И тогда она увидела.

В углу, между двумя колоннами, тьма сгустилась. Не просто тень — нечто иное. Оно пульсировало, словно живое существо, поглощая свет, вытягивая его из воздуха. Факелы вокруг начали меркнуть, один за другим, пока коридор не погрузился в почти полную тьму.

Лора замерла. Кровь застыла в жилах. Она хотела бежать, но ноги будто приросли к полу. Тьма медленно обретала форму — вытянулась, приподнялась, и вдруг из неё проступили очертания фигуры. Высокой, нечеловечески тонкой, с длинными, извивающимися, как щупальца, руками.

— Н‑нет… — прошептала Лора, отступая на шаг.

Фигура двинулась к ней. Каждый её шаг сопровождался шорохом, будто тысячи насекомых ползли по камню. Воздух стал густым, тяжёлым, пропитанным запахом гнили и серы. Лора попыталась закричать, но крик застрял в горле.

И вдруг — вспышка.

Яркая, ослепительная, как молния. Тьма взвизгнула — звук, от которого заложило уши, — и закрутилась в вихре, разлетаясь клочьями, как сгоревшая ткань. Столп чёрного дыма взметнулся к потолку, растворяясь в воздухе.

Оцепенение спало. Лора рванулась вперёд, туда, откуда пришла вспышка.

У поворота коридора стоял он.

Финн.

Его рунные браслеты светились мягким голубым светом, пульсируя в такт его дыханию. Он поднял руку, и из ладони вырвался новый луч света — чистый, как звёздный огонь. Он ударил в остатки тьмы, и та с шипением исчезла, оставив после себя лишь едва заметный след гари.

— Ты… — Лора задыхалась, всё ещё чувствуя, как дрожат колени. — Что это было?!

Финн опустил руку, и свет на браслетах постепенно угас. Он посмотрел на неё — спокойно, почти холодно.

— Что за чертовщина здесь происходит и кто ты вообще такой? — вырвалось у Лоры.

— Я говорил — я Талрианец, — ответил он, не сводя взгляда с того места, где только что была тьма. — А по поводу чертовщины… Это был хаотик.

— Хаотик? Тот же, что и в Моргенхейме?! — её голос сорвался. — Ужас… Мой отец пропал! Ты не видел его? И куда подевалась вся стража в замке?

— Нет, не видел. Но мы можем вместе его поискать, — Финн шагнул ближе. — Ещё мне нужно поговорить с королём, но я не могу получить аудиенцию.

— Думаю, он будет не рад, если мы ночью ворвёмся в его покои, — Лора нервно оглянулась. Тишина давила.

— Если я не смогу с ним поговорить, то нам нужно уходить из этого проклятого замка, — твёрдо сказал Финн.

Он поднял ладонь, и на ней зародился маленький светящийся шар — мягкий, тёплый свет разогнал темноту вокруг.

— Где ты этому научился? — прошептала Лора, глядя на огонь в его руке.

— Долгие годы изучал и тренировался в Талриане, — коротко ответил он. — Идём.

Они двинулись по коридору, ступая осторожно, будто боясь потревожить спящую тьму. Лора рассказывала о себе — о детстве в Моргенхйме, о кошмарах преследующих её с Моргенхейма. Финн слушал молча, лишь изредка кивая.

Вдруг Лора остановилась.

— Смотри! — она указала на пол у дверей, ведущих в подвал.

Там, прислонённая к стене, стояла трость её отца — резная, с серебряным набалдашником в виде волчьей головы, которую ему подарил король. Лора бросилась к ней, схватила, сжимая так крепко.

— Он был здесь… — её голос сорвался. — Но куда он пошёл?

— И куда подевалась стража… — Финн нахмурился, оглядывая тёмный проём. — Не нравится мне это.

— Нам нужно спуститься, — решительно сказала Лора.

— У меня нет желания идти в подвал замка, — он скрестил руки.

— Пожалуйста, — она посмотрела ему в глаза. — Это мой отец.

Финн вздохнул, но кивнул.

Они спустились по узкой лестнице, свет его шара едва пробивался сквозь густой мрак. Внизу царила могильная тишина, нарушаемая лишь их шагами. Они прошли между колоннами и замерли у массивной двери, из‑за которой пробивалось багровое сияние.

— Что это?.. — Лора прижалась к стене, пытаясь разглядеть, происходящее внутри.

Финн приложил палец к губам, призывая к молчанию, и осторожно заглянул в щель. Лора последовала за ним.

То, что она увидела, заставило её сердце остановиться.

В центре зала стоял Совикус — высокий, худой, в чёрном плаще, а в воздухе висела спираль. Вокруг него на коленях застыла вся дворцовая стража, слуги замка — неподвижные, с пустыми глазами, из которых сочилась тёмная энергия. Она струилась в воздух, собираясь в чёрные сгустки, кружащиеся вокруг мага.

А рядом с Совикусом, на каменном столе, лежал её отец.

Эдгар был бледен, его грудь едва вздымалась. Совикус держал в руке древний кинжал, покрытый странными письменами, и что‑то нараспев читал на языке, от которого кровь стыла в жилах.

— Нет… — Лора едва сдержала крик.

Совикус поднял кинжал.

— Во имя Моргаса! — его голос разнёсся по залу, отразившись от стен зловещим эхом.

Кинжал вонзился в грудь Эдгара.

Из тела старика вырвалось голубое сияние — его душа, светлая, дрожащая. Но тьма не дала ей уйти. Сгустки чёрной энергии рванулись вперёд, обволакивая душу, пытаясь разорвать её на части.

Лора вскрикнула.

Финн резко закрыл ей рот рукой.

— Тихо! — прошептал он, глаза его горели. — Нам нужно уходить. Сейчас.

Он потянул её назад, крадучись, пока Совикус, поглощённый ритуалом, не заметил их.

— Я увидел достаточно, — сказал Финн, когда они оказались в коридоре. — Встреча с королём больше не интересует меня. Мне нужно в Талриан — рассказать всё, что я видел, в Альгарде. Ты можешь пойти со мной.

Лора посмотрела на трость в своей руке, это теперь единственное оставшееся от отца, которого только что принесли в жертву, чувствовала тьму всё ещё пульсироваевшуюся где‑то внизу.

— Да, — прошептала она. — Я пойду.


***

Совикус стоял на башне замка, наблюдая, как две фигуры исчезают в ночи. Его губы скривились в усмешке.

Рядом с ним возник силуэт — высокий, окутанный клубами тьмы. Совикус произнес:

— Мне их остановить, мой господин?

— Нет, — ответил Моргас. — Пусть уходят. — После уничтожения Альгарда они следующие.

Пусть Талриан и весь совет Тэлари знают. Пусть готовятся.

Совикус, склонил голову, Моргас исчез оставив после себя только запах серы.

Люминор, бог света и глава пантеона, восседал на троне из белого пламени, оно горело не обжигая, и лучи струились, как реки, освещая зал. Его фигура была величественной, но не подавляющей — высокий, с длинными волосами, сияющими как расплавленное золото, и глазами, глубокими, как небеса в ясный день. Его белые одежды, сотканные из света, струились, как водопад, а в руках он держал жезл, чья вершина венчалась сферой, излучающей тепло и покой. Перед ним стояли двое — его брат и сестра, светлые боги, — они собрались в этот час, чтобы обсудить хаос, который разразился в мире смертных, угрожая равновесию, оставленному Эоном.

Аэлис, богиня жизни, стояла слева от Люминора, ее присутствие было мягким, как весенний ветер, пробуждающий землю. Ее длинные волосы цвета молодой травы спадали волнами до пола, а глаза, теплые и карие, излучали сострадание, и оно могло исцелить любую рану. Ее платье, сотканное из лепестков никогда не увядающих цветов, шевелилось как живое, а в воздухе вокруг нее кружились светлячки, рожденные от ее дыхания. Справа возвышался Валериус, бог мудрости, чья фигура была строгой и неподвижной, как древний дуб, который выстоял тысячи бурь. Его волосы, серебристые, как лунный свет, были заплетены в длинную косу, а глаза, серые и проницательные, видели сквозь века. Его мантия, темно-синяя, с золотыми звездами, казалась картой небес, а в руках он сжимал книгу — страницы ее шептались о тайнах мира.

Зал молчал, пока Люминор не поднял руку, его голос, глубокий и мелодичный, как звон хрусталя, разорвал тишину:

— Брат, сестра, мы собрались здесь, ибо тьма подняла голову. Моргенхейм пал под силой Некроса, город обратился в прах, а Вальдхейм, оплот моего света, осквернен тьмой. Темные боги — Моргас, Тенебрис, Некрос, Заркун — плетут свою паутину, их голоса зовут Арта из Ловца Душ. Диана, дочь Всеволода, стала их целью, и мы не можем ждать, пока их планы созреют.

Аэлис шагнула вперед, ее голос был мягким, но в нем была тревога:

— Их сила растет, как бурьян на забытых полях. Они осмелились осквернить твой храм, Люминор, убить твоих жрецов, чья кровь теперь взывает к нам с земли. Всеволод вернулся в Вальдхейм, ведомый судьбой, но его дочь, Диана, бежит от теней Совикуса, которые тянутся за ней. Она ищет отца, не ведая, что он уже в замке, что он жив, но слаб. Совикус превратил город в темницу, но она вырвалась — ее свет сияет, как факел во мраке.

Валериус кивнул, его взгляд был острым, как лезвие, отличающее правду от лжи. Он раскрыл книгу, ее страницы зашуршали, как листья на ветру, и заговорил. Голос его был сухим, но полным веса, и заставлял слушать:

— Ее свет — это дар, но и опасность. Я видел ее путь, видел, как она мчалась на Вороне прочь от Вальдхейма, не зная, куда ведет дорога, лишь бы найти отца. Я направил ее к Кривому Логу, к той таверне, где тьма чуть не поглотила ее. Трое зверей, чьи души давно прогнили, набросились на нее, готовые разорвать ее тело и сломить дух. Я привел туда Святослава, воина, чья рука тяжела, а сердце еще не остыло к свету. Он спас ее, разбив их кости, как сухие ветви. Это была моя воля, чтобы она осталась жива.

Аэлис улыбнулась, ее светлячки закружились быстрее, как звезды в танце:

— Ты поступил мудро, Валериус. Святослав — твой инструмент, его сила — наш щит. Но Диана не просто бежит — она борется. Она не была в Моргенхейме, как ее отец, но ее путь ведет к нему, хоть она и не знает, что король уже в столице. Ее сердце — это семя, оно может прорасти в бурю света.

Валериус закрыл книгу, его пальцы сжали кожаный переплет, и он продолжил, его голос стал холоднее, как сталь, выкованная в ночи:

— Ее жизнь — это угроза, Аэлис. Она — последний потомок Алекса, ключ к Ловцу Душ, который держит Арта в цепях. Темные боги знают это, Совикус знает это. Проще убить ее, чем защищать. Если она умрет и не оставит детей, ее кровь не прольется для их ритуала, и Арт останется взаперти навсегда — почти невозможно будет вытащить его без нее. Один удар, одна стрела в ее сердце — и тьма ослепнет, их замысел рухнет. Это жестоко, но мудро. Ценой одной жизни мы сохраним равновесие, которое Эон оставил нам.

Аэлис резко вскинула голову, ее глаза вспыхнули, как огонь в ночи, а светлячки вокруг затрепетали, словно от гнева, их сияние стало ярче.

— Ты предлагаешь убить невинную, Валериус? Диана — дитя, она ищет отца и бежит от тьмы, молилась нам в Кривом Логе, когда звери сжимали ее в своих лапах. Она не виновата, что ее кровь — ключ к Арту, что ее предок, Алекс, заточил его в мече с нашей помощью. Мы не можем отнять ее жизнь, как темные боги отнимают души, как Совикус уничтожает детей в своих темницах. Это не наш путь, не путь Эона! Мы — жизнь, свет, надежда, а не палачи, режущие нити судьбы ради удобства. Я не позволю этого!

Валериус посмотрел на нее, его серые глаза сузились, но он не отступил, его голос стал еще тверже:

— Твое сердце слепо, Аэлис. Ты видишь в ней дитя, а я вижу угрозу. Темные боги не остановятся — их следопыты уже рыщут по лесам, их когти близко к ее горлу. Если она попадет в их руки, Арт вырвется, и мир, что мы охраняем, обратится в прах. Ее жизнь — малая цена за спасение миллионов. Ты готова рискнуть всем ради одной души?

Люминор молчал, слушая их спор, его взгляд был глубок, как бездна, хранящая тайны мира. Наконец он поднял руку, и тишина опустилась на зал, мягкая, как снег, который покрывает поля. Его голос зазвучал, теплый, но непреклонный, как солнце, пробивающееся сквозь тучи:

— Довольно. Валериус, твоя мудрость видит далеко, но она холодна, как лед, сковывающий реки. Аэлис, твое сердце бьется за жизнь, и я слышу его ритм. Диана — не просто ключ, она — наша надежда. Я не позволю убить ее. Она бежит, не зная, что Всеволод вернулся в Вальдхейм, что он жив, но не избран мной. Она — единственная, чья судьба связана и с нами, и с тьмой. Я видел ее в Кривом Логе, слышал ее молитву, когда она звала меня, и я ответил, направив Святослава. Она — дитя света, и я не оставлю ее.

— Да девочка в опасности, но меч надежно сокрыт, — продолжил Люминор. — Им не попасть в храм: вход запечатан и может быть открыт лишь изнутри. Даже если темные боги найдут расположение Храма, доберутся до самого святилища, всех их сил не хватит, чтобы распахнуть те двери.

Валериус нахмурился, его пальцы сжали книгу сильнее, и он резко произнес:

— Тогда что ты предлагаешь, брат? Темные боги движутся, их сила растет. Совикус превратил Вальдхейм в их гнездо, его следопыты уже вышли на охоту за ней. Если мы не убьем Диану, они найдут ее, прольют ее кровь, и Арт вырвется из Ловца Душ. Что тогда? Твоя вера в нее — это риск, он может погубить все.

Люминор поднялся с трона, его фигура засветилась ярче, лучи его жезла пронзили зал, будто стрелы солнца разгоняли тьму. Его голос стал громче, но в нем не было гнева — только уверенность, которая звенела, как колокол, зовущий к бою:

— У меня есть план, Валериус. Но время его раскрыть еще не пришло. Диана — не просто ключ к Арту, она — оружие против тьмы. Ее сила, ее воля, ее кровь — это не только угроза, но и надежда. Я направлю ее, как направлял Святослава через тебя, как охранял ее путь от самого Вальдхейма. Она ищет отца, не зная, что он в замке, но ее дорога — это испытание, и оно сделает ее сильнее. Когда час пробьет, вы узнаете мой замысел, но пока — верьте мне. Мы не будем убивать, мы будем бороться. Тьма бросила нам вызов, и мы ответим — не ее жестокостью, а нашей надеждой и светом.

Аэлис улыбнулась, ее светлячки закружились быстрее, их сияние стало теплее, как лучи утреннего солнца:

— Я верю тебе, Люминор. Диана сильна — она выстояла в таверне, вырвалась из лап Совикуса. Ее душа — надежда этого мира, если мы дадим ей шанс. Мы должны защищать ее, а не жертвовать.

Валериус молчал, его взгляд был тяжел, как свинец, тонущий в глубинах, но он кивнул, его голос стал тише, но не потерял остроты:

— Пусть будет так. Но если твой план провалится, Люминор, тьма поглотит все, что мы охраняем. Я буду следить за ней, за каждым ее шагом. Если она попадет в руки Совикуса, если ее кровь прольется, я сделаю то, что сочту нужным — с твоим позволением или без.

Люминор посмотрел на Валериуса, его глаза сверкнули, как солнце, их свет был обжигающим, он словно напомнил богу мудрости о своей силе:

— Она не падет, Валериус. Ее свет не погаснет. Темные боги забыли: мы — не просто стражи, мы — сила, которую создал Эон. Они хотят освобождения Арта, но будут уничтожены. Я — первый после Создателя, — произнес он, и слова его повисли в воздухе, как напоминание о его силе. — Но я милостив и все же даю им шанс одуматься. Мы не будем убивать невинных, как они, но для всех, запятнавших себя тьмой, у нас нет пощады. Их гордыня станет петлей на их шее, и мы лишь дадим им достаточно веревки, чтобы они смогли сделать последний шаг. Их ошибки станут для них концом, и этот конец будет страшнее любой смерти.

Зал снова наполнился светом, он стал ярче, теплее, как будто тревога отступила под словами Люминора. Три светлых бога стояли вместе, их фигуры сияли в единстве, но в глубине их мыслей оставались тени сомнений. Темные боги двигались, их сила нависла над Вальдхеймом, их слуги искали Диану, а она скакала на Вороне к своей судьбе, не зная, что ее путь — это клубок, связывающий свет и тьму. Ловец Душ ждал, его древняя сила, заточённая Алексом в мече, пульсировала, и теперь судьба мира зависела от девушки, которая бежала от тьмы, не ведая, что свет следит за ней с небес.

Люминор вернулся на трон, его клинок мягко светился.

— И пусть дети света разнесут мою волю. Брат, сестра... Пусть малейшие твари, обитающие во тьме, станут вестниками для их господ. Скажите им: Создатель ушел, но его Первый все еще на троне. И если они не одумаются, я уничтожу их, закрою последний луч в их очах.

Затем он шепнул так тихо, что только сам услышал:

— Держись, Диана. Твой путь — это судьба нашего света.

***

Ночь в Кривом Логе была густой, как смола, и такой холодной, словно уже наступила зима. Туман стелился по мощёным улицам, глуша свет факелов, а ветер, завывая в щелях ставен, нашептывал о грядущей беде. Святослав лежал на жесткой кровати в своей комнате, но сон не шел. Его разум был натянут, как тетива лука, — образ Дианы, ее заплаканные глаза, синяки на бледной коже и разорванный плащ жгли сердце. Он перевернулся, глядя в темный потолок, где тени от слабого света луны танцевали, будто призраки его прошлого.

Усталость наконец одолела, и он провалился в тяжелый сон. Мир вокруг исчез, сменившись бескрайней пустотой, там воздух был вязким, а свет — холодным, как лунный металл. Перед ним опять возникла фигура, высокая и величественная, в белом плаще, с лицом, скрытым под капюшоном. Это был Валериус, бог мудрости, чей голос звучал, как рокот далекого грома, но был мягким, словно шелест листвы.

— Святослав, — произнес Валериус, и его слова эхом отдавались в пустоте. — Ты справился, спас ее, но время истекает. Тьма, более опасная, чем пьянчуги в таверне, идет за ней. Диана — ключ, и она не должна попасть в руки тьмы.

Святослав нахмурился, его рука сжалась, ища меч, которого не было рядом.

— Кто она? — спросил он, хотя в глубине души чувствовал правду. Ее осанка и взгляд выдавали в ней не простую беглянку.

— Она ключ… дочь короля Всеволода, — ответил Валериус, его голос стал тяжелее. — Эйрик отправил весть в Вальдхейм. Тьма уже в пути за ней. Если они захватят ее, зло выйдет наружу и тьма поглотит все.

Святослав стиснул зубы, его кровь закипела.

— Я не отдам им ее, — сказал он, его голос был тверд, как камень. — Я спасу ее.

Валериус наклонил голову, его глаза сверкнули холодным огнем.

— Если ты не сможешь защитить ее, — его голос стал острым, — ты должен убить ее. Она не должна попасть в руки Моргаса. Лучше одна смерть, чем уничтожение всего сущего и вечное рабство во тьме.

Святослав замер, слова бога резали его, как нож. Убить Диану? Мысль была невыносимой, но он знал, что Валериус говорит правду.

— Она не попадет к ним, — ответил он, его голос дрожал. — Клянусь.

Валериус кивнул, его фигура начала таять, как дым.

— Беги, Святослав. Бери ее и уходи из Кривого Лога этой ночью. Утром будет уже поздно.

Святослав резко проснулся, его сердце колотилось, пот стекал по вискам. Комната была темной, лишь слабый лунный свет пробивался сквозь щели ставен. Он сел, его дыхание было тяжелым, а слова Валериуса звенели в ушах. Времени не было. Он быстро натянул сапоги, накинул потертый кожаный доспех, проверил карманы — моток веревки, кремень. Меча не было, но он знал, где его искать.

Подойдя к двери, он прислушался. За ней раздавались шаги — тяжелые, размеренные. Стражник. Святослав постучал тихо, его голос был низким, с притворной тревогой.

— Эй, парень, — позвал он. — Открой, дело срочное. Кажется, у меня лихорадка началась. Не хочу тут подыхать.

Дверь скрипнула, и в проеме показался молодой стражник, его лицо было усталым, глаза — подозрительными. Он шагнул внутрь, держа руку на коротком мече.

— Лихорадка? — переспросил он щурясь. — Ты выглядишь здоровым.

Святослав сделал вид, что его шатает, прижав руку к груди.

— Дыхание тяжелое, жар, боль ужасная в груди, — прохрипел он, отступая к кровати. — Проверь, может, я заразный.

Стражник заколебался, но шагнул ближе, его рука потянулась к Святославу, чтобы проверить лоб. В этот момент Святослав молниеносно ударил — его кулак врезался в челюсть стражника с глухим хрустом. Парень рухнул, не издав звука. Святослав сорвал с его пояса кожаный ремень, быстро связал руки и ноги и затолкал в рот кусок ткани, оторванный от простыни. Убедившись, что тот не очнется, он затащил тело под кровать и выскользнул в коридор.

Коридоры резиденции были темными, освещенными редкими факелами, чей свет отражался от полированных деревянных стен. Святослав крался, прижимаясь к теням, каждый скрип половиц заставлял его замирать. Он знал, где держат Диану, — в западном крыле, в комнате для гостей. У ее двери стоял второй стражник, старше первого, с густой бородой и шрамом на щеке. Святослав притаился в нише, его глаза обшаривали коридор. Простой трюк с камнем был слишком рискованным — этот стражник выглядел опытнее. Святослав заметил глиняный кувшин с водой на столике у стены. Он бесшумно подкрался, взял кувшин и с силой швырнул его в дальний конец коридора, где тот разлетелся с оглушительным звоном, разбрызгивая воду по полу.

— Что за чертовщина? — рявкнул стражник, его меч выскользнул из ножен. Он шагнул к месту шума, его сапоги стучали по деревянному полу.

Святослав выскользнул из тени, как призрак, и одним движением обрушил кулак на висок стражника. Тот охнул, его колени подогнулись, и он осел на пол. Святослав быстро связал его веревкой, затолкнул кляп в рот и втащил тело в комнату Дианы, тихо прикрыв дверь.

Диана спала, свернувшись калачиком под шерстяным одеялом. Ее лицо, бледное в лунном свете, было покрыто синяками и ссадинами, темные волосы разметались по подушке. Святослав осторожно коснулся ее плеча.

— Диана, — шепнул он. — Просыпайся. Нам нужно уходить.

Она вздрогнула, ее глаза распахнулись, полные тревоги. Увидев Святослава, она инстинктивно потянулась к кинжалу, но его там не было. Ее пальцы сжались в кулак, но она узнала Святослава и расслабилась.

— Что случилось? — прошептала она, ее голос был сонным.

— Нет времени, — ответил Святослав, помогая ей встать. — Тьма идет за тобой. Мы уходим. Сейчас.

Диана кивнула, ее движения были быстрыми, несмотря на усталость. Она натянула сапоги, плащ и одежду, выданную слугами Эйрика, и последовала за Святославом. Они крались по коридорам, прижимаясь к стенам, где тени были гуще. Святослав вел ее к комнате Рагнара — он знал: его меч и кинжал Дианы там. Дверь в покои начальника стражи оказалась приоткрыта, и Святослав проскользнул внутрь. Комната была скромной: стол, кровать, сундук. На стене висел его меч, а на столе лежал кинжал Дианы. Святослав взял оружие, передал кинжал Диане, и они двинулись к конюшням.

Конюшни пахли сеном и теплом лошадей. Ворон, черный статный жеребец Дианы, фыркнул, узнав хозяйку, его копыта нетерпеливо стучали по полу, устланному соломой. Серый мерин Святослава стоял рядом, его шкура блестела от чистки. Они быстро оседлали коней, стараясь не шуметь, и повели их к выходу. Но едва они ступили на мощёный двор, тень в дверях конюшни заставила их замереть.

— Святослав, — голос Рагнара был низким, с ноткой горечи. — Я знал, что ты что-то задумал.

Святослав шагнул вперед, заслоняя Диану. Его рука сжала рукоять меча.

— Рагнар, не начинай, — сказал он, его голос был спокойным. — Мы уходим. Не мешай нам.

Рагнар шагнул ближе, его кольчуга звякнула в тишине, глаза, темные и усталые, смотрели на старого друга с горечью и болью.

— Ты думаешь, я слепой? — бросил он. — Я знаю, кто она. Эйрик отправил весть в Вальдхейм. Если она не попадет к Совикусу, Кривой Лог сгорит. Ты это понимаешь?

— Я не позволю этому случиться, — ответил Святослав, его голос стал тверже. — Отойди, Рагнар. Ради нашей старой дружбы.

Рагнар покачал головой, его рука легла на меч.

— Ты заставляешь меня выбирать, Святослав. Долг или дружба. Я не могу предать Эйрика.

Диана шагнула вперед, ее голос дрожал.

— Рагнар, пожалуйста, — сказала она. — Никто не должен пострадать. Мы просто хотим уйти.

— Молчи, девчонка, — оборвал ее Рагнар, его глаза не отрывались от Святослава. — Это не твое дело.

Святослав стиснул зубы, его пальцы сжали рукоять меча.

— Последний раз прошу, Рагнар. Отойди.

Рагнар выхватил меч, лезвие сверкнуло в лунном свете. Святослав ответил тем же, и клинки скрестились с оглушительным звоном, искры брызнули в темноту. Диана отскочила назад, схватив Ворона за поводья. Битва была яростной. Рагнар наносил тяжелые, рубящие удары, его сила была подобна молоту, каждый взмах меча сотрясал воздух. Святослав был быстрее, его движения — точными, как у хищника. Он уклонялся, парировал, его клинок танцевал, отражая атаки. Рагнар зарычал, вкладывая всю свою мощь в удар, но Святослав увернулся, его меч полоснул по плечу противника, разорвав кольчугу. Кровь хлынула, но Рагнар не отступил.

— Ты предал меня! — прорычал Рагнар, его лицо исказилось от ярости. Он бросился вперед, его меч рассек воздух, целясь в грудь Святослава. Тот отбил удар, но сила толкнула его назад, его сапоги заскользили по мокрым булыжникам. Рагнар наступал, его клинок мелькал, как молния, но Святослав был быстрее, и клинок только оставлял царапины на доспехе Святослава. Один удар Рагнара задел его плечо, кровь потекла по руке, но Святослав стиснул зубы, не издав и звука.

— Я не хотел этого, — прохрипел он, парируя очередной удар. Он крутанулся, его меч вонзился в бок Рагнара, пробив кольчугу. Рагнар пошатнулся, но ответил ударом кулака, попав Святославу в челюсть. Тот отпрянул, вкус крови заполнил рот, но он не отступил. Их клинки снова скрестились, металл визжал, искры сыпались, как звезды. Рагнар был силен, но усталость и рана замедляли его. Святослав, собрав остатки сил, сделал ложный выпад, заставив Рагнара открыться, и вонзил меч в его грудь, прямо под сердце.

Рагнар замер, его меч выпал из рук, звякнув о землю. Он опустился на колени, кровь хлынула на булыжники, темная в лунном свете. Святослав опустился рядом, его лицо было мрачным, глаза блестели от слез.

— Прости, брат, — прошептал он, его голос дрожал. — Я не хотел.

Рагнар слабо улыбнулся, его рука сжала плечо Святослава.

— Ты всегда был… упрямым, — прохрипел он. — Уходите быстрее, пока Эйрик с отрядом не вернулся, ворота открыты. Береги ее… Святослав. И… прощай

Его глаза закрылись, дыхание оборвалось. Святослав поднялся, его лицо было каменным, но сердце разрывалось от боли. Диана подбежала, ее рука легла на его плечо.

— Нам нужно идти, — тихо сказала она дрожащим голосом.

Святослав кивнул, они вскочили на коней. Ворон рванулся вперед, его копыта выбивали искры из булыжников. Серый мерин Святослава мчался рядом. Но побег из Кривого Лога был далек от завершения. Туман сгустился, превращая улицы в лабиринт теней. Они мчались по узким переулкам, избегая главной площади, где факелы стражи могли выдать их. Вдалеке послышался звон колокола — тревога. Кто-то нашел стражников или заметил их побег.

— Быстрее! — крикнул Святослав, пришпорив мерина. Ворон фыркнул, его черная грива развевалась, как знамя. Они вылетели на окраину города, где дома редели, а дорога уходила в лес. Но у ворот их ждали — трое стражников, вооруженных копьями и мечами, перегородили путь. Их факелы горели, отбрасывая зловещие тени.

— Стойте! — крикнул один из них, поднимая копье. — Назовись!

Святослав не ответил. Он выхватил меч, направив мерина прямо на стражников. Ворон, почуяв ярость хозяйки, рванулся следом. Святослав рубанул первого стражника, его клинок рассек копье и вонзился в плечо. Мужчина вскрикнул, падая. Диана, сжимая кинжал, направила Ворона на второго — удар копыта пришелся в грудь, заставив стражника упасть и выронить оружие. Третий попытался ударить Святослава копьем, но тот увернулся, схватив древко и рванув стражника на себя. Удар ноги в лицо отправил его в грязь.

— За мной! — крикнул Святослав, и они прорвались через открытые ворота, оставив стражников позади. Лес сомкнулся вокруг них, его голые ветви тянулись, как когти. Туман глушил звуки, но топот копыт эхом разносился в ночи. Святослав вел Диану по тропе, едва различимой в темноте, его сердце колотилось от адреналина и боли за Рагнара. Они мчались, пока город не скрылся за холмами, а колокол не затих вдали.

Только тогда Святослав замедлил ход, дав коням передышку. Ворон тяжело дышал, его бока вздымались, пар вырывался из ноздрей. Диана, бледная, посмотрела на Святослава.

— Куда теперь? — тихо спросила она печальным голосом.

Святослав взглянул на север, где звезды едва пробивались сквозь тучи.

— Не знаю, но нам нужно где-то переждать и собраться с мыслями, — ответил он.

Они двинулись дальше, растворяясь в ночи, а за их спинами Кривой Лог тонул в тумане, скрывая смерть друга и тайну, которая могла изменить судьбу королевства.

Святослав шагнул к ней, его серые глаза, все еще пылающие холодным огнем, смягчились, увидев ее дрожь. Он осторожно подошел и, не говоря ни слова, обнял ее за плечи, его руки, сильные, но сдержанные, старались не напугать.

— Тише, девочка, — произнес он, его голос, тихий и низкий, был неожиданно мягким. — Все кончено. Они не тронут тебя.

Диана вздрогнула от его прикосновения, ее тело напряглось, но затем, словно плотина рухнула, она разрыдалась, уткнувшись лицом в его потертый кожаный доспех. Слезы, горячие и неудержимые, текли по ее щекам, пропитывая его плащ, и рыдания сотрясали ее. Она чувствовала себя разбитой, ее чистота, ее гордость, ее вера в Люминора — все казалось раздавленным под тяжестью того, что чуть не произошло.

«Пожалуйста, не дайте им сломать меня… Отец… Роберт…» — ее разум повторял мольбу, а воспоминания о словах кузнеца — «Оружие — это защита, принцесса» — резали ее, как нож, ведь кинжал, ее защита, лежал бесполезным на полу всего несколько мгновений назад.

Святослав не отстранился, его рука мягко гладила ее по спине, пока рыдания не начали стихать. Он молчал, давая ей время на то, чтобы успокоиться.

— Спасибо, — наконец выдавила Диана, ее голос, хриплый от слез, дрожал. Она отстранилась, вытирая лицо тыльной стороной ладони и все еще сжимая кинжал.

— Не благодари, — ответил Святослав, его суровое лицо смягчила тень улыбки. Он поднялся, опустил руки и остался рядом, чтобы не пугать.

Дыхание Святослава было все еще тяжелым после схватки. На деревянном полу валялись осколки глиняных кружек, а в углу стонали поверженные противники. Диана, дрожащая, но с гордо поднятой головой, стояла рядом. Ее одежда, изорванная в клочья, едва прикрывала тело, а на бледных щеках алели свежие ссадины и синяки. Толпа зевак, которая ранее гудела и подбадривала насильников, затихла после речи Святослава.

В этот момент двери таверны резко распахнулись, и в помещение ворвался холодный осенний ветер, принеся с собой запах сырости и опавших листьев. В дверном проеме показался начальник городской стражи, высокий мужчина с широкими плечами и шрамом, пересекающим левую бровь. Его кольчуга тускло блестела в свете факелов, а за ним, нервно теребя край передника, стоял трактирщик, чьи глазки бегали от страха.

Святослав прищурился, вглядываясь в вошедшего. Лицо казалось знакомым, но годы и шрам сделали его почти чужим. Внезапно память вспыхнула: Рагнар, старый товарищ по службе на границе, с которым они делили хлеб и опасности.

Рагнар, похоже, тоже не сразу узнал Святослава: его взгляд задержался на воине, прежде чем в глазах мелькнуло узнавание.

— Святослав? — Рагнар нахмурился, его голос дрогнул от удивления. — Ты? Здесь?

— Рагнар, — Святослав кивнул, его тон был сдержанным, но в нем чувствовалась тень старой дружбы. — Не ожидал тебя встретить.

— И я тебя, — ответил Рагнар, но тут же собрался, вспомнив о долге. — Прости, у меня приказ. Тебя и девушку нужно доставить к городскому главе. Сдай оружие и следуй за нами. Эйрик хочет поговорить с вами и узнать, что здесь произошло.

Святослав молча отстегнул клинок от пояса. Его пальцы, все еще сжимавшие рукоять, потемневшую от времени и пота, медленно разжались. Он передал меч Рагнару, не сводя с него глаз. Начальник стражи кивнул, принимая оружие, и сделал знак своим людям. Стражники, чья кольчуга позвякивала в такт шагам, начали окружать Святослава и Диану, отрезая им путь к отступлению. В дальнем углу таверны другая группа стражей поднимала с пола трех громил — быкообразного, кривоносого с разбитым до крови лицом и толстяка, чье пузо тяжело колыхалось, пока его волокли к выходу. Они все еще не пришли в себя после встречи с кулаками Святослава.

— Этих троих — в яму, — приказал Рагнар, указывая на громил. — Остальных, кто глазел на происходящее, — в темницу. Каждый будет допрошен.

Толпа загудела. Некоторые зеваки, до этого молчавшие, начали возмущаться. Один бородатый мужик с красным лицом, пропахший элем, замахнулся на ближайшего стражника, но тут же получил удар дубинкой по голове и рухнул на колени, выкрикивая проклятья. Другой, худощавый парень в дорожном плаще, попытался проскользнуть к выходу, но был схвачен за шиворот и отброшен к стене. Стража не церемонилась — порядок в Кривом Логе поддерживался железной рукой, особенно в такие неспокойные времена, когда осенние дожди и слухи о набегах делали людей нервными.

— Трактирщика оставьте, — добавил Рагнар, заметив, как хозяин таверны, с трясущимися руками, жался к стойке. — Он сбежал и позвал нас, как только это началось. Кривой Лог — не место для насильников, убийц и тех, кто нарушает порядок.

Святослава и Диану вывели из таверны под конвоем. Холодный ветер ударил в лицо, заставив Диану съежиться — обрывки ее одежды не спасали от холода. Ее ноги ступали по мокрым доскам крыльца, и Святослав увидел, как она вздрагивает от холода. Их кони — Ворон, черный жеребец Дианы с лоснящейся шкурой, и серый мерин Святослава, покрытый дорожной грязью, — стояли у коновязи. Рагнар отдал приказ отвести животных в конюшни, накормить и вычистить. Святослав, заметив, как Диана ежится, взял ее за руку. Его ладонь была теплой, уверенной, и на мгновение ее пальцы сжались в ответ.

— Не бойся, — тихо сказал он, наклоняясь к ней. — Все будет хорошо.

Рагнар, заметив ее состояние, снял свой темно-зеленый плащ, пропахший кожей и дымом факелов, и накинул ей на плечи. Диана благодарно кивнула, плотнее укутываясь в шерстяную ткань. Под конвоем стражников их повели по улочкам Кривого Лога.

Городок, несмотря на позднюю осень, выглядел ухоженным. Мощёные дороги, блестящие от сырости, вились между домами, словно ленты. Булыжники, отполированные временем и ногами путников, отражали свет пробивающегося из-за туч солнца, создавая иллюзию, будто город светится изнутри. Дома, старые, но крепкие, стояли очень близко друг к другу. Их выбеленные стены украшали резные деревянные ставни, потемневшие от времени, но все еще хранившие следы мастерства местных плотников. На некоторых фасадах виднелись узоры из дубовых листьев и колосьев — символы Кривого Лога. Из труб поднимался дым, а в окнах мерцал теплый свет очагов. Улочки, то сужаясь, то расширяясь, вели к центру города, где возвышалась резиденция городского главы.

Резиденция выделялась среди прочих построек, но не кричащей роскошью, а строгой элегантностью. Двухэтажное здание из серого камня казалось теплым и уютным, несмотря на холодный ветер, гулявший по площади. Высокие окна, обрамленные деревянными рамами, были закрыты ставнями, но сквозь щели пробивался мягкий свет. Над входом висел герб Кривого Лога, вырезанный из темного дерева, — дубовый лист, окруженный венком из колосьев. Широкая лестница из потемневшего от времени камня вела к массивной двери, украшенной коваными петлями в виде листьев. Факелы по обе стороны входа отбрасывали теплый свет, создавая ощущение спокойствия и порядка, несмотря на суету вокруг.

Внутри их встретил городской глава, Эйрик. Диана, все еще кутаясь в плащ Рагнара, внимательно разглядывала мужчину — на вид ему было около пятидесяти лет, среднего роста, с грузной, но не лишенной силы фигурой. Его карие глаза, глубокие и проницательные, изучали гостей, словно читая их мысли. Седеющие волосы были аккуратно зачесаны назад, а борода, подстриженная с тщанием, подчеркивала его властный, но в то же время добрый вид. Когда он улыбнулся, приветствуя их, Диана заметила, что его зубы были на удивление белыми и ровными для человека его возраста, это придавало ему неожиданную привлекательность.

— Добро пожаловать, — голос Эйрика был низким, но мягким, с ноткой искреннего радушия. — Святослав, тебя проводят в твою комнату. Отдохни. А ты, юная леди, позволь моим слугам позаботиться о тебе. Твоя одежда… ее нужно заменить.

Он сделал знак, и двое стражников увели Святослава по широкому коридору, устланному темными деревянными полами. Две женщины, одетые в простые, но опрятные платья, подошли к Диане, неся в руках сверток с новой одеждой. Эйрик, проводив Святослава взглядом, повернулся к Диане. Его глаза скользнули по ее фигуре, отметив прямую осанку, гордый взгляд и силу, скрытую за синяками и ссадинами.

— Ты держишься с достоинством, несмотря на все, — заметил он, и в его голосе чувствовалась искренняя заинтересованность. — Это редкость. Отдыхай, мы еще поговорим.

Женщины, стоявшие рядом, увели Диану в предназначенные для нее покои.

***

Поздний осенний вечер опустился на Кривой Лог, укрыв город холодным покрывалом. Туман сгустился, и свет факелов казался размытым, словно город утопал в серой дымке. Святослав, вымывшись и переодевшись в чистую льняную рубаху и темные штаны, ждал в своей комнате. Помещение было скромным, но уютным: деревянная кровать с шерстяным одеялом, небольшой стол, на котором стояла глиняная кружка с водой, и окно, выходившее на площадь. Сквозь щели в ставнях проникал холодный воздух, и Святослав невольно думал о Диане. Ее глаза, полные ужаса, когда он спас ее от насильников, не выходили у него из головы. Он знал: она сильнее, чем кажется, но все равно беспокоился за нее.

Вскоре пришли слуги, и он последовал за ними в столовую. Одновременно с ним по коридору вели Диану. Святослав невольно замер, увидев ее. Простое серое платье облегало ее стройную фигуру, подчеркивая изящные линии. Ее шелковистые черные волосы, еще влажные после купания, мягкими волнами спадали на плечи, отражая свет факелов. Синяки на ее лице и шее проступили еще сильнее, словно напоминая о тех ужасах, которые она пережила днем, и в теплом вечернем свете она казалась еще красивее, чем прежде. Святослав поймал себя на мысли, что любуется ею, и быстро отвел взгляд, чтобы не выдать своих чувств.

Столовая была небольшой и теплой. Длинный стол из темного дуба был накрыт скромно, но с достоинством: жареное мясо, приправленное травами, свежий хлеб с хрустящей коркой, кувшины с элем и вином, а также миска с печёными яблоками, чей аромат смешивался с запахом дров, тлевших в камине. Эйрик уже ждал их, сидя во главе стола. Он жестом пригласил гостей сесть, и его взгляд, как всегда, был внимательным, но доброжелательным.

— Святослав, — начал он, поднимая кубок с вином, — прими мою благодарность. Ты пресек беззаконие в моем городе, и это не останется незамеченным. Кривой Лог ценит тех, кто стоит за порядок.

Святослав кивнул, принимая слова, но его взгляд скользнул к Диане. Она сидела напротив, внимательно слушая, но ее лицо оставалось непроницаемым, словно она старалась скрыть свои мысли.

— А ты, Диана, — Эйрик повернулся к ней, — расскажи о себе. Откуда ты? Куда держишь путь?

Диана помедлила, подбирая слова. Ее голос был спокойным, но в нем чувствовалась осторожность.

— Я издалека, — ответила она, глядя Эйрику в глаза. — Моя семья… они купцы. Я решила проехаться, но заблудилась, а потом попала в Кривой Лог. Ничего особенного.

Эйрик прищурился, и в его взгляде мелькнула искра недоверия. Его ум, острый, как лезвие, сразу уловил ложь в ее рассказе, но он решил не давить. Вместо этого он откинулся на спинку стула, задумчиво постукивая пальцами по кубку.

— Вы можете оставаться здесь сколько пожелаете, — продолжил он. — Кривому Логу нужны такие воины, как ты, Святослав. Наши земли уязвимы. Король Эрденвальда, Хротгар, не дает нам покоя. Его отряды совершают набеги на близлежащие деревни, и с каждым разом они становятся все наглее. Я отправлял гонцов в Вальдхейм, к королю Всеволоду, с просьбами о помощи, но ответа нет.

Диана, слушая Эйрика, нахмурилась. Она знала: ни один гонец из Кривого Лога не добрался до Вальдхейма. Скорее всего, в этом был виноват Совикус, советник короля, чья тень давно нависла над Альгардом. Его интриги, словно паутина, опутывали королевство, и Диана чувствовала, что ее собственная тайна может быть раскрыта, если она не будет осторожна. Ее легенда — дочь купца, заблудившаяся в пути — слишком проста. «О, Люминор, как же глупо это прозвучало», — подумала она, стиснув зубы. Нужно придумать что-то убедительнее, и поскорее. Но она промолчала, лишь крепче сжала кубок в руках, чувствуя, как холод металла леденит пальцы.

— Прошу прощения, — Диана подняла взгляд, ее голос был вежливым, но твердым. — Могу ли я уйти? Я благодарна за гостеприимство, но мне нужно продолжить путь.

Эйрик покачал головой, его тон оставался спокойным, но он не терпел возражений.

— Дороги сейчас опасны, — сказал он. — Разбойники повсюду, особенно с наступлением осени, когда путники становятся редкостью. Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось.

— Я могу за себя постоять, — возразила Диана.

— Всё, разговор окончен, — отрезал Эйрик, его голос стал жестче. — Святослав — свидетель, как ты «постояла» за себя в таверне. Если бы он не оказался рядом, страшно представить, что могло с тобой произойти. Останьтесь на несколько дней, пока мы не разберемся с угрозами. Вы не пленники, но я настаиваю.

Святослав и Диана переглянулись. Их взгляды встретились всего на мгновение, но этого хватило, чтобы понять друг друга без слов. Они знали: оставаться нельзя. Эйрик, несмотря на свое радушие, был слишком проницателен, и его интерес к Диане настораживал.

***

После ужина стражники проводили их обратно по комнатам. Коридоры резиденции были темными, освещенными лишь редкими факелами, чей свет отражался от полированных деревянных панелей. Холод осенней ночи проникал сквозь щели, и Святослав чувствовал, как мороз пробирает до костей. Когда стража на мгновение отвлеклась, он наклонился к Диане и тихо шепнул:

— Сегодня ночью. Уходим.

Она кивнула, нужно будет бежать, пока не стало слишком поздно. Они разошлись по комнатам, но оба знали, что время на исходе.

Святослав лежал на кровати и смотрел в потолок, мысленно прокручивая план побега. Он не сомневался: стража будет бдительна, но осенний туман и темнота могут стать их союзниками.

Тем временем в своем кабинете городской глава Эйрик сидел за столом, освещенным единственной свечой. Пламя дрожало, отбрасывая длинные тени на стены, увешанные картами и гербами. Перед ним лежал лист пергамента, на котором он торопливо написал несколько строк. Его рука двигалась уверенно, но в глазах читалась тревога. Он свернул письмо, привязал его к лапке почтового голубя и подошел к окну. Холодный осенний ветер ворвался в комнату, едва он распахнул ставни. Голубь взмыл в ночное небо, унося с собой послание, адресованное Вальдхейму: «Появилась девушка, похожая на дочь короля».

Птица исчезла в тумане, а Эйрик остался стоять у окна, глядя в темноту. Его ум, привыкший взвешивать каждое решение, подсказывал, что этот шаг может изменить судьбу Кривого Лога — и не только его.

Ночь накрыла ее после побега из Вальдхейма, она была ясной, но безжалостной — звезды сверкали над головой, холодные и далекие, словно глаза Тенебрис. Казалось, они  следили за ней даже сейчас и преследовали ее из самых глубин храма, а луна, тонкая и бледная, едва освещала путь, бросая длинные тени от голых деревьев, ветки от них тянулись к ней, как когтистые лапы. Диана сжимала поводья, ее пальцы, обветренные и окоченевшие от холода, ныли от напряжения, но она не останавливалась. Остановка означала смерть — тени Совикуса, его стража или слуги Тенебрис могли нагнать ее в любой момент. Позади остался Вальдхейм — город, павший под гнетом тьмы, храм Люминора, разоренный в ту роковую ночь, и Роберт, чьи мертвые, остекленевшие глаза все еще смотрели на нее из каждого угла ее памяти, напоминая о ее вине и ее долге.

Она с полной уверенностью не знала, куда едет. Единственной целью было найти отца, короля Всеволода, о котором Дмитрий шепнул перед расставанием у ворот: «Он жив, принцесса, найдите его».

Моргенхейм лежал далеко на севере, за холмами и густыми лесами, и слухи о его падении под тенями, такими же, которые поглотили храм, жгли ее сердце тревогой. Но слова Дмитрия были ее соломинкой в бурлящем потоке, и она цеплялась за них, как за последнюю надежду. Диана гнала Ворона прочь от города, через поля, заросшие бурьяном, и редкие рощи, избегая главных дорог, где могли рыскать патрули или тени, следовавшие за ней, как зловещий шепот Тенебрис. Ее разум был полон тревог — о том, что будет ждать ее впереди, хватит ли сил у нее и у Ворона, не слишком ли поздно она сбежала из-под власти Совикуса. Но в сердце горела искра решимости, и эта искра не давала ей сломаться, даже когда тело кричало от усталости и боли.

Побег был хаотичным. Она вспоминала ту ночь в храме: багровый свет витражей, крики священников, тело Роберта у алтаря, его голос, ставший чужим, когда Тенебрис овладела им. Она бежала через боковой проход, прячась от стражи, пока не добралась до конюшни. Гаральд, юный конюх, оседлал Ворона, его худые руки не слушались его, но он не подвел ее. Дмитрий и его люди вывели ее за ворота, их преданность отцу дала ей шанс. Теперь же она была одна, и тени не отступали — она чувствовала их присутствие, их шепот, пробирающийся в ее мысли, как холодный ветер в щели старого дома.

К утру, когда небо начало светлеть, окрашиваясь в серо-голубые тона с багровыми прожилками, Ворон едва шел, его бока вздымались от тяжелого дыхания, пар вырывался из ноздрей, как призрачный дым, ноги подгибалась от усталости. Диана спешилась, ее ноги дрожали, сапоги увязли в грязи, и она повела коня за поводья, давая отдых. Его силы таяли, как воск у горящей свечи, и она знала, что сама на пределе. Ноги затекли от долгой езды, спина ныла, будто ее стянули веревками, а желудок сводило от голода — последние крохи хлеба, который она успела взть из замка, закончились еще вечером, оставив лишь голод, терзающий ее. Она погладила Ворона по шее, чувствуя его дрожь под ладонью, и ее сердце сжалось от вины — он был ее спутником, ее спасением, а она гнала его до изнеможения.

— Потерпи, мой хороший, — шепнула она, ее голос дрожал от усталости и заботы, почти заглушенный ветром, завывающим в голых ветвях. — Мы найдем приют.

Она знала, что должна найти укрытие, еду, хоть какой-то отдых, иначе ни она, ни Ворон не дойдут до Моргенхейма. Вдалеке, за очередной грядой холмов, показались очертания деревни — низкие крыши, дым, вьющийся из труб, и слабый гул голосов, доносившийся с ветром. Диана натянула поводья, заставляя жеребца остановиться, и прищурилась, вглядываясь в горизонт.

— Кривой Лог, — пробормотала она, вспоминая название, которое мелькало в разговорах стражников ее отца. Небольшой городок на краю леса, известный своими охотниками и таверной, где путники останавливались перед долгой дорогой на север. Это было не то место, где ее могли искать, — слишком далеко от Вальдхейма, слишком незначительное для внимания Совикуса или его следопытов. Она решила рискнуть.

Спустившись с холма, Диана повела Ворона к поселению. Тропа стала шире, но грязнее — колеи от телег и следы копыт утопали в вязкой земле, а по краям росли колючие кусты, цепляющиеся за ее плащ, потрепанный и грязный после ночи в седле, но все еще слишком нарядный для этих мест, и он мог выдать ее высокое происхождение.

Кривой Лог встретил ее запахом дыма, сырости и жареного мяса, витающего в воздухе, дразня пустой желудок. Дома были низкими, сложенными из потемневшего дерева, их крыши покрыты мхом и соломой, свисающей клочьями. Несколько жителей — угрюмые мужчины в грубых рубахах и женщины с усталыми лицами, закутанные в шерстяные платки, — мелькали в дверях, бросая на нее настороженные взгляды. Никто здесь не знал, что она дочь короля Всеволода, и Диана намеревалась сохранить это в тайне. Ее осанка — слишком прямая, а Ворон — слишком ухоженный, с блестящей гривой и сильными ногами, чтобы сойти за коня простого путника. Она натянула капюшон глубже, скрывая лицо, и направилась к таверне, стоящей в центре города.

Таверна «Кривой клык» была приземистым строением с покосившейся вывеской, на которой краска облупилась, оставив лишь смутный силуэт волка с оскаленными зубами. Дверь скрипела на ржавых петлях, а изнутри доносились грубый смех, звон кружек и запах свежего эля, смешанный с дымом очага. Диана привязала Ворона к столбу у входа, погладила его по морде, шепнув: «Жди меня здесь», — и шагнула внутрь, ее рука невольно легла на рукоять кинжала, висящего у пояса. Теперь этот подарок Роберта стал для нее не просто оружием, а памятью о друге, которого она потеряла.

Внутри таверны было душно и шумно. Длинные столы, заваленные остатками еды — костями, корками хлеба, лужами пролитого эля, — тянулись вдоль стен, освещенных тусклым светом масляных ламп, которые чадили черным дымом. За стойкой стоял хозяин — толстый мужчина с сальными волосами, свисающими на лоб, и красным лицом, покрытым пятнами пота. Его маленькие поросячьи глазки смотрели на нее с жадностью. В углу пьяный старик напевал что-то невнятное, его голос дрожал, как треснувший колокол, а вокруг столов собрались люди — охотники, крестьяне, путники с лицами, покрытыми грязью и шрамами. Они говорили громко, смеялись грубо, их голоса сливались в хаотичный гул.

Диана подошла к стойке, стараясь держать голову опущенной, чтобы не привлекать лишнего внимания.

— Хлеба, похлёбки и свежей воды, — сказала она тихо, ее голос был тверд, но в нем сквозила усталость после ночи без сна. — Еще воды и овса для моего коня.

Хозяин ухмыльнулся, его желтые зубы блеснули в тусклом свете, как у зверя, почуявшего добычу.

— Чем платишь? — спросил он прищурившись, его взгляд скользнул по ее рукам.

Диана достала медную монету из кармана — мелочь, с которой она успела сбежать из города. Усталость давила на нее, но уроки отца о скрытности держали разум в узде. Монета была тусклой, незаметной, и хозяин кивнул, подвинув ей миску с похлёбкой — жирной, с кусками мяса и картошки, плавающими в мутном бульоне, — и чёрствый кусок хлеба. Он налил ведро воды и сказал помощникам накормить и почистить лошадь в конюшне.

Диана села за стол в углу, подальше от остальных, и начала есть, стараясь не смотреть по сторонам. Еда была горячей, но горчила от старого жира, и все же она ела жадно, чувствуя, как тепло разливается по телу, давая ей силы. Шум таверны продолжался, но никто не подходил к ней — пока. Она отломила кусок хлеба, макнула его в похлёбку и поднесла ко рту, когда дверь таверны с грохотом распахнулась, заставив ее замереть. В проеме стоял высокий человек. На нем был потертый кожаный доспех, покрытый следами старых битв, с глубокими царапинами и пятнами крови, давно въевшимися в кожу. На поясе висел меч с широким лезвием, чья рукоять была обмотана потемневшей кожей, а за спиной свисал тяжелый серый плащ, что хлопал на сквозняке. Сапоги, покрытые дорожной пылью, оставляли грязные следы на деревянном полу. Его темно-русые волосы с проседью были стянуты в короткий хвост, а лицо с несколькими глубокими шрамами было суровым, но довольно красивым. Глаза — серые, холодные — обшаривали зал, пока не остановились на ней.

Диана сжала ложку сильнее, ее пальцы побелели. Она не знала этого человека, но что-то в его взгляде — остром, проницательном — заставило ее насторожиться. Он шагнул внутрь, закрыв за собой дверь, и направился к стойке. Хозяин таверны выпрямился, его ухмылка сменилась настороженностью.

— Эля и мяса, — сказал воин хрипло, бросив на стойку горсть монет. Его голос был низким и грубым.

Диана опустила взгляд, стараясь не привлекать внимания, но чувствовала, как его присутствие давит на нее. Она не могла избавиться от ощущения, что он здесь не случайно. В ее голове мелькнула мысль: «Совикус? Нет, слишком далеко. Но кто тогда?» Она вспомнила слова Тенебрис: «Моргас имеет на тебя свои планы». Может, этот человек — его слуга? Или что-то другое?

Воин получил свою еду и сел за стол у выхода, его движения были уверенными, но усталыми. Он ел молча, но время от времени бросал на нее и входящих людей взгляды. Диана чувствовала его тяжелый взгляд на себе, ее сердце забилось быстрее, пальцы правой руки невольно легли на кинжал под плащом. Она не знала, друг он или враг, но в этом забытом богами месте доверять нельзя было никому.

За окном таверны ветер усиливался, принося с собой далекий вой — не волков, а чего-то иного, это заставило жителей за столами замолчать и переглянуться. Диана подняла взгляд и встретилась с глазами воина. В них не было ни страха, ни угрозы — только холодная решимость, как у человека, который не раз видел смерть и всегда шел навстречу ей. Шум таверны продолжился, но никто не подходил, пока трое мужчин не поднялись из-за соседнего стола — здоровяки с грубыми лицами, заросшими щетиной, в рваных куртках, пахнущие застарелым потом и элем. Первый, с кривым носом и шрамом через губу, шагнул к ней, его улыбка была хищной, как у волка при виде добычи. Второй, невысокий, с жирными спутанными волосами, двигался за ним, его маленькие глазки блестели похотью. Третий, самый крупный, с бычьей шеей и кулаками, как молоты, молча встал за ее спиной, отрезая путь к отступлению. Диана напряглась, ее рука лежала на кинжале, но она пока не вытаскивала его, надеясь избежать драки.

— Хорошенькая штучка, — пробубнил кривоносый, навалившись на ее стол так, что волна перегара ударила ей в лицо. — Откуда ты такая в наших краях? Кто ж тебя, красавицу, отпустил сюда одну?

Диана сжала челюсти, ее сердце заколотилось быстрее, но она старалась держать голос ровным.

— Оставьте меня, — сказала она тихо, но твердо, ее голос дрожал от напряжения и страха. — Я просто ем.

— Просто ест она, — хохотнул толстяк с жирными волосами, его голос был высоким и противным. Он шагнул ближе, его рука потянулась к ее плащу, пальцы скользнули по ткани. — А мы просто хотим посмотреть, что у тебя под ним.

Быкообразный молчал, но его тень легла на нее, зловещая и тяжелая, словно предвестие беды. Диана поняла: слов больше не будет. Она вскочила, оттолкнув стол с такой силой, отчего миска с похлебкой опрокинулась, заливая пол, и выхватила кинжал, направив его на кривоносого.

— Назад! — рявкнула она, ее голос стал громче, в нем звенела ярость, вспыхнувшая внутри, как огонь в ночи. — Или пожалеете.

Мужчины рассмеялись, их смех был грубым, как скрежет ржавого металла, и в нем не было ни капли страха. Кривоносый шагнул вперед, его рука метнулась к ее запястью, пытаясь вырвать кинжал. Диана дернулась, вспомнила обучение с отцом и ударила — быстро, точно, как учил Всеволод. Лезвие вонзилось в плечо кривоносого, кровь брызнула на стол, горячая и липкая, и он взвыл, отшатнувшись назад, его лицо исказилось от боли и ярости.

— С-сука! — заорал он, хватаясь за рану, но его крик только разжег остальных.

Толстяк с жирными волосами схватил ее за волосы, рванув назад с такой силой, что ее шея хрустнула, а боль пронзила затылок, как раскаленная игла. Диана вскрикнула, ее ноги заскользили по полу, но она не сдавалась — ударила локтем в мягкий пах толстяка, тот охнул, его хватка ослабла, но в этот момент быкообразный навалился на нее всей своей тушей. Его огромные руки сомкнулись на ее груди, пальцы грубо вцепились в ее тело, сжимая так сильно, что она задохнулась от боли. Он наклонил ее назад, прижимая спиной к столу, ее тело выгнулась под его весом, а деревянная поверхность впилась в поясницу, как шипы. Кинжал выпал из руки, звякнув о пол, и она почувствовала, как страх, холодный и липкий, сжимает ее горло.

— Не дергайся, красотка, — прорычал быкообразный, его горячее дыхание, кислое и тяжелое от эля, обожгло ее лицо. Пальцы продолжали сжимать ее грудь, оставляя синяки, а другая рука потянулась к ее штанам, грубо рванув пояс. Ткань затрещала, холодный воздух коснулся ее кожи, и паника захлестнула ее с головой.

Толстяк, оправившись от удара, подскочил сзади, его руки схватили ее ноги, пытаясь раздвинуть их, пока он сдирал штаны вниз, обнажая ее ягодицы и бедра. Его ногти впились в ее кожу, оставляя кровавые царапины, а кривоносый, все еще держась за плечо, хрипло засмеялся, подступая ближе.

— Давай, придержи ее, — прохрипел он, его глаза блестели дикой похотью. — Я первый.

Диана билась, ее ногти рвали лицо быкообразного, оставляя кровавые полосы, а колени били в его живот, но он был слишком тяжел, слишком силен. Ее крик разорвал воздух, но толпа загудела, подбадривая, их голоса слились в звериный рев.

Хозяин таверны выкрикнул:

— Эй, хватит, сейчас стражу позову!

Но его голос утонул в шуме, и он отступил к стойке, бормоча и явно не собираясь вмешиваться. Вдруг кривоносый, все еще держась за кровоточащее плечо, и толстяк подоспели к быкообразному.

— Держи ей руки! — рявкнул тот, и толстяк вцепился в ее запястья, сжимая их до хруста, словно железными тисками.

Силы Дианы таяли, дыхание рвалось короткими, судорожными глотками, а страх, острый и ледяной, пронзал ее, как клинок. Их руки рвали ее одежду, пальцы жадно впивались в кожу, оставляя жгучие синяки, и ее невинность, ее сокровенная чистота, казалась хрупким светом, готовым погаснуть под их звериным натиском.

— Люминор, спаси меня! Помогите, умоляю! — закричала Диана, ее голос, надрывный и ломающийся, разнесся по таверне, срываясь в хрип от слез, которые хлынули по ее щекам. — Пожалуйста, не дайте им сломать меня! Отец… Роберт… кто-нибудь, помогите!

Ее мольба была отчаянной, искренней, как последний всполох света в кромешной тьме, но толпа лишь загоготала громче, а нападающие ухмыльнулись, их глаза блестели дикой похотью.

Она вспомнила слова Роберта из детства: «Оружие — это для защиты, принцесса. Оно должно служить тебе». Но ее кинжал лежал на полу, недосягаемый, как его теплый голос, а вера, которая все еще теплилась в ее сердце, угасала под тяжестью ужаса.

Страх душил ее, словно невидимая петля, каждый рывок их рук, каждый грубый смех вгрызался в ее душу, заставляя чувствовать, как ее тело, ее чистота, ее сущность могут быть отняты в любую секунду. Ее разум кричал в пустоту, а слезы жгли глаза, смешиваясь с холодным потом, когда она ощущала, как ее последняя защита рушится под их натиском.

Быкообразный навис над ней, его массивное тело давило ее к столу, как каменная плита, его пальцы сжали ее горло, перекрывая воздух. Она задыхалась, ее легкие горели, а перед глазами поплыли черные пятна. Толстяк рванул ее штаны ниже, его грязные руки скользнули по ее коже, оставляя липкий след, а кривоносый, перестав смеяться, потянулся к своему поясу, его движения были резкими, нетерпеливыми. Диана билась все слабее, ее тело дрожало от боли и холода, а разум цеплялся за образы прошлого — отца, когда он учил ее держать меч, Роберта, Дмитрия... Она не хотела умирать здесь, в этой грязной таверне, под руками этих зверей, но силы покидали ее.

Внезапно воздух в таверне сгустился, как перед грозой. Мужчина, обедавший за соседним столом, — тот, на которого обратила внимание Диана, когда он вошел, — посмотрел на них: его глаза, серые, как грозовое небо, горели холодным огнем, заставив таверну замереть. Это был Святослав, странствующий воин, чье имя шепталось в этих краях как легенда — человек, который не боялся ни людей, ни теней, ни самой смерти. Он ехал через Кривой Лог, направляясь по зову Валериуса, и остановился у таверны перекусить.

— Отпустите ее, — его голос был низким, глубоким, как рокот грома, и в нем не было ни тени сомнения, только холодная, непреклонная угроза.

Быкообразный обернулся, его кулаки сжались, он выпустил Диану, оставив ее лежать на столе, и шагнул к Святославу, его лицо исказилось от ярости.

— А ты кто такой, чтоб нам указывать? — прорычал он, размахнувшись кулаком размером с молот.

Святослав не ответил. Он уклонился от удара с кошачьей грацией, его тело двигалось быстро и точно, несмотря на массивность. Его кулак врезался в челюсть быкообразного с такой силой, что хруст кости эхом разнесся по таверне, а кровь и слюна брызнули в воздух. Мужчина пошатнулся, но Святослав не дал ему опомниться — схватил его за шею, рванул вниз и впечатал колено ему в лицо, а затем толкнул на соседний с Дианой стол. Дерево треснуло под ударом, кровь хлынула из разбитого носа, заливая пол, а быкообразный рухнул, его тело задергалось в агонии.

Толстяк с жирными волосами бросился на Святослава, его нож блеснул в свете ламп, направленный в бок воина. Святослав перехватил его руку в воздухе, выкрутил запястье с хрустом, отчего толстяк взвыл, и ударил его коленом в живот. Нож выпал, звякнув о пол, а Святослав добавил удар локтем в висок — толстяк рухнул, его голова ударилась о скамью, оставив кровавый след на дереве, и он затих, его дыхание стало хриплым и прерывистым.

Кривоносый, все еще держась за плечо, попытался поднять нож с пола, но его скользкие от крови руки не смогли сделать это с первого раза, нож опять упал. Святослав шагнул к нему, резко наступил сапогом на руку, отчего раздался хруст, и кривоносый заорал, его крик перешел в визг. Воин наклонился, схватил его за горло, поднял над полом, как тряпичную куклу, и швырнул о стену. Тело ударилось с глухим стуком, доски треснули, и кривоносый сполз вниз, оставляя за собой багровую полосу, его глаза закатились, а изо рта текла кровь вперемешку с пеной.

Таверна замерла, толпа отшатнулась назад, их лица побледнели от страха. Святослав выпрямился, его дыхание было ровным, как будто он не дрался, а просто прогуливался по улице. Он повернулся к толпе, его серые глаза прошлись по каждому, и гул стих, как будто кто-то перерезал струны.

— Еще кто-то хочет? — спросил Святослав тихо, но его голос, низкий и острый, как лезвие, резал тишину таверны.

Он медленно вытащил меч из ножен, широкое лезвие сверкнуло в свете ламп, отбрасывая холодные блики на лица толпы. Никто не ответил — люди отшатнулись еще дальше, их глаза, полные страха, избегали его взгляда, а гул стих, таверну накрыло тишиной.

— Вы, — прорычал он, обводя толпу серыми глазами, в которых пылал холодный огонь, — стояли и смотрели, как эти мрази терзают девчонку. Вы недостойны зваться людьми. — Его слова стегали толпу как кнут, и головы присутствующих стали опускаться от стыда.

Но затем его взгляд упал на Диану. Она лежала на столе, где оставил ее быкообразный, ее темные волосы спутались, плащ был разорван, обнажая плечи, а лицо, бледное, как иней, блестело от слез. Глаза девушки продолжали выражать ужас, все ее существо сотрясалось от пережитого насилия.

Этот вид хрупкой и напуганной девушки, чья вера и силы почти угасли, пронзил Святослава, как стрела. Его рука, сжимавшая меч, медленно опустилась, а огонь в глазах смягчился, сменившись состраданием. Он шагнул к ней, убирая клинок в ножны, и его голос, все еще твердый, но уже без ярости, прозвучал тише:

— Все кончено, девочка. Ты в безопасности.

Доспех, надетый поверх изношенной рубахи, хранил следы битв — иные были свежи, иные давно затянулись, но всякий из них говорил о тяжести странствий, ведь ими была наполнена жизнь Святослава. Темный плащ, когда-то пышный и теплый, ныне трепетал на ветру, словно тень древнего знамени, а сапоги его, покрытые коркой давней грязи, глубоко вонзались в промерзшую землю, словно врастали в судьбу путника. Меч, безмолвный спутник его жизни, висел на поясе, и в тяжести клинка, казалось, звучали отголоски реки крови, в которую слились тени былых боев.

В трактирных залах и забытых селениях имя Святослава шептали как проклятие, боясь разбудить силы, таившиеся за обыденной пеленой мира. Немало было рассказов о его странствиях: говорили, будто этот человек не ведал страха — ни перед смертной рукой, ни перед тьмой, прятавшейся за гранью света. Пересказывали истории о том, как в самую лютую стужу, когда меч его был разбит или утрачен, он, не дрогнув, сражался с волками голыми руками — то ли с двумя, то ли с целой стаей, ибо всяк рассказчик добавлял и убавлял по своему разумению. Говорили и о Черном Камне, где он один устоял против многих, и земля у его ног напиталась кровью, словно жаждущая чаша древних богов.

Но за всеми этими сказаниями таилась истина, неведомая другим: на плечи Святослава легло одиночество, как старое проклятие, а прошлое его было замуровано, словно древняя гробница. Была в нем боль — не крикливая, но упрямая, когда-то она расколола его сердце, но была им закована в сталь и молчание. Лед в его взгляде и тяжелая поступь были ему и защитой, и напоминанием: от судьбы, как и от долгой ночи, не уйдешь, а каждый шаг по промерзшей земле лишь отзывался эхом во мраке, рассказывая новым ветрам о человеке, который остался один среди звезд, ветров и древних преданий.

Костер потрескивал, искры улетали в темноту. Святослав сидел, опираясь на колено, его широкие ладони грелись у огня. Он отхлебнул воды из фляги — остатки с последнего ручья, — вытер бороду и уставился в пламя. Мысли блуждали. Последняя схватка с разбойниками у реки вымотала его — трое против одного, потом их поверженные тела на траве, их крики и мольбы о пощаде в ушах. Потом слухи в деревне — про тьму, пожиравшую города на севере, про пропадающих людей. Он не знал, куда пойдет завтра, но покой ему был чужд. Дорога стала его жизнью, меч — его правдой. Но этой ночью воздух казался тревожным.

Он подбросил ветку в огонь. Пламя вспыхнуло, осветив его лицо — резкие черты, морщины между бровей. Усталость давила на плечи, кости ныли от холода и долгих дней пути. Святослав решил отдохнуть. Развернул плащ на земле, лег у костра, подложил руку под голову и закрыл глаза. Треск огня и вой ветра унесли его в сон. Но сон был странным.

Тьма навалилась, густая и тяжелая. Он стоял на черной земле, воздух пах железом и старыми книгами. Перед ним возникла фигура — высокая, в длинном плаще, колыхавшемся, как дым. Лицо скрывал капюшон, но глаза — яркие, глубокие — смотрели прямо на него. В руках она держала свиток и посох с голубым светом.

— Святослав, — голос был низким, мягким, проникающим в мысли. — Я Валериус, тот, кто видит твою судьбу и судьбы мира. Слушай меня.

Святослав напрягся. Рука потянулась к мечу, пальцы сжали рукоять, но он не вынул клинок. Он смотрел на фигуру с недоверием.

— Кто ты? — хрипло спросил он. — И что тебе от меня нужно? Я не верю в богов.

Валериус шагнул ближе, и холод пробежал по спине Святослава. Бог мудрости поднял посох, и перед глазами возник город: улицы из камня, дома в скалах, кривые холмы вокруг. Над ним клубилась тень — черная, живая, ее когти тянулись к башням. В центре стояла девушка. Темные волосы развевались на ветру, голубые глаза горели огнем — тем же огнем, который Святослав видел в своих глазах. Она сжимала кинжал, глядя в темноту, готовая драться.

— Это Кривой Лог, — сказал Валериус. — Девушку зовут Диана, ее преследует тьма. Ей нужна помощь, и это твой шанс искупить свои грехи. Ты должен найти ее.

Святослав нахмурился. Он слышал про тьму — слухи в тавернах, рассказы путников. Но видения и пророки были ему чужды. Его мир — кровь, пот и сталь.

— Почему я? — голос Святослава сорвался, будто обнажая самую суть его боли. — Мой путь — это мое проклятье, а не подвиг. Я не рыцарь из старых сказок, не бегу на зов спасать девиц. Я не герой… не могу им быть.

Валериус оперся на посох, и земля будто откликнулась, дрогнув от удара. Мир вокруг распался, как разбитое зеркало. Вихрь видений поглотил Святослава, и он увидел самого себя — юного, еще полного надежд, с глазами, в которых бушевал огонь жизни. Перед ним — его жена и дети, поверженные, бездыханные. Кровь, теплая, живая, медленно стекала с клинка, забрызгивая дрожащие руки. В груди разгорался крик — животный, безысходный, отчаянный, но он так и не вырвался наружу. В этот миг погиб не только его мир, но и сам Святослав; все светлое, что было в нем, обратилось в пепел вины и боли, разъедающий душу, не отпуская ни днем, ни ночью.

Мгновение — и видение сменилось. Девушка сжимала лук, не отводя глаз от тьмы, надвигавшейся на нее со всех сторон. Она пускала стрелы одну за другой, истово, с отчаянной решимостью, а за ее спиной собирались люди — воины, крестьяне. Все они смотрели на нее, как на последний отблеск света в сгущающейся тьме.

Валериус вновь ударил посохом — и картина, как волна, сменилась. Теперь Святослав видел девушку совсем иначе: в изнеможении она прижимала к груди ребенка, дрожащими руками защищая его от невидимой угрозы, а сам Святослав стоял рядом — словно страж на границе между тьмой и светом.

— Ты знаешь, что такое боль, — голос Валериуса был тих, но в нем звучало нечто, пробирающее до костей. — Ты познал, каково это — потерять все. Ее преследуют те же тени, что терзали тебя во снах, те же тени, которые застилали твои глаза и твоими же руками отняли твою семью. Ей нужна помощь, а тебе… тебе выпал шанс вырваться из круга собственной боли, попытаться начать заново. Это твой путь, Святослав. Или ты примешь его, или вновь останешься один — с призраками прошлого, которых ничто не сможет победить. Это твой шанс на искупление.

Святослав сжал кулаки. Слова жгли. Он ненавидел их — «искупление», «шанс». Его жизнь была дорóгой и мечом. Но взгляд девушки — голубые глаза, полные боли и силы, — цеплял что-то внутри. Он вспомнил слухи: тьма на севере, оскверненный храм, сбежавшая принцесса. Может, это она?

— А если я откажусь? — спросил он резко.

— Тогда она падет, а вместе с ней и весь мир, — ответил Валериус тихо. — И ты будешь жить, зная, что упустил свой шанс на искупление. Выбор твой.

Тьма закружилась, и Святослав проснулся. Грудь вздымалась, пот стекал по лицу. Костер догорал, угли уже начали тлеть. Он сел, рука легла на меч. Сон был слишком реален — голос Валериуса звенел в ушах: «Ее преследуют темные силы. Это твой шанс».

Он встал. Плащ хлопнул на ветру, сапоги оставили следы на остывшей земле. На востоке пробивался рассвет — серый, с багровыми полосами. Кривой Лог был далеко — неделя пути через леса и равнины, полные опасностей. Святослав не знал, кто такая Диана, что его ждет. Но слова Валериуса засели в голове. Он плюнул в угли.

— Если это ловушка, я найду тебя старик, — пробормотал он.

Святослав начал собираться. Затушил костер, свернул плащ, проверил меч — сталь холодная, зазубрины напоминали о боях. Тело ныло, но голова была ясной. Он не верил в судьбу и богов, но тьму знал — видел ее в глазах врагов, чувствовал в кошмарах. Если Диану правда преследуют, если она могла даровать ему искупление, которое стоило бы его жизни, он найдет ее. Не ради Валериуса — ради себя.

Он присел у остатков костра, достал вяленое мясо и флягу. Ел молча, глядя на горизонт. Впереди был долгий путь. Леса кишели волками, равнины — разбойниками. Он вспомнил карту из таверны: Кривой Лог за рекой, за холмами. Дорога вела через пустые земли — путники пропадали, деревни стояли заброшенными. Может, слухи про тьму были правдой.

Святослав проверил снаряжение. Доспех скрипел, но держался. Меч острый, нож на поясе — в порядке. Воды мало, надо найти ручей. Он встал, размял плечи — суставы хрустнули. Годы скитаний давали о себе знать: спина болела, шрамы тянули кожу. Но он привык. Боль была частью его, как меч.

Он вспомнил тот день, когда потерял жену и детей. Их лица до сих пор являлись ему во снах: ее теплые глаза, наполненные любовью и доверием, звонкий смех детей, еще долго отдававшийся в памяти. Тогда все вокруг померкло. В тот миг, будто чужая, черная пелена легла на его глаза, затуманила разум, изуродовала реальность. В дыму и криках битвы он не видел лиц врагов — только неясные тени, только фигуры, которых в ярости и страхе принимал за бандитов. Руками, стиснувшими рукоять меча, он рубил и рубил, не разбирая, кто стоит перед ним, пока все не стихло. Когда пелена рассеялась, он понял, кого лишился навсегда.

С тех пор он шел один, и вина жгла грудь, как раскаленные угли.

А теперь этот Валериус. Голос во сне, видения, девушка с кинжалом. Святослав не любил загадок. Его жизнь была простой: идешь, сражаешься, выживаешь. Но слова Валериуса цепляли. Темные силы, шанс искупить грехи. Он видел тьму в глазах врагов, в криках умирающих. Если она реальна — это бой, который он не пропустит.

Солнце поднялось. Святослав шагнул на тропу, ведущую на восток. Плащ трепался на ветру, засохшая грязь хрустела под сапогами, меч покачивался у бедра. Он не знал, что ждет его впереди — Диана, тьма или смерть. Но чувствовал: эта дорога станет последней. Он найдет девушку, посмотрит в ее голубые глаза и решит, стоит ли ее война его крови.

Ветер нес запах дождя. Святослав поправил плащ и ускорил шаг. Кривой Лог был далеко, но он дойдет. Тьма звала, и он шел ей навстречу.

Он искал ее в каждом шорохе, в каждом отблеске света на стенах замка. Его люди рыскали по городу, но Совикус знал: она близко. Он чувствовал ее, как зверь чует добычу. И когда он найдет ее, она поймет — никто не уходит из его паутины.

В первые дни без короля Совикус не терял времени. Пока Всеволод сражался в Моргенхейме, советник укреплял свою власть в Вальдхейме, используя оружие, бывшее острее любого клинка, — страх. Он созывал стражу, отдавал приказы, которые звучали как приговоры, и собирал вокруг себя тех, кто готов был служить ему без вопросов, из страха или алчности. Его покои в замке, некогда скромные, теперь превратились в подобие тронного зала — стены украшали древние свитки с выцветшими письменами, карты с выжженными символами и артефакты, которые он добыл из тайных хранилищ под городом, пропитанных запахом земли и забытых эпох. В центре комнаты стоял стол, заваленный пергаментами, а на нем — посох с наконечником из черного металла, мерцавшем багровым светом, подарок Моргаса, о котором Тенебрис шептала на их темном совете. Этот посох, выкованный из хаоса, был ключом к разрушению защиты титанов, охранявших Ловец Душ, и Совикус уже чувствовал его силу, она текла через его пальцы, как яд, отравляя разум и сердце.

Он не доверял никому. Стражники, некогда служившие Всеволоду, теперь подчинялись ему, но их взгляды были пусты, их верность — хрупка, как тонкий лед под весенним солнцем. Он знал, что многие из них все еще шептались о короле, о его возможном возвращении, и это раздражало Совикуса, как заноза под ногтем, которая с каждым движением вгрызается глубже. Чтобы заглушить эти слухи, он ввел комендантский час, запретил собрания, а тех, кто осмеливался говорить о Всеволоде, бросал в темницы под зáмком, где сырость и тьма ломали их дух. Горожане боялись поднять глаза, их шаги стали бесшумными, а голоса — шепотом за закрытыми дверями, дрожащим от ужаса. Совикус наслаждался этим страхом, он питался им, как огонь питается сухими ветвями, чувствуя, как город сжимается в его кулаке.

Но главной его целью была Диана. Он знал от Моргаса о ее связи с Ловцом Душ, о пророчестве, которое говорила Тенебрис в ее темном зале: «Диана — потомок Алекса, ключ к освобождению Арта». Совикус не сомневался — она где-то в городе, прячется, как мышь в норе, и его задачей было найти ее, сломить ее волю и заставить служить планам темных богов. Он не знал, что она ускользнула той ночью, когда храм Люминора рухнул под ударом тьмы, что ее побегу помог Дмитрий и его люди, и она уже мчалась прочь на Вороне, оставив Вальдхейм позади, а его — в неведении.

На второй день после падения храма один из стражников, рыскавший у конюшен, доложил о пропаже черного жеребца — Ворона, лошади Дианы, которая обычно находилась в стойле под замком. Это было первым ударом, пробившим броню уверенности Совикуса. Он немедленно приказал проверить конюшню и допросить всех, кто мог быть причастен. Вскоре ему привели Гаральда — юного конюха с растрепанными светлыми волосами, его худые плечи ссутулились под взглядом стражников. Совикус стоял в зале совета, его пальцы сжимали посох, багровый свет отражался в его холодных глазах, когда мальчишку бросили к его ногам.

— Где конь? — голос Совикуса был низким, как рокот грома, каждый слог падал, как камень в глубокий колодец. Он шагнул ближе, его тень легла на Гаральда, заставляя того вжаться в холодный каменный пол.

— Я… я не знаю, господин, — пробормотал Гаральд, его голос дрожал от ужаса, глаза метались, но в них мелькало упрямство. — Ворон… он был там вечером, а потом… пропал.

— Лжешь, — оборвал его Совикус, его рука сжала посох сильнее, багровый свет вспыхнул, осветив лицо мальчика. — Ты был в конюшне той ночью. Конь не мог исчезнуть сам по себе. Говори, кто взял его, куда ушла Диана, или я вырву правду из твоих уст, когда палач будет сдирать с тебя кожу.

Гаральд побледнел, его пальцы стиснули край потертого плаща, но он молчал, сжав губы в тонкую линию. Совикус кивнул стражникам, стоявшим у дверей, их лица были пусты, как маски смерти. Они схватили мальчика за руки, выкручивая их за спину с хрустом, пока он не вскрикнул, его голос эхом отозвался в зале. Торин, широкоплечий стражник с короткой бородой, вытащил кнут, его кожаные полосы свисали, как змеи, готовые ужалить.

— Последний раз спрашиваю, — прошипел Совикус, наклоняясь к Гаральду так близко, что тот почувствовал его холодное дыхание на своем лице. — Где она? Кто помог ей?

— Не знаю! — выкрикнул мальчик, его голос сорвался, глаза наполнились слезами, но он не сломался. — Клянусь, я ничего не видел!

Первый удар кнута рассек воздух, и кожа на спине Гаральда лопнула, как сухая ткань, кровь брызнула на пол, окрашивая камни багровым. Он закричал, его тело дернулось в руках стражников, но они держали крепко, их пальцы впивались в его худые плечи, оставляя синяки. Второй удар пришелся ниже, разрывая рубаху, обнажая тонкие ребра, проступавшие под кожей. Кровь стекала по спине, горячая и липкая, смешиваясь с потом, выступившим от боли. Гаральд стиснул зубы, его крик перешел в хриплый стон, но он не назвал Диану, не выдал Дмитрия, не проронил ни слова о той ночи, когда она ускакала в темноту.

Совикус кивнул Торину, и тот отложил кнут, достав из угла зала железный прут, конец которого раскалился в жаровне до багрового свечения. Он поднес его к боку Гаральда, и запах паленой плоти наполнил воздух, едкий и тошнотворный. Мальчик завыл, его тело выгнулось дугой, кожа шипела и пузырилась под раскаленным металлом, оставляя черный ожог, дымившийся в холодном воздухе зала. Совикус смотрел, его лицо оставалось неподвижным, как камень, но внутри него кипела ярость — этот жалкий конюх, этот ребенок, осмелился бросить вызов ему, советнику, державшему Вальдхейм в страхе.

— Говори! — рявкнул он, ударив посохом о пол, отчего багровая вспышка осветила зал, бросив тени на стены. — Кто взял коня? Кто был с ней?

Гаральд, задыхаясь от боли, поднял голову, его глаза, полные слез, встретились со взглядом Совикуса. Он прохрипел, едва шевеля обожженными губами:

— Я… не знаю… ничего…

Торин схватил его за волосы, рванув голову назад, и прижал раскаленный прут к внутренней стороне его бедра. Кожа зашипела, мышцы свело судорогой, и Гаральд закричал так, что голос сорвался в хрип, его тело обмякло, но стражники не дали ему упасть. Они били его кулаками — в живот, в грудь, в лицо, — пока кровь не потекла из разбитого носа, заливая его подбородок. Его худое тело покрылось багровыми пятнами, но он молчал, его преданность Диане была сильнее страданий, сильнее страха перед смертью.

Часы тянулись, как вечность. Кнут, железо, кулаки — все смешалось в агонии, наполнившей зал звуками боли: криками, стонами, глухими ударами о плоть. Наконец, когда Гаральд потерял сознание, его тело обвисло в руках стражников, как сломанная кукла, Совикус махнул рукой, его голос был сух, как ветер в пустыне:

— Бросьте его в темницу. Если очнется — допросите снова. Он знает больше, чем говорит. Выжмите из него все.

Стражники уволокли мальчика, оставив за собой кровавый след на каменном полу, тянущийся, как зловещий узор. Совикус отвернулся, его пальцы сжали посох так, что суставы побелели. Он не получил ответов, но его разум уже цеплялся за новую мысль: если конь пропал, кто-то помог Диане уйти. Город был закрыт, ворота под охраной — как она могла ускользнуть?

На третий день поисков пришел второй след. Один из часовых у ворот, молодой парень с веснушками, проболтался под давлением Торина, что видел отряд стражников той ночью — Дмитрия и двух его людей, они вывели женщину в плаще за стены. Совикус немедленно приказал схватить их. Дмитрий, широкоплечий воин, и его товарищи — Игорь со шрамом на щеке и Петр с усталыми глазами — были приведены в подвал замка, в камеру, где стены покрывала сырость, а воздух пах плесенью и кровью.

Совикус спустился к ним сам, его шаги гулко отдавались в каменных коридорах, посох в руке мерцал багровым, освещая его лицо зловещим светом. Стражники стояли перед ним, закованные в цепи, в рваных рубахах, их доспехи были сорваны. Дмитрий смотрел на советника с вызовом, его подбородок был поднят, но в глазах мелькала тень страха.

— Вы провели ее через ворота, — начал Совикус, его голос был тих, но резал, как лезвие. — Вы предали меня. Говорите, куда она ушла, или я выжгу вашу верность из ваших костей.

— Мы служим королю, не тебе, — бросил Дмитрий, его голос был хриплым, но твердым. — Ты не найдешь ее.

Совикус прищурился, и в багровом свете посоха его лицо казалось злобной маской.

Воины обменялись быстрым взглядом. Дмитрий шагнул вперед, напряг плечи, а затем с рычанием бросился на советника. За ним рванулись Игорь и Петр, схватив со скамьи ржавую цепь и обломок доски.

Совикус даже не сделал шага назад. Он лишь поднял руку, и багровое пламя вспыхнуло в посохе. Воздух дрогнул, и в подвале разнесся гул, словно из глубин земли поднимался гром.

Удар невидимой силы отбросил Дмитрия в сторону; он пролетел несколько шагов и врезался в стену, кровь брызнула из рассечённой головы. Игорь, успевший замахнуться цепью, застыл в воздухе, будто его поймали стальными когтями, и сдавленный крик вырвался из его горла, когда кости начали хрустеть. Петра пронзил алый луч, вырвав из его груди короткий крик — тело дернулось и упало, дымясь, словно изнутри его жгло огнем.

— Жалкие псы, — холодно произнес Совикус, опуская посох. — Королю вы служите? Король мертв для этого города. А верность вашу я выжгу.

И багровое сияние снова вспыхнуло в камере, заливая сырость стен кровавым светом.

Игорь рухнул на каменный пол, его тело обмякло, словно сломанная кукла. Петр еще дернулся в судороге, но вскоре затих, обугленный изнутри багровым пламенем.

Лишь Дмитрий, израненный, но еще живой, поднялся на колени, глотая кровь. В его глазах, полных боли и ярости, горел вызов.

Совикус наклонился, и багровое сияние его посоха легло на лицо воина, обнажив каждую складку презрения.

— Упрямец… Это хорошо. Но упрямство — это изъян, оно лишь делает вкус боли ярче.

Совикус улыбнулся, его тонкие губы растянулись в кривой усмешке. Он щелкнул пальцами, и в подвал вошел Торин, мрачный и с ящиком в руках, наполненным ржавыми клещами, крюками и ножами, чьи лезвия блестели в тусклом свете факелов.

Пытка началась с Дмитрия. Торин медленно зажимал его пальцы в клещи, пока кости не хрустнули, как сухие ветки, и кровь не потекла по железу. Дмитрий зарычал, его тело напряглось, цепи звенели, но он стиснул зубы, не издав ни звука. Совикус шагнул ближе, его глаза сузились:

— Куда она пошла?

Молчание было ответом. Торин вырвал ноготь с большого пальца, медленно, с хрустом, и Дмитрий наконец закричал, его голос эхом отозвался в подвале. Кровь капала на пол, смешиваясь с грязью, но он не сломался. Тогда Совикус кивнул, и стражники притащили жаровню с раскаленными углями. Они прижали ладонь Дмитрия к углям, кожа зашипела, запах горелой плоти наполнил камеру, и он завыл, его тело выгнулось, цепи натянулись до предела.

Игоря пытали следующим. Торин вонзил крюк ему под ребра, медленно проворачивая его в плоти, пока кровь не хлынула на пол, темная и густая. Игорь задыхался, его крики перемежались хрипами, но он молчал, его взгляд был пуст, как у человека, который уже увидел свою смерть. Петр, самый слабый из троих, весь переломанный после стычки с Совикусом, сдался, когда ему сломали колено молотом — кость треснула с глухим звуком, и он закричал, умоляя остановиться:

— Она ушла… за стены… на север… больше не знаю!

Совикус кивнул, его лицо оставалось холодным, как лед. Он получил направление, но этого было мало. Эти трое предали его, и их смерть должна была стать уроком для всех. Он приказал собрать людей и добить мятежных стражников на площади перед замком, чтобы горожане видели, что бывает с теми, кто идет против него.

На рассвете Дмитрия, Игоря и Петра, еле живых, выволокли на площадь, их тела были покрыты запекшейся кровью и ожогами, ноги подгибались, но стражники тащили их вперед. Толпа собралась в молчании, их лица были бледны, глаза полны ужаса. Совикус стоял на балконе замка, его мантия развевалась на ветру, посох в руке мерцал багровым. Торин зачитал приговор:

— За предательство Короля и помощь шпионам Хротгара — смерть через удушение и четвертование.

Дмитрия привязали к столбу, веревка обвила его шею, затягиваясь медленно, пока его лицо не посинело, глаза не выкатились из орбит, а язык не вывалился наружу. Он хрипел, его тело дергалось в агонии, пока жизнь не покинула его. Затем топор Бьорна, одного из наемников Совикуса, опустился на его плечи, отсекая руки, ноги, голову — кровь хлынула на камни, окрашивая их алым. Игоря и Петра ждала та же судьба: удушение, пока их горло не сдавило до предела, а затем топор разрубил их тела на части, куски плоти падали в грязь под безмолвный взгляд толпы.

Совикус смотрел сверху, его лицо было неподвижным, но внутри он чувствовал удовлетворение. Это был сигнал — никто не посмеет предать его снова. Он повернулся к Торину, его голос был тих, но полон угрозы:

— Узнай, кто еще мог знать о ее побеге. Допроси всех у ворот той ночью. И проверь север — она не могла уйти далеко.

На следующий день он созвал своих лучших людей — не стражников, а наемников, которые служили ему за золото. Четверо следопытов стояли перед ним в зале совета: темные фигуры в потертых плащах, с лицами, скрытыми шрамами и тенями. Первый, Рагнар, был высоким и худым, с длинным кинжалом на поясе и глазами, как у ястреба. Вторая, Кейра, женщина с короткими черными волосами, держала арбалет, ее движения были быстры, как у кошки. Третий, Бьорн, широкоплечий и молчаливый, сжимал топор, чье лезвие было покрыто зазубринами от прошлых битв. Четвертый, Сигрид, был самым старшим, с седыми прядями в бороде и прорезающим насквозь взглядом. Эти люди были не просто охотниками — они были убийцами и могли выследить добычу в любой тьме.

— Найдите Диану, — приказал Совикус, его голос был тверд, как сталь. — Живой. Она нужна мне здесь, в этих стенах. Ищите за городом, в лесах, в деревнях. Она не могла уйти далеко. Приведите ее ко мне, и золото станет вашим.

Рагнар усмехнулся, его тонкие губы растянулись в кривой улыбке.

— А если она будет сопротивляться?

— Сломайте ее волю, но не трогайте ее тело, — отрезал Совикус. — Она — ключ. Без нее все рухнет.

Следопыты кивнули, их тени растворились в дверях, а шаги вскоре стихли в коридорах замка. Совикус остался один, его взгляд упал на посох, лежащий на столе. Он чувствовал, как сила Моргаса пульсирует в нем, как зов Ловца Душ становится громче с каждым днем.

Он закрыл глаза, и она явилась — Диана, с ее дерзким взглядом, с ее звонким голосом, который резал его слух как клинок. Она была не просто дочерью короля, не пешкой в его игре. Она была его пламенем, его одержимостью, он жаждал раздуть ее пламя, подчинить, но не погасить. Он видел ее шаги в этих коридорах, слышал ее дыхание, чувствовал, как ее воля, такая упрямая, сталкивается с его силой. Он хотел, чтобы Диана стала его — связанной с ним не только телом, но и духом. Ради нее, ради того, чтобы вплести ее в свою судьбу, он должен был завладеть Ловцом Душ. С этим клинком он уничтожит всех богов и сам займет их место, единственный бог, а она будет по правую руку от него — символ его власти.

Но глубже, за словами и мыслями, поднималось странное, тревожное чувство, будто без нее все это лишалось смысла. Совикус не называл его, не признавал — и все же оно жгло его сильнее жажды власти. Он не понимал, что с ним происходит, и именно это пугало его больше всего.

Ее отсутствие разъедало его, как яд. Она была близко — в тенях Вальдхейма или в лесах, за стенами. Он почти чуял ее — запах, дыхание свободы, которую он поклялся отнять.

Совикус медленно развел руки, будто собирался заключить в объятия весь город. Воздух между его ладонями задрожал, и оттуда рванула дугой багровая магия. Она струилась, извивалась, словно живая, охватывая пространство между его руками, как сеть, готовая сомкнуться на добыче. Стены подвала отозвались гулом, тени дрогнули.

Магия вытекла из-под его пальцев и потянулась дальше — сквозь камень и землю, к улицам, к башням, к заколоченным домам и пустым площадям. Она шла по городу, как хищный зверь, обнюхивая каждый закоулок, цепляясь за дыхание, шаги, следы. Совикус чувствовал, как его воля опутывает Вальдхейм, протягиваясь за стены, в леса и деревни.

Даже силы Моргаса, древние и бездонные, казалось, блекнут рядом с этим видением. Для Совикуса все сводилось к одному — к Диане. Она была центром, ради которого он подчинял и город, и тьму, и саму магию. И если она где-то скрывается, магия узнает об этом, и он вырвет ее из любой тени.

Диана была его триумфом, его правом. Он найдёт ее. Заставит склонить голову, увидеть его величие, признать, что она принадлежит ему. И когда она окажется в его власти, его паутина сомкнется, и мир поймет, что нет силы выше его.

***

В тот же вечер, когда ночь окончательно опустилась на Вальдхейм, в зал совета ворвался Торин, его лицо было бледнее мела, а голос дрожал от спешки:

— Господин! Король вернулся! Всеволод у ворот с отрядом. Он требует вас!

Совикус замер, его пальцы сжали посох, багровый свет вспыхнул, осветив его лицо. Всеволод жив? Это было невозможно, его возвращение было новым ударом, подставившим под сомнение все планы. Но Совикус быстро взял себя в руки, его разум заработал, как механизм, выискивая выход. Король был угрозой, но и возможностью. Если убедить его, направить его гнев, его силу…

— Где он сейчас? — резко спросил Совикус, его голос стал холоднее льда.

— Его ведут сюда, в зал совета, — ответил Торин, отступая под взглядом советника. — Он спрашивает о Диане. И о храме.

Совикус кивнул, его губы дрогнули в легкой усмешке. Он должен действовать быстро. Всеволод был слеплен из ярости и веры — этими нитями можно управлять. Но рядом с ним был Андрей, священник, чья вера в Люминора была занозой в его планах. Этот человек мог разглядеть правду, мог настроить короля против него. Андрей должен исчезнуть.

— Приготовьте стражу, — приказал он Торину, его голос стал тихим, но полным угрозы. — Когда Всеволод войдет, я займу его. Но священник… он не должен остаться живым. Устройте ловушку. Пусть это будет несчастный случай — упавшая балка, обвал в коридоре. Никто не должен заподозрить.

Торин кивнул, его глаза расширились, но он не посмел возразить. Он исчез за дверью, оставив Совикуса одного. Советник подошел к окну, глядя на город, вид которого открывался перед ним, как шахматная доска. Возвращение Всеволода меняло игру, но не ломало ее. Он повернется к королю, сыграет на его страхе за Диану, на его жажде мести. Он убедит его отправиться войной на Хротгара, скажет, что это единственный способ спасти дочь, вернуть мир. А когда Всеволод вновь уйдет, оставив город в его руках, он найдет Диану и завершит начатое.

Совикус сжал посох, его пальцы ощутили холод металла. Заркун, Тенебрис, Моргас, Некрос — они ждали его успеха. Арт ждал своего освобождения. И он, Совикус… Пусть боги думают, что он безмозглая пешка. На самом деле он сам двигал фигуры на доске. Он слушал их разговоры, терпел их насмешки, но в сердце хранил собственный план.

Когда он получит Ловец Душ, боги падут вместе со смертными. Их власть будет сокрушена, их имена забудутся, а он станет тем, кто встанет над всеми — и над людьми, и над богами.

Пусть Всеволод думает, что вернулся в город как спаситель. Скоро он узнает: тьма, которая правит Вальдхеймом, сильнее любого света.

***

Где-то далеко, среди деревьев, Диана вздрогнула. Холод пробежал по коже, дыхание перехватило, будто невидимая рука коснулась ее плеча. Она обернулась, но в лесу никого не было — только ветви гнулись под ветром. Внутри что-то шептало ей: он ищет.

Всеволод шел впереди, высокий, его широкие плечи ссутулились от усталости — она терзала его мышцы, как невидимый зверь. Его некогда серебристые, а теперь темные от грязи волосы, слипшиеся от влаги и пота, падали на лоб, закрывая глубокие морщины, вырезанные днями без сна и ночами, полными кошмаров. Глаза, усталые и красные от бессонницы, горели непреклонностью, которая не угасала даже под бременем голода и холода — этот огонь держал его на ногах. Плащ, ранее багряный, символ его власти, выцвел до тусклого бордового оттенка, обтрепался по краям и висел на нем, как изодранный саван, но он цеплялся за него, как за последнее напоминание о том, кем он был до того, как тьма Моргенхейма разорвала его мир на куски. Он вспомнил, как учил Диану держать меч, — ее маленькие руки с трудом держали рукоять легкого учебного деревянного меча, но глаза, огромные и голубые, горели упрямством. «Я буду как ты, отец», — сказала она тогда, и он улыбнулся, гладя ее по голове. Теперь он боялся, что это упрямство привело ее в лапы тьмы, гнавшейся за ним от Моргенхейма. «Держись, дочь», — шептал он про себя, и этот едва слышный шепот был якорем, он не давал ему рухнуть в бездну, которая звала его с каждым шагом.

Дорога тянулась бесконечно. Люди шли, спотыкаясь и держась за животы. Голод терзал их нутро. Силы таяли, шаги становились тяжелее, чем сталь на плечах, а мысли сводились к одному — к кусочку хлеба, к запаху мяса, к любой крохе пищи. Но в мешках зияла пустота, и только ветер свистел, напоминая о пустых желудках, холод пробирал до костей, проникая под одежду, под кожу и в самую душу. Ярослав, молодой воин, чье лицо было обветрено долгой дорогой и отмечено первым шрамом через бровь, шел, стуча зубами, его голос, хриплый от сухости в горле, прорезал тишину:

— Будто дышим могилой. Этот туман… он пахнет смертью.

Валрик, телохранитель короля, высокий, как сосна, с широкими ладонями, сжимавшими рукоять меча, шагал с напряжённой спиной, но даже он с его выносливостью прогибался под натиском усталости. Он бросил взгляд на Ярослава и буркнул:

— В былые дни мы бы с королем эту мглу зарубили. Теперь еле ноги тащим.

Гримар, коренастый и молчаливый, с топором на плече, выглядел как медведь, загнанный в угол, но его глубоко посаженные глаза выдавали страх, который он скрывал за суровым молчанием. Лора, молодая женщина с тонкими чертами лица и спутанными светлыми волосами, поддерживала своего отца, Эдгара, чья трость оставляла глубокие борозды в грязи, ее руки тряслись от холода и тревоги. Эдгар, старик с морщинистым лицом, казался тенью былого себя, его взгляд был пуст, как выжженная земля, но он цеплялся за дочь, как за последнюю нить жизни. Священник Андрей замыкал шествие, его ряса, некогда белая, теперь покрылась серыми пятнами, а пальцы, сжимавшие деревянный символ Люминора, дрожали от напряжения и холода. Никто не жаловался — сил на слова не осталось, только тяжелое дыхание да шорох шагов нарушали тишину, которая давила на уши, как невидимый груз.

Финн шел последним, укутавшись в свои мысли, и время от времени бросал взгляд на браслет на своей руке — тусклый, словно утративший свет.

На третий день пути они наткнулись на деревню — или то, что от нее осталось. Туман расступился ровно настолько, чтобы явить их глазам мрачный силуэт: покосившиеся крыши, треснувшие стены, прогнившие доски, торчащие из земли покрытые плесенью и сыростью. Ярослав сплюнул в грязь, его голос сорвался:

— Может, хоть корку хлеба найдем? Надоело жрать ветер и пить этот проклятый туман.

— Сомневаюсь, — отозвался Андрей, перекинув суму через плечо. Тон его голоса был тихим, усталым, в нем сквозила горькая правда, которую он видел слишком часто. — Но крыша над головой — уже удача. Ночь близко, а холод убьет нас быстрее голода.

Всеволод молча кивнул, не отводя взгляда от деревни, его сердце сжалось от тревоги, она росла с каждым часом, острая, как нож. Он шагнул к самому большому дому — старому, сырому, пропахшему плесенью и чем-то еще, едва уловимым, но зловещим, цепляющимся за ноздри, как запах крови. Балки под ногами скрипели, угрожая рухнуть под весом выживших, пол устилала сухая солома, шуршащая под сапогами, а в углу тускнел давно остывший очаг, окруженный почерневшими камнями, покрытыми копотью, теперь она осыпалась с них, как пепел былой жизни.

— Сумерки близко, — прогудел Валрик, его низкий голос дрожал от напряжения. Он стоял у входа, сжимая меч, словно ожидая, что тьма вот-вот вырвется из углов. — Лучше остаться здесь. Хоть стены защитят от ветра и этой проклятой мглы.

— Слышите? — внезапно перебила его Лора. . Она замерла, вглядываясь в темный коридор, уходивший в глубину дома, ее глаза расширились от страха. Рядом стоял Эдгар, опираясь на трость, его бледное лицо напряглось, а взгляд следил за дочерью. — Там кто-то ходит.

Все напряглись, дыхание замерло в груди. Сквозь щели в стенах завывал ветер, хлопая ставнями где-то вдалеке, но затем послышался шорох — тихий, почти призрачный, а за ним — слабый, протяжный стон, он пробирал до костей, напоминая о ужасах Моргенхейма. Всеволод сжал рукоять меча, пальцы побелели от усилия, его взгляд метнулся в темноту коридора. Валрик и Гримар синхронно изготовились, подняв оружие — меч и топор сверкнули в свете факела, который держал король, их движения были отточенными, как в былые дни битв.

— Кто там? — рявкнул Всеволод, вскинув факел выше. Пламя затрещало, бросая дрожащие тени на стены, но ответом была лишь тишина, густая и зловещая, которая давила на уши.

Они двинулись на звук, ступая осторожно, словно боялись разбудить что-то скрытое в этом доме. Половицы скрипели под ногами, солома шуршала, а воздух становился все тяжелее, пропитанный сыростью и запахом гниющих досок, и смешивался с металлическим привкусом, как от пролитой крови. Лора держалась за руку Эдгара, ее трясло от наступающей волны страха, а Андрей шептал молитву, его голос был едва слышен, растворяясь во мраке, как слабый луч света. В конце коридора обнаружилась каморка, загороженная ржавым засовом, покрытым пятнами бурой ржавчины. Гримар, крепко ухватив топор, рванул засов с глухим скрежетом, эхом, отозвавшимся в стенах, его лицо напряглось от усилия. Дверь поддалась и открылась с протяжным скрипом, от которого по спине пробежали мурашки.

Внутри лежал старик — дряхлый, в лохмотьях, с кожей белее мела и черными кругами под глазами, они делали его похожим на мертвеца, вырванного из могилы. Его дыхание было едва слышным, похожим на шорох, а рядом валялась пустая миска и опрокинутая кружка, покрытая коркой грязи. Он шевельнулся, его мутные глаза приоткрылись, и он прохрипел, едва шевеля потрескавшимися губами:

— Воды…

— Андрей, — коротко бросил Всеволод, не отводя взгляда от старика. Его голос был тверд, но в нем мелькнуло сострадание, хотя он редко его показывал.

Священник, сжав губы в тонкую линию, опустился на колени рядом с умирающим. Он достал кожаную фляжку, в которой плескалось всего несколько глотков воды — остатки их скудных запасов, они берегли их для себя, как последнее сокровище. Приподняв голову старика, он дал ему напиться. Тот закашлялся, вода стекала по его подбородку, но он глотнул, жадно, как зверь, цепляющийся за жизнь, его тонкие дрожащие руки тянулись к фляжке.

— Спасибо… — выдохнул он, моргая мутными глазами, и на миг они прояснились. — Думал, конец… один в этой тьме.

— Что здесь было? — Всеволод опустился на колено напротив, его голос стал низким, почти шепотом, но в нем были нотки тревоги. Он смотрел в лицо старика, пытаясь найти в нем ответы, они могли бы пролить свет на тьму, преследующую их от самого Моргенхейма.

— Тени… — старик с трудом выдавил слово. — Они… повсюду. Остальные кричали, бежали… я видел, как они исчезали в тумане — один за другим. А я… не смог. Этот туман… он живой, шепчет, зовет… — Его глаза закатились, голова откинулась назад, и он обмяк в руках Андрея, дыхание его стало еще слабее, как угасающий шепот.

— Жив? — Валрик шагнул ближе, вглядываясь в лицо священника, его рука все еще сжимала меч, пальцы напряглись. — Что он несет? Это безумие?

Андрей приложил пальцы к шее старика, проверяя пульс, и кивнул, его голос был тих, но тверд:

— Еле дышит. Оставим его в покое. Он видел то же, что и мы в Моргенхейме — тени, крадущие жизнь.

Лора посмотрела на Андрея, ее голос был полон страха и гнева:

— Вы говорите о свете, а я вижу только туман и смерть. Где ваш Люминор, когда он нужен?

— Он здесь, — тихо ответил священник, сжимая символ на груди усталыми руками, но глаза Андрея горели верой. — В нас. В том, что мы еще живы и продолжаем путь.

Они уложили старика на охапку соломы у стены, укрыв его драным плащом Валрика — он снял его с плеч, несмотря на холод, его лицо смягчилось, когда он поправил ткань. Ярослав вытащил из мешка черствый кусок хлеба — последний их запас, завернутый в тряпицу, пропитавшуюся сыростью, на его суровом лице мелькнула слабая улыбка, когда он положил кусок хлеба рядом со стариком.

— Кормить его больше нечем, — буркнул Гримар, отводя взгляд, словно стыдясь своего бессилия, его голос был грубым, но в нем мелькнула жалость.

— Пусть очнется не в темноте, — сказал Всеволод, ставя факел рядом. Пламя трещало, отбрасывая золотые блики на лицо старика, и на миг его черты смягчились, как будто он вспомнил что-то давно забытое — дом, тепло, семью.

Утром они покинули дом, оставив деревню позади. Андрей склонился над стариком, положив на его грудь маленький деревянный символ Люминора, и прошептал короткую молитву, едва слышную в утренней тишине, она звенела в ушах, как далекий колокол. Валрик, оглядев пустые улицы, пробормотал, его голос был хриплым:

— Прости, старик. Больше мы не в силах. Слишком много мы оставили за спиной.

Дорога становилась все тяжелее. Голод изматывал, ноги подкашивались от усталости, но случайная добыча спасала от краха. На шестой день Гримар подстрелил пару тощих зайцев, их шкуры были покрыты грязью, а мясо — жестким, как старая кожа, но той ночью у костра варился бульон — густой, с запахом мяса и трав, и он казался им роскошью после стольких дней голода. Они сидели тесным кругом, пламя трещало, бросая блики на их измождённые лица. Лора подвинула чашку Эдгару:

— Ешь, отец. Ты еле держишься.

Старик принял еду дрожащими руками, но глаза его, тусклые и пустые, смотрели в огонь, будто он искал там что-то давно потерянное. Он кивнул, но не сказал ни слова, его молчание было тяжелее всех слов, которых он не мог найти. Лора тихо напевала старую песню, ее голос срывался от холода, но мелодия, слабая и нежная, пробивалась сквозь мрак, и Эдгар впервые за дни улыбнулся, его морщинистое лицо смягчилось. Всеволод смотрел на них, и перед глазами мелькнул образ Дианы — маленькая, с растрепанными волосами, напевающая ту же мелодию у очага в замке, ее голос звенел, как колокольчик. Где она теперь?

Он сидел в стороне, укрытый тенью голых деревьев, глядя в затянутое облаками небо, его пальцы сжали кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные следы. Тревога резала его душу глубже голода, глубже усталости, глубже страха, который гнался за ним от Моргенхейма. Он вспомнил ту ночь, когда Тенебрис вышла из мглы, ее багровые глаза смотрели сквозь него, а голос, холодный и глубокий, резал тишину: «Вы пока нужны этому миру». Тени Некроса отступили тогда, но зачем? Что она скрывала? И как это связано с Дианой?

— Ваше Величество. — Андрей подсел к нему, его ряса шуршала по земле, пропитанной влагой, его голос был тих, но тёпл. — Вы терзаете себя. Я вижу это в ваших глазах.

— Не могу иначе, — глухо ответил король, не глядя на священника, его голос был хриплым, и слова словно вырывались из глубины его души, где он прятал всю боль и страх. — Диана… вдруг там беда? Вдруг я опоздал, как опоздал в Моргенхейме?

— Верьте в свет Люминора, — тихо сказал Андрей, положив руку на плечо Всеволода, в его голосе была сила, которую он черпал из своей веры. — И в ее силу. Она ваша дочь — в ней ваша кровь, ваша воля.

Всеволод нахмурился, но кивнул, слова священника были правдой, но не могли заглушить страх, тот грыз его изнутри, как зверь — добычу. Он цеплялся за эту надежду, как за соломинку.

На седьмой день туман сгустился до предела. Он висел в воздухе, плотный, как вода, скрывая даже очертания спутников, превращая их в размытые силуэты, двигавшиеся, как призраки. Валрик споткнулся о корягу, выругался, его голос прорезал мглу:

— Чертова мгла! Ни зги не видно! Как идти, если даже рук своих не разглядеть?

— Держитесь ближе! — крикнул Всеволод, подняв факел выше. Пламя тонуло в белом мареве, свет его гас, не пробивая мглу и оставляя лишь слабый ореол вокруг его руки, как угасающая надежда.

Андрей шептал молитвы и не умолкал ни на минуту, слова сливались в тихий гул, и он отгонял тьму, цепляющуюся за их разум. Туман отвечал шорохами, невнятными голосами, они звучали то близко, то далеко, словно кто-то крался за ними, шепча их имена. Лора сжала руку Эдгара, ее голос стал тонким от страха:

— Меня зовут… — прошептала она, глаза ее расширились, отражая белесую пустоту. — Это призраки? Или я схожу с ума?

— Нет, — отрезал Андрей твердым как сталь голосом, полным веры. — Тьма играет с нами. Наполняет страхи голосами. Не слушай их. Иди вперед, Лора.

Гримар, сжимая топор, хрипло буркнул, его дыхание рвалось в холод облачками пара:

— Лучше бы волки напали… С ними хоть ясно: зарубил — и конец.

Ярослав скривил губы в голодной ухмылке:

— Зарубил, а потом еще освежевал и мясо с них… жареное, с дымком.

Андрей втянул носом пустой воздух, будто в нем мог притаиться запах пищи, и прошептал:

— Никогда не ел волчатины… Интересно, горькая она или сладкая?

Всеволод мрачно усмехнулся, поправляя меч на боку:

— Уж явно получше вчерашних тощих зайцев.

Старик Эдгар почтительно склонил голову:

— Ваше Величество… позвольте сказать, без Гримара мы бы вчера остались совсем без пищи. Его стрелы и меткий глаз спасли нас.

Лора, его дочь, прижала к себе плащ и тихо добавила, стараясь говорить уважительно:

— Суп был скудным, но он согрел нас. Мы благодарны вам и вашим людям.

Финн шагнул ближе, стараясь держать голос ровным:

— Истинная правда. Пусть мяса было мало, но оно вернуло силы.

Валрик, сдержанный, но гордый, опустил взгляд и произнес:

— Мы сварили его, как сумели. Хоть на час стало легче.

Всеволод вскинул голову, посмотрел на Гримара и неожиданно рассмеялся:

— Слышишь, стрелок? Едва не превратился в королевского повара. Придется выписать тебе премию, только заячьими шкурками!

И на миг, среди холода и голода, все засмеялись — грубо, хрипло, кто-то даже с кашлем, но смех разорвал тьму и сделал ее чуть менее страшной. Этот редкий, почти забытый звук будто оттолкнул мрак, нависший над ними.

Когда смех стих, наступила вязкая тишина. Только шорох опавших листьев под сапогами и завывание ветра сопровождали их шаги. Но что-то изменилось. Ветер ослаб, больше не резал лицо холодными иглами, а туман редел, будто устав скрывать дорогу.

Когда надежда почти угасла, мгла начала рассеиваться — медленно, нехотя, словно отступая под чьим-то взглядом.

Валрик первым заметил перемену. Он прищурился, вглядываясь в тусклое пространство впереди, и его голос, полный облегчения, прорезал тишину:

— Светлеет! Вальдхейм близко?

Сквозь голые ветви проступили очертания равнины, а за ней — темный силуэт крепостных стен, возвышавшихся над землей, как стражи давно забытого мира. Всеволод прищурился, вглядываясь в дымку, его сердце сжалось от смеси облегчения и тревоги.

— Башни… Это он? — прошептал король.

Они поднялись на холм, и перед ними открылся вид: Вальдхейм, укрытый тонкой дымкой, молчал. Флаги на мачтах висели неподвижно, как саваны, их некогда яркие цвета выцвели до серого и бурого. Башни, прежде гордо устремлявшиеся в небо, теперь казались мрачными стражами, чьи тени падали на город, как предвестие конца. Король выдохнул, и в его голосе скользнула горечь:

— Не узнаю его… Что здесь произошло? Где моя дочь?

Спустя еще половину дня они спустились к воротам — массивным, грубо сколоченным из темного дерева, покрытого трещинами и пятнами сырости. Тишина давила на уши, прерываемая лишь воем ветра в щелях, который звучал как плач заблудших душ. Всеволод шагнул ближе, стиснув меч, его сердце билось неровно, каждый удар отдавался в висках, как барабан войны, зовущий к бою.

— Диана, — шепнул он одними губами, и голос его утонул в зловещей пустоте, окружавшей город.

Внезапно воздух прорезал резкий свист. Три стрелы вонзились в землю у ног короля, одна задрожала в грязи, едва не задев его сапог. Факел в его руке дрогнул, осветив острый наконечник, тот блестел в тусклом свете, как клык зверя. С башен грянул грубый голос, хриплый и резкий:

— Стой! Кто идет?

Всеволод шагнул вперед, и лицо его исказилось яростью. Голос короля грянул так, что даже ветер смолк:

— Вы осмелились поднять лук на своего короля?! За такую дерзость вас ждет виселица на рассвете!

Тишина повисла над полем. Даже ветер будто стих, оставив лишь редкий скрип воротных петель. Воины на башнях переминались с ноги на ногу, луки надежно лежали в руках. Один из тех, кто стрелял, сорвал шлем, и испуганный голос полетел вниз:

— Не может быть… Сам король? Здесь?!

— Я! — рявкнул Всеволод, и в его голосе не было ни капли сомнения. — Откройте, или, клянусь богами, когда я войду — ни один из вас не переживет этой ночи!

Над стенами пронеслись глухие возгласы, затем короткая перебранка. Несколько мгновений показались вечностью. Выжившие за спинами воинов затаили дыхание; Лора прижалась к отцу, а Финн достал нож.

И только тогда раздался тяжелый скрип, низкий и протяжный, словно сама крепость нехотя подчинялась. Ворота начали открываться.

Когда ворота открылись, за ними не было стражи с приветственными криками, как в былые дни, когда возвращение короля встречали звоном колоколов и гулом толпы. Лишь отряд в черных доспехах стоял в молчании — оружие наготове, лица скрыты под шлемами. Из тени выступил человек в броне с золотыми вставками — высокий, бледный, с твердым взглядом, его лицо было суровым, но в глазах мелькнуло удивление.

— Ваше Величество? — в его голосе смешались недоверие и холодное уважение, как будто он видел призрака, вернувшегося из могилы. — Вы живы… Совикус ввел комендантский час. Непокорных — в темницу. Город не тот, что вы знали.

Всеволод шагнул вперед, глаза его пылали, как угли, готовые вспыхнуть пожаром, его голос, каждый слог, был пропитан гневом:

— Где моя дочь? Что с городом? Почему он словно мертв?

Мужчина отступил на шаг, подбирая слова, будто боялся их выпустить, словно яд, способный отравить воздух. Его взгляд метнулся в сторону, проверяя, не слушает ли кто лишний.

— Ваше Величество… — голос его понизился до хриплого шепота. — Вальдхейм… он будто окутан мороком. Совикус держит всех в страхе. Те, кто пытался перечить, — исчезли. Одни говорят, в темницах гниют, другие шепчут… будто их и вовсе нет больше.

Он замялся, сглотнул, прежде чем продолжить:

— Принцесса Диана… после разрушения храма исчезла, но люди говорят, жива. Но никто из нас ее не видел. Стража молчит, а улицы пусты, словно сам город затаил дыхание.

— Разрушение храма?! — голос Андрея стал полон ужаса. Он шагнул вперед, словно забыв о холоде и опасности. — Храм… уничтожен?

Стражник дрогнул, но кивнул.

— Шпионы Хротгара пробрались в город. Священники мертвы, их кровь залила алтарь. С тех пор Вальдхейм живет в страхе: люди прячутся по домам, улицы вымерли. Совикус правит железом, чтобы удержать порядок.

Он снова понизил голос, словно каждое слово могло стоить ему жизни:

— А Диана… мы не знаем точно. Говорят, ее не было в храме, когда началась резня. Слухи шепчут, что она сбежала. Мы молимся Люминору, чтобы она была жива.

Сердце Всеволода сжалось, как в тисках, его пальцы стиснули эфес меча так, что суставы побелели, а металл впился в ладонь, оставляя красные следы. Он вспомнил ее голос, звенящий в замке: «Я не подведу тебя, отец». Ее решимость, которая горела в глазах, когда она училась держать меч. «Если она сбежала, как говорят, значит, жива», — подумал он, цепляясь за эту мысль, как за соломинку. — Но, если Совикус что-то сделал с ней… я придушу его голыми руками».

— Где Совикус? — его голос стал ниже, но в нем звенела угроза, она не оставляла места сомнениям, его взгляд впился в стражника, как клинок.

— В зале совета, в центре города, — ответил стражник, глядя королю в глаза, его тон был тверд, как камень. — Но осторожнее, Ваше Величество. Не все ждут вас с радостью. Страх и ужас — два лица Вальдхейма, и многие думают, что вы вернулись слишком поздно, чтобы спасти нас. Вас не было больше месяца, мы думали: вы погибли.

Слова стражника повисли в воздухе, тяжелые, как металл, падающий в воду. Стражники окружили их, повели внутрь, но каждый шаг по улицам Вальдхейма был словно шаг в чужой мир. Дома, некогда полные жизни, теперь стояли пустыми, их окна были выбиты, стены покрыты трещинами и пятнами сырости, как шрамы на теле города. Жители прятались за ставнями, их лица — бледные маски страха — мелькали в щелях, как призраки, которые боятся света. Андрей, шагая рядом с королем, шепнул, его голос дрожал от тревоги:

— Что с храмом? Как он был уничтожен? Это действительно дело рук Хротгара?

— Не спрашивай, — бросил стражник, не оборачиваясь, его тон был резким, как удар хлыста. — Это не для разговоров. Узнаете сами.

Всеволод шел вперед, чувствуя, как город чуждается его, как тень ложится на каждый камень, каждую улицу. И вдруг перед глазами явилась Тенебрис — словно вновь вынырнула из мглы Моргенхейма. Холодный силуэт скользнул рядом, а ее губы прошептали, словно сама бездна дышала ему в ухо:

— Найди Ловец Душ.

Всеволод вздрогнул, сердце сжалось в ледяном обруче. На миг он потерял дыхание, не различая, где реальность, а где морок.

— Ваше Величество! — Андрей тронул его за плечо, выводя из оцепенения. — Вы бледны…

Король резко моргнул, прогоняя видение, словно смахивал пепел с глаз. Он отогнал тень Тенебрис, стиснул зубы и шагнул дальше, будто сам заставлял себя дышать.

Ее голос, холодный и глубокий, как шепот бездны, все еще звенел в его ушах, отдаваясь болью в груди. Кто это был? Человек? Призрак? Или сама Тенебрис? Он вспомнил ее слова: «Вы пока нужны этому миру».

Почему она спасла их тогда? Что скрывалось за ее тенью? И как все это связано с Дианой?

Андрей задержал руку на плече короля чуть дольше, чем следовало. Его взгляд был тревожным, испытующим, будто он видел больше, чем хотел сказать. Но Всеволод лишь коротко кивнул, не позволяя себе ни словом, ни жестом выдать увиденное. И священник, прочитав этот знак молчания, тоже отвернулся, сжав губы в немой молитве. Остальные ничего не заметили: каждый шаг сквозь мертвый город поглощала гулкая тишина, и они были слишком заняты собственными страхами.

Тени домов вытягивались вдоль улиц, окна зияли пустотой, как глазницы черепов. Ветер шевелил висящие на перекладинах тряпицы — то ли флаги, то ли рваные одежды. Город словно наблюдал за ними, скрываясь за каждой щелью.

На мостовой попадались темные пятна, впитавшиеся в камень. Кое-где стены домов были забрызганы буро-черными разводами, а выбитые двери зияли, словно разинутые рты. В проулках торчали перевернутые телеги, сломанные факелы, чьи угли давно потухли. Казалось, сам город хранил следы резни и пытался скрыть их в тени, но память о крови не уходила.

И в этой мертвой тишине Всеволод чувствовал, как сердце Вальдхейма билось в унисон с его собственной болью.

Он знал одно: его дочь — в сердце этой тьмы, опутавшей Вальдхейм, как паутина, и сжимавшей город в своих когтях. И чтобы найти ее, он пройдет через все — через туман, шепчущий зловещие голоса, через страх, выгрызающий его душу, через саму смерть, если придется. Его шаги гулко отдавались по мостовой, а взгляд был устремлен вперед, туда, где в центре города возвышался зал совета, где ждал Совикус — человек, чья тень легла на Вальдхейм как предвестие конца.