LastFantasy112

Он провёл ночь у телеги, его руки сжимали символ Люминора, деревянный диск с вырезанным солнцем, что висел на шее, тёплый от его ладоней, его молитвы шептались в темноте, голос дрожал, но был твёрд: "Свет Люминора, храни его. Дай нам время." Его ряса, серая и рваная, пропиталась грязью и кровью Святослава, её края шуршали, когда он шевелился, его сапоги оставляли следы в грязи, что цеплялась к подошвам, как грехи к душе. Он не спал — глаза, покрасневшие от усталости, смотрели на воина, чья жизнь висела на тонкой нити, что он не мог разглядеть. Андрей не знал, что эта нить была соткана Аэлис, богиней жизни, чей светлячок, незримый для смертных, поддерживал дыхание Святослава, скрывая своё тепло от Люминора, чей приказ не вмешиваться гудел в её ушах.

Утро ожило шагами — жители Каменного Ручья, угрюмые мужчины в грубых рубахах, пахнущих рыбой и дымом, и женщины в выцветших платках, чьи руки были мозолисты от работы, вышли к колодцу. Их голоса были низкими, полными тревоги, их взгляды скользили по Андрею и Святославу, что лежал на телеге, его грудь едва вздымалась, лицо было покрыто потом, несмотря на холод. Андрей поднялся, его ноги дрожали, он шагнул к ним, его ряса шуршала, голос был хриплым, но твёрдым:

— Мир вам, добрые люди. Мне нужна помощь. Этот воин умирает — его раны гноятся, он не переживёт дня без лекаря. Вчера вы говорили об Илларионе в Сольвейге. Помогите мне довезти его туда.

Мужчина с густой бородой, чьи руки были узловаты от работы с сетями, шагнул вперёд, его сапоги оставляли следы в грязи, глаза сузились, голос был груб, но не злобен:

— Илларион — сильный лекарь, святой отец. Два дня пути до Сольвейга, если скакать быстро. Но твой конь не потянет его — он сам еле стоит.

Андрей кивнул, его взгляд упал на жеребца, чьи бока вздымались, рёбра проступали под шкурой, ноги дрожали от усталости. Он сжал кулак, его пальцы впились в ладонь, голос дрогнул:

— Тогда дайте телегу. Я не могу ждать — он угасает. Прошу вас, во имя света.

Женщина в платке, чьё лицо было изрезано морщинами, шагнула ближе, её руки сжимали корзину с картошкой, голос был тих, но полон сочувствия:

— Бедняга… Видно, что он бился до конца. У нас есть старая телега у сарая — возьми её. Но дорога тяжёлая, а кони наши слабые.

Мужчина с бородой кивнул, его взгляд смягчился, он махнул рукой двум парням, что стояли у колодца, их рубахи были заплатаны, лица бледны:

— Пригоните телегу от мельницы. И коня моего — пусть не самый сильный, но довезёт.

Андрей сжал символ Люминора, его пальцы дрожали, тепло разлилось в груди, он шепнул:

— Спасибо вам. Свет хранит вас.

Парни ушли, их шаги гудели по тропе, что вилась между домами из брёвен и соломы, их стены были покрыты мхом, крыши скрипели под ветром. Андрей вернулся к Святославу, его рука легла на лоб воина, горячий и липкий от пота, он шепнул:

— Держись, брат. Мы едем к спасению. Илларион… он поможет тебе.

Святослав не ответил, его веки дрогнули, дыхание стало чуть глубже, но он оставался в забытьи, его разум плыл в тени, где кошмары смешивались с покоем, что дала ему Аэлис, скрывая своё вмешательство от всех, даже от Андрея, чья вера была единственным, что он видел. Телега подъехала через час — старая, с облупившейся краской, её колёса скрипели, доски были покрыты пятнами грязи и старой крови, что пропитала дерево годы назад. Конь, гнедой и худой, фыркал, его грива спуталась, но глаза блестели, как будто он знал, что его ждёт работа. Мужчина с бородой помог Андрею перенести Святослава, его руки дрожали под тяжестью, он уложил воина на телегу, подложив солому, что пахла сыростью и сеном, голос был груб:

— Езжай осторожно, святой отец. Дорога до Сольвейга — через поля и леса, два дня, если не застрянешь. Да поможет тебе твой бог.

Андрей кивнул, его взгляд был тёплым, но полным тревоги:

— Люминор с нами. Спасибо вам, добрый человек.

Он взял поводья, его руки сжали грубую верёвку, что пахла конским потом, он сел на край телеги, его ряса шуршала, жеребец остался привязанным к сараю — он не выдержал бы пути. Конь тронулся, телега скрипела, колёса вязли в грязи, но двигались, их скрип смешивался с ветром, что гнал листья через поле. Святослав лежал тихо, его дыхание было слабым, но ровным, гной сочился через тряпки, их края пожелтели, запах гнили усиливался, но Андрей молился, его голос шептал:

— Свет Люминора, веди нас. Дай ему силы дожить до Сольвейга.

Дорога тянулась через поля, где трава пожухла от холода, ветер хлестал по лицу, оставляя капли дождя на коже, что смешивались с потом. Андрей гнал коня, его руки дрожали, телега подпрыгивала на кочках, скрип колёс гудел в ушах, но он не останавливался, его взгляд был прикован к горизонту, где лес вставал стеной, чёрный и мокрый. Он ехал час, когда услышал топот копыт — всадник, худой парень в рваном плаще, догнал его, его конь хрипел, пар вырывался из ноздрей, голос был резким:

— Святой отец! Стой! Новости из Вальдхейма!

Андрей натянул поводья, телега скрипнула, остановившись, его сердце сжалось, он повернулся, голос дрогнул:

— Какие новости? Говори!

Парень спешился, его сапоги вязли в грязи, глаза блестели тревогой, голос был хриплым:

— Король Всеволод… он пленён. Его армия разбита у перевала. Семь тысяч воинов — почти все мертвы или бежали. Хродгар победил, его войско идёт к Вальдхейму — говорят, уже в дне пути. Город в панике, люди бегут, но надежды мало.

Андрей замер, его дыхание остановилось, как будто воздух выжгли из лёгких. Его руки сжали символ Люминора, пальцы впились в дерево, голос сорвался:

— Пленён? Разбита? Как… как это случилось?

Парень сжал кулак, его голос дрожал:

— Предательство, говорят. Кто-то выдал планы короля. Хродгар знал каждый шаг — ударил с тыла, раздавил фланги. Короля взяли живым, но его людей… их кровь залила перевал. Вальдхейм падёт, если не чудо.

Андрей закрыл глаза, его грудь сжалась, как будто цепи сдавили её, слёзы жгли веки, но он сдержал их, его разум закружился — Всеволод, король, отец Дианы, в цепях, его армия — прах, Альтгард на краю. Он шепнул, голос был полон боли:

— Люминор, почему? Почему ты покинул нас?

Он открыл глаза, его взгляд упал на Святослава, что лежал на телеге, его дыхание было слабым, но живым, его лицо — маска боли и покоя. Андрей сжал поводья, его голос стал твёрже:

— Спасибо, парень. Езжай назад, предупреди всех. Я должен спасти его — он нужен Диане.

Всадник кивнул, его конь рванулся назад, топот копыт затих в тумане. Андрей ударил поводьями, телега тронулась, её скрип гудел, как плач, конь фыркал, его ноги вязли в грязи, но он шёл, его глаза блестели упрямством. Андрей шептал молитвы, его голос дрожал:

— Свет Люминора, храни нас. Всеволод в цепях, но Диана… она жива. Дай нам дойти до Иллариона.

Дорога тянулась через лес, чьи деревья вставали стеной, их ветки хлестали по телеге, оставляя царапины на досках, дождь лил, капли падали на лицо Святослава, смывая пот, но не гной, что сочился из ран. Андрей гнал коня, его сердце колотилось, новости о Всеволоде жгли его, как угли, но он знал — Святослав нужен Диане, и он не даст ему умереть.

***

Земли Моргаса простирались за пределами смертного мира, в царстве, где тьма текла, как живая река, её чёрные волны дрожали, отражая багровые искры, что падали с неба, затянутого дымом и пеплом, как завеса, что скрывает звёзды. Скалы, чёрные и острые, как клыки зверя, вздымались из земли, их края блестели, как обсидиан, отполированный кровью, ветер выл между ними, его голос был как плач душ, что тонули в бездне, их стоны эхом отдавались от камней. Здесь не было солнца, только багровый свет сочился из трещин в земле, его жар был едким, как дыхание смерти, что обжигало воздух. В центре возвышался трон Моргаса — громада из костей и железа, что гудела под его шагами, её края были покрыты кровью, что не застывала, а текла, как живая, её капли падали на землю, шипя, как раскалённый металл в воде.

Моргас, бог Хаоса, стоял перед троном, его грузная фигура в доспехах из цепей звенела, как молот по наковальне, каждый шаг отдавался дрожью в земле, его глаза пылали первобытной яростью, лицо было скрыто тенью, что дрожала, как дым, меняя очертания, как буря, что не знает покоя. Рядом стояла Тенебрис, богиня Тьмы, её длинные чёрные волосы струились, как ночь без луны, глаза сияли, как звёзды в пустоте, её платье из теней шевелилось, как живое, касаясь земли, голос был мягким, но холодным, как лёд, что сковывает реки:

— Альтгард трещит, Моргас. Всеволед в цепях, его армия — пыль на перевале. Путь к Ловцу Душ открыт, но ключ ускользает.

Заркун, бог Зависти, шагнул ближе, его крылья из чёрного огня трещали, как горящие ветви, их жар плавил воздух, кожа блестела, как уголь, глаза горели жёлтым, как яд в венах, голос был ядовитым, как ветер, что несёт песок:

— Хродгар — наш меч, но он слеп к истинной цели. Диана жива — её кровь нужна нам. Без неё Арт останется в цепях.

Некрос, бог Разложения, стоял в стороне, его бледная фигура в рваном плаще казалась скелетом, обтянутым кожей, что трескалась, как сухая земля, под его ногами гнила почва, испуская зловонный туман, что стелился, как саван, голос был как шорох костей в могиле:

— Кровь Дианы — жизнь Арта. Она должна быть живой, её воля — ключ. Мы близко, но без неё всё напрасно.

Моргас поднял руку, его цепи звякнули, как колокола смерти, голос гудел, как буря, что ломает горы:

— Тише, братья. Победа у наших ног, но Диана — сердце плана. Совикус разбил Всеволеда, его семь тысяч — прах, Хродгар идёт к Вальдхейму с десятью тысячами. Но Ловец Душ ждёт её крови. Призовём нашего жреца.

Он ударил кулаком по трону, кости треснули с хрустом, железо загудело, кровь брызнула, багровый свет вспыхнул, как факел в ночи, тени сгустились, рождая фигуру — Совикус явился, его чёрная мантия с багровыми вставками шуршала, посох в руке пульсировал багровым светом, как сердце тьмы, его глаза блестели, как угли в горне, он поклонился, его голос был гладким, как шёлк, но острым, как кинжал:

— Повелители, я здесь. Перевал залит кровью, Всеволед в цепях, Хродгар ликует. Ваша воля исполнена.

Тенебрис шагнула к нему, её тени коснулись его мантии, как пальцы, что ищут слабость, голос был как шёпот ночи, что гасит свет:

— Ты хорошо служишь, Совикус, но Диана ускользнула снова. Её кровь — жизнь Арта, и только её воля откроет Ловец Душ. Где она?

Совикус сжал посох, его пальцы побелели, улыбка дрогнула, голос стал тише, но твёрд:

— Мои псы — Рагнар, Кейра, Бьорн — нашли её у Сольвейга, но кто-то вмешался. Они мертвы, сожжены светом. Я найду её, клянусь вам.

Заркун фыркнул, его крылья вспыхнули, жар обжёг воздух, голос был полон яда, как шипение змеи в песке:

— Ты теряешь хватку, жрец. Твои псы сгорели, а девчонка жива. Она — угроза. Хродгар — твой инструмент, но ты слаб.

Некрос поднял костлявую руку, его туман сгустился, голос был как стон из могилы:

— Её кровь — ключ. Она должна жить, должна дать её добровольно. Мы близко, но без неё Арт спит.

Моргас шагнул вперёд, его доспехи звякнули, голос гремел, как раскат грома над равниной:

— Довольно споров. Совикус, слушай. Вальдхейм падёт — Хродгар захватит его, его десять тысяч раздавят их стены. Но Ловец Душ ждёт Диану. Её кровь, живая и добровольная, освободит Арта. Всеволед и пятьсот его пленных — твоё средство. Шантажируй её ими — её отца и его людей принесут в жертву, если она откажется.

Совикус кивнул, его глаза сузились, голос был холоден, как лёд в ночи:

— Я понял, повелители. Всеволед в цепях — его крики сломают её. Пятьсот пленных уже собраны — их кровь станет её цепями. Она отдаст свою добровольно, или они умрут.

Тенебрис улыбнулась, её тени сгустились, голос был мягким, но острым, как нож, что режет тень:

— Умно, Совикус. Но ты пойдёшь сам. Хродгар — слепой клинок, он не найдёт её. Ты — наш жрец, иди в Сольвейг, возьми её живой.

Заркун шагнул ближе, его крылья трещали, голос был как яд, что капает в вино:

— Мы дадим тебе силу, жрец. Ты слаб против света, что сжёг твоих псов. Мы сделаем тебя сильнее — иди и сломи её.

Некрос кивнул, его туман пополз к Совикусу, голос был как скрип земли, что раскрывает могилу:

— Сила тьмы вольётся в тебя. Её свет не остановит тебя. Принеси её нам живой.

Моргас поднял обе руки, его цепи звякнули, багровый свет вспыхнул, как пожар, что пожирает лес, голос гудел, как буря, что ломает камень:

— Стань нашим клинком, Совикус. Мы дадим тебе силу — вместе, как братья и сестра тьмы. Ты найдёшь Диану, сломишь её волю, её кровь откроет Ловец Душ.

Тёмные боги сомкнули круг, их тени сгустились, багровый свет пульсировал, как сердце, что бьётся в груди зверя. Моргас вытянул руку, его цепи загорелись, багровое пламя вырвалось из ладони, вливаясь в Совикуса, его мантия задрожала, посох вспыхнул, как факел. Тенебрис шепнула, её тени коснулись его глаз, их холод проник в разум, усиливая его волю, его взгляд стал острым, как лезвие, что режет свет. Заркун ударил крыльями, чёрное пламя влилось в его грудь, жар сжёг слабость, его тело стало твёрже, как железо, что не гнётся. Некрос поднял руку, его туман окутал Совикуса, запах гнили смешался с силой, что текла в его венах, его кожа стала холодной, но живой, как смерть, что ходит среди живых.

Совикус задрожал, его тело сжалось, как будто тьма сдавливала его, но он выпрямился, его глаза вспыхнули багровым, голос стал глубже, как рокот земли:

— Я чувствую… силу. Ваша воля — моя мощь. Я найду Диану, сломлю её, её кровь будет вашей.

Моргас кивнул, его трон задрожал, голос гремел:

— Иди, Совикус. Вальдхейм падёт, Хродгар захватит его. Держи Всеволеда и пятьсот пленных — их смерть станет её цепями. Ты сам найдёшь её — в Сольвейге или где угодно. Её кровь, живая и добровольная, освободит Арта.

Тенебрис шагнула к нему, её тени коснулись его лица, голос был как шёпот ветра в ночи:

— Не подведи, жрец. Её свет слаб против нашей тьмы. Принеси её живой, или твоя кровь заменит её.

Заркун фыркнул, его крылья вспыхнули, голос был полон злобы:

— Ты силён теперь, но помни — ты наш. Не играй в свои игры, или мы сожжём тебя.

Некрос поднял руку, его туман сгустился, голос был как стон из бездны:

— Её кровь — наша жизнь. Арт ждёт. Иди, жрец.

Совикус поклонился, его мантия шуршала, багровый свет пульсировал в его посохе, как сердце тьмы, голос был холоден, но полон силы:
— Как прикажете, повелители. Я найду её, сломлю её волю, её кровь откроет Ловец Душ. Хаос восторжествует.

Тени сгустились, багровый свет вспыхнул, его фигура растаяла, как дым, что уходит в ночь, он исчез, оставив богов в их царстве. Моргас сел на трон, его цепи звякнули, голос был как рокот земли, что рождает бурю:

— Скоро Арт вернётся. Диана даст нам его — добровольно или под криками её отца. Пусть Хродгар берёт Вальдхейм — он лишь пешка.

Тенебрис кивнула, её глаза блестели, голос был как шёпот тьмы, что гасит звёзды:

— Свет слаб. Люминор ждёт — он слеп. Мы возьмём своё.

Заркун фыркнул, его крылья трещали, голос был полон яда:

— Их надежда — их цепи. Скоро они сломаются.

Некрос поднял руку, его туман сгустился, голос был как стон из могилы:

— Кровь Дианы близко. Арт ждёт. Мы победим.

Земли Моргаса затихли, их тьма дрожала, багровый свет пульсировал, как сердце, что жаждет жертвы, и боги ждали, их глаза горели, их воля вела мир к пропасти.

продолжение следует...

Он сжал рунный камень на шее — холодный, как лёд, но горящий внутри теплом, что текло в него от Перуна. Камень гудел, дрожал под пальцами, будто живой, и Всеслав чувствовал его зов — острый, как молния, что бьёт в сухое дерево. Этот зов тянул его туда, где тени становились гуще, где горы торчали на горизонте, как клыки зверя, готового проглотить небо. Лада ушла туда — её следы, слабые, босые, дрожащие, вились от пещеры в лес, к подножию тех самых гор. Капля крови — свежая, не замёрзшая — темнела на камне у входа, ещё одна — на траве, что торчала из-под снега. Она была ранена, или голод гнал её так, что она не замечала, как рвёт себя о ветки и камни. Всеслав знал: она не та буря, что жгла деревни, но её путь вёл к тому, кто был сильнее, старше, глубже — к тому, о ком шептал Перун.

За спиной раздался хрип — низкий, тяжёлый, как у зверя, что доживает последние минуты. Гордей сидел у дерева, прижимая руку к плечу, где кольчуга висела лохмотьями, а мясо под ней было рваным, красным, сочащимся кровью. Его борода, седая, как иней, слиплась от пота и грязи, глаза горели злостью, но тускло, как угли под пеплом. Рядом Ярослав — широкоплечий, с лицом, высеченным из камня, — перевязывал свою руку, где когти волка оставили глубокую борозду. Кровь текла медленно, капала в снег, но он стиснул зубы и молчал, только пальцы дрожали, затягивая узел на тряпке. Владко стоял в стороне, щит в его руках блестел в лунном свете, но сам он трясся, как лист на ветру, глаза бегали от мёртвых волков к телам Радмира и Станимира, что лежали неподвижно, с пустыми взглядами, устремлёнными в небо.

— Они мертвы… — прошептал Владко, голос его был тонким, почти детским, и дрожал, как струна, что вот-вот лопнет. — Радмир… Станимир… волки… эта тварь… она их забрала… — Он всхлипнул, сжал щит сильнее, но копьё лежало в снегу, брошенное в панике.

Всеслав повернулся, шагнул к нему, сапоги захрустели в снегу. Его взгляд — острый, как лезвие топора, — впился в парня, и тот замолк, втянув голову в плечи.

— Они мертвы, — сказал он, голос его был низким, твёрдым, как удар молота по железу. — Но мы живы. И идём дальше.

Гордей сплюнул в снег — кровавый сгусток растаял в белизне, оставив алый след. — Дальше? — прохрипел он, сжимая копьё здоровой рукой. — Куда дальше, охотник? К горам, где тьма жрёт всё, что шевелится? Мы и так еле стоим. Радмир с кишками наружу, Станимир с шеей в клочья, а я… — он кашлянул, кровь брызнула на подбородок, — я до утра не дотяну с этой дырой в плече. Брось это, Всеслав. Вернёмся к князю, скажем, что дело сделано.

Ярослав поднял голову, глаза его сузились, но голос остался ровным, как река подо льдом. — Князь велел идти до конца, Гордей. Мы не для того сюда пришли, чтобы бежать, как зайцы. Эта тварь, что ушла, — она ключ. Всеслав прав.

— Ключ? — Гордей хмыкнул, но смех перешёл в кашель, и он сплюнул ещё раз. — Ключ к могиле нашей, воевода. Эти волки… их глаза… это не звери были. Это тьма из-под земли. А та девка, что их рвала… она нас всех выпьет, как мальчишку в деревне. Я видел её когти, её клыки. Она не человек, и тот, кто её зовёт, — тоже.

Всеслав шагнул ближе, топор в руке дрогнул, но остался опущенным. — Она не главная, — сказал он, голос его резанул воздух, как лезвие. — Та, что жгла деревни, ушла к горам. Эта — её отголосок, её тень. Но она знает путь. И я найду его.

Владко отступил, щит задрожал в его руках. — А если их больше? — прошептал он, глаза метались по теням леса. — Волков… тварей… или таких, как она? Мы не выстоим, Всеслав. Я не хочу… как Радмир…

— Тогда держись крепче, — оборвал его Всеслав, и в голосе его прозвучала сталь. — Или оставайся здесь с пеплом и кровью. Но я иду. Перун дал мне силу не для того, чтобы я отступил.

Он повернулся к пещере, присел у входа, где следы Лады вились в темноте. Они были слабыми — отпечатки босых ног, дрожащие, будто она еле держалась, — но свежими, с каплями крови, что блестели в лунном свете, как роса. Рядом валялся клочок его плаща — шерстяной, тёплый, теперь рваный и пропитанный её запахом: кровью, травами, страхом. Она ушла недавно, её тень ещё витала здесь, и рунный камень гудел, указывая туда, где горы ждали, как зверь перед прыжком.

Ярослав поднялся, сжал меч здоровой рукой, кивнул Всеславу. — Идём, охотник. Князь ждёт конца этой чертовщины. И я не дам Радмиру и Станимиру умереть зря.

Гордей выругался, но встал, опираясь на копьё, лицо его скривилось от боли. — Проклятье на вас всех… Иду. Но если сдохну по дороге, пусть ваши боги меня не судят.

Владко молчал, но подобрал копьё, дрожащими руками прижал его к груди. Всеслав кивнул им, шагнул к мёртвым — Радмиру и Станимиру. Их тела лежали в снегу, кровь застыла, глаза смотрели в пустоту. Он опустился на колено, вытащил нож, вырезал руны на двух камнях — простые, старые, как те, что его дед клал на могилы. "Сила" и "Покой" — пусть Перун примет их, пусть Велес укроет в тенях. Снег засыпал тела, ветер унёс их последний след, и Всеслав поднялся, сжал топор.

— За мной, — сказал он, голос его был твёрд, как скала. — К горам.

Они двинулись, лес сомкнулся над ними, ветви скрипели, тени метались в лунном свете. Следы Лады вели вперёд — слабые, но ясные, как нить, что тянется к клубку. Всеслав шёл первым, сапоги ломали снег, топор лежал в руке, готовый к бою. Ярослав шагал рядом, меч в ножнах, рука кровила, но он не жаловался. Гордей плёлся сзади, хрипя, опираясь на копьё, каждый шаг давался ему с трудом. Владко замыкал, щит дрожал, копьё цеплялось за ветки, но он не отставал.

Горы маячили вдали — чёрные, острые, как зубы зверя, что ждал свою добычу. Рунный камень гудел, тепло Перуна текло в грудь, делая Всеслава сильнее, чем любой из них. Он знал: Лада бежала к тому, кто её создал, к той тьме, что слала волков. Но он шёл за ней, и сила Перуна вела его, как молния ведёт гром.

Где-то в тенях леса мелькнула тень — высокая, с глазами, что горели, как угли. Велемир смотрел на них, когти блестели в ночи, но он не двигался, выжидал. Его шёпот растворился в ветре, но Всеслав чуял его — острый, как запах крови. Путь к горам начался, и тьма шла за ними, шаг в шаг.

Лес стонал под ветром, ветви скрипели, как кости, что трещат под ногами. Велемир стоял на холме, его высокая фигура чернела на фоне луны, что висела в небе, точно глаз мертвеца. Плащ из теней вился за спиной, шевелился, как живой, цепляясь за голые кусты, что гнулись под его волей. Когти его — длинные, острые, как кинжалы, — блестели в тусклом свете, отражая красное сияние его глаз, что горели, как угли в золе. Он смотрел вниз, туда, где лес расступался, где слабые огоньки костра дрожали в ночи, и чуял их — людей, что шли по следам его добычи. Пот, железо, страх — их запах бил ему в ноздри, острый, как кровь, что ещё текла в их жилах.

Он шагнул вперёд, когти полоснули кору старого дуба, оставив глубокие борозды, что тут же почернели, как от огня. Велемир втянул воздух, ноздри его дрогнули, и он улыбнулся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Они были там, внизу: охотник с топором, что пах силой, старой и чистой, и его псы — слабые, израненные, готовые сломаться. Он видел их у пещеры, видел, как топор рвал его волков, как их чёрная кровь дымилась в снегу. Но он не злился — это была игра, охота, что вела их к алтарю, к его господину. Даромир ждал, и Велемир знал: их смерть у подножия гор будет слаще, чем здесь, в лесу.

Лада была впереди — он чуял её, как чует зверь свою тень. Её страх резал его, острый и сладкий, её кровь — его кровь — гудела в её венах, зовя его. Она бежала к горам, слабая, дрожащая, но живая, и это радовало его. Он дал ей тьму, вырвал её из человеческой шкуры у реки, и теперь она была его — его когти, его клыки, его приманка. Но у пещеры она повернулась против него, рвала его волков, помогла охотнику, и это жгло его, как уголь под кожей. Он сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула в снег, зашипела, растворяясь в белизне.

— Глупая, — прошептал он, голос его гудел, как далёкий гром. — Ты моя, Лада. Твоя тьма — моя. Беги, но не уйдёшь.

Он видел её в своём разуме — её худые ноги месили снег, её красные глаза горели в ночи, её голод рвал её изнутри. Она была красива, как смерть, что манит в бездну, и слаба, как тень, что боится света. Велемир рассмеялся, звук растворился в ветре, и тени вокруг него дрогнули, как живые. Она вела их к нему, к горам, к алтарю, и он ждал, выжидал, как волк перед прыжком. Охотник был сильным — Велемир чуял его, чуял огонь, что тек в его крови, но это лишь делало игру слаще. Даромир хотел их всех — их страх, их тепло, их жизнь, — и Велемир нёс ему это, шаг за шагом.

Он шагнул вниз, тени последовали за ним, вились у ног, как стая голодных псов. Лес расступался перед ним, ветви гнулись, снег таял под его шагами, оставляя чёрные пятна. Он не торопился — ночь была его, и люди внизу были его добычей. Их кровь ждала его, их крики звали его, и он шёл, чувствуя, как тьма в нём растёт, как она гудит в венах, как она шепчет о горах, где Даромир ждал своего часа.

Лес сгущался, деревья стояли теснее, их ветви сплетались над головой, как сеть, что ловит свет. Велемир двигался бесшумно, его шаги не ломали снег, не тревожили тишину — он был тенью, что скользит меж стволов, оставляя за собой лишь запах гнили и крови. Горы маячили впереди, их чёрные пики резали небо, и он чувствовал их зов — низкий, глубокий, как гул земли перед расколом. Алтарь Даромира ждал там, чёрный и гладкий, пропитанный кровью веков, и Велемир шёл к нему, как возвращаются домой после долгой охоты.

Он остановился, поднял голову, красные глаза вспыхнули ярче. Впереди, внизу, горел костёр — слабый, дрожащий, как последний вздох умирающего. Люди были там, их голоса доносились до него — хриплые, усталые, полные страха. Он чуял их: охотника, чья сила резала его тень, как нож, и его псов, что слабели с каждым шагом. Один из них пах гноем и смертью — его кровь текла медленно, но верно, и Велемир улыбнулся, лизнув губы. Этот умрёт первым, когда придёт время.

Он шепнул слова — древние, как звёзды, слова, что Даромир вложил в его разум у алтаря. Тени дрогнули, сгустились, и из них вышли волки — не звери, а создания тьмы, с шерстью, что вилась, как дым, и глазами, что горели красным, как раскалённые угли. Их когти резали снег, клыки блестели, голод гудел в их рыке. Велемир указал в сторону Лады — он чуял её, её бег, её страх, её кровь, что звала его. Волки сорвались с места, растворились в ночи, их вой эхом отразился от деревьев.

— Гони её, — прошептал он, голос его был низким, как рокот земли. — Гони её к нему.

Он видел её в своём разуме — она бежала, закутанная в рваный плащ, её ноги месили снег, её красные глаза мигали в темноте. Она была его частью, его тенью, его даром, но она сопротивлялась, как он когда-то сопротивлялся Даромиру. Её слабость бесила его, но её страх был сладким, как кровь, что он пил у реки, когда рвал её деревню. Она вела охотника к алтарю, и это было всё, что ему нужно. Даромир ждал их — Караван и Карел спали у его ног, слабые, но живые, их голод рос с каждой каплей крови. Велемир знал: их кровь, их крики разбудят Древних, сделают его сильнее, чем он был даже в те дни, когда мир трещал под их когтями.

Он сжал кулак, когти впились в ладонь, чёрная кровь капнула в снег. Он хотел рвать их сейчас — охотника, его псов, Ладу, — но Даромир велел ждать. Их смерть у алтаря была важнее, их кровь должна лечь к его ногам, а не здесь, в лесу. Велемир шагнул вперёд, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Он презирал Ладу за её слабость, но видел в ней приманку, что гнала добычу к нему. Охотник был его врагом, его добычей, и он ждал ночи, когда топор встретит его когти.

***

Лес был густым, как тьма перед рассветом, ветви сплетались над головой, закрывая небо, иней блестел на коре, как слёзы, что застыли в морозе. Всеслав шёл впереди, сапоги ломали снег, топор лежал в руке, тяжёлый и холодный, готовый к бою. Следы Лады тянулись перед ним — слабые, босые, дрожащие, будто она еле держалась на ногах. На ветке, что торчала из сугроба, темнела капля крови — свежая, густая, не замёрзшая в холоде. Он тронул её пальцами, поднёс к глазам — запах был её, острый, смешанный с травами и страхом. Рядом валялся клочок его плаща — рваный, пропитанный грязью и кровью, он цеплялся за куст, как память о той, что ушла.

Рунный камень на шее гудел, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое, как молния, что рвёт ночь. Оно вело его вперёд, к горам, что чернели на горизонте, как зубы зверя, что ждал свою добычу. Он знал: она бежала туда, к тому, кто её создал, кто слал волков, кто рвал деревни. Но он шёл за ней, и сила Перуна делала его сильнее, чем любой смертный, что ступал по этой земле.

За спиной хрипел Гордей, каждый шаг давался ему с трудом, копьё в его руке дрожало, как тростник на ветру. Плечо его кровило, кольчуга висела лохмотьями, и кровь капала в снег, оставляя алый след. Ярослав шагал рядом, поддерживая его, меч в ножнах блестел в лунном свете, но рука его, перевязанная тряпкой, сочилась красным. Владко плёлся сзади, щит в его руках дрожал, копьё цеплялось за ветки, глаза метались по теням, ловя каждый шорох.

— Она близко, — сказал Всеслав, голос его был низким, спокойным, как гул далёких гор. — Следы свежие. Идём.

Гордей сплюнул в снег, кровь смешалась с белизной. — Близко… — прохрипел он, кашляя. — И что? Чтобы она нас всех выпила, как мальчишку? Или те волки вернутся? Я еле стою, охотник.

— Тогда падай, — отрезал Всеслав, не оборачиваясь. — Но я иду дальше.

Ярослав шагнул ближе, голос его был твёрд, но усталость резала его, как нож. — Он прав, Гордей. Мы не для того шли, чтобы бросить. Эта тварь знает, кто жёг деревни. Мы найдём его.

Всеслав остановился, заметил тень — быструю, мелькнувшую меж стволов. Красные глаза вспыхнули вдали, исчезли так же быстро, как появились. Он сжал топор, шагнул к дереву — на коре темнел след когтя, глубокий, свежий, пахнущий гнилью. Кто-то следил за ними, но он не сказал дружине — их страх и так был густым, как дым. Он знал: это не Лада, это тот, кто был сильнее, кто ждал впереди.

Лес расступился, открыв поляну у ручья — чёрная вода текла подо льдом, отражая луну, что висела в небе, как глаз зверя. Всеслав остановил дружину, махнул рукой, указывая на центр поляны. — Привал, — сказал он, голос его был твёрд, как камень. — Костёр. Отдыхаем.

Ярослав развёл огонь, ветки затрещали, бросая блики на их лица. Гордей рухнул в снег, хрипя, плечо его было серым, рана гноилась, запах бил в нос — гниль, смешанная с кровью. Ярослав оторвал ещё кусок рубахи, перевязал его, но руки дрожали от усталости. Владко сел у костра, щит лёг на колени, копьё упало в снег, глаза его смотрели в тени, ловя каждый шорох.

— Мы сгинем здесь, — прохрипел Гордей, кашляя. Кровь капнула с губ, растаяла в снегу. — Радмир, Станимир… их волки разорвали, а теперь я… Эта тварь, что мы гоним, она нас всех заберёт. Брось это, Всеслав. Вернёмся к князю, скажем, что дело кончено.

Ярослав поднял голову, глаза его сузились. — Князь велел идти до конца, Гордей. Мы не зайцы, чтобы бежать. Она — ключ. Всеслав знает.

— Знает? — Гордей хмыкнул, но смех перешёл в кашель. — Он нас в могилу знает! Эти волки… их глаза… это не звери, это тьма. А та девка… я видел её когти у пещеры. Она нас выпьет, как мальчишку в деревне.

Всеслав шагнул к костру, топор блеснул в свете огня. — Она не главная, — сказал он, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, кто жёг, ушёл к горам. Она знает путь. Перун дал мне силу, чтобы сломать эту тьму, и я сломаю. Идёшь или остаёшься — решай, Гордей. Но я не вернусь.

Владко сглотнул, голос его дрогнул. — А если их больше? Волков… или таких, как она? Я не хочу… как Радмир…

— Тогда держись крепче, — оборвал его Всеслав, глаза его сверкнули. — Страх не спасёт. Только сталь.

Он заметил след у ручья — коготь полоснул камень, оставив чёрный след, свежий, как будто только что. Вой — низкий, глубокий — раздался вдали, тени мелькнули у края поляны, но не приблизились. Всеслав сжал рунный камень, тепло Перуна текло в него, острое и живое. Они были близко — не Лада, а тот, кто следил, кто ждал ночи.

Поляна у ручья лежала в тишине, только костёр трещал, бросая дрожащие блики на снег. Луна пряталась за облаками, и ночь сгустилась, как тьма в глубинах земли. Всеслав стоял у огня, топор в руке блестел в слабом свете, рунный камень гудел на шее, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое. Ярослав сидел рядом, перевязывая руку, кровь сочилась сквозь тряпку, но он держал меч на коленях, готовый к бою. Гордей лежал в снегу, хрипя, плечо его было серым от гноя, копьё дрожало в слабой руке. Владко жался к костру, щит прикрывал его, как панцирь черепахи, глаза метались по теням, ловя каждый шорох.

Всеслав поднял голову — ветер принёс запах, острый, как гниль, смешанный с кровью. Тени у края поляны дрогнули, и красные глаза вспыхнули в темноте, как угли в золе. Он сжал топор, шагнул вперёд, сила Перуна гудела в нём, как река перед порогом. — К бою, — прорычал он, голос его резанул ночь, как лезвие.

И тогда он вышел. Велемир шагнул из леса, высокий, как сосна, его плащ из теней вился за спиной, шевелился, как живой, цепляясь за ветки. Когти его — длинные, острые, как кинжалы — блестели в лунном свете, глаза горели красным, как раскалённые угли. Лицо его было острым, высеченным, как из камня, но неживым — кожа белая, как снег, губы алые, с них капала кровь, что он пил где-то в ночи. Он улыбнулся — холодно, хищно, как волк перед прыжком.

— Вы пришли, — сказал он, голос его гудел, как далёкий гром, низкий и тяжёлый. — К моему господину. К Даромиру. Ваша кровь ляжет к его ногам.

Волки сорвались из теней — пять тварей, с шерстью, что вилась, как дым, и клыками, что блестели, как сталь. Их вой разорвал ночь, голод гудел в их рыке, глаза горели красным. Первая бросилась на Гордея — он вскрикнул, копьё дрогнуло, но когти рванули его грудь, клыки вцепились в шею. Кровь хлынула, алая и тёплая, залила снег, Гордей захрипел, тело его обмякло, копьё упало в грязь. Вторая тварь прыгнула на Ярослава — он рубанул мечом, попал в бок, чёрная кровь брызнула, но третья сбила его с ног, когти полоснули по груди, он упал, крик оборвался.

Всеслав рванулся вперёд, топор блеснул, руны на нём вспыхнули, как молнии. Первая тварь бросилась на него, но он был быстрее — лезвие врезалось в череп, сила Перуна хлынула в удар, чёрная кровь брызнула в лицо, зверь рухнул, дымясь. Вторая прыгнула сбоку, когти рванули воздух, но он уклонился, древко топора ударило в бок, руны вспыхнули, и тварь отлетела, мёртвая ещё в воздухе. Он стоял, сила Перуна текла в нём, как огонь, но Велемир шагнул ближе, когти резали снег, глаза горели ярче.

— Ты силён, охотник, — сказал он, голос его был острым, как лезвие. — Но твой огонь гаснет перед моим господином. Даромир ждёт тебя у алтаря. Иди ко мне.

Велемир рванулся вперёд, когти полоснули воздух, Всеслав встретил его — топор против когтей, сила Перуна против тьмы. Удар грянул, как гром, снег разлетелся, руны вспыхнули, но когти Велемира были быстрее — они рванули плечо Всеслава, кровь брызнула, алая и горячая. Он рыкнул, топор рубанул в ответ, попал в грудь, чёрная кровь хлынула, но Велемир только рассмеялся, рана затянулась, как дым.

— Ты не сломаешь меня, — прошептал он, когти блеснули, и бой закружился в ночи.

Поляна стала полем боя, снег смешался с кровью — алой и чёрной, дымящейся, как смола. Всеслав бился с Велемиром, топор рубил воздух, руны сияли, сила Перуна текла в нём, как река, но тьма Велемира была глубже, чем он думал. Когти полоснули его грудь, кольчуга треснула, кровь хлынула, но он не отступил — топор врезался в бок Велемира, чёрная кровь брызнула, рана затянулась, и Велемир ударил снова, когти рванули ногу, заставив его упасть на колено.

Ярослав поднялся, меч блеснул в его руке, он рубанул волка, что рвал Гордея — тварь рухнула, чёрная кровь дымилась в снегу. Но вторая прыгнула на него, когти полоснули грудь, он упал, кровь текла рекой, но он сжал меч, вонзил его в бок зверя, и тот затих. Владко кричал, щит дрожал, копьё лежало в снегу — волк бросился на него, клыки рванули руку, он рухнул, крик его оборвался, но тварь отскочила, отвлечённая боем Всеслава.

Велемир схватил Всеслава за горло, когти впились в кожу, сила Перуна дрогнула под его тьмой. — Ты умрёшь у алтаря, — прошептал он, голос его был холодным, как лёд. — Даромир ждёт твою кровь. Твоих псов. Её.

Всеслав рыкнул, топор блеснул, рубанул руку Велемира — чёрная кровь хлынула, когти ослабели, но Велемир ударил снова, кулак врезался в грудь, выбив воздух. Рунный камень пылал, сила Перуна текла в него, но тьма Велемира была сильнее, чем волки, сильнее, чем Лада. Он рванулся вперёд, когти полоснули лицо Всеслава, кровь залила глаза, и он упал, топор выпал из руки.

Ярослав крикнул, бросился к Велемиру, меч рубанул воздух, но когти рванули его грудь, он рухнул, кровь текла рекой, глаза его потускнели. Владко вопил, волк рвал его щит, когти полоснули ногу, он упал, крик его растворился в ночи. Всеслав лежал в снегу, кровь текла из ран, сила Перуна гасла, как огонь под дождём. Велемир стоял над ним, когти блестели, глаза горели, как угли.

— Ты слаб, охотник, — сказал он, голос его резал, как нож. — Твой бог умирает. Даромир поднимется, и вы все ляжете к его ногам.

Он поднял когти, готовый рвать, но ночь дрогнула — шорох, быстрый, как ветер, раздался за его спиной.

Лада вылетела из теней, почти нагая, плащ Всеслава висел лохмотьями, цеплялся за её кожу, открывая больше, чем скрывая. Её ноги — длинные, стройные — месили снег, грудь вздымалась под обрывками ткани, волосы — чёрные, как ночь — падали на лицо, красные глаза горели, но в них был страх, живой и острый. Она бросилась к волку, что рвал Владко — пальцы её стали когтями, зубы — клыками, она вцепилась в зверя, рвала его, как хищница. Чёрная кровь залила её, тварь рухнула, дымясь, и Лада повернулась к Велемиру.

— Ты не возьмёшь его! — крикнула она, голос её был хриплым, надломленным, но острым, как лезвие. Она прыгнула, когти полоснули бок Велемира, чёрная кровь брызнула, он рыкнул, отшатнулся, когти рванули воздух, но она увернулась, грация её была дикой, как у кошки.

Всеслав поднялся, кровь текла с лица, но сила Перуна вспыхнула снова, рунный камень пылал, топор блеснул в руке. Он рубанул Велемира, лезвие врезалось в грудь, чёрная кровь хлынула, рана не затянулась так быстро, как раньше. Лада ударила снова, когти рванули плечо, Велемир пошатнулся, рык его стал громче, но слабее. Последний волк бросился на неё, но она увернулась, когти полоснули его горло, и он рухнул, дымясь в снегу.

Велемир отступил, глаза его горели, когти блестели, но тьма в нём дрогнула. — Даромир ждёт вас, — прохрипел он, голос его был острым, как нож. — Бегите к нему. К вашей смерти.

Он рванулся в лес, тени поглотили его, вой растворился в ночи. Лада стояла, дрожа, когти и клыки пропали, кровь твари капала с её рук. Она посмотрела на Всеслава, глаза её мигнули, страх смешался с болью. Он шагнул к ней, топор опустился, сила Перуна текла в нём, но он не ударил.

— Почему? — спросил он, голос твёрдый, как камень. — Ты спасла меня.

Она сжалась, руки прикрыли грудь, лохмотья плаща цеплялись за кожу. — Я… не хочу… чтобы он взял тебя, — прошептала она, голос её дрожал, как лист на ветру. — Он… он зовёт… к горам…

Всеслав поднял топор, кровь стекала с лезвия. Ярослав лежал в снегу, живой, но слабый, Владко дрожал, рука кровила, но он дышал. Гордей был мёртв, его тело остывало в снегу. Лада стояла перед ним, её красота манила, как огонь в ночи, но он знал: она была тварью, что пила мальчика. И всё же она спасла его.

Поляна лежала в тишине, только ветер выл, кружа пепел костра, что догорал в снегу. Рассвет пробивался сквозь ветви, слабый, серый, как дыхание умирающего, бросая длинные тени на кровь — алую и чёрную, что остывала в белизне. Всеслав стоял, топор в руке блестел, покрытый коркой чёрной крови Велемира и волков. Рунный камень гудел на шее, тепло Перуна текло в его грудь, острое и живое, залечивая раны — плечо кровило меньше, лицо ныло от когтей, но он держался, сила бога делала его твёрдым, как скала.

Он оглядел дружину. Гордей лежал мёртвый, шея разорвана, глаза застыли в пустоте, копьё валялось рядом, сломанное, как его жизнь. Ярослав поднимался, грудь его была в крови, кольчуга висела лохмотьями, но он сжал меч, глаза горели упрямством, хоть дыхание было тяжёлым, хриплым. Владко сидел в снегу, рука кровила, щит лежал в стороне, пробитый когтями, но он дышал, дрожал, как лист на ветру, но жил. Волки — твари Даромира — дымились в снегу, их чёрная кровь шипела, растворяясь, как смола под солнцем.

Лада стояла в стороне, закутанная в остатки плаща Всеслава — рваные лохмотья цеплялись за её кожу, открывая худые плечи, грудь, бёдра, что дрожали от холода или страха. Её красота сияла в утреннем свете — кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, глаза красные, но тусклые, полные боли. Кровь волков капала с её рук, она сжала их в кулаки, глядя на мёртвого Гордея, на раненых Ярослава и Владко. Слёзы — не вода, а кровь — катились по её лицу, оставляя алые дорожки.

Всеслав шагнул к ней, топор опустился, но не угрожал. — Кто он? — спросил он, голос его был твёрд, как камень, но без гнева. — Тот, что зовёт тебя. Велемир сказал о Даромире. Говори.

Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то живым, человеческим. — Велемир… — прошептала она, голос её дрожал, как сухой лист. — Он… тот, кто сделал меня… Он рвал мою деревню, пил меня у реки… Но он не главный. Даромир… он в горах… у алтаря… он старше… сильнее… Он зовёт нас всех…

Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Алтарь? — переспросил он, глаза сузились. — Что там?

— Тьма… — выдохнула она, отступив. — Он будит их… старых… как он… Их кровь… наша кровь… Я не хочу… но он зовёт… — Она сжалась, плащ сполз с плеча, обнажая рану — старую, рваную, от зубов Велемира.

Ярослав кашлянул, кровь капнула с губ, но он поднялся, опираясь на меч. — К горам, значит, — прохрипел он. — Этот Велемир… он вернётся?

— Да, — шепнула Лада, глаза её мигнули. — Он не уйдёт… пока Даромир жив…

Всеслав повернулся к дружине, топор блеснул в его руке. — Мы идём, — сказал он, голос его прогудел, как далёкий гром. — К горам. К алтарю. Я найду его.

Ярослав кивнул, хоть лицо его было серым от боли. — Князь ждёт конца этой тьмы, — прохрипел он. — Я иду с тобой, охотник. До конца.

Владко сглотнул, поднялся, рука кровила, но он подобрал копьё, дрожащее в его ладонях. — Я… я тоже… — прошептал он, голос был тонким, но твёрдым. — Не хочу… как Гордей…

Всеслав взглянул на Ладу, её красота манила, как огонь в ночи, но он видел в ней тварь, что пила мальчика, и всё же — жертву, что спасла его. — Ты знаешь путь, — сказал он, голос стал мягче, но острым. — Веди.

Она отступила, сжала плащ, глаза её горели красным. — Я… я боюсь… — прошептала она. — Он в моей крови… он зовёт… Но я поведу… чтобы ты сломал его…

Всеслав кивнул, топор лёг в руку, как старый друг. Он шагнул к краю поляны, где следы Лады — слабые, дрожащие — сливались с его собственными. Горы маячили впереди, их чёрные пики резали небо, как клыки зверя, что ждал свою добычу. Рунный камень пылал, сила Перуна текла в нём, острая и живая, как молния перед грозой.

Ярослав шёл за ним, меч в руке, кровь капала в снег, но он не жаловался. Владко плёлся сзади, копьё дрожало, но он держался. Лада шагала рядом, босые ноги месили снег, плащ развевался, как тень, что не отпускает прошлого. Ветер нёс запах крови и пепла, горы гудели вдали, и Всеслав знал: тьма ждала их, глубже, чем он думал.

Где-то в лесу мелькнула тень — высокая, с красными глазами, что горели, как угли. Велемир смотрел на них, когти блестели в ночи, но он не двигался, выжидал. Его шёпот растворился в ветре, но Всеслав чуял его — острый, как запах смерти. Путь к горам продолжался, и он шёл его ломать — как делал всегда, с благословением Перуна, но сила его ослабла.

продолжение следует...

На кухне он включил кофеварку и открыл ноутбук. Почта, как обычно, была забита: приглашения на конференции, запросы от коллег, пара писем от пациентов с благодарностями. Андрей Сергеевич был хорошим врачом — одним из лучших в своей области. Его руки, уверенные и точные, не раз вытаскивали людей из пропасти инсультов и эпилепсий. Он хорошо зарабатывал: квартира в центре, черный "Мерседес" в подземном паркинге, отпуск в Европе раз в год. Жизнь сложилась, как он хотел, — без лишних драм и ненужных привязанностей. Жены не было, детей тоже — Андрей предпочитал одиночество шумным семейным ужинам.

Но в это утро что-то было не так. Он допил кофе, бросил взгляд на часы — 6:15 — и вдруг почувствовал, как пол под ногами качнулся. Перед глазами поплыли цветные пятна, а в ушах зашумело, словно кто-то включил старую радиостанцию с помехами. Он схватился за столешницу, пытаясь удержаться, но мир вокруг уже растворялся. "Низкое давление?" — мелькнула мысль, но тут же исчезла. А потом он увидел это: лес. Густой, темный, с кривыми соснами и запахом сырости. Где-то вдали текла река, а над деревьями поднимался дым. Это было так реально, что Андрей даже ощутил холод на коже. Но через секунду видение исчезло, и он снова оказался в своей кухне, тяжело дыша.

— Что за чертовщина… — пробормотал он, вытирая пот со лба. Надо было проверить себя. Давление, сахар, может, МРТ. Он же врач, в конце концов.

День в клинике прошел как в тумане. Андрей принимал пациентов, выписывал рецепты, шутил с медсестрами, но головная боль не отпускала. К вечеру он все-таки записался на обследование — благо, связи позволяли сделать это быстро. Через два дня, сидя в кабинете своего старого друга и коллеги Максима, он услышал то, чего не ожидал никогда.

— Андрей, это не переутомление, — сказал Максим, глядя на снимки МРТ с таким выражением, будто извинялся за каждое слово. — У тебя опухоль. Глиобластома, четвертая стадия. Операбельно, но… шансы невелики.

Слова падали как камни. Андрей смотрел на экран, где серо-белое пятно в его мозгу выглядело как чужеродный захватчик. Он знал, что это значит. Глиобластома — приговор. Месяцы, в лучшем случае год. Он видел десятки таких пациентов, читал их истории в учебниках, подписывал заключения. Но теперь это было про него.

— Сколько? — спросил он тихо.

— Если операция пройдет удачно, полгода. Может, чуть больше с химией, — Максим отвел взгляд. — Прости, старик.

Андрей кивнул, будто это была чужая жизнь. Он вышел из кабинета, сел в машину и поехал домой. Москва гудела вокруг, но он ее не слышал. В голове крутился только один вопрос: "Почему я?"

Следующие недели стали смазанным пятном. Операция, больница, капельницы. Андрей отказался от химиотерапии — он слишком хорошо знал, как это выглядит со стороны. Боль усиливалась, зрение ухудшалось, а видения возвращались. Лес, река, дым. Иногда он слышал голоса — низкие, гортанные, на языке, которого не понимал. Он списывал это на опухоль, давящую на мозг, но где-то в глубине души росло чувство, что это не просто галлюцинации.

Последний день пришел неожиданно. Он лежал в палате, подключенный к мониторам, когда боль стала невыносимой. Медсестра ввела морфин, и мир начал растворяться. Андрей закрыл глаза, ожидая темноты, но вместо нее снова увидел лес. На этот раз он почувствовал, как падает — не на больничную кровать, а на холодную, мокрую землю. В нос ударил запах хвои и гниющих листьев. Он открыл глаза и понял, что Москва, клиника, вся его жизнь остались где-то далеко. Над ним возвышались деревья, а где-то рядом хрипло кричала птица. Андрей Сергеевич Ковалев, врач из 21 века, умер. И началось что-то совсем другое.

Земля под Андреем была холодной и влажной. Он лежал лицом вниз, чувствуя, как мелкие ветки и иголки впиваются в кожу. В горле першило, а в груди разливалась странная тяжесть, будто он только что вынырнул из глубокого омута. Он кашлянул, сплюнул горькую слюну и попытался открыть глаза. Свет был тусклым, серым, пробивающимся сквозь густые кроны деревьев. Лес. Тот самый лес из видений. Только теперь он был настоящим.

Андрей рывком сел, хватаясь за голову. Боль, терзавшая его последние месяцы, исчезла — ни пульсации в висках, ни пятен перед глазами. Он провел рукой по лицу, ожидая почувствовать больничную щетину, но кожа была гладкой, почти юношеской. Пальцы дрожали. Он посмотрел на свои руки — они были тоньше, чем он помнил, с длинными ногтями, покрытыми грязью. Это были не его руки.

— Что за… — голос сорвался, хриплый и чужой. Он замолчал, прислушиваясь. Где-то вдали журчала вода, а над головой прокричала птица — резкий, неприятный звук. Никаких сирен, никакого гула машин. Только лес, бесконечный и живой.

Андрей поднялся на ноги, пошатнувшись. Одежда — грубая рубаха из льна и штаны, подвязанные веревкой — липла к телу, пропитанная влагой. На ногах были какие-то обмотки из кожи, уже изодранные и сырые. Он огляделся. Деревья — сосны, дубы, березы — стояли плотной стеной, а под ногами хрустели опавшие листья. В воздухе пахло сыростью, мхом и чем-то кислым, вроде перебродивших ягод. Это не Москва. Это вообще не его мир.

Паника накрыла его волной. Он умер. Он точно помнил это — мониторы, морфин, темноту. Но если он умер, то что это? Ад? Чистилище? Или какой-то бредовый сон, порожденный умирающим мозгом? Андрей зажмурился, надеясь, что, открыв глаза, снова увидит белый потолок палаты. Но лес никуда не делся.

— Спокойно, — сказал он себе, стараясь дышать ровно. — Разберись. Ты врач. Думай логически.

Он ощупал себя: голова цела, никаких следов опухоли или швов от операции. Тело молодое, худощавое, но слабое — мышцы дрожали от напряжения. Он провел рукой по волосам — длинные, спутанные, с запахом дыма. Это было не его тело. Чужое. И все же он чувствовал его как свое.

Шум воды стал громче. Андрей пошел на звук, спотыкаясь о корни и цепляясь за ветки. Через несколько минут лес расступился, и он оказался у реки — широкой, мутной, с илистыми берегами. На другом берегу виднелись столбы дыма, поднимавшиеся над деревьями. Люди? Он прищурился, пытаясь разглядеть, но зрение было непривычно слабым. И тут он услышал голоса.

Они доносились из-за деревьев слева — низкие, гортанные, с резкими согласными. Андрей замер. Язык был незнакомым, но интонация — тревожной. Он отступил за толстый ствол дуба и выглянул. Трое мужчин вышли на берег. Высокие, широкоплечие, с бородами и длинными волосами, заплетенными в косы. На них были рубахи, похожие на его, но поверх — кожаные жилеты и пояса с ножами. Один держал копье, другой — лук. Они что-то обсуждали, показывая на реку.

Андрей напрягся, пытаясь понять хоть слово. "Вода… беда… искать…" — отдельные звуки складывались в смутные образы, но смысла не было. Он шагнул назад, и под ногой хрустнула ветка. Громко, слишком громко.

Мужчины замолчали. Тот, что с копьем, резко повернулся, вглядываясь в лес. Андрей затаил дыхание, прижимаясь к дереву. Сердце колотилось так, что казалось, его услышат. Через минуту копейщик что-то буркнул, и троица двинулась вдоль берега, удаляясь. Андрей выдохнул, но облегчение было недолгим. Он остался один. В лесу. В чужом теле. Без еды, без укрытия, без малейшего понятия, где он и что делать.

— Ладно, — прошептал он. — Надо идти. Найти людей. Разобраться.

Он побрел вдоль реки, держась тени деревьев. Холод пробирал до костей, а желудок уже начинал ныть от голода. Через час он наткнулся на тропу — узкую, едва заметную, но явно протоптанную. Она вела к поляне, где стояло несколько бревенчатых домов с соломенными крышами. Дым поднимался из отверстий в крышах, а вокруг бегали куры и лаяла собака. Люди. Цивилизация. Или что-то похожее.

Андрей подошел ближе, стараясь не привлекать внимания. Женщина в длинной рубахе и платке месила тесто у очага, дети таскали воду в деревянных ведрах. Мужчина с топором рубил дрова. Всё выглядело… архаично. Никаких проводов, машин, стекол в окнах. Это был не 21 век. Это было что-то из учебников истории. Древняя Русь? Средневековье? Он вспомнил лекции по истории в университете — славянские племена, 8–9 века, язычество. Но как? Почему?

Он шагнул вперед, и тут его заметили. Женщина вскрикнула, бросив миску. Мужчина с топором обернулся, его лицо напряглось. Дети замерли, глядя на Андрея как на привидение. Он поднял руки, пытаясь показать, что не опасен, но слова застряли в горле. Как объяснить? На каком языке?

— Я… я не враг, — выдавил он по-русски, понимая, что это бессмысленно.

Мужчина шагнул к нему, сжимая топор. Женщина что-то крикнула, и из ближайшего дома выбежал еще один человек — старик с длинной седой бородой, в вышитой рубахе. Он посмотрел на Андрея, прищурив глаза, и вдруг заговорил. Слова были грубыми, с тягучими гласными, но в них угадывались знакомые корни.

— Ты кто? Откуда? — голос старика дрожал, но в нем была сила.

Андрей открыл рот, но что сказать? "Я врач из Москвы, умер от рака и очнулся тут"? Он покачал головой, показывая на себя.

— Потерялся, — выдавил он, надеясь, что жесты помогут.

Старик нахмурился, оглядывая его с ног до головы. Потом махнул рукой, подзывая ближе.

— Иди. Еда есть. Говорить будем.

Андрей кивнул, чувствуя, как ноги подкашиваются от усталости. Он вошел в деревню, ощущая на себе взгляды. Люди шептались, кто-то крестился — или делал что-то похожее, касаясь лба и груди. Его провели в дом, где пахло дымом, хлебом и кислым молоком. Старик усадил его у очага, сунул в руки деревянную миску с кашей. Андрей ел жадно, почти не чувствуя вкуса. Мысли путались. Он был жив. Но где? И кем он стал?

Старик смотрел на него, словно читая что-то в его лице. Потом заговорил снова, медленно, будто пробуя слова.

— Ты не наш. Духи привели тебя. Или боги.

Андрей замер, ложка застыла в руке. Духи? Боги? Он хотел рассмеяться, но вместо этого кивнул. Пусть думают что угодно. Главное — выжить. А там он разберется. Может, это все еще сон. Или смерть. Или что-то совсем другое.

Дым в избе стоял густой, как туман. Андрей сидел у очага, сжимая пустую миску, пока старик — его звали, кажется, Велеслав — что-то бормотал, глядя в огонь. Слова текли медленно, с тягучими гласными и резкими согласными, и Андрей ловил лишь обрывки. "Духи… лес… пришел…" Он напрягал слух, пытаясь уловить знакомые корни, но язык был слишком далек от современного русского. Это был не сон — слишком реальны были запахи, холодный пол под ногами, шершавая ткань рубахи на теле. Он умер. А теперь он здесь. Но где "здесь"?

Велеслав вдруг замолчал и повернулся к нему. Его глаза, мутные от возраста, но цепкие, впились в Андрея, словно искали что-то под кожей.

— Имя, — сказал старик, ткнув пальцем в его грудь. — Как звать?

Андрей замешкался. Назови он себя "Андреем Сергеевичем Ковалевым", это ничего не даст. Он кашлянул, прочищая горло, и выдавил первое, что пришло в голову.

— Андрей, — голос звучал хрипло, чуждо. Он показал на себя. — Андрей.

Велеслав кивнул, будто это что-то объясняло, и повторил имя, смягчая "р" и растягивая гласные: "Андрэй". Потом он встал, опираясь на посох, и вышел из избы, бросив что-то через плечо. Андрей не понял, но тон был приказной. Он остался сидеть, глядя на огонь. В голове крутился хаос мыслей. Он врач, привыкший к логике, к диагнозам и решениям. Но как диагностировать это? Перенос сознания? Реинкарнация? Бред умирающего мозга? Он сжал кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. Надо было действовать, а не думать.

Дверь скрипнула, и в избу вошли двое — мужчина с топором, которого он видел у очага, и женщина с миской раньше. Мужчина был широк в плечах, с густой бородой и шрамом через бровь. Женщина — худощавая, с усталым лицом и руками, загрубевшими от работы. Они смотрели на Андрея с настороженностью, почти страхом. Мужчина заговорил первым, голос его был низким, как рокот грома.

— Ты откуда? Из-за реки? Вятичи? Или чужак?

Андрей покачал головой, не понимая половины слов. Он показал на лес за стеной избы.

— Оттуда. Потерялся.

Мужчина нахмурился, переглянулся с женщиной. Она что-то сказала — тихо, но резко. Андрей уловил только "дух" и "боги". Они явно обсуждали его, и ему это не нравилось. Он встал, стараясь выглядеть увереннее, чем чувствовал.

— Я не враг, — сказал он медленно, надеясь, что интонация поможет. — Нужна помощь.

Мужчина шагнул ближе, сжимая топор. Андрей напрягся, но тот лишь ткнул его в плечо — не сильно, а будто проверяя, настоящий ли он. Потом хмыкнул и отступил. Женщина подошла, поставила перед Андреем миску с водой и куском хлеба. Её взгляд был тяжелым, но в нем мелькнула жалость.

— Ешь, — сказала она, и это слово он понял.

Он кивнул, благодарно принимая еду. Хлеб был грубый, с привкусом золы, но голод заставил проглотить его почти не жуя. Вода пахла рекой, но была холодной и чистой. Пока он ел, мужчина и женщина шептались у входа. Андрей чувствовал себя экспонатом в музее — чужим, непонятным, подозрительным.

Когда Велеслав вернулся, с ним пришли еще люди — трое мужчин и старуха с клюкой. Они окружили Андрея, разглядывая его, как редкого зверя. Старик заговорил, показывая на него посохом.

— Этот пришел из леса. Без оружия, без рода. Говорит мало. Духи его привели. Или беда.

Один из мужчин, тот, что был с копьем у реки, шагнул вперед.

— Если чужак, убить надо. Нельзя верить.

Андрей напрягся, уловив угрозу в тоне. Он поднял руки, показывая ладони.

— Не враг, — повторил он, стараясь говорить громче. — Помогите. Я… останусь. Работать буду.

Слова были простыми, но он надеялся, что жесты и взгляд передадут смысл. Велеслав прищурился, потом кивнул.

— Пусть живет. Боги решат.

Толпа загудела, но никто не возразил. Андрей выдохнул. Его не убили. Пока. Но он чувствовал, что это лишь отсрочка.

***

Следующие дни слились в странный ритм. Ему дали угол в избе Велеслава — кучу соломы у стены, где он спал, свернувшись от холода. Деревня жила своей жизнью: мужчины уходили на охоту или рубили лес, женщины ткали, готовили, следили за детьми. Андрей пытался помогать, но его неуклюжесть вызывала смех или раздражение. Он не умел держать топор, не знал, как развести огонь без спичек, путался в веревках, когда помогал чинить сети. Его руки, привыкшие к скальпелю и клавиатуре, были бесполезны здесь.

Его звали "Андрэй Лесной" — прозвище, прилипшее после слов Велеслава. Кто-то считал его благословением богов, кто-то — проклятием. Особенно настороженно к нему относился копейщик, которого звали Радомир. Высокий, с рыжей бородой и взглядом, полным подозрения, он следил за Андреем, будто ждал повода ударить.

Однажды утром Радомир поймал его у реки, где Андрей пытался умыться. Он привык к чистоте, к горячей воде из крана, и эта привычка выдавала его. Радомир ткнул его копьем в грудь — не до крови, но ощутимо.

— Зачем воду мутишь? Боги гневаются, — прорычал он.

Андрей отступил, поднимая руки.

— Я… чистота. Нужна чистота, — он показал на свои ладони, надеясь объяснить.

Радомир сплюнул.

— Чужак. Не трогай реку. Или пожалеешь.

Он ушел, оставив Андрея в смятении. Чистота? Это что, теперь преступление? Он вспомнил, как в больнице мыл руки перед каждой операцией, как учил пациентов гигиене. А здесь его чуть не проткнули за это копьем.

Но настоящий конфликт вспыхнул позже. Вечером деревня собралась у капища — грубого деревянного идола с вырезанным лицом, окруженного камнями. Велеслав, как жрец, разжег костер и начал что-то петь, размахивая веткой. Андрей стоял в стороне, наблюдая. Люди бросали в огонь куски хлеба, рыбу, даже кровь из зарезанной курицы. Жертвоприношение. Он знал это из книг, но видеть наяву было… дико.

Когда Велеслав подозвал его, протянув нож и живую птицу, Андрей замер. Он понял, чего от него ждут. Убить. Принести жертву. Его желудок сжался.

— Нет, — сказал он тихо, качая головой. — Не могу.

Толпа зашумела. Велеслав нахмурился.

— Боги хотят. Докажи, что наш.

Андрей отступил, чувствуя, как взгляды становятся тяжелее.

— Я не… не верю в это, — он говорил по-русски, зная, что его не поймут, но надеясь на интонацию. — Не буду убивать.

Радомир шагнул вперед, сжимая кулаки.

— Он плюет на богов! Гнать его! Или убить!

Кто-то поддержал, кто-то закричал. Велеслав поднял посох, призывая к тишине.

— Он чужой. Но боги привели его. Пусть докажет.

Андрей смотрел на них, чувствуя, как земля уходит из-под ног. Доказать? Как? Он не охотник, не воин. Он врач. Но здесь это ничего не значило.

Ночью он лежал на соломе, слушая храп Велеслава. В голове крутились мысли. Он не мог жить их жизнью — убивать, молиться деревянным истуканам, бояться каждого шороха. Но и сбежать некуда. Лес убьет его быстрее, чем Радомир. Надо было найти способ. Использовать свои знания. Что-то, что даст ему место среди них.

На следующий день он решился. У реки он заметил, как дети пьют воду прямо из потока. Один мальчик кашлял — хрипло, с жаром. Болезнь. Андрей подошел, игнорируя настороженные взгляды.

— Вода плохая, — сказал он, показывая на реку. — Надо… чистить.

Он взял глиняный горшок, насыпал песка и угля из очага, пропустил воду через него. Люди смотрели, не понимая. Он протянул горшок матери мальчика.

— Пейте так. Лучше будет.

Она взяла, но с недоверием. Радомир хмыкнул.

— Колдун, — бросил он, уходя.

Андрей стиснул зубы. Колдун? Пусть. Лишь бы поверили. Это был его шанс. Не боги, а знания. Если они сработают, он выживет.

Дни в деревне тянулись медленно, как река за околицей. Андрей привыкал к ритму: подъем на рассвете, работа до заката, сон на соломе под гудение ветра в щелях избы. Он учился — неохотно, но упорно. Держать топор, чтобы не поранить себя, плести корзины из ивовых прутьев, разводить огонь кремнем. Его руки, тонкие и неуклюжие в этом теле, постепенно грубели, покрывались мозолями. Но внутри он оставался чужим. Каждый взгляд Радомира, каждый шепот за спиной напоминали: он здесь на испытании.

Его идея с фильтром для воды не сразу дала плоды. Мать больного мальчика, которую звали Милана, сначала боялась пить "колдовскую воду", но через пару дней, когда кашель сына стал тише, она начала смотреть на Андрея иначе. Не с доверием, но с любопытством. Другие тоже заметили. Велеслав, сидя у очага, однажды буркнул:

— Ты странный, Андрэй. Знаешь, чего не знаем. Откуда?

Андрей пожал плечами, показывая на лес.

— Оттуда, — сказал он, уже привыкнув к коротким ответам. Объяснять было бесполезно.

Старик хмыкнул, но не стал допытываться. Андрей чувствовал, что Велеслав видит в нем что-то большее, чем просто чужака. Может, надежду. Может, угрозу. Но пока жрец молчал, и это давало Андрею время.

Он начал замечать детали мира вокруг. Деревня — десяток изб, окруженных частоколом из заостренных бревен — жила в постоянном напряжении. Мужчины часто уходили с копьями и луками, возвращаясь с дичью или пустыми руками. Женщины сушили травы, рыбу, шили одежду из шкур. Дети, босые и грязные, играли с деревянными фигурками, похожими на тех идолов у капища. Язык становился понятнее — не полностью, но отдельные слова складывались в смысл. "Огонь", "еда", "опасно". Он повторял их про себя, как студент перед экзаменом.

Однажды вечером Милана принесла ему миску с похлебкой — густой, с кусками рыбы и кореньями. Это был первый раз, когда кто-то угостил его без приказа Велеслава. Она села рядом, глядя, как он ест.

— Ты не как мы, — сказала она тихо. — Но помог моему сыну. Спасибо.

Андрей кивнул, чувствуя тепло в груди. Не от похлебки, а от её слов. Впервые он ощутил, что может быть не просто чужаком. Он показал на миску.

— Вода чистая. Лучше для всех.

Она улыбнулась — слабо, но искренне. Это было начало. Маленькое, хрупкое, но начало.

***

Но мир в деревне длился недолго. На седьмой день после его "колдовства" с водой Радомир вернулся с охоты мрачный, с кровью на руках. За ним шли двое мужчин, неся третьего — молодого парня с рваной раной на бедре. Кровь текла ручьем, и Андрей сразу понял: артерия. Без помощи он умрет через час.

Люди заголосили, окружив раненого. Велеслав вышел из избы, опираясь на посох, и начал что-то бормотать, размахивая веткой над парнем. Жертва богам. Андрей смотрел, как старик капает кровью курицы на землю, и не выдержал.

— Стойте, — сказал он громко, шагнув вперед. — Это не поможет. Надо лечить.

Толпа замерла. Радомир повернулся, глаза его горели злобой.

— Ты что, против богов?

— Не против, — Андрей старался говорить спокойно. — Но он умрет. Я могу помочь.

Велеслав посмотрел на него, потом на раненого. Парень уже бледнел, дыхание становилось поверхностным. Старик кивнул.

— Докажи.

Андрей не медлил. Он попросил принести горячую воду, чистую ткань — хоть что-то похожее на бинты — и нож. Пока женщины бегали, он осмотрел рану. Когти зверя, скорее всего медведя, разорвали мышцу и задели сосуд. Кровь пульсировала, но не так сильно, как при разрыве крупной артерии. Шанс был.

Он вспомнил годы в операционной: стерильность, швы, адреналин. Здесь не было ничего — только грязь, крики и его руки. Когда принесли кипяток, он обжег нож в огне, остудил и начал. Люди смотрели молча, некоторые отворачивались. Андрей пережал сосуд пальцами, чувствуя, как кровь липнет к коже, и зашил рану ниткой из конского волоса, которую нашел в избе. Это было грубо, далеко от идеала, но кровотечение остановилось.

Парень выжил. К утру он дышал ровнее, и цвет вернулся к его лицу. Деревня загудела. Кто-то шептался о чуде, кто-то о колдовстве. Велеслав подозвал Андрея к капищу.

— Ты не воин, — сказал старик. — Но знаешь тайны. Боги дали тебе силу?

Андрей покачал головой.

— Не боги. Знания.

Велеслав прищурился, но промолчал. Радомир, стоявший рядом, сплюнул.

— Колдун, — бросил он. — Принесет беду.

Но теперь его голос звучал тише. Андрей понял: он выиграл время. И, может, уважение.

Она попыталась сесть, её руки упёрлись в кровать, но резкая боль пронзила её бок — не острая, а тёмная, как эхо, что осталось от удара. Её пальцы дрогнули, она замерла, её дыхание стало рваным, сердце заколотилось, как барабан в груди. Ночь ворвалась в её разум, как буря, что ломает лес. Она видела лес, чёрный и мокрый под дождём, ветки, что хлестали её по лицу, оставляя кровавые царапины, грязь, что цеплялась к сапогам, её бег, её страх. Она помнила Рагнара и Бьорна — наёмников Совикуса, их злобные глаза, их голоса, что резали ночь, как ножи: "Иди сюда, поиграем", "Я отрежу ей пятки". Она чувствовала, как её схватили, как меч Рагнара вонзился в её бок, его холодное лезвие вошло с хрустом, кровь хлынула, горячая и липкая, заливая её платье, её крик, что оборвался в темноте, её падение в грязь, где боль пожирала её, как зверь. Она помнила голос — низкий, твёрдый, как рокот моря: "Отпустите девушку", — и свет, что вспыхнул, как молния, но потом всё утонуло в забытьи, её разум погас, как свеча под ветром.

Её рука метнулась к боку, пальцы дрожали, она задрала платье, что было рваным и грязным, но чистым от крови. Кожа была гладкой, без следов раны — ни шрама, ни синяка, только слабая тень, что могла быть игрой света. Она замерла, её дыхание остановилось, глаза расширились, разум закружился, как листья в водовороте. "Это невозможно," — подумала она, её пальцы ощупали место, где меч вошёл, где боль должна была остаться, но ничего не было, только тепло её собственной кожи, что дрожала под прикосновением. Она сжала кулак, её ногти впились в ладонь, оставляя красные следы, она шепнула, её голос был хриплым, полным смятения:

— Как… как я жива?

Дверь скрипнула, её сердце подпрыгнуло, она вскочила, её ноги ударились о пол, боль в боку эхом отозвалась, но она стиснула зубы, её рука метнулась к поясу, где должен был быть кинжал — подарок Роберта, с вырезанным солнцем, — но его не было. Она замерла, её взгляд упал на вошедшего. Это был старик, высокий и худой, в синем балахоне, что шуршал, как листва на ветру. Его седые волосы струились из-под капюшона, серебристая борода блестела, как иней, глаза, голубые и глубокие, как море в штиль, смотрели на неё с мягкой тревогой. В правой руке он держал дубовую палку, гладкую и тёмную, в левой — корзину с травами, чьи листья пахли мятой и ромашкой. Его лицо, морщинистое и доброе, было как книга, что хранит старые сказки, его шаги были тихими, но твёрдыми, он поставил корзину на стол и улыбнулся, его голос был низким, тёплым, как угли в очаге:

— Проснулась, девочка? Хорошо. Я боялся, что ты не очнёшься до полудня.

Диана отступила, её спина упёрлась в стену, её руки дрожали, она сжала платье, голос был резким:

— Кто ты? Где я? Что случилось ночью?

Старик поднял руку, его ладонь была открыта, жест был мягким, успокаивающим, он шагнул к очагу, бросил ветку в угли, пламя вспыхнуло, бросая свет на его лицо:

— Меня зовут Илларион. Ты в моей хижине, у Сольвейга, рыбацкой деревни у моря. Ночь… ночь была тяжёлой, но ты жива. Это главное.

Она сжала кулаки, её ногти впились в ладони, голос дрожал, но был твёрд:

— Я помню меч. Он ударил меня в бок. Я должна была умереть. Почему я жива? Где рана?

Илларион замер, его взгляд упал на неё, глаза мигнули, как будто он искал слова, что не разбудят бурю. Он вздохнул, его плечи опустились, голос стал тише, но теплее:

— Ты была ранена, да. Я нашёл тебя в лесу, под дождём. Те двое… они больше не угроза. Я принёс тебя сюда, обработал твои раны. Ты исцелилась быстрее, чем я ожидал. Свет… свет помог тебе.

Диана шагнула к нему, её глаза сузились, голос стал острым, как кинжал:

— Свет? Какой свет? Ты лекарь? Что ты сделал со мной?

Он улыбнулся, его улыбка была мягкой, почти отеческой, он сел на стул у стола, его пальцы коснулись трав в корзине, голос был как шёпот ветра в листве:

— Я лекарь, да. Много лет помогаю людям здесь. Твои раны были глубокими, но я знаю травы, знаю, как вернуть жизнь. Ты сильная, девочка. Твоя воля и… немного моей помощи спасли тебя.

Она смотрела на него, её грудь вздымалась, разум кружился, как река в половодье. Она хотела спорить, требовать правды, но его голос, его глаза, его тепло — всё это было как очаг в ночи, что зовёт усталого путника. Она сжала кулак, её пальцы дрожали, голос стал тише:

— Я не понимаю. Они догнали меня… Рудольф, Марта… они умерли из-за меня. Я бежала, а потом… этот свет. Ты спас меня?

Илларион кивнул, его взгляд стал серьёзнее, но не потерял тепла:

— Да. Я не мог оставить тебя там. Ты была в крови, в грязи, но жива. Я принёс тебя сюда. Те, кто гнался за тобой, больше не вернутся. Ты в безопасности теперь.

Диана опустилась на кровать, её ноги подкосились, она сжала голову руками, её волосы упали на лицо, голос дрожал:

— Безопасность… Я не знаю, что это. Они ищут меня. Совикус… он не остановится. Мой отец… он где-то там, а я не могу его найти.

Илларион встал, его шаги были тихими, он подошёл к ней, его рука легла на её плечо, лёгкая, но твёрдая, как корень дерева, голос был мягким, но полным силы:

— В ближайшее время тебе никуда не нужно идти. Ты у меня в полной безопасности. Здесь, у моря, никто не найдёт тебя, пока ты сама не решишь выйти. Отдохни, наберись сил. А потом… потом ты выберешь свой путь.

Она подняла взгляд, её голубые глаза встретили его, в них мелькнула искра — не страх, а что-то тёплое, что она не могла назвать. Его голос, его спокойствие, его свет — всё это было как рука отца, что держит её в бурю. Она сжала губы, её пальцы расслабились, голос стал тише:

— Почему ты помогаешь мне? Ты не знаешь, кто я.

Он улыбнулся, его глаза мигнули, как звёзды в ночи, голос был как шёпот волн:

— Я вижу, что ты бежишь от тьмы, но в тебе есть свет. Этого достаточно. Мне нужна помощь здесь — люди приходят ко мне каждый день. Останься на несколько дней, помоги мне. А потом решай.

Диана посмотрела на него, её сердце дрогнуло, тепло разлилось в груди, как луч солнца после дождя. Она кивнула, её голос был тих, но твёрд:

— Хорошо. Несколько дней. Я останусь.

***

День прошёл в мягком ритме, что был новым для Дианы после недель бегства и страха. Солнце поднялось над морем, его лучи пробились сквозь тучи, осветив хижину, что стояла на обрыве, её стены из бруса были покрыты солью и мхом, крыша из соломы скрипела под ветром. Илларион ушёл к морю утром, его шаги гудели по тропе, он вернулся с корзиной трав и рыбы, что пахла солью и йодом. Диана сидела у очага, её платье — рваное, но выстиранное им ночью — сохло у огня, она надела его, чувствуя тепло ткани, что пахла дымом и лавандой. Она смотрела на старика, его движения были точны, но мягки, он резал рыбу старым ножом, чьё лезвие было сточено, но остро, его пальцы двигались, как у человека, что знает каждый свой шаг.

Первыми пришли люди — рыбаки и их семьи, их шаги гудели по тропе, их голоса были грубыми, но полными надежды. Женщина с ребёнком, чьи волосы были светлыми, как песок, вошла первой, её руки дрожали, она протянула мальчика, чья нога была перевязана грязной тряпкой, голос был хриплым:

— Илларион, помоги. Он наступил на ржавый крюк, гноится уже третий день.

Старик кивнул, его глаза смягчились, он указал Диане на горшок с водой:

— Нагрей её, девочка. И принеси мне вон тот пучок — с жёлтыми цветами.

Диана встала, её ноги были ещё слабы, но она двигалась быстро, её руки зачерпнули воду из ведра у двери, холод обжёг пальцы, она налила её в горшок, повесила над очагом, пламя лизнуло металл, вода зашипела. Она взяла травы, их запах был резким, но свежим, протянула Иллариону, он улыбнулся, его голос был тёплым:

— Хорошо. Теперь смотри.

Он размотал тряпку, гной сочился из раны, мальчик застонал, его мать сжала его руку, её глаза блестели от слёз. Илларион смочил ткань в тёплой воде, вытер гной, его пальцы двигались мягко, но точно, он размял травы в ступке, смешал с водой, наложил на рану, перевязал чистой тканью. Мальчик затих, его дыхание выровнялось, мать шепнула:

— Спасибо, старец.

Диана смотрела, её сердце сжалось, тепло разлилось в груди — не от очага, а от него, от его рук, что несли жизнь, от его глаз, что светились добротой. Она помогала весь день — грела воду, рвала ткань, носила травы, её руки дрожали, но становились увереннее с каждым шагом. Рыбак с ожогом от кипящего масла, старуха с кашлем, что рвал её грудь, девочка с лихорадкой — они шли один за другим, их голоса были полны боли, но уходили с надеждой. Илларион лечил их, его пальцы двигались, как у мастера, что знает своё ремесло, его голос успокаивал, как песня моря, его свет — невидимый, но ощутимый — грел их души.
К вечеру хижина опустела, солнце село за морем, его багровый свет окрасил небо, волны шумели внизу, их рёв был как дыхание земли. Диана сидела у очага, её руки были в пятнах от трав, платье пахло дымом, она смотрела на Иллариона, что чистил нож, его лицо было спокойно, но в глазах мелькала тень усталости. Она шепнула, её голос был мягким:

— Ты… ты как свет в этой тьме. Они приходят к тебе, и ты даёшь им жизнь. Почему ты так добр?

Он поднял взгляд, его глаза мигнули, как звёзды, голос был тих, но полон силы:

— Жизнь — это дар, девочка. Я берегу его, где могу. Они простые люди, как ты. В них есть свет, даже если они его не видят.

Она улыбнулась, её сердце дрогнуло, тепло разлилось в груди, как от руки отца, что обнимает её в ночи. Она не знала, кто он, но чувствовала — от него веет добротой, теплом, чем-то большим, чем она могла понять. Она шепнула, её голос был полон чувства:

— Спасибо, Илларион. Я останусь. Ты… ты как отец, которого я потеряла.

Он кивнул, его улыбка была мягкой, как свет луны, голос был тёплым:

— Тогда отдыхай, девочка. Завтра будет новый день, и нам нужна твоя сила.

Она легла на кровать, её тело расслабилось, тепло одеяла обняло её, как его слова, её глаза закрылись, и она уснула, чувствуя, что впервые за недели нашла покой под крышей этого старика, чей свет был как маяк в её тёмной ночи.

Продолжение следует...

Совир, местный знахарь, был человеком странным, но нужным. Высокий, худой, с длинными седыми волосами, что падали на лицо, он редко говорил больше, чем требовалось. Его изба стояла чуть в стороне, ближе к лесу, и пахла травами, смолой и чем-то кислым, что люди предпочитали не замечать. Когда в деревне кто-то болел, шли к нему — Совир знал, как заговорить лихорадку или вытянуть занозу из раны. Но доверять ему до конца никто не решался. Слишком уж часто он уходил в лес один, слишком долго смотрел в огонь, бормоча что-то непонятное.

Всё началось с дочери старейшины. Маленькая Заряна, светловолосая девочка с быстрыми руками, заболела в конце лета. Сначала просто кашель, потом жар, а через неделю она уже не вставала с лежанки. Её мать, Ведара, плакала у очага, а старейшина Гостомысл, крепкий мужчина с лицом, изрезанным морщинами, пришёл к Совиру с мешком зерна и шкурой лисицы. "Спаси её, знахарь," — сказал он, и голос его дрогнул, чего в деревне не слышали никогда.

Совир три дня сидел у постели Заряны. Жёг травы, шептал над водой, прикладывал к её лбу мокрые тряпки. Но на четвёртый день девочка умерла — тихо, во сне, с улыбкой на бледных губах. Ведара выла, раздирая волосы, а Гостомысл молчал, глядя в пустоту. Когда Совир вышел из избы, старейшина схватил его за грудки и прошипел: "Ты обещал её спасти. Убирайся, пока я тебя не зарубил."

Знахарь не ответил. Молча собрал свои травы, котёл и ушёл. Его видели в последний раз, когда он шагал к лесу, сгорбленный, с посохом в руке. Люди решили, что он ушёл навсегда. И, может, так было бы лучше.

Прошёл месяц. Листья пожелтели, а туманы стали такими густыми, что в полдень нельзя было разглядеть соседнюю избу. В Лозовичах начали шептаться о странностях. Сначала пропала коза у вдовы Миланы — ушла утром к реке и не вернулась. Потом сын кузнеца, десятилетний Боян, клялся, что видел в лесу тень — высокую, сгорбленную, с горящими глазами. Старики говорили, что это Леший бродит, недовольный тем, что люди рубят деревья слишком близко к его владениям. Жрец Велеса, седой Вратислав, провёл обряд у капища — зарезал чёрного петуха и окропил кровью землю. Но тени не ушли.

А потом вернулся Совир.

Это было ночью. Туман стелился по земле, как живое существо, и луна едва пробивалась сквозь облака. Собаки взвыли разом, а затем замолчали. Люди выглянули из окон и увидели его — знахаря, что шёл через деревню. Только теперь он выглядел иначе. Лицо его осунулось, глаза запали, а волосы, раньше седые, стали чёрными, словно смола. За ним тянулся запах — не трав, а гнили и мокрой коры. В руках он нёс что-то завёрнутое в тряпку, и никто не решился спросить, что это.

Совир не остановился у своей старой избы. Прошёл мимо, к дому Гостомысла, и постучал в дверь. Старейшина открыл, держа топор, но замер, увидев, кто стоит на пороге. А за спиной Совира, в тени, стояла Заряна.

Она была бледной, как снег, с пустыми глазами, но двигалась. Её платье, в котором её похоронили, висело клочьями, а из-под подола торчали тонкие корни, словно ноги её проросли в землю. Ведара закричала и упала в обморок. Гостомысл выронил топор, а Совир тихо сказал: "Я вернул её, как обещал."

Но Заряна не была прежней. Она не говорила, не улыбалась. Только смотрела — и от её взгляда по спине бежал холод. Ночью она ушла. Гостомысл проснулся от звука шагов и увидел, как его дочь, не оборачиваясь, идёт к лесу. А утром нашли его самого — мёртвого, с вырванным горлом, лежащего у порога. Ведара кричала, что это сделала Заряна, но никто не хотел верить.

После смерти Гостомысла деревня погрузилась в страх. Люди боялись выходить из домов, но беда сама пришла к ним. На вторую ночь что-то огромное ударило в стену избы кузнеца. Утром нашли следы — не звериные, а человеческие, но слишком большие, с длинными пальцами, вросшими в землю. В реке утонул рыбак Добрыня — его тело вытащили, но оно было покрыто тонкими корнями, что тянулись изо рта и глаз.

Вратислав, жрец, собрал людей у капища. "Это нечисть, — сказал он, сжимая посох. — Совир принёс её из леса. Надо найти его и убить." Но никто не хотел идти в чащу. Лес стал другим — деревья гудели, даже когда ветра не было, а ветви шевелились, как живые. По ночам слышался шёпот, низкий и гортанный, словно кто-то звал из глубины.

Млада, молодая охотница, вызвалась первой. Её брат погиб год назад от рук разбойников, и она привыкла полагаться только на себя. С луком и ножом она ушла в лес вместе с Вратиславом и двумя воинами — Ратибором и Жданом. Они нашли избу Совира, но она была пуста. Только на полу лежала та самая тряпка, что он нёс, а в ней — чёрный камень, покрытый резьбой, похожей на корни.

А потом лес ожил. Деревья наклонились, ветви хлестнули по земле, а из-под корней поднялись фигуры — человеческие, но с кожей, похожей на кору. Среди них была Заряна, её глаза светились зелёным, а руки тянулись к Младе. Воины закричали, Вратислав начал читать молитву Велесу, но тени не остановились.

"Это не Совир, — прошептал жрец, отступая. — Это Леший. Он забрал их всех."

Лес сомкнулся вокруг Млады, Вратислава и двух воинов, словно пасть зверя. Туман стал гуще, цепляясь за ноги, а воздух наполнился запахом гнили и мокрой древесины. Тени, что поднялись из-под корней, двигались медленно, но неотвратимо. Заряна стояла впереди, её светлые волосы свисали спутанными прядями, а из-под кожи на руках пробивались тонкие зелёные ростки. Она не издала ни звука, но её пустые глаза следили за каждым движением Млады.

Ратибор, широкоплечий воин с короткой бородой, первым бросился вперёд. "Прочь, нечисть!" — рявкнул он, замахнувшись топором. Лезвие врезалось в плечо одной из фигур — мужчины с лицом, покрытым корой. Из раны потекла не кровь, а чёрная жижа, пахнущая болотом. Но тварь не остановилась. Она схватила Ратибора за руку, и корни, вырвавшиеся из её пальцев, начали вгрызаться в его плоть. Воин закричал, выронил топор и рухнул на колени.

Ждан, младший из двоих, отпрянул назад, его копьё дрожало в руках. "Это не люди! Это проклятье!" — выдавил он, пятясь к Вратиславу. Жрец поднял посох, вырезанный из ясеня и увенчанный рогами, и начал читать слова, что звучали как древний напев. Голос его дрожал, но не прерывался: "Велес, хранитель путей, уведи тьму в свои чертоги, защити нас от гнева земли!"

Млада натянула тетиву, прицелившись в Заряну. Её сердце сжалось — она помнила девочку живой, бегающей по лугу с венком из одуванчиков. Но теперь это была не Заряна. Стрела вонзилась в грудь тени, и та пошатнулась, но не упала. Из раны вырвался сгусток корней, что потянулся к земле, словно ища опору.

"Бегите!" — крикнул Вратислав, когда тени сомкнулись ближе. Ратибор уже не шевелился — его тело покрылось корой, глаза остекленели. Ждан бросился к деревьям, но корни, вырвавшиеся из-под земли, оплели его ноги. Он упал, крича, пока лес не поглотил его целиком.

Млада и Вратислав побежали, петляя между стволов. Ветви хлестали по лицам, оставляя кровавые царапины, а шёпот — низкий, гортанный — звучал со всех сторон. "Вы пришли ко мне… теперь вы мои…" — слова текли, как ветер, но Млада не могла понять, откуда они идут. Ноги вязли в мокрой земле, дыхание рвалось, но останавливаться было нельзя.

Они вырвались на поляну, где стоял огромный дуб — старый, с узловатыми ветвями, что тянулись к небу, как руки мертвеца. У его корней сидел Совир. Его чёрные волосы спутались, лицо было серым, а руки сжимали тот самый чёрный камень с резьбой. Он не поднял глаз, но голос его прозвучал хрипло: "Вы не должны были приходить."

Млада направила стрелу на Совира, но Вратислав остановил её, положив руку на лук. "Подожди. Он не один здесь." Жрец шагнул вперёд, сжимая посох. "Что ты сделал, знахарь? Зачем вернул Заряну? Это не её душа — это тьма!"

Совир медленно поднял голову. Его глаза, некогда серые, теперь были затянуты зелёной пеленой, как у слепца. "Я хотел исправить… — прошептал он. — Она умерла из-за меня. Я не мог её спасти… но он обещал вернуть её." Голос его дрожал, но в нём не было злобы — только усталость.

"Кто обещал?" — рявкнул Вратислав, но ответ пришёл не от Совира.

Земля под дубом задрожала. Корни зашевелились, вырываясь наружу, а из ствола дерева выступила фигура — высокая, сгорбленная, с руками, что казались сплетением ветвей. Лицо её было скрыто под корой, но глаза горели жёлтым, как огонь в ночи. Леший. Дух леса, древний и беспощадный.

"Я дал ему силу, — прогудел голос, глубокий, как гул земли. — Он просил жизни, и я дал её. Но всё имеет цену." Леший шагнул вперёд, и трава под его ногами почернела. "Люди рубят мои деревья, жгут мои поляны, крадут моих зверей. Теперь они заплатят."

Млада отступила, чувствуя, как холод пробирает до костей. "Ты убил Заряну? Гостомысла?" — выкрикнула она, но Леший лишь рассмеялся — звук был похож на треск ломающихся сучьев.

"Я не убивал. Он сам призвал меня. — Леший указал на Совира. — Его боль открыла мне путь. Каждый, кого он вернёт, становится моим. Их души — плата за его силу."

Вратислав стиснул посох. "Ты нарушил законы богов, Совир. Велес не простит этого. И мы не позволим тебе забрать деревню."

Совир покачал головой. "Я не хотел… Они выгнали меня. Я только хотел вернуть её…" Он сжал камень сильнее, и из-под земли поднялась ещё одна тень — Ратибор, теперь с корой вместо кожи и пустыми глазами.

Млада выстрелила, но стрела застряла в ветвях Лешего, не причинив вреда. Дух наклонился к ней, и она почувствовала, как корни под ногами начинают шевелиться, тянуться к её щиколоткам. Вратислав бросился вперёд, ударив посохом по земле. "Уйди, дух! Ты не властен над нами!" — крикнул он, и на миг Леший отступил, словно от боли.

"Уходите, — прохрипел Совир. — Я не могу его остановить. Он врос в меня… в камень…" Его руки дрожали, а из-под кожи на запястьях начали пробиваться тонкие ростки.

Млада и Вратислав отступили к краю поляны, пока Леший и его тени не двинулись за ними. Лес гудел, деревья наклонялись, загораживая путь, но жрец шепнул: "Он привязан к дубу. Это его сердце. Если мы уничтожим его, он ослабнет."

"А Совир?" — спросила Млада, глядя на знахаря, что сидел, обхватив голову руками. Он выглядел сломленным, но камень в его руках пульсировал, как живое существо.

"Он часть этого, — ответил Вратислав. — Камень — ключ. Леший дал ему силу через него. Если мы заберём его и сожжём дуб, проклятье может закончиться. Но… — он замялся, — кто-то должен отвлечь духа."

Млада кивнула, хотя страх сжимал горло. "Я сделаю это. Ты возьми камень."

Они разделились. Вратислав пополз к Совиру, прячась за корнями, а Млада шагнула вперёд, крикнув: "Эй, тварь! Хочешь меня? Иди сюда!" Леший повернулся, его жёлтые глаза сузились. Он протянул руку, и ветви дуба потянулись к ней, как змеи. Млада бросилась бежать, уводя духа от поляны.

В это время Вратислав добрался до Совира. "Отдай камень, — прошипел он. — Ты ещё можешь всё исправить." Но Совир только покачал головой.

"Он не отпустит меня… — прошептал он. — Я чувствую его. Он везде." Ростки на его руках стали длиннее, впиваясь в землю, как корни. Вратислав выхватил нож и ударил — не Совира, а камень, пытаясь вырвать его из рук. Знахарь закричал, и из его рта хлынула чёрная жижа.

Леший взревел, почувствовав угрозу. Дуб задрожал, корни вырвались из земли, устремляясь к Вратиславу. Млада, петляя между деревьев, слышала крик жреца, но не могла остановиться — тени гнались за ней, их шаги звучали как хруст костей.

Млада бежала, чувствуя, как лес сжимается вокруг неё. Ветви цеплялись за одежду, рвали кожаную куртку, а корни под ногами извивались, словно живые змеи. Тени гнались за ней — молчаливые, но быстрые, их шаги хрустели, как ломающиеся кости. Она не оборачивалась, но знала, что они близко: запах гнили и мокрой коры бил в ноздри, а шёпот Лешего эхом отдавался в ушах: "Ты не уйдёшь… ты станешь моей…"

Лук болтался за спиной, стрелы высыпались из колчана, но останавливаться было нельзя. Её план сработал — Леший ушёл от дуба, преследуя её, но теперь она была одна в его владениях. Туман сгустился, и деревья слились в сплошную стену. Млада споткнулась о корень и рухнула на землю, боль пронзила колено. Она вскочила, но тени уже окружили её.

Среди них был он — её брат, Станимир. Высокий, с широкими плечами, он стоял, как стоял при жизни, но теперь его кожа была серой, глаза — пустыми, а из груди торчали корни, что пульсировали, как вены. Год назад его зарубили разбойники у реки, и Млада сама вырыла ему могилу на опушке. Она до сих пор помнила его последние слова: "Береги себя, сестра." А теперь он смотрел на неё, как на чужую.

"Станимир…" — прошептала она, отступая. Тень шагнула ближе, протянув руку. Из пальцев вырвались ростки, тянущиеся к её лицу. Млада выхватила нож, но рука дрожала. Ударить его? Снова потерять? Она не могла. Вместо этого она бросилась в сторону, уходя от теней, но лес не отпускал. Деревья наклонялись, ветви смыкались над головой, и вскоре она поняла, что бежит по кругу — обратно к дубу.

Вратислав сжимал нож, лезвие которого было липким от чёрной жижи. Камень лежал у ног Совира, выбитый из его рук, но знахарь не двигался. Его тело покрывалось корой, руки вросли в землю, а изо рта текла та же жижа, что и из ран его созданий. "Я не хотел… — бормотал он. — Он обещал мне её… но забрал меня…"

Жрец не слушал. Он схватил камень и бросился к дубу. Его кора была тёплой, почти живой, и пульсировала, как сердце. Вратислав вытащил из сумы кремень и огниво — план был прост: поджечь дерево, уничтожить сердце Лешего. Но корни вокруг зашевелились, поднимая землю. Они хлестнули по ногам, опрокинув его. Камень выпал из рук, откатившись к Совиру.

"Ты не возьмёшь его," — прогудел голос Лешего. Дух вернулся, его жёлтые глаза горели в тумане. За ним шла Млада, спотыкаясь, с ножом в руке. Тени, включая Станимира, окружили поляну, но не нападали — ждали приказа.

Вратислав поднялся, сжимая посох. "Твоя сила — ложь, дух! Ты не бог, ты паразит!" — крикнул он, ударяя посохом по корням. Леший взревел, и дуб затрясся, сбрасывая листья, что падали, как чёрный пепел.

Млада подбежала к жрецу, тяжело дыша. "Станимир… он там," — выдохнула она, указав на тени. Вратислав кивнул, но времени не было. "Мы должны сжечь дуб. Это единственный шанс."

Совир вдруг заговорил, его голос был слабым, но ясным: "Камень… он связал меня с ним. Уничтожьте его, и я уйду… вместе с ним." Его глаза, затянутые зеленью, смотрели на Младу с мольбой.

Леший шагнул ближе, и земля под ним почернела. "Ты не посмеешь, смертный," — прорычал он, и ветви дуба потянулись к Вратиславу. Но Млада бросилась к Совиру, схватив камень. Он был тяжёлым, холодным, и резьба на нём шевелилась под пальцами, как живые черви.

"Дай сюда!" — крикнул Вратислав, но Млада покачала головой. Она знала, что делать. Подбежав к дубу, она ударила камнем по коре. Раз, другой. Чёрная жижа брызнула, дерево задрожало, а Леший закричал — звук был похож на вой ветра в бурю.

Тени рванулись к ней, но Совир вдруг встал. Его тело трещало, корни рвались из земли, но он шагнул к Лешему. "Ты обманул меня… — прохрипел он. — Забирай меня, но отпусти их!" Он схватил духа за руку, и ростки с его кожи потянулись к Лешему, впиваясь в его кору.

Леший взревел, пытаясь вырваться, но Совир держал крепко. "Жги!" — крикнул он Младе, и она поняла. Выхватив огниво у Вратислава, она ударила кремнем о сталь. Искры упали на кору дуба, сухую от осени, и пламя вспыхнуло, лизнув ствол.

Огонь распространялся быстро, пожирая дерево. Леший закричал громче, его тело начало трескаться, как глина на солнце. Тени застыли, а затем начали осыпаться — Станимир, Заряна, Ратибор и другие превращались в пыль, что уносил ветер. Млада смотрела, как её брат исчезает, и слёзы текли по её щекам, но она не остановилась.

Совир и Леший боролись у корней. Дух пытался оттолкнуть знахаря, но тот врос в него, как паразит. "Ты хотел меня… вот я!" — выкрикнул Совир, и его тело полностью покрылось корой. Они рухнули вместе, исчезнув в пламени, что пожирало дуб.

Вратислав потянул Младу назад. "Уходим!" — крикнул он, когда огонь перекинулся на соседние деревья. Лес гудел, словно оплакивая своего хозяина, но тени больше не поднимались. Они бежали, пока не выбрались на опушку, где туман рассеивался под утренним солнцем.

Дуб догорал, чёрный дым поднимался к небу. Млада упала на колени, глядя на лес. "Станимир… он ушёл?" — спросила она тихо.

Вратислав кивнул. "Их души свободны. Совир заплатил за это."

Лозовичи встретили их молча. Из деревни уцелело меньше половины — те, кто не попал в лес, выжили, но страх остался в их глазах. Вратислав рассказал о Лешем, о Совире и о том, как огонь очистил проклятье. Люди слушали, но не все верили. Кто-то шептал, что лес отомстит, что такие духи не умирают.

Млада вернулась к своей избе. Её руки всё ещё пахли дымом, а в ушах звучал шёпот брата. Она знала, что он ушёл навсегда, но в глубине души чувствовала — лес не простит. На следующее утро она нашла у порога маленький росток, пробившийся сквозь землю. Он был чёрным, как уголь, и шевелился, словно живой.

Вратислав ушёл к капищу, чтобы принести жертву Велесу и попросить защиты. Но Млада знала: что-то осталось. Что-то древнее, что ждёт своего часа.

Лозовичи встретили Младу и Вратислава в тишине, но в этой тишине не было прежнего страха — лишь усталость и тень облегчения. Дым от сгоревшего дуба всё ещё висел в воздухе, смешиваясь с утренним туманом, но солнце пробивалось сквозь облака, золотя крыши изб. Люди стояли у своих домов, глядя на двоих выживших, и в их глазах читался немой вопрос: закончилось ли это?

Вратислав поднял посох, на котором ещё виднелись следы чёрной жижи. "Леший ушёл, — сказал он, и голос его, хоть и хриплый, звучал твёрдо. — Совир забрал его с собой. Проклятье сожжено вместе с дубом." Он замолчал, оглядев толпу. "Но лес помнит. Мы должны чтить его, как чтили наши предки, — не брать больше, чем нужно, и благодарить за дары."

Млада стояла рядом, опираясь на лук. Её колено болело, руки дрожали от усталости, но в груди теплилось что-то новое — не просто облегчение, а надежда. Она посмотрела на опушку, где догорали последние угли, и вспомнила Станимира. Его тень исчезла в огне, но в этот раз она не почувствовала пустоты. Ей показалось, что в шорохе ветра, что доносился с реки, прозвучал его голос: "Береги себя, сестра." Может, это был просто ветер, а может — прощание.

Прошла неделя. Лозовичи медленно возвращались к жизни. Мужчины чинили избы, повреждённые корнями, женщины варили похлёбку из последних запасов грибов, а дети, впервые за долгие дни, выбежали играть у реки. Ведара, потерявшая мужа и дочь, сидела у очага, но её слёзы высохли — она нашла покой, зная, что Заряна больше не страдает в руках Лешего.

Млада помогала Вратиславу у капища. Они вырезали новый идол Велеса из ясеня — невысокий, с рогами и суровым лицом, чтобы напоминал о защите. Жрец провёл обряд: окропил землю мёдом и молоком, вознёс молитву, прося прощения за жадность людей и силы для нового начала. Когда он закончил, небо прояснилось, и мягкий свет упал на деревню, разгоняя последние тени.

На следующее утро Млада вышла к порогу своей избы. Она ждала увидеть тот чёрный росток, что напугал её после битвы, но вместо него из земли пробился маленький зелёный побег — тонкий, но живой. Она улыбнулась, впервые за месяцы. "Может, это ты, Станимир?" — шепнула она, коснувшись листика. Ветер качнул ветви деревьев, и в этом звуке не было угрозы — только покой.

Вечером люди собрались у костра. Впервые с начала беды они пели — старые песни о реке, о лесе, о богах, что хранят их. Вратислав рассказывал детям о том, как Млада и Совир остановили тьму, и в его словах не было осуждения к знахарю. "Он ошибся, — говорил жрец, — но в конце выбрал свет. Помните его не как проклятье, а как урок."

Млада сидела чуть в стороне, глядя на пламя. Её пальцы теребили стрелу, что осталась от битвы, но сердце было легко. Она знала, что лес не забудет, но теперь он не казался врагом. Он был частью их мира — суровым, но справедливым. И если люди будут уважать его, он ответит тем же.

Прошло полгода. Зима ушла, уступив место весне. Лозовичи расцвели: поля зазеленели, река ожила, а лес, хоть и хранил следы огня, начал зарастать молодыми побегами. Млада стала охотницей для деревни — её стрелы приносили дичь, но она никогда не брала больше, чем нужно, и всегда оставляла у опушки горсть ягод или мёда в дар лесу.

Однажды, возвращаясь с охоты, она остановилась у реки. На берегу росла молодая берёза, тонкая и гибкая, а рядом с ней — цветок, яркий, как солнце. Млада присела, глядя на него, и вдруг услышала смех — лёгкий, знакомый. Она обернулась, но никого не было. Только ветер пронёсся над водой, шевеля траву.

"Спасибо," — шепнула она, не зная, кому — брату, Совиру или самому лесу. Но в этот момент она почувствовала, что всё в порядке. Проклятье ушло, оставив место для жизни.

Деревня за её спиной гудела голосами. Кто-то звал её к костру, кто-то смеялся. Млада поднялась, поправила лук на плече и пошла домой. Солнце садилось, окрашивая небо в золото, и впервые за долгое время Лозовичи смотрели в будущее без страха.

Всеволод ехал впереди на своём боевом жеребце, чья чёрная шерсть лоснилась от влаги, пар вырывался из его ноздрей, копыта оставляли глубокие следы в грязи. Его багряный плащ развевался, как знамя, но края были рваными, запятнанными грязью и кровью от мелких стычек по пути, доспехи, что некогда сияли гордостью Вальдхейма, покрылись царапинами и пятнами ржавчины, шлем с волчьим гребнем висел у седла, его перья обломались, а седые волосы, выбившиеся из-под кожаного ремня, прилипли к вискам от пота и дождя. Его глаза, глубокие, как море в бурю, горели решимостью, но под ними лежали тёмные тени бессонных ночей, боли за дочь, Диану, которую он верил пленённой Хродгаром — ложь, что Совикус вложил в его разум с помощью зеркала Сальвио, подаренного купцом на ярмарке. Он поднял меч, его лезвие, покрытое зазубринами, сверкнуло в тусклом свете, голос был хриплым, но твёрдым, как сталь, что он выковал в себе за годы правления:

— За Вальдхейм! За Диану! Мы вырвем её из лап Хродгара! Вперед, братья! Пусть их кровь омоет этот перевал!

Его слова эхом отозвались над равниной, но ответный крик семи тысяч воинов был слабым, рваным, как ветер, что теряется в ущельях. Они двинулись за ним — пехотинцы в потёртых кольчугах, лучники с луками, чьи тетивы намокли от дождя, всадники на тощих конях, чьи рёбра проступали под шкурой, их копыта вязли в грязи, оставляя борозды. Бранн Железный Кулак возглавлял передовой отряд из тысячи копейщиков, его рыжая борода развевалась, как знамя, он ревел команды, его голос гремел, как молот по наковальне:

— Сомкнуть ряды! Копья вверх! За короля!

Его люди, измотанные маршем, выстроились неровно, их копья поднялись, как лес шипов, но плечи гнулись под тяжестью доспехов, ноги дрожали, сапоги скользили в грязи, что цеплялась к подошвам, как руки мертвецов. Торвальд Каменная Длань держал южный фланг с тремя сотнями пехоты, его крепкая фигура в тяжёлой кольчуге стояла, как скала, голос был низким, как рокот земли:

— Щиты сомкнуть! Держать строй, братья!

Но его воины шептались, их глаза бегали, ища пути к бегству, их руки дрожали, щиты — деревянные, с облупившейся краской — качались в руках, их вера таяла, как снег под дождём. Рагнар Острозуб с двумя сотнями всадников ждал на холмах справа, его длинная седая коса качалась, как змея, голос гудел, как труба:

— Готовьте копья! Ударим с тыла, как король велел!

Его кони хрипели, их гривы спутались, ноги дрожали от голода, но он держал их в строю, его глаза горели, как угли, что ещё тлеют в пепле. Эльсвир Черноворон вёл разведку из сотни лучников, его худое тело в тёмном плаще скользило вдоль холмов, длинные чёрные волосы развевались, как знамя ночи, он молчал, но его взгляд был остр, как стрела, что ищет сердце врага.

Напротив, за рекой, вставала армия Хродгара — десять тысяч воинов, чьи доспехи сияли, как лёд под солнцем, их кольчуги были свежими, выкованными в горнах Эрденвальда, шлемы с рогами блестели, щиты — железные, с чёрными орлами — стояли стеной. Их знамёна хлопали на ветру, чёрные орлы на зелёном поле, их ряды были плотными, как камень, что не сдвинуть. Тяжёлые всадники, три тысячи, выстроились на склонах, их кони, мощные и гнедые, фыркали, пар вырывался из ноздрей, их копья были длинны, как пики гор, доспехи гудели под ветром. Пехота, пять тысяч, заняла равнину, их копья и мечи сверкали, щиты сомкнулись, как чешуя дракона. Две тысячи лучников укрылись за холмами, их луки были натянуты, стрелы ждали в колчанах, их глаза блестели, как у ястребов, что высматривают добычу. Хродгар, высокий и широкоплечий, в тёмно-зелёном плаще с оторочкой из волчьего меха, ехал впереди на белом жеребце, чья грива развевалась, как снег в бурю. Его меч, широкий и зазубренный, сверкал в руке, голос гремел, как гром над горами:

— За Эрденвальд! Раздавим их! Их кости станут мостом к их трону! Вперед!

Его крик подхватили десять тысяч глоток, их рёв был как буря, что ломает леса, земля дрожала под их шагами, их силы были свежи после отдыха в лагере, их оружие остро, их воля — как железо, что не гнётся под молотом. Совикус стоял на холме позади Всеволода, его чёрная мантия с багровыми вставками шуршала на ветру, посох в руке пульсировал багровым светом, его глаза блестели холодным торжеством. Он знал — весть, что он отправил Хродгару ночью через гонца, укрытого тенью леса, раскрыла планы короля: слабый южный фланг, удар с тыла, надежда на манёвр через холмы. "Всеволод идёт за дочерью, которую у тебя нет," — шепнул он в письме, и Хродгар был готов, его армия ждала, как зверь, что чует кровь.

Битва началась с гудения труб, их низкий, протяжный звук разорвал тишину, как нож — плоть, эхо отозвалось от холмов, заставив птиц взлететь с деревьев. Всадники Хродгара рванулись вниз по склону, их три тысячи тяжёлых коней гремели копытами, земля тряслась, как от лавины, их доспехи звенели, копья сверкали, как молнии в тучах, их рёв был как вой стаи волков, что гонится за добычей. Бранн Железный Кулак поднял щит, его массивная рука сжала древко, голос ревел, перекрывая шум:

— Строй держать! Копья вперёд! Не дайте им прорваться!

Его тысяча сомкнула ряды, их копья поднялись, как лес острых шипов, их щиты — деревянные, с облупившейся краской — выстроились стеной, но усталость гнула их плечи, ноги скользили в грязи, что цеплялась к сапогам, как руки утопленников. Всадники Хродгара врезались в них, как буря в берег, копья пробивали щиты с оглушительным треском, дерево раскалывалось, железо вонзалось в плоть, кровь брызнула, как дождь, заливая землю, тела падали под копыта, их крики рвали воздух, смешиваясь с ржанием коней. Молодой копейщик, едва ли старше двадцати, с веснушками на щеках и светлыми волосами, что выбивались из-под шлема, вскинул копьё, его голос дрожал, но был полон отчаяния:

— За короля! За Диану!

Его копьё вонзилось в грудь всадника, пробив кольчугу с хрустом рёбер, кровь хлынула, горячая и липкая, заливая его руки, всадник рухнул с коня, его тело ударилось о землю с глухим стуком, но тут же меч другого врага рубанул копейщика по шее, лезвие врезалось в кость с влажным треском, голова отлетела, как мяч, подпрыгнув в грязи, кровь брызнула фонтаном, тело упало, копьё звякнуло о камни, его глаза остекленели, уставившись в пустое небо. Бранн рубил мечом, его клинок вонзился в плечо всадника, кость треснула, как сухая ветка, кровь залила его доспехи, он зарычал, его голос был как рёв зверя:

— Стоять, псы! За Диану! Не отступать!

Но его люди ломались, их строй трещал, как старый мост под тяжестью, копья гнулись, щиты падали, всадники Хродгара рвали их, как волки — стадо овец, копья пронзали груди с хрустом, мечи рассекали руки, оставляя кровавые полосы, кровь текла рекой, смешиваясь с грязью, что хлюпала под ногами. Один из воинов, крепкий, с короткой бородой, поднял копьё, его голос сорвался:

— Держитесь, братья!

Копьё вонзилось в бок коня, зверь заржал, рухнул, придавив всадника, но тут же другой враг рубанул воина по спине, лезвие рассекло кольчугу и плоть, кровь хлынула, он упал на колени, его крик оборвался, лицо уткнулось в грязь. Бранн отбивался, его меч врезался в шлем врага, металл звякнул, кровь брызнула из-под края, но всадники сомкнулись, их копья метнулись к нему, одно вонзилось в бедро, другое — в плечо, он зарычал, его кровь смешалась с дождём, он рубанул снова, но копьё пробило его грудь, лезвие вышло через спину, он рухнул, его рыжая борода утонула в грязи, глаза остекленели, уставившись в небо, что не видело его боли.

Лучники Всеволода, что заняли холм слева, натянули тетивы, их руки дрожали, луки гудели, стрелы полетели, их свист смешался с ветром, но дождь и туман сбивали их, многие падали в траву, втыкаясь в землю с глухим стуком, лишь немногие находили цель. Одна стрела вонзилась в шею всадника Хродгара, кровь брызнула, он рухнул с коня, его тело покатилось по склону, другая пробила плечо пехотинца, он зарычал, выдернул её, но упал под копытом другого коня, его крик утонул в рёве битвы. Лучник, худой парень с впалыми щеками, натянул тетиву снова, его голос дрожал:

— За короля! Бейте их!

Его стрела ушла в туман, но копьё всадника вонзилось ему в грудь, пробив лёгкое, кровь хлынула изо рта, он рухнул, лук выпал, его пальцы сжали траву, тело дёрнулось и затихло. Лучники ломались, их ряды редели, стрелы кончались, их крики слабели под натиском врага.

Торвальд Каменная Длань на южном фланге держал свои три сотни, его голос гудел, как рокот земли под ударами:

— Щиты вверх! Не дать им пройти! За Вальдхейм!

Его люди, измотанные маршем, сомкнули щиты, их деревянные края были исцарапаны, краска облупилась, руки дрожали, ноги вязли в грязи, что цеплялась к сапогам, как паутина. Они шептались, их голоса были полны страха: "Мы не выдержим", "Хродгар слишком силён", "Король ведёт нас на смерть". Лучники Хродгара ударили с холмов, их стрелы полетели тучей, их наконечники сверкали, как звёзды в ночи, вонзаясь в щиты с оглушительным треском, пробивая доспехи, кровь брызнула, солдаты падали, их крики сливались в хор боли и отчаяния. Один из воинов, крепкий, с короткой бородой и шрамом на щеке, поднял щит, его голос был хриплым:

— Держитесь, братья! Мы — стена!

Но стрела вонзилась ему в горло, пробив кadyк с влажным хрустом, кровь хлынула изо рта, заливая грудь, он рухнул на колени, его щит упал, тело осело в грязь, глаза остекленели, уставившись в пустоту. Другой воин, молодой, с тонкими руками, закричал, его голос сорвался:

— Они идут! Бежим!

Он бросил копьё, рванулся назад, но стрела вонзилась ему в спину, пробив позвоночник, он упал лицом в грязь, его крик оборвался, кровь смешалась с дождём. Торвальд рубил мечом, его клинок рассёк плечо врага, кость треснула, кровь брызнула на его доспехи, он шагнул вперёд, отбил копьё, что метнулось к его груди, но пехота Хродгара сомкнулась, их копья вонзались в его людей, как иглы в ткань, щиты трещали, люди падали, их кровь текла рекой, фланг ломался, деморал гнал их назад, их крики тонули в рёве врагов.

Всеволод скакал в центре, его меч сверкал, как осколок света в тьме, он рубил врагов, его голос ревел, перекрывая шум битвы:

— За Диану! Держитесь, братья! Мы вырвем её!

Он врезался в строй пехоты Хродгара, его клинок вонзился в грудь воина, пробив кольчугу с хрустом рёбер, кровь брызнула на его доспехи, горячая и липкая, он рванул меч назад, рубанул снова, лезвие рассекло шею другого, голова отлетела, тело рухнуло в грязь, кровь залила траву. Его жеребец ржал, копыта били врагов, один упал, его череп треснул под ударом, мозг смешался с грязью. Но его люди ломались, их крики слабели, они падали под мечами и копьями, их кровь заливала землю, их щиты трещали, как сухие ветки под ногами. Пехотинец, чья кольчуга висела лохмотьями, бросился вперёд, его копьё вонзилось в бок врага, кровь хлынула, но меч рубанул ему по руке, кость треснула, он закричал, упал, его кровь смешалась с грязью. Другой воин, старый, с сединой в бороде, поднял щит, его голос хрипел:

— За короля!

Копьё пробило щит и грудь, лезвие вышло через спину, кровь брызнула, он рухнул, его глаза остекленели, уставившись в небо, что не слышало его мольбы. Всеволод рубил, его меч был красен от крови, он кричал, его голос срывался:

— Стойте! За Диану! За меня!

Но его слова терялись, его люди падали, их тела усеяли поле, их кровь текла рекой, их мечи звенели, падая в грязь. Рагнар Острозуб с двумя сотнями всадников ударил с тыла, его конница рванулась вниз по холму справа, копья сверкали, как молнии, их крик гудел, как буря:

— За короля! Рубите их!

Его кони врезались в пехоту Хродгара, копья пробивали щиты, кровь брызнула, тела падали, но Хродгар ждал этого — Совикус предупредил его, и тяжёлые всадники развернулись, их кони, мощные и гнедые, рванулись навстречу, их копья сверкали, как пики гор, они врезались в отряд Рагнара, как молот в наковальню. Копыта давили людей, копья пробивали груди с хрустом, кровь текла рекой, кони ржали, падая под ударами, их тела катились по склону. Молодой всадник, чьи волосы выбивались из-под шлема, вонзил копьё в грудь врага, кровь брызнула, но копьё другого пробило его бок, он рухнул с коня, его крик оборвался под топотом. Рагнар рубил мечом, его клинок врезался в шлем врага, металл треснул, кровь хлынула, но копьё вонзилось в грудь его коня, зверь рухнул, придавив его, его коса застряла в грязи, копьё пробило его плечо, он зарычал, но всадник рубанул по шее, кровь брызнула, его тело осело, глаза остекленели.

Совикус стоял на холме, его мантия развевалась, посох пульсировал багровым, как сердце тьмы, улыбка кривилась на губах, холодная и злая, как лезвие, что ждёт крови. Он видел, как его весть, отправленная Хродгару ночью — записка, переданная гонцом в тени леса, "Всеволед ударит с тыла, южный фланг слаб" — дала врагу перевес. Хродгар знал каждый шаг короля, его всадники рвали фланги, пехота давила центр, лучники с холмов сеяли смерть, их стрелы падали, как град, пробивая доспехи, кровь текла рекой. Хаос рос, как пожар в сухой траве, солдаты Всеволеда бежали, их крики тонули в рёве ветра, их мечи падали, их щиты ломались под ударами. Совикус шепнул, его голос был как шорох листвы в ночи:

— Моргас, смотри. Это твоё пиршество.

Битва тянулась часы, солнце поднялось за тучами, но дождь хлынул, превращая поле в трясину, где кровь и грязь смешались в багровую реку, тела тонули, как в болоте, их доспехи блестели, как осколки льда в мутной воде. Армия Всеволода, измотанная и деморализованная, ломалась под натиском Хродгара — их семь тысяч таяли, как снег под огнём, против десяти тысяч врагов, чья сила была как буря, что не знает пощады. Пехотинец, чья кольчуга висела лохмотьями, бросил копьё, его голос сорвался в крик:

— Мы мертвы! Бежим! Король нас предал!

Он рванулся назад, его сапоги вязли в грязи, но стрела вонзилась ему в спину, пробив лёгкое, он рухнул, его кровь смешалась с дождём, тело дёрнулось и затихло. Другие следовали, их шаги вязли, их крики гасли под стрелами, что падали с холмов, их тела усеяли поле, как опавшие листья. Один из них, старый воин с сединой, бросил щит, его голос хрипел:

— Нет надежды! Спасайтесь!

Копьё вонзилось ему в грудь, он упал, его кровь залила траву, глаза остекленели, уставившись в небо. Лучники Хродгара стреляли без остановки, их стрелы гудели, как рой ос, вонзаясь в бегущих, их крики тонули в рёве дождя. Всадники давили пехоту, их копья пробивали доспехи, кровь брызгала, как вино из разбитых бочек, их кони ржали, топча павших, поле стало мясорубкой, где жизнь гасла под железом.

Всеволод остался в центре, его конь пал, копьё вонзилось в его бок, кровь хлынула, он рухнул, его меч звякнул о камни, он кричал, его голос хрипел, полный ярости и отчаяния:

— Диана! Где моя дочь?!

Его доспехи были разбиты, кровь текла из ран на плече и боку, он поднялся, его меч рубил врагов, лезвие вонзилось в грудь пехотинца, кровь брызнула, он рванул назад, рубанул снова, но враги сомкнулись, их копья метнулись к нему, одно вонзилось в бедро, он зарычал, кровь залила его сапоги, он упал на колено, его меч дрогнул. Хродгар крикнул, его голос гремел над полем:

— Живым! Этот король мой!

Его всадники рванулись к Всеволоду, их мечи поднялись, но опустились рукоятями, удары оглушили его, он рухнул, его доспехи звякнули, кровь текла изо рта, его руки сжали грязь, но его схватили, цепи звенели, обвивая запястья, его потащили, ноги волочились, оставляя борозды в грязи.

***

В Зале Люминора, где стены сияли золотом, а хрустальный пол отражал мир смертных, Аэлис стояла перед троном брата, её волосы, цвета молодой травы, струились до пола, глаза, тёплые и карие, блестели тревогой и гневом. Она смотрела на битву, её светлячки дрожали, как звёзды в бурю, голос был полным боли:

— Люминор, они гибнут! Всеволед падает, его армия — прах! Хаос побеждает — вмешаемся, пока не поздно!

Валериус, бог Мудрости, шагнул вперёд, его серебристые волосы качнулись, книга в руках дрожала, голос был сух, но твёрд:

— Она права, брат. Совикус предал их, Хродгар знает каждый шаг. Альтгард рушится, тёмные боги возьмут Ловец Душ. Арт вырвется, и свет падёт.

Люминор встал с трона из белого пламени, его золотые волосы сияли, как солнце, глаза, глубокие, как небеса, были суровы, голос гремел, как гром:

— Нет. Время не пришло. Это их битва, их судьба. Мы не вмешиваемся — пусть смертные решают. Диана жива, её путь ещё впереди.

Аэлис сжала кулаки, её светлячки вспыхнули, голос сорвался в крик:

— Ты слеп, брат! Они умирают! Семь тысяч душ — в грязи, Всеволед в цепях, а Диана одна против тьмы! Это не испытание — это резня!

Валериус кивнул, его глаза сузились, голос стал холоден:

— Совикус служит Моргасу, Люминор. Ты видишь поле? Это не судьба — это предательство. Если мы не вмешаемся, мы потеряем всё.

Люминор поднял жезл, его свет стал ярче, голос был непреклонен:

— Нет. Их воля — их сила. Мы нарушим равновесие, если вмешаемся. Хаос силён, но свет не погаснет. Я верю в них.

Аэлис отвернулась, её слёзы упали на пол, светлячки погасли, она шепнула:

— Прости их, Люминор. Ты не слышишь их криков.
***

Дождь лил не переставая, поле у перевала стало трясиной, где кровь и грязь смешались в багровую реку, тела лежали грудами — пехотинцы, всадники, лучники, их доспехи блестели, как осколки льда в мутной воде, их руки сжимали сломанные мечи, их глаза остекленели, уставившись в небо, что не видело их смерти. Армия Всеволода была разбита — из семи тысяч уцелело едва ли две, их крики гасли под топотом врагов, их знамёна падали в грязь, их тела тонули в реке, что стала красной от крови. Хродгар стоял на холме, его тёмно-зелёный плащ развевался, меч в руке был красен, голос ревел, как буря:

— Победа наша! Альтгард пал! Их король у моих ног!

Его десять тысяч воинов гудели, их мечи поднялись, их крики эхом отозвались от холмов, их доспехи блестели под дождём, их шаги гудели по земле, как барабаны победы. Всеволода тащили в цепях через поле, его доспехи были разбиты, шлем потерян, кровь текла из ран на плече, боку и бедре, его ноги волочились по грязи, оставляя борозды, он хрипел, его взгляд был мутным, но полным ярости, голос сорвался:

— Хродгар! Где моя дочь?! Отдай её мне!

Его увели к центру лагеря, где Хродгар ждал на возвышении из щитов, его лицо было каменным, глаза горели гордостью и злобой, белый жеребец фыркал рядом, его грива блестела от дождя. Рядом стоял Совикус, его мантия шуршала, посох пульсировал багровым, как сердце тьмы, улыбка кривилась на губах, холодная и злая, как лезвие, что ждёт горло. Он смотрел на Всеволода, его взгляд был полон торжества, голос был тих, но ядовит, как змея:

— Ваше Величество, как жаль. Ваша армия пала, как листья под ветром. А Диана… она ускользнула от моих людей — Рагнара, Кейры, Бьорна. Но не бойтесь, я найду её сам.

Всеволод рванулся, цепи звякнули, натянувшись, его голос сорвался в рык, полный боли и гнева:

— Предатель! Ты продал нас! Ты убил её!

Совикус шагнул ближе, его улыбка стала шире, глаза блестели, как угли в ночи, он наклонился к королю, его голос стал шёпотом, полным злобы:

— Нет, Всеволод. Она жива… пока. Я найду её, вырву её сердце и положу его к ногам Моргаса. Ты увидишь это — в цепях, на коленях, перед тем, как как тьма заберёт тебя.

Всеволод зарычал, его руки рванулись к Совикусу, цепи натянулись, звеня, кровь текла из ран, его голос хрипел:

— Я убью тебя! Ты не тронешь её!

Хродгар рассмеялся, его голос гремел, как гром над полем:

— Твой советник умён, король. Он дал мне твои планы — твой жалкий удар с тыла, твой слабый фланг. Теперь Альтгард мой, а ты — мой пленник.

Совикус выпрямился, его улыбка была как лезвие, что режет свет, он шепнул, так тихо, что только Всеволод услышал:

— Хаос приветствует вас, Ваше Величество. Прощайтесь с надеждой — она умерла здесь, в грязи.

Дождь лил, цепи звенели, поле молчало, усеянное мёртвыми, их тела тонули в реке, что стала багровой, и тьма праздновала победу, что приближала её к Ловцу Душ.

продолжение следует...

Люди шептались. Говорили про русалок. В старых сказаниях их звали утопленницами — души девушек, что сами ушли в воду или утонули против воли. Они не спали, не ели, не дышали. Жили в глубине и звали живых. Дед Радомир, самый старый в деревне, рассказывал, что русалки не просто забирают — они мстят. За что — никто не знал. Но этой весной река стала их домом, и деревня начала пустеть.

Герой этой истории, Яромир, был охотником. Высокий, с широкими плечами, он привык бродить по лесам с луком и ножом. Ему было двадцать пять зим, и он не верил в духов. Когда пропал Олекса, Яромир думал, что тот упал в воду пьяным. Когда исчез Велеслав, решил — парень сбежал с какой-нибудь девкой из соседней деревни. Но старуха Милана, что знала лес лучше него, не могла просто утонуть. Яромир пошёл к реке.

День был пасмурным. Небо висело низко, серое, как мокрый камень. Река текла медленно, поверхность её казалась гладкой, но под ней что-то шевелилось. Яромир присел у берега, глядя в воду. Глубина пряталась за мутью. Он заметил движение — тень скользнула под поверхностью, длинная и быстрая. Охотник встал, положив руку на нож. Ветер донёс звук — тихий, похожий на шёпот. Слов не разобрать, но голос был женский.

Яромир вернулся в деревню. Люди собрались у дома старосты. Кричали, спорили. Жена Олексы плакала, требуя идти к реке всем миром. Староста, толстый и лысый Берислав, махал руками, призывая к тишине. Дед Радомир сидел в стороне, опираясь на посох.

— Русалки это, — сказал старик, когда шум утих. — Они проснулись. Голодные. Забирают наших.

— Откуда они взялись? — спросил Яромир.

Радомир пожал плечами.

— Может, кто-то обидел воду. Может, кровь пролилась. Они чуют зло и тянут его к себе.

— Что делать? — голос Берислава дрожал.

— Ждать нельзя, — сказал Яромир. — Если они забирают людей, я найду их и остановлю.

Толпа замолчала. Никто не хотел спорить с охотником. Его знали как человека упрямого, что не отступал ни перед волком, ни перед медведем. Но река — не лес. Берислав кивнул.

— Иди. Возьми, что нужно. Верни наших или убей их.

Яромир ушёл к своей избе. Взял лук, стрелы, нож, моток верёвки и кремень. Мать его умерла пять лет назад, отец пропал в лесу ещё раньше. Жил один. Друзей не завёл — не любил пустых разговоров. Он знал: если русалки настоящие, их нужно найти. Если нет — он разберётся, кто или что топит людей.

Ночью он вернулся к реке. Луна светила тускло, её отблеск дрожал на воде. Яромир сел у кромки, развёл костёр. Ждал. Тишина давила. Лес за спиной молчал, ни птиц, ни зверей. Только река журчала, будто шептала сама с собой. Охотник смотрел в темноту, пока глаза не начали слезиться. Тогда он услышал плеск.

Вода разошлась. Из неё поднялась фигура. Девушка, худая, с длинными волосами, что липли к телу. Кожа её была бледной, почти синей. Глаза — чёрные, без белков. Она стояла по пояс в воде, глядя на Яромира. Он схватил лук, но не выстрелил. Девушка открыла рот, и голос её был низким, хриплым.

— Зачем пришёл?

Яромир сжал челюсти.

— Вы забираете людей. Я хочу знать, почему.

Она шагнула ближе. Ноги её не было видно под водой, но движения были плавными, нечеловеческими.

— Они сами идут. Мы зовём. Они слушают.

— Остановитесь, — сказал он. — Или я заставлю.

Девушка улыбнулась. Зубы её были острыми, мелкими, как у рыбы. Она ушла под воду, не оставив кругов. Яромир ждал до утра, но больше ничего не увидел. Костёр догорел. Он вернулся в деревню.

На следующий день пропала ещё одна — девочка лет десяти, дочь ткачихи. Её звали Заря. Мать кричала, что видела, как дочь пошла к реке ночью, будто во сне. Яромир понял: ждать нельзя. Русалки не просто забирали — они тянули людей, управляли ими. Он решил спуститься в воду.

Днём он взял лодку Олексы. Проверил вёсла, привязал верёвку к поясу, другой конец закрепил на берегу, у дерева. Снял рубаху, оставил лук — в воде от него мало толку. Нож повесил на пояс. Люди смотрели с берега, но никто не пошёл с ним. Даже Берислав отвернулся.

Яромир оттолкнул лодку и поплыл к середине реки. Вода была холодной, пахла гнилью. Он нырнул. Глубина давила на уши. Сначала ничего — только мрак и ил. Потом он увидел их.

Русалки лежали на дне, десятки. Тела их были длинными, с хвостами вместо ног. Руки заканчивались когтями. Волосы плавали вокруг голов, как водоросли. Глаза их светились, жёлтые и пустые. Одна подняла голову, заметив его. За ней вторая. Они двинулись к нему, быстро, рывками. Яромир выхватил нож, ударил. Лезвие прошло сквозь первую, но она не остановилась. Когти полоснули его по груди. Боль обожгла. Он рванул верёвку, поднимаясь наверх.

Вынырнув, он вдохнул воздух. Лодка качалась рядом. Русалки не выплыли за ним. Кровь текла из раны, смешиваясь с водой. Яромир выбрался на берег. Люди подбежали, но он отмахнулся.

— Они там, — сказал он. — Много. Живут на дне.

Радомир подошёл, опираясь на посох.

— Их не убить ножом. Они мёртвые. Надо найти, за что мстят.

Яромир кивнул. Он понял: чтобы остановить русалок, нужно узнать их тайну. И он найдёт её, даже если река утянет его самого.

Часть вторая: Голоса из глубины

Яромир сидел у костра в своей избе. Рана на груди ныла, но кровь остановилась. Он перевязал её куском чистой ткани, что нашёл в сундуке матери. Ночь была тихой, только ветер стучал ветками в стены. Охотник думал о русалках. Их глаза — жёлтые, пустые — не выходили из головы. Они не боялись ножа. Не кричали, не дышали. Мёртвые, но живые. Радомир был прав: их не убить силой. Нужно найти причину.

Утром он пошёл к старику. Радомир жил на краю деревни, в хижине, что пахла травами и дымом. Внутри было темно, свет пробивался сквозь щели в стенах. Старик сидел у очага, грея руки над углями.

— Ты видел их, — сказал он, не глядя на Яромира.

— Да. Десятки. На дне. Они тянут людей.

Радомир кивнул.

— Русалки не приходят просто так. Кто-то их позвал. Кровь, смерть, обида. Вода помнит.

— Как узнать? — спросил Яромир.

— Спроси реку. Или тех, кто жил до нас.

Охотник нахмурился. Старик говорил загадками, но другого пути не было. Яромир ушёл, взяв с собой лук и нож. Он решил начать с деревни. Если русалки мстили, кто-то здесь знал за что.

Люди боялись говорить. Жена Олексы закрыла дверь перед ним. Мать Велеслава кричала, чтобы он убирался. Только ткачиха, потерявшая дочь, вышла навстречу. Её звали Доброслава. Лицо её было серым, глаза красными от слёз.

— Заря ушла ночью, — сказала она. — Я спала. Проснулась — дверь открыта. Она не кричала, не звала. Просто ушла.

— Куда? — спросил Яромир.

— К реке. Я видела следы. Маленькие, босые. И ещё одни — длинные, с когтями.

Он кивнул. Русалки звали людей. Но почему Заря? Почему Олекса, Велеслав, Милана? Ничего общего между ними не было. Рыбак, парень, старуха, девочка. Яромир пошёл дальше, к старосте.

Берислав стоял у своего дома, глядя на пустую улицу. Его руки дрожали.

— Что узнал? — спросил он.

— Они на дне. Много. Не знаю, как их остановить.

— Тогда уходи, — голос старосты сорвался. — Возьми лодку и плыви. Мы все уйдём.

— Бежать нельзя, — сказал Яромир. — Они найдут нас. Нужно понять, чего хотят.

Берислав отвернулся. Охотник заметил, как тот сжал кулаки. Староста что-то скрывал. Яромир шагнул ближе.

— Ты знаешь больше, чем говоришь. Скажи, или я вытрясу правду.

Берислав побледнел.

— Не тронь меня. Я не виноват.

— Тогда кто?

Староста молчал. Яромир схватил его за ворот и прижал к стене. Берислав выдохнул.

— Это было давно. До тебя. До многих.

— Что было?

— Девка. Утонула. Её звали Рада.

Яромир отпустил его. Берислав рухнул на землю, тяжело дыша.

— Она была моей сестрой. Ей было пятнадцать. Ушла к реке ночью. Утром нашли тело. Сказали, сама утопилась.

— Почему русалки мстят за неё?

— Не знаю, — староста закрыл лицо руками. — Может, не сама. Может, кто-то столкнул.

Яромир ушёл. Слова Берислава звенели в ушах. Рада. Утонула. Русалки пришли не просто так. Он решил найти тех, кто помнил ту ночь.

Дед Радомир был последним, кто мог знать. Яромир вернулся к нему. Старик не удивился.

— Рада, — сказал охотник. — Сестра Берислава. Что с ней случилось?

Радомир долго молчал. Потом заговорил.

— Она была красивая. Голос звонкий, как ручей. Летом пела у реки. Парни бегали за ней, но она никого не любила. Однажды пропала. Тело так и не нашли, возможно утопили.

— Кто? — голос Яромира стал твёрдым.

— Не знаю. Никто не искал. Берислав был мал тогда, лет десять. Отец их, Славомир, кричал, что найдёт виновного. Но не нашёл. Умер через год. Река забрала его тоже.

Яромир стиснул зубы. Рада не сама ушла в воду. Её убили. Русалки мстили за неё. Но кто? Прошло больше двадцати лет. Убийца мог умереть. Или всё ещё жил среди них.

Ночью он снова пошёл к реке. Взял верёвку, нож, факел. Зажёг его на берегу. Огонь трещал, бросая тени на воду. Яромир смотрел в темноту. Он знал: русалки придут. И они пришли.

Вода всколыхнулась. Две фигуры поднялись. Те же бледные лица, чёрные глаза. Одна открыла рот.

— Ты ищешь.

— Да, — сказал Яромир. — Кто убил Раду?

Они молчали. Потом вторая заговорила.

— Спроси воду. Она знает.

Обе ушли под поверхность. Яромир бросил факел в реку. Огонь шипел, угасая. Он понял: ответ на дне. Нужно спуститься снова.

Утром он собрался. Взял лодку, верёвку, нож. Люди смотрели молча. Доброслава подошла.

— Верни мою Зарю, — сказала она.

— Попробую, — ответил он.

Яромир отплыл к середине реки. Привязал верёвку к поясу, другой конец — к лодке. Нырнул. Вода обожгла кожу. Он плыл вниз, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было больше — десятки, сотни. Они не двигались, только смотрели. Яромир коснулся ила. Пальцы нащупали что-то твёрдое. Он вытащил. Это был камень, тяжёлый, с привязанной верёвкой. На ней висели кости. Человеческие. Маленькие. Девушка.

Он понял. Раду утопили. Камень тянул её вниз. Русалки родились из её смерти. Яромир рванул вверх. Русалки двинулись за ним. Когти рвали воду. Он вынырнул, влез в лодку. Они не выплыли.

На берегу он сказал что видел  кости  в реке Радомиру.

— Её убили. Камнем. Кто?

Старик закрыл глаза.

— Славомир. Её отец. Он был пьяницей. Бил её. Люди шептались, что Рада хотела уйти. Он не пустил.

Яромир кивнул. Тайна открылась. Русалки мстили за Раду. Но Славомир мёртв. Почему они не остановились?

Ночью река загудела. Вода поднялась, заливая берег. Люди кричали, бежали к лесу. Яромир остался. Он видел их — русалок. Они вышли на сушу. Тела их гнулись, хвосты волочились. Одна заговорила.

— Кровь зовёт кровь.

Он понял. Берислав. Брат Рады. Его кровь — их цель. Яромир побежал к деревне. Староста прятался в доме. Охотник выломал дверь.

— Они идут за тобой, — сказал он.

Берислав закричал. Окно разбилось. Русалки вползли внутрь. Яромир ударил ножом, но лезвие прошло насквозь. Они схватили старосту. Когти рвали его тело. Он кричал, пока голос не стих. Русалки утащили его к реке.

Вода успокоилась. Утром Яромир пошёл к берегу. Тела не было. Русалки ушли. Но он знал: это не конец.

Часть третья: Долг мёртвых

Деревня опустела. После ночи, когда русалки утащили Берислава, люди собрали пожитки и ушли в лес. Остались только Яромир и Радомир. Старик сидел у своей хижины, глядя на реку. Вода снова текла спокойно, но охотник знал: это затишье перед новой бедой. Русалки не ушли. Он чувствовал их. Глаза, что следили из глубины, ждали чего-то ещё.

Яромир подошёл к Радомиру.

— Берислав мёртв. Почему они не остановились?

Старик кашлянул, сплюнул в траву.

— Месть не заканчивается с одной смертью. Рада умерла не просто так. Её убили, но и предали. Вода хочет всё.

— Что всё? — голос Яромира был резким.

— Тех, кто знал. Тех, кто молчал.

Охотник стиснул кулаки. Славомир утопил Раду. Берислав, его сын, носил ту же кровь. Но Радомир намекал на большее. Деревня знала. Кто-то видел, кто-то слышал, но все отвернулись. Русалки мстили не только за убийство — за трусость, за молчание.

Яромир вернулся к реке. День был серым, ветер гнал рябь по воде. Он сел на берегу, глядя в глубину. Нужно было понять, чего они хотят. Он решил позвать их.

— Рада! — крикнул он. — Я знаю, что с тобой сделали. Скажи, как вас остановить!

Вода дрогнула. Из неё поднялась фигура. Не одна из тех, что он видел раньше. Эта была меньше, тоньше. Лицо её было знакомым — Яромир видел его в костях, что вытащил с дна. Рада. Глаза её светились жёлтым, но в них было что-то живое.

— Ты зовёшь, — голос её был тихим, пустым.

— Да. Твой отец мёртв. Берислав тоже. Чего ещё вы хотите?

Она шагнула ближе. Вода стекала с её волос, капала на берег.

— Они смотрели. Они знали. Никто не пришёл.

— Кто? — спросил Яромир.

— Все, — она подняла руку. Пальцы её были длинными, с когтями. — Деревня виновна. Пока она стоит, мы будем брать.

Рада ушла под воду. Яромир остался один. Слова её жгли. Русалки не остановятся, пока деревня жива. Но люди ушли. Дома пусты. Что ещё нужно разрушить?

Ночью он услышал крики. Далеко, в лесу. Люди, что бежали, не спаслись. Яромир взял лук, нож, факел и побежал на звук. В темноте он нашёл их — ткачиху Доброславу и её мужа. Они стояли у ручья, что тек в реку. Русалки ползли к ним. Хвосты их оставляли борозды в земле. Доброслава кричала. Муж пытался отбиться палкой, но когти рвали его тело. Яромир натянул лук, выстрелил. Стрела прошла сквозь русалку, не задев. Они утащили мужчину в ручей. Вода стала красной. Доброслава упала на колени.

— Почему? — шептала она.

Яромир помог ей встать.

— Они мстят за Раду. За всех, кто молчал.

— Я не знала, — голос ткачихи дрожал. — Я была ребёнком.

— Они не разбирают, — сказал он.

Он отвёл её к Радомиру. Старик ждал у хижины.

— Они идут за всеми, — сказал Яромир. — Как их остановить?

Радомир посмотрел на реку.

— Убери их дом. Дно. Там они держат её.

— Раду?

— Да. Её кости. Пока они там, она зовёт их.

Яромир кивнул. Он понял. Русалки жили в смерти Рады. Её кости на дне — их сила. Нужно вытащить их, унести, похоронить. Тогда, может, они уйдут.

Утром он собрался. Взял лодку, верёвку, нож. Доброслава дала ему мешок из грубой ткани. Радомир протянул ветку рябины.

— Положи с костями, — сказал старик. — Чтобы не вернулись.

Яромир отплыл. Река молчала. Он привязал верёвку к поясу, другой конец к лодке. Нырнул. Вода была холодной, мутной. Он плыл вниз, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было больше, чем раньше. Они окружили его, но не тронули. Глаза их следили. Яромир нашёл камень с верёвкой. Кости лежали рядом, белые, обросшие илом. Он схватил их, сунул в мешок. Русалки шевельнулись. Одна рванулась к нему. Когти полоснули по руке. Он ударил ножом — бесполезно. Вторая схватила его за ногу, потянула вниз. Яромир рванул верёвку. Лодка качнулась. Он выплыл, держа мешок.

На берегу он упал, кашляя. Кровь текла из раны. Русалки не вынырнули, но вода загудела. Волны били о берег. Яромир встал, пошёл к лесу. Нужно было похоронить кости.

Он выбрал место у старого дуба, далеко от реки. Выкопал яму ножом и руками. Земля была твёрдой, корни цеплялись за пальцы. Яромир положил кости в яму, сверху бросил ветку рябины. Засыпал землёй. Вода вдали шумела громче. Он ждал.

Ночью река поднялась. Волны залили берег, дошли до деревни. Дома трещали, ломались. Яромир смотрел с холма. Русалки вылезли на сушу. Их было сотни. Они ползли к лесу, к нему. Он понял: похоронить кости было не достаточно. Рада хотела большего.

Он побежал к Радомиру. Старик стоял у хижины, опираясь на посох.

— Они идут, — сказал Яромир. — Кости убрал. Почему не ушли?

— Ты взял её из воды, — голос Радомира был слабым. — Но не отпустил.

— Как отпустить?

— Дай им покой. Огонь. Сожги кости.

Яромир кивнул. Он вернулся к дубу. Русалки были близко. Их когти рвали землю. Он выкопал кости, развёл костёр. Бросил мешок в огонь. Пламя затрещало. Русалки остановились. Одна заговорила.

— Ты убиваешь  нас.

— Да, — сказал Яромир. — Уходите.

Кости горели. Дым поднимался к небу. Русалки закричали — звук был высоким, режущим. Они поползли назад, к реке. Вода кипела. Яромир смотрел, пока последняя не ушла под поверхность. Огонь догорел. От костей остался пепел.

Утром река успокоилась. Деревня лежала в руинах. Люди не вернулись. Доброслава ушла с другими в соседние земли. Радомир умер через день — тихо, во сне. Яромир остался один.

Он ходил к реке каждый день. Вода текла чисто, рыба вернулась. Но он знал: русалки не ушли навсегда. Они ждали. В глубине. Пока кто-то снова не прольёт кровь.

Часть четвёртая: Последний зов

Река текла тихо. Деревня лежала в руинах, дома развалились под напором воды. Яромир жил один на холме, в шалаше из веток и шкур. Он не уходил. Люди ушли, Радомир умер, но охотник остался. Он знал: русалки не ушли навсегда. Огонь сжёг кости Рады, их крики стихли, но глубина молчала слишком громко. Что-то ждало.

Дни шли. Яромир ловил рыбу, охотился в лесу. Раны на груди и руке зажили, оставив шрамы. Он не говорил ни с кем — говорить было не с кем. Но каждую ночь он слышал шёпот. Тихий, из воды. Голос звал его. Не Рада — другой, ниже, глубже. Русалки не закончили.

Однажды утром он нашёл следы у реки. Длинные, с перепонками. Они вели от воды к лесу и обратно. Яромир проверил лук, взял нож и пошёл вдоль берега. Следы привели к яме в иле. Внутри лежала рыба — мёртвая, с вырванным брюхом. Рядом — кость. Человеческая. Маленькая, как от пальца. Он понял: это остатки Рады. Огонь не уничтожил всё.

Яромир вернулся к шалашу, взял мешок и кремень. Он знал: пока хоть одна кость цела, русалки будут жить. Нужно найти её источник. Он пошёл к реке, сел у кромки. Закрыл глаза, слушал. Шёпот стал громче. Голоса сливались, тянули вниз. Охотник встал, привязал верёвку к дереву, другой конец к поясу. Нырнул.

Вода была тёмной. Он плыл, пока не увидел дно. Русалки ждали. Их было меньше — в районе десятки. Глаза их светились жёлтым. Они не двигались. Яромир заметил щель в иле. Из неё торчала кость — длинная. Он потянулся к ней. Русалки рванулись. Когти полоснули по спине. Он схватил кость, рванул верёвку. Вода кипела за ним. Он вынырнул, выбрался на берег.

Кость была старой, обросшей водорослями. Яромир развёл костёр, бросил её в огонь. Пламя затрещало. Дым поднялся чёрный, густой. Река загудела. Русалки вылезли на берег. Их тела гнулись, хвосты бились о землю. Одна заговорила.

— Ты не можешь нас убрать.

— Могу, — сказал Яромир. — Рада ушла. Вы тоже уйдёте.

Огонь горел. Кость трещала, ломалась. Русалки кричали. Звук резал уши. Они поползли к нему. Яромир взял лук, выстрелил. Стрела прошла насквозь, но они не остановились. Он бросил лук, схватил горящую ветку. Ударил. Пламя коснулось первой русалки. Она закричала, загорелась. Огонь побежал по её телу. Другие отшатнулись.

Яромир понял. Огонь — их слабость. Не нож, не стрелы. Он поджёг ещё веток, бросил в них. Русалки горели, кричали, ползли к воде. Но огонь не гас. Они падали, чернели, рассыпались в пепел. Река кипела. Последняя остановилась у кромки, глядя на него.

— Мы вернёмся, — сказала она.

— Нет, — ответил он.

Она ушла под воду. Костёр догорел. Кость стала пеплом. Яромир ждал. Река молчала.

Ночью он спал у шалаша. Впервые без шёпота. Утром он пошёл к реке. Вода была чистой, рыба плескалась у берега. Следов не осталось. Он решил проверить глубину ещё раз.

Яромир взял лодку, нырнул. Дно было пустым. Ни русалок, ни костей. Только ил и камни. Он выплыл, сел на берегу. Тишина давила. Слишком тихо. Он знал: что-то не так.

Днём он нашёл ещё одну кость. У ручья, что тёк в реку. Маленькую, от руки. Яромир сжёг её. Ночью река снова загудела. Русалки вылезли. Меньше, слабее. Он сжёг их огнём. Утром нашёл ещё кость. Сжёг. И так день за днём. Они возвращались, пока кости были в воде.

Яромир понял: Рада не одна. Другие утопленницы жили в реке. Их кости держали русалок. Он решил убрать их все. Каждое утро он нырял, искал. Находил кости — маленькие, большие, старые. Сжигал. Русалки приходили каждую ночь. Он жёг их. Они слабели. Их крики становились тише.

Прошёл месяц. Яромир устал. Руки дрожали, глаза слезились от дыма. Но он не сдавался. Последнюю кость он нашёл у истока реки, в камнях. Череп. Маленький, девичий. Он узнал её — Заря, дочь ткачихи. Русалки забрали её, сделали своей. Яромир сжёг череп. Огонь горел долго. Река молчала.

Ночью они пришли в последний раз. Три русалки. Худые, слабые. Они не кричали, не ползли. Стояли у воды, глядя на него.

— Ты освободил нас, — сказала одна.

— Да, — ответил Яромир.

Они ушли под воду. Река не гудела. Утром он проверил дно. Пусто. Русалки исчезли.

Яромир вернулся к шалашу. Сел, глядя на реку. Она текла спокойно. Рыба ловилась, утки вернулись. Он знал: они ушли. Но каждый день он проверял берег. Искал следы. Кости. Он не верил тишине.

Прошёл год. Люди вернулись. Построили новые дома. Яромир не говорил с ними. Жил в лесу, ходил к реке. Однажды он увидел девочку у воды. Она пела. Голос был звонким. Он замер. Девочка обернулась. Глаза её были живыми, человеческими. Она улыбнулась, ушла к деревне.

Яромир сел у реки. Вода текла. Он знал: русалки ушли. Он остановил их. Но глубина помнила. И он помнил.

Яромир прожил ещё десять лет. Охотился, ловил рыбу. Люди звали его героем, но он не отвечал. Каждую весну он бросал в реку хлеб. Не для русалок — для воды. Чтобы помнила.

Однажды он не вернулся. Его нашли у реки. Мёртвым. Лицо спокойное, глаза открыты. В руке — кость. Маленькая, обугленная. Никто не знал, откуда она. Река молчала.