LastFantasy112

— И то, и другое, — ответил Всеслав, голос его звучал низко, спокойно, как гул далёких гор. — Она выпила мальчика, но судя по всему долго сопротивлялась жажде. Видишь, как дрожат её следы? Кровь ещё свежа. Она не та, что жгла деревню. Та была сильной, как буря. Эта — живая, но сломленная.

Ветер налетел сильнее, нёс в лицо пепел сгоревшей деревни, пытался замести следы, но Всеслав не останавливался. Глаза его ловили всё: примятую траву, сломанный куст, ещё одну каплю крови, что не застыла в морозе. Дружинники шли за ним — Гордей ворчал себе под нос, сжимая копьё, Владко жался к Ярославу, щит в его руках дрожал, остальные шагали молча, но тяжело, словно каждый шаг давался им с трудом, как людям, что чуют беду. Лес сомкнулся над головой, ветви скрипели, тени метались в лунном свете, и Всеслав чувствовал её — она где-то рядом, прячется, дрожит, но внутри неё что-то грызёт, как зверь, что рвёт добычу.

Следы привели к старому дубу на краю леса — огромному, с корнями, что выпирали из земли, и корой, поросшей мхом. Трава у его подножия была примята, ветки обломаны, будто кто-то рухнул здесь и пытался подняться. Всеслав опустился на колено, коснулся земли — кровь, ещё тёплая, липкая, и клочок ткани, серый, пропитанный грязью и пеплом. Он поднял его, поднёс к глазам: сорочка, тонкая, рваная, пахла кровью и травами, что цеплялись за неё.

— Она здесь была, — сказал он, голос его звучал твёрдо, как удар молота по наковальне. — Упала. И ещё жива.

Ярослав шагнул ближе, нахмурился, глядя на обрывок. — Женщина? Откуда она взялась? Деревня пуста, все мертвы.

— Не знаю, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но она пила мальчика. Она — отголосок той силы, что рвала их. Может, жертва, что сама стала такой.

Он повернулся к лесу, рунный камень задрожал сильнее, обжигая грудь теплом, и вдруг — шорох, слабый, как чьё-то дыхание, за дубом. Всеслав сжал топор, махнул рукой дружинникам. Те окружили дерево — медленно, настороженно, копья подняты, щиты тускло блестели в лунном свете. Ярослав двинулся вперёд, меч в руке, но Всеслав остановил его, подняв ладонь.

— Тише, — шепнул он, голос острый, как клинок. — Она здесь.

Он обошёл дуб, ступая мягко, как волк на охоте, и увидел её. Она сидела, прижавшись к стволу, дрожала, как лист, что вот-вот сорвёт ветер. Сорочка, изорванная в клочья, едва держалась на ней — тонкая ткань свисала лохмотьями, открывая худые плечи, бёдра, грудь, что вздымалась с каждым слабым вдохом. Кожа её была белой, как свежий снег, но гладкой, не тронутой морозом. Волосы, чёрные, как ночь, падали на лицо, а глаза горели красным — не ярким, как угли в костре, а тусклым, как тлеющий пепел.

Всеслав замер, топор в руке дрогнул. Ярослав за спиной выдохнул:

— Боги… что за краса?

— Как дева из сказок, — хрипло пробормотал Гордей, но тут же добавил, плотоядно ухмыльнувшись: — Только такую бы не в избу вести, а прямо тут…

— Молчи, — резко оборвал его Всеслав, голос его стал холодным, как лёд. — Не смей.

Владко попятился, копьё в его руках задрожало. — Тварь… но… как такая может быть? — прошептал он, и в голосе его слышался страх.

Она была прекрасна — лицо острое, молодое, с тонкими чертами, будто вырезанными мастером. Кожа гладкая, как у девы в цвете лет, губы алые, с них капала кровь, что стекала по подбородку. Сорочка цеплялась за её тело, почти не скрывая его — грудь вздрагивала с каждым вдохом, бёдра дрожали толи от холода толи от напряжения, ноги, длинные, были перепачканы грязью и кровью. Но красота её была жуткой, неживой — как тень, что манит в бездну.

— Кто ты? — спросил Всеслав, шагнув к ней. Топор был наготове, но голос его звучал ровно, без угрозы.

Она подняла голову, красные глаза встретили его взгляд, и в них мелькнул ужас, смешанный с чем-то голодным, диким.

— Я… — голос её был слабым, надломленным, как шёпот ветра в золе. — Я не знаю… он… что он сделал…

— Кто? — Всеслав сжал рунный камень, тепло обожгло пальцы. — Кто сделал тебя такой?

Она задрожала сильнее, сорочка сползла с плеча, открыв рану — глубокую, рваную, будто от зубов. — Он… тень… что рвала нас… он пил меня… и я стала…

Ярослав шагнул вперёд, меч блеснул в его руке. — Тварь! Кончай её, Всеслав, пока она нас не схватила!

— Стой, — рыкнул Всеслав, вскинув руку. — Она не та, что жгла. Она жертва. Говори, — обратился он к ней, голос стал твёрже, но не жестоким. — Кто он? Где он?

Она сжалась, красные глаза мигнули, и по её лицу потекли слёзы — не вода, а кровь.

— Он… высокий… с когтями… его шепот ломал нас… он ушёл… к лесу… к горам… — она задрожала сильнее, сорочка сползла ниже, обнажая грудь, но она не замечала, глядя в пустоту. — Я не хотела… мальчик… он был жив… я не могла остановиться…

Всеслав нахмурился, рунный камень гудел, и он понял — она говорит о Мише. Она пила его, но не с яростью, как та буря, а со страхом, с болью. Он шагнул ближе, но тут Гордей хмыкнул, перехватывая копьё:

— Да что с ней говорить? Красота красотой, а тварь. Дай я её прикончу, а то Владко уже трясётся.

— Назад, — рявкнул Всеслав, глаза его сверкнули. — Ещё раз увижу, как ты к ней тянешься, Гордей, — и топор мой найдёт твою шею. Нам нужно её допросить.

Девушка вдруг дёрнулась, посмотрела на дружинников — и в её глазах вспыхнул животный ужас. Она вспомнила, как Гордей и ещё двое, когда нашли её следы у реки, отпускали сальные шуточки, как Владко, хихикая, предлагал "погреть её", пока Всеслав не пригрозил вырвать им языки. Теперь она видела их взгляды — жадные, тяжёлые, — и сжалась ещё сильнее, вжимаясь в дуб, словно он мог её укрыть.

Всеслав заметил это, шагнул между ней и дружинниками, закрывая её собой.

— Говори, — мягче сказал он ей. — Ты знаешь его. Где он?

Но она вдруг рванулась — не к нему, а к Владко, что стоял сзади. Глаза её вспыхнули, голод пересилил страх.

— Кровь… — прохрипела она, и слабые, но острые когти блеснули в лунном свете.

Владко вскрикнул, копьё выпало из рук, но Всеслав среагировал мгновенно — ударил её древком топора, руны на нём вспыхнули, и она отлетела к дубу, рухнула, задрожала. Сорочка сползла ещё ниже, обнажая тело, слишком совершенное для нечисти. Она не умерла — руны лишь отбросили её. Шатаясь, она вскочила и бросилась в лес, тени поглотили её.

— За ней! — крикнул Ярослав, вскинув меч, но Всеслав остановил его.

— Нет, — сказал он, голос твёрдый, как камень. — Она не главная. Она жертва, что стала тенью. Тот, кто рвал деревню, ушёл к горам. Она знает его.

— Боги, какая краса… — пробормотал Гордей, глядя ей вслед, но тут же сплюнул. — И какая мерзость. Что она такое?

— Нечисть, — ответил Всеслав, глядя в лес. — Но не как упыри. Она пьёт кровь, но не рвёт кости. Красива, как человек, но живёт их смертью. Я не знаю, как её уничтожить, но найду решение.

Владко подобрал копьё, руки его тряслись, лицо побелело.

— Она хотела меня… — прошептал он. — Я видел её глаза… она не человек…

— Была человеком, — сказал Всеслав, сжимая топор. — Теперь — нет. Но она боится. Она не хотела пить мальчика. Тот, кто сделал её, заставил.

Ярослав нахмурился, шагнул к нему.

— К горам, говоришь? День пути, если не больше. Что он там ищет?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на следы, что терялись в лесу. — Она сказала — тень. Может, там его логово. Может, там тот, кто старше его. Я должен найти его.

Он повернулся к дружинникам, глаза его были острыми, как лезвие.

— Она ушла, но следы свежи. Мы идём за ней. Она приведёт нас к нему.

— А если вернётся? — спросил Владко, голос его дрожал. — Если она сильнее, чем кажется?

— Тогда я найду, как её остановить, — ответил Всеслав, сжимая топор. — Но не сейчас. Она — ключ.

Лес молчал, ветер выл, пепел кружился в воздухе. Всеслав повёл дружину дальше — за следами, что растворялись в тени. Она была красива, как дева из легенд, но тварь, что пила мальчика, и он знал: её красота — ловушка, что манит и убивает. Тьма шевелилась впереди, и он шёл её ломать, шаг за шагом, к горам, где ждала буря.

Лада бежала, босые ноги её месили снег и грязь, цеплялись за острые камни, ветви хлестали по лицу, оставляя тонкие царапины, но она не замечала ни боли, ни холода. Зима была где-то далеко, словно чужая тень, а внутри неё горело что-то тёмное, горячее, что толкало вперёд. Её сорочка, изорванная в лохмотья, цеплялась за кусты, трещала, открывая худые плечи, грудь, бёдра, но мороз не трогал её — тело было холодным, как речной лёд, и всё же живым, движимым силой, что гудела в венах вместо крови. Она прижала руку к груди — там было пусто, сердце не билось, и эта тишина пугала её сильнее, чем крики, что остались в прошлом.

Она не понимала, что с ней стало. Лес кружился вокруг, тени метались в лунном свете, каждый звук — треск ветки, вой ветра, шорох листвы — отдавался в ней, как удар. Глаза её, красные, как тлеющие угли, видели слишком много: каждый лист, каждую жилку на коре, каждую каплю росы, что дрожала на траве. Это резало её разум, путало мысли. Она слышала их — людей с копьями и мечами, что стояли у дуба. Их голоса, тяжёлые шаги, дыхание, что гудело в ночи, доносились до неё, как зов. Они гнались за ней, она знала это, чуяла их запах — пот, железо, страх, — и что-то внутри неё рычало, рвалось к их крови. Но она не хотела, не могла себе этого позволить, цеплялась за остатки себя, как за обрывки сорочки.

Её разум трещал, как старое полотно под ветром. Она помнила деревню — избы, объятые пламенем, крики, что гасли в ночи, его тень, высокую, с когтями и клыками, что рвали всё живое. Он был бурей, что унёс Радомира, Иванку, Олену, а потом и её саму. Она была знахаркой, травницей, что гнала его настоем полыни и древними словами, но он сломал её. У реки он пил её кровь, шептал что-то, от чего разум трещал, как лёд под ногами. Теперь она была… чем? Не человеком — она чувствовала это в пустоте груди, в голоде, что грыз её изнутри. Но и не мертвецом, не тенью из бабкиных сказок. Слёзы — горячие, солёные, с привкусом крови — катились по её лицу, и она бежала, не зная куда.

Она споткнулась, рухнула на колени, корень врезался в кожу, сорочка сползла с плеча. Лада замерла, глядя на свои руки — белые, гладкие, без когтей, без клыков, почти человеческие. Но она помнила: они были другими, когда она пила Мишу, сына кузнеца. Он лежал в избе, слабый, но живой, с глазами, полными ужаса. Она хотела укрыть его, спасти, но голод накрыл её, как волна, и пальцы стали когтями, зубы — клыками. Она рвала его шею, пока он не затих, а на его губах застыла странная, улыбка. Теперь руки её дрожали, холодные, как камень, и она не понимала, когда они меняются, почему она снова выглядит как человек.

— Нет… — выдохнула она, голос её был хриплым, чужим, словно не её собственный. — Я не хотела… я не такая…

Она вскочила, бросилась дальше, лес гудел вокруг, ветви расступались перед ней, будто боялись её коснуться. Она бежала от них, от себя, от того, что натворила. Люди с копьями были близко — она чуяла их. Тот, с глазами волка, что ударил её древком, и другие, что дрожали, но шли за ней. Они хотели её убить, она знала это, видела их страх и ярость у дуба. Но она не хотела их крови, не хотела слышать их крики, как не хотела крика Миши. Голод рвался из неё, шептал, звал, и она боялась, что если они найдут её, она не удержится.

У ручья она рухнула на колени, чёрная вода отражала луну, и Лада посмотрела на своё лицо — слишком красивое, с алыми губами, с глазами, что горели красным, как огонь в ночи. Кожа её была белой, гладкой, холодной, но живой. Она не понимала, откуда эта сила, почему она бежит быстрее ветра, почему тело её не устаёт. Пальцы коснулись воды, задрожали, и отражение смотрело на неё — не Лада, знахарка с добрыми руками, а что-то чужое, с красными глазами, что пугали её саму.

— Кем я стала? — прошептала она, голос дрогнул, как сухой лист. — Что он со мной сделал?

Она вспомнила его — тень с когтями и клыками, что рвала деревню, что пил её у реки, что шептал слова, от которых разум гнулся, как ветка под снегом. Он ушёл, бросив её в грязи, но она не умерла — стала этим. Она не знала, как гасить голод, что гудел в венах, не понимала, откуда эта сила, что гнала её вперёд. Она пила зверей — оленя у воды, волка в чаще, — когти и клыки рвали их шкуры, но жажда не уходила, тянула к людям, к их тёплой крови.

Шаги — тяжёлые, уверенные — раздались за спиной. Лада вскочила, сорочка сползла ниже, но она не замечала, глядя в лес. Они были близко, их запах бил в ноздри — железо, пот, жизнь, что текла в их жилах. Она могла броситься на них, рвать, пить, но сжала кулаки, ладони задрожали от напряжения, и она побежала дальше. Ноги несли её быстрее, чем она могла осознать, сильнее, чем она могла поверить.

— Уходите… — прошептала она, голос был слабым, но острым, как лезвие. — Я не хочу… я не буду…

Она не знала, откуда эта сила, почему лес расступается перед ней, почему она бежит, как ветер. Она знала одно — они идут за ней, и если найдут, она станет тварью, что рвёт их, как он рвал её деревню. Она не хотела этого, цеплялась за остатки себя, но голод шептал, звал, и она боялась, что он возьмёт верх.

***

Где-то далеко, за реками и лесами, у подножия гор, где тьма стелилась, как плащ, Велемир стоял на холме. Его когти блестели в ночи, глаза горели, как угли, что пожрали деревню. Он шёл к горам, к алтарю Даромира, где тьма ждала его, но вдруг замер, тени вокруг дрогнули, как живые. Он чуял её — Ладу, свою кровь, свою тень, что текла в её венах. Её страх резал его, как нож, её голос дрожал в его разуме — слабый, но живой.

Он рассмеялся — тихо, холодно, как ветер над могилами. Она боялась, бежала, не понимала, что стала его частью, его даром, его местью. Он дал ей тьму, что росла в ней, как росла в нём у алтаря Даромира, но она сопротивлялась, как он когда-то. Её страх был сладким, как кровь, что он пил, и он знал — она не одна. Кто-то шёл за ней, кто-то с силой, что резала его тень, и он чуял — это враг.

— Беги, Лада, — прошептал он, голос гудел в ночи, как далёкий гром. — Беги, но ты моя. Они не возьмут тебя, пока я жив.

Он повернулся к горам, тени вились за ним, как плащ, когти резали воздух. Её страх приведёт их к нему, к его мести, к его триумфу. Даромир ждал, алтарь гудел, и Велемир шёл к нему, чувствуя, как тьма в Ладе растёт, как она станет его бурей. Он не видел её, но знал — её красота, её голод, её страх — всё это его, и она не уйдёт от него, как он не ушёл от Даромира.

***

Лада рухнула у пещеры, что темнела у ручья. Колени её дрожали, сорочка висела лохмотьями, ладони сжались в кулаки, дрожали, но крови на них не было — только холод, что пробирал до костей. Она не знала, как здесь очутилась, но пещера манила её, как дом манит уставшего путника. Лада заползла внутрь, тьма обняла её, укрыла, и она сжалась в комок, слыша шаги — далёкие, но твёрдые, что шли за ней.

— Я не хочу… — прошептала она, глаза её горели красным, голод рвал её изнутри, но она стиснула кулаки сильнее, ладони оставались холодными и чистыми. — Я не буду… как он…

Она не знала, как гасить тьму в себе, не понимала, что делать, но чувствовала — они идут. Если найдут её, она станет тем, чего боится больше всего. Она закрыла глаза, слёзы крови катились по её лицу, и лес молчал, пряча её от них, но не от него — тени, что шептала в её разуме, что звала её к горам.

Продолжение следует…

Вечером, когда слухи о черте дошли до старосты, собрался сход. Мужики стояли у длинного стола в избе, освещенной лишь светом лучины. Староста Вышеслав, седой, с лицом, изрезанным морщинами, как кора дуба, стукнул посохом о пол.

— Надо кончать с этим, — сказал он хрипло. — Черт ли, леший ли, а житья от него нет. Скот пропадает, люди боятся. Кто пойдет?

Тишина повисла тяжелая, как мокрый мех. Никто не хотел лезть в болота, где каждый шаг мог стать последним. Но молчание прервал Радомир, охотник с широкими плечами и шрамом через бровь.

— Я пойду, — бросил он, глядя в огонь. — Не черт, так зверь какой. Выследим, убьем.

За ним поднялся Славен, младший из охотников, с копной русых волос и взглядом дерзким, как у волчонка.

— И я с вами. Неужто одному Радомиру славу брать?

Третий, Борята, угрюмый и молчаливый, просто кивнул. Он был из тех, кто говорит мало, но делает много. Последним вызвался Добрыня — высокий, худой, с длинными пальцами, что ловко управлялись с луком. Его считали странным: он часто молчал, глядя в пустоту, но стрелы его никогда не знали промаха.

— Четверо, — подвел итог Вышеслав. — Хватит, чтоб черта прикончить. Утром идите. И пусть Перун вас хранит.

***

На рассвете охотники собрались у околицы. Небо было серым, низким, словно придавливало землю. Туман стелился по траве, цеплялся за ноги. Радомир нес копье и топор, Славен — лук и нож, Борята — тяжелую дубину с шипами, а Добрыня — свой верный лук и колчан стрел. Женщины провожали их молча, лишь старуха Ведана, что жила у леса, шепнула:

— Не верьте глазам своим. Болота лгут.

Они вошли в топи, где воздух был густым, а земля чавкала под сапогами. Тропа, что вела к дальним лугам, скоро растворилась в грязи, и Радомир пошел первым, ощупывая путь шестом. Остальные держались рядом, вглядываясь в белесую мглу.

— Слыхали крики вчера? — спросил Славен, озираясь. — Как будто баба выла.

— Не баба, — буркнул Борята. — Черт то был.

— А ты его видал, что ли? — Славен усмехнулся, но Борята только сплюнул в грязь.

Добрыня молчал, шагая последним. Его глаза, серые, как сталь, скользили по теням в тумане. Иногда он останавливался, прислушивался, но ничего не говорил.

Час шел за часом. Болота казались бесконечными: кочки, покрытые мхом, черные лужи, кривые деревья с голыми ветками. В какой-то момент Радомир остановился.

— Смотрите, — он указал на след в грязи. Широкий, с длинными когтями, не похожий ни на волчий, ни на медвежий.

— Это он, — сказал Борята, сжимая дубину. — Близко.

И тут они услышали крик. Далекий, протяжный, полный боли. Славен вздрогнул, Радомир поднял копье. Добрыня медленно натянул тетиву.

— Идем на звук, — скомандовал Радомир.

Они двинулись глубже в топь, не зная, что черт уже следил за ними из теней.

Туман сгущался, словно живое существо, обволакивая охотников холодными пальцами. Крик, что манил их вперед, оборвался так же внезапно, как начался, оставив после себя гулкую тишину. Лишь чавканье сапог по грязи да редкий плеск воды нарушали безмолвие. Радомир шел впереди, сжимая копье так, что костяшки побелели. След становился четче: когтистая лапа отпечатывалась в мягкой земле, уводя в сторону, где деревья гнулись над черной водой, будто кланялись чему-то невидимому.

— Он близко, — тихо сказал Борята, его голос был низким, как рокот грома. — Чую.

— Чуешь, а где он? — Славен крутил головой, пытаясь разглядеть хоть что-то в белесой пелене. — Туман этот проклятый… Ничего не видно дальше локтя.

— Тише, — оборвал его Радомир. — Слышите?

Они замерли. Где-то впереди, за завесой мглы, раздался шорох — словно кто-то тяжелый ступил на кочку, а потом затих. Добрыня поднял лук, прислушиваясь. Его дыхание было ровным, но пальцы слегка дрожали на тетиве.

— Это он, — прошептал Славен. — Зовущий.

И тут из тумана вынырнул огонек. Маленький, синеватый, он плавно покачивался в воздухе, словно подвешенный на невидимой нити. Охотники застыли, глядя на него. Огонек мигнул, дрогнул и поплыл влево, к черной воде, где деревья смыкались в сплошную стену веток.

— За ним, — сказал Радомир, шагнув вперед.

— Погоди, — Добрыня поймал его за плечо. — Ведана говорила: не верь глазам. Это ловушка.

Радомир выдернул руку, сверкнув глазами.

— Ловушка, не ловушка, а сидеть и ждать я не стану. Черт сам к нам не придет.

— Он прав, — поддержал Славен. — Если это он, догоним и прикончим.

Борята молча кивнул, и четверка двинулась за огоньком. Туман расступался перед ним, открывая узкую тропу между кочками. Огонек плыл неспешно, то пропадая за деревьями, то появляясь снова. Казалось, он дразнит их, манит глубже в топь.

Они шли минут десять, когда Радомир вдруг остановился. Земля под ногами дрогнула, и он едва не провалился в черную жижу.

— Осторожно, — выдохнул он, отступая. — Тут трясина.

Огонек замер впереди, зависнув над водой. А потом раздался смех — высокий, резкий, будто птица крикнула. Но в этом звуке было что-то человеческое, и оттого еще более жуткое. Славен вздрогнул, Борята поднял дубину, а Добрыня натянул тетиву до предела.

— Покажись, тварь! — крикнул Радомир, вскинув копье.

Смех оборвался, и огонек мигнул, разделившись надвое. Два огонька поплыли в разные стороны, а затем из тумана донесся голос. Тонкий, дрожащий, как у ребенка:

— Помогите… Я тут… Спасите…

Голос шел справа, где один из огоньков мерцал ярче. Славен шагнул к нему, но Борята схватил его за рубаху.

— Не ходи. Это не человек.

— А если человек? — Славен вырвался. — Вдруг кто-то тонет? Слышишь, зовет!

— Это черт, дурень, — процедил Борята. — Хочет нас развести.

Радомир нахмурился, глядя то на один огонек, то на другой.

— Делимся, — решил он. — Я и Борята — направо, к голосу. Славен, Добрыня — налево, за вторым светом. Встретимся здесь, если живы будем.

Добрыня открыл было рот, чтобы возразить, но Радомир уже шагнул в туман, и Борята последовал за ним. Славен пожал плечами и повернулся к Добрыне.

— Ну что, идем?

Добрыня кивнул, но в его глазах мелькнула тень. Он чувствовал, что болота уже начали свою игру.

***

Радомир и Борята пробирались через топь, держась ближе друг к другу. Голос впереди становился громче, отчетливее:

— Спасите… Я здесь… Нога застряла…

Радомир ускорил шаг, раздвигая ветки шестом. Туман редел, и вскоре они увидели фигуру — маленькую, сгорбленную, стоящую по колено в воде. Это была девочка, лет десяти, в рваной рубахе. Ее волосы, черные и мокрые, свисали на лицо, закрывая глаза.

— Эй, малая! — крикнул Радомир. — Держись, идем к тебе!

Девочка подняла голову, и Борята замер. Лицо ее было бледным, как у мертвеца, а глаза — пустыми, без зрачков, словно два колодца.

— Это не человек, — выдохнул он, но Радомир уже шагнул вперед.

— Стой, дурак! — Борята рванулся за ним, но было поздно.

Девочка улыбнулась — широко, неестественно, обнажив ряд острых, как иглы, зубов. А потом она исчезла, растаяла в воздухе, и вода под ногами Радомира взорвалась фонтаном грязи. Что-то черное, длинное, с когтями, выскочило из трясины, ударив его в грудь. Радомир рухнул, копье выпало из рук, и крик его заглушил хохот — тот самый, что они слышали раньше.

Борята бросился к нему, размахнувшись дубиной. Удар пришелся в пустоту — тварь уже скрылась в воде, оставив лишь рябь. Радомир лежал на спине, хрипя. Из груди его текла кровь, смешиваясь с грязью.

— Держись… — Борята попытался поднять его, но Радомир схватил его за руку.

— Беги, — прохрипел он. — Это… не убить…

И затих. Борята стоял над телом, сжимая дубину, пока туман не сомкнулся вокруг него.

***

Тем временем Славен и Добрыня шли за вторым огоньком. Он вел их к старому дереву, кривому и голому, что торчало из воды, как скелет. Славен шагал впереди, бормоча под нос:

— Если это черт, я ему шею сверну. А если нет — домой вернемся с добычей.

Добрыня молчал, держа стрелу наготове. Огонек остановился у дерева и погас. Тишина навалилась, тяжелая, как камень. А потом дерево шевельнулось. Ветви его дрогнули, вытянулись, и из ствола проступило лицо — сморщенное, с горящими глазами.

— Уходите, — прошипело оно. — Или сгинете.

Славен выхватил нож, но Добрыня остановил его.

— Это не черт, — сказал он тихо. — Это предупреждение.

Но Славен не послушал. Он шагнул к дереву, и в тот же миг земля под ним разверзлась.

Борята стоял над телом Радомира, чувствуя, как холод пробирает до костей. Туман сомкнулся вокруг, скрыв даже очертания деревьев, и только черная вода плескалась у ног, унося кровь товарища в глубину топи. Он сжал дубину так, что дерево скрипнуло в ладонях. Радомир был сильнейшим из них — если черт забрал его так легко, что ждет остальных?

— Тварь… — Борята сплюнул в грязь, оглядываясь. Тишина давила на уши, но он знал: оно рядом. Чувствовал это нутром, как зверь чует охотника.

Шорох раздался слева, едва слышный, будто ветка хрустнула под лапой. Борята развернулся, вскинув дубину, но увидел лишь пустоту. Потом справа — тихий плеск, словно кто-то шагнул в лужу. Он крутнулся снова, но туман смеялся над ним, скрывая врага. А затем из мглы выплыл огонек — тот самый, синеватый, холодный. Он завис в воздухе, покачиваясь, и Борята понял: это не случайность. Черт играл с ним, как кошка с мышью.

— Покажись, проклятый! — рявкнул он, шагнув к огоньку.

Огонек мигнул и рванулся в сторону, уводя его глубже в топь. Борята пошел следом, не думая о том, что земля под ногами становится мягче, а воздух — тяжелее. Он хотел одного: добраться до твари и размозжить ей голову. Радомир заслуживал мести, а Борята не привык отступать.

Тропа сузилась, кочки сменились черной жижей, и вскоре он оказался у края трясины. Огонек остановился над водой, мерцая ярче. Борята прищурился, пытаясь разглядеть, что там, в глубине. И тут вода дрогнула. Из нее медленно поднялась фигура — высокая, сутулая, с длинными руками, что свисали до колен. Кожа ее была черной, как смола, а глаза горели тем же синеватым светом, что и огонек. Рот растянулся в ухмылке, обнажив кривые зубы.

— Человек… — голос черта был низким, шипящим, как ветер в камышах. — Зачем пришел?

Борята не ответил. Он бросился вперед, размахнувшись дубиной. Удар пришелся в цель — дерево с хрустом врезалось в плечо твари, и та отшатнулась, издав вопль, похожий на визг свиньи. Но в тот же миг длинная рука черта метнулась к нему, когти полоснули по груди, разорвав рубаху. Борята отскочил, чувствуя жжение раны, но не остановился. Он ударил снова, целясь в голову.

Черт увернулся, скользнув в воду, и исчез. Борята замер, тяжело дыша. Туман закружился, и голос твари раздался со всех сторон:

— Сильный… Но глупый… Сгинешь здесь…

А потом земля под ногами Боряты дрогнула. Он не успел отступить — трясина разверзлась, и он провалился по пояс, выронив дубину. Холодная жижа обхватила его, тянула вниз. Он рванулся, цепляясь за кочку, но пальцы соскальзывали. Где-то в тумане хохотал черт, и Борята понял: это конец.

Но он не сдался. С рыком он ухватился за корень, торчащий из грязи, и начал вытягивать себя наружу. Каждый дюйм давался с боем, мышцы дрожали, а рана на груди пылала огнем. Наконец он выбрался, рухнув на твердую кочку. Дубина лежала в шаге от него, и он пополз к ней, стиснув зубы.

— Я тебя найду… — прохрипел он. — Найду и убью…

***

Тем временем Славен падал. Земля под ним раскололась, как гнилая доска, и он рухнул в яму, полную воды и грязи. Ноги его запутались в корнях, а нож выскользнул из рук, канув в мутную жижу. Он вскрикнул, но голос утонул в плеске. Над ним стоял Добрыня, глядя вниз с края ямы.

— Держись! — крикнул Добрыня, бросая ему конец своего пояса. — Хватай!

Славен схватился за ткань, и Добрыня начал тянуть. Лицо его напряглось, жилы на шее вздулись, но он не отпускал. Славен выбрался, кашляя и отплевываясь от грязи. Оба рухнули на кочку, тяжело дыша.

— Говорил же… предупреждение, — выдавил Добрыня, глядя на дерево. Лицо на стволе исчезло, но ветви все еще шевелились, словно живые.

— Чтоб его… — Славен сплюнул. — Это что, черт был?

— Нет, — Добрыня покачал головой. — Это болото. Оно само нас гонит. А черт… он где-то еще.

Славен поднялся, дрожа от холода и злости.

— Тогда найдем его. Я эту тварь голыми руками…

Он не договорил. Из тумана вылетел огонек — быстрый, как стрела, и ударил его в грудь. Славен пошатнулся, хватаясь за сердце, и рухнул на колени. Глаза его закатились, изо рта потекла слюна. Добрыня рванулся к нему, но огонек уже растаял, а Славен начал биться в судорогах.

— Славен! — Добрыня схватил его за плечи, тряся. — Очнись!

Но Славен не отвечал. Тело его обмякло, дыхание стало хриплым, прерывистым. Добрыня понял: это не просто удар. Черт что-то сделал с ним — отравил, заколдовал, забрал разум. Он подхватил товарища под мышки и потащил прочь от дерева, вглубь топи, надеясь найти укрытие.

А в тумане снова раздался смех — низкий, торжествующий.

***

Борята, лежа на кочке, услышал этот смех. Он заставил себя встать, сжимая дубину. Рана кровоточила, но он не обращал внимания. Черт был где-то рядом, и Борята знал: либо он убьет тварь, либо сгинет, как Радомир.

Он пошел на звук, хромая, но полный решимости. Туман расступился, и перед ним открылась поляна — редкое сухое место среди топи. В центре стоял камень, покрытый мхом, а на нем сидел черт. Теперь он не прятался: черная кожа блестела, глаза сияли, а когти постукивали по камню.

— Еще один… — прошипел черт, склонив голову. — Упорный…

Борята не стал ждать. Он бросился вперед, занося дубину для удара.

Борята летел вперед, как медведь, разбуженный в берлоге. Дубина в его руках описала дугу, и удар пришелся черту прямо в грудь. Раздался хруст, словно сломалась сухая ветка, и тварь отлетела от камня, рухнув в грязь. Борята не дал ей опомниться — шагнул следом, занося оружие для второго удара. Но черт оказался быстрее. Его длинная рука метнулась вверх, когти вонзились в дубину, вырвав ее из рук охотника. Дерево отлетело в сторону и кануло в черную воду.

Борята замер, тяжело дыша. Кровь текла из раны на груди, смешиваясь с грязью, но он не чувствовал боли — только ярость. Черт поднялся, выпрямившись во весь рост. Он был выше человека на голову, сутулый, с костлявыми плечами, покрытыми коркой засохшей грязи. Глаза его сияли, как два болотных огонька, а рот кривился в усмешке.

— Сильный… — прошипел он, обходя Боряту по кругу. — Но слабый внутри… Боишься…

— Я тебя не боюсь, тварь! — Борята сплюнул и бросился на черта с голыми руками.

Он врезался в него, как таран, повалив на землю. Кулаки замолотили по черной морде, ломая зубы, разрывая кожу. Черт взвыл, извиваясь под ним, и когтистая лапа полоснула Боряту по боку. Боль пронзила тело, но он не отпустил. Схватив тварь за горло, он начал душить, стискивая изо всех сил. Пальцы его скользили по влажной, холодной коже, но хватка не слабела.

Черт захрипел, глаза его потускнели, и на миг показалось, что победа близка. Но затем тварь рассмеялась — низко, гортанно, и тело ее растаяло в руках Боряты, как дым. Он рухнул вперед, вцепившись в пустоту, и грязь плеснула ему в лицо. Оглянувшись, он увидел, как черт возникает в шаге от него, целый и невредимый.

— Не убить меня… — прошипело существо. — Я — болото… Я — ночь…

Борята поднялся, шатаясь. Силы покидали его, кровь текла ручьем, но он не сдавался. Схватив камень с земли, он метнул его в черта. Тот уклонился, и камень ушел в туман. А затем тварь прыгнула. Когти вонзились Боряте в плечи, повалив его на спину. Он закричал, пытаясь отбиться, но черт прижал его к земле, вдавливая в грязь.

— Сгинь… — прохрипел Борята, но голос его ослаб.

Черт наклонился ближе, дыхание его пахло гнилью. Глаза твари заглянули в его душу, и Борята почувствовал, как разум мутится. Перед ним мелькнули лица — Радомир, Славен, Добрыня, а затем мать, давно умершая, и сестра, утонувшая в реке. Все они кричали, звали его, и голоса сливались в один невыносимый вопль.

Последнее, что он увидел, — ухмылку черта. А потом тьма поглотила его.

***

Добрыня тащил Славена через топь, цепляясь за кочки. Тело товарища было тяжелым, мертвым грузом, но он дышал — хрипло, прерывисто. Судороги прекратились, но глаза Славена оставались закрытыми, а лицо покрывала мертвенная бледность. Добрыня не знал, что с ним сделал огонек, но чувствовал: время уходит.

— Держись, брат, — шептал он, оглядываясь. Туман редел, открывая кривые деревья и черные лужи. Где-то вдали раздался крик — резкий, полный боли. Добрыня замер. Это был голос Боряты.

— Борята! — крикнул он, но эхо вернуло лишь тишину.

Он понял: они остались вдвоем. Радомир мертв, Борята, скорее всего, тоже. Оставался только Славен, которого он волок на себе, и черт, что кружил где-то рядом. Добрыня стиснул зубы, перекинув лук через плечо. Надо было найти сухое место, развести костер, привести Славена в чувство. Но болота не давали передышки.

Он добрался до небольшой поляны, где земля была тверже, и уложил Славена у корней старого дуба. Дерево выглядело мертвым, но корни его еще цеплялись за жизнь. Добрыня сорвал мох с кочки, достал кремень и начал высекать искры. Руки дрожали, но он заставил себя сосредоточиться. Огонь — их единственный шанс.

Пламя занялось, маленькое, дрожащее, и Добрыня подбросил сухих веток. Тепло коснулось лица, отгоняя холод. Он повернулся к Славену, хлопнув его по щекам.

— Очнись, слышишь? Не смей умирать!

Славен застонал, веки его дрогнули. Глаза открылись — мутные, пустые, но живые. Он попытался сесть, но рухнул обратно, хватаясь за грудь.

— Что… это было? — прохрипел он.

— Черт, — коротко ответил Добрыня. — Он тебя коснулся.

Славен кивнул, дрожа. Лицо его покрылось испариной, а руки тряслись, как у старика.

— Я… видел… — начал он, но замолчал, уставившись в огонь.

— Что видел? — Добрыня наклонился к нему.

— Тени… Они шептались… Звали… — Голос Славена сорвался. — Я не хочу туда…

Добрыня положил руку ему на плечо, но внутри у него все сжалось. Он знал: черт не просто убивает. Он ломает разум, оставляя пустую оболочку. Славен еще дышал, но что-то в нем уже умерло.

А затем из тумана донесся звук — шаги, тяжелые, чавкающие. Добрыня вскочил, схватив лук. Стрела легла на тетиву, он вгляделся в мглу. Фигура выплыла из тумана — высокая, сутулая, с горящими глазами. Черт шел прямо к ним, не скрываясь.

— Славен, вставай! — крикнул Добрыня, но тот лишь съежился, закрыв лицо руками.

Добрыня выпустил стрелу. Она вонзилась черту в грудь, и тварь пошатнулась, издав шипящий вопль. Но не упала. Когти ее вытянулись, глаза сверкнули ярче, и она шагнула вперед.

Черт шагал через поляну, и каждый его шаг отдавался дрожью в земле. Стрела торчала из его груди, черная кровь сочилась из раны, но тварь не замечала боли. Глаза ее горели ярче, чем костер, а когти оставляли борозды в грязи. Добрыня натянул тетиву снова, чувствуя, как пот стекает по виску. Пальцы его были тверды, но сердце колотилось, как у загнанного зверя.

— Славен, вставай! — крикнул он, не оборачиваясь. — Бери нож, помогай!

Но Славен не двигался. Он сидел, прижавшись к дубу, и шептал что-то невнятное, глядя в пустоту. Глаза его были мутными, как вода в трясине, а руки дрожали, сжимая воздух. Черт коснулся его разума, и то, что осталось от дерзкого охотника, таяло с каждым мгновением.

Добрыня выстрелил. Вторая стрела вонзилась черту в шею, и тварь зашипела, отступив на шаг. Но тут же выпрямилась, выдернув стрелу когтями. Черная кровь брызнула на землю, и шипение перешло в смех — низкий, раскатистый, от которого волосы вставали дыбом.

— Ты… не уйдешь… — прошипело существо, наклоняя голову. — Все ваши… мои…

Добрыня бросил лук — стрел осталось мало, а времени натягивать тетиву уже не было. Он выхватил нож, короткий, но острый, и шагнул навстречу черту. Тварь прыгнула, когти рассекли воздух, но Добрыня увернулся, рухнув на колено. Нож полоснул по ноге черта, и тот взвыл, отшатнувшись.

— За Радомира! — крикнул Добрыня, вскакивая. — За Боряту!

Он бросился вперед, вгоняя нож в бок твари. Лезвие вошло глубоко, черная жижа хлынула на руки, обжигая кожу. Черт взревел, ударив его лапой. Удар пришелся в плечо, и Добрыня отлетел назад, рухнув у костра. Огонь вспыхнул ярче, обдав его жаром, но он тут же поднялся, сжимая нож.

Черт не нападал. Он стоял, покачиваясь, глядя на Добрыню горящими глазами. Раны его сочились кровью, но не убивали. Тварь была не из плоти — она была частью болота, частью тьмы, что жила здесь веками.

— Славен! — Добрыня обернулся к товарищу. — Помоги, черт тебя дери!

И тут он увидел. Славен поднялся, но не для того, чтобы сражаться. Лицо его исказилось, глаза закатились, и он шагнул к костру. Руки его вытянулись к огню, пальцы дрожали, словно он хотел схватить пламя.

— Нет! — Добрыня рванулся к нему, но было поздно.

Славен издал вопль — нечеловеческий, полный ужаса и боли — и бросился в огонь. Пламя охватило его мгновенно, рубаха вспыхнула, как сухая трава. Он кричал, катаясь по земле, но не пытался сбить огонь. Добрыня кинулся к нему, пытаясь оттащить, но жар оттолкнул его. Через несколько мгновений крики стихли, и Славен затих — черный, обугленный комок в грязи.

Добрыня замер, глядя на тело. Дыхание его сбилось, нож выпал из рук. Черт убил Славена не когтями — он забрал его разум, заставив самого себя уничтожить. А теперь тварь смотрела на Добрыню, склонив голову, словно ждала его хода.

— Ты… — Добрыня поднял взгляд, голос его дрожал от гнева. — Ты заплатишь…

Он схватил горящую ветку из костра и бросился на черта. Тварь уклонилась, но Добрыня успел ткнуть огнем ей в грудь. Пламя лизнуло черную кожу, и черт взвыл, отскакивая. Запах горелой плоти смешался с вонью болота. Добрыня ударил снова, загоняя тварь к краю поляны. Огонь был его последним оружием — и он работал.

Черт отступал, шипя и корчась. Глаза его потускнели, когти втянулись. А затем он прыгнул — не на Добрыню, а в черную воду за поляной. Трясина сомкнулась над ним, поглотив тварь, и только круги разошлись по поверхности.

Добрыня стоял, тяжело дыша, сжимая обугленную ветку. Туман кружился вокруг, но смеха больше не было. Черт ушел — или сделал вид, что ушел. Он знал, как играют болота: они лгут, скрывают, ждут.

***

Добрыня вернулся к костру, рухнув на колени. Тело Славена дымилось в грязи, запах паленого мяса душил его. Радомир, Борята, Славен — все мертвы. Остался только он, один среди топей, с ножом и угасающим огнем. Руки его дрожали, плечо ныло от удара, но он заставил себя встать.

Надо было идти. Назад, к деревне, рассказать, что черт повержен — или хотя бы прогнан. Но в глубине души он знал: это не конец. Болота не отпустят так просто.

Он собрал лук, затушил костер и двинулся в туман. Шаги его были тяжелыми, каждый звук отдавался в ушах. А затем он услышал шепот — тихий, едва различимый, словно ветер шелестел в камышах. Добрыня остановился, оглядываясь. Никого. Только туман и черные тени деревьев.

— Кто здесь? — крикнул он, но голос его утонул в тишине.

Шепот стал громче, превращаясь в голоса. Он узнал их — Радомир, Борята, Славен. Они звали его, шептались у самого уха:

— Иди к нам… Останься… Здесь твой дом…

Добрыня зажмурился, тряхнув головой. Это болота. Это черт. Они лгали ему, как лгали всем. Он сжал кулаки и пошел дальше, стиснув зубы. Но голоса не стихали. Они смеялись, плакали, кричали, и с каждым шагом разум его трещал, как лед под весной.

Он шел час, может, два. Тропа петляла, туман густел, и Добрыня понял: он потерял направление. Деревня была где-то там, за топями, но где? Он остановился, глядя на свои руки. Они дрожали не от холода — от чего-то внутри. Голоса становились громче, лица мелькали в тумане: Радомир с разорванной грудью, Борята с пустыми глазами, Славен, объятый огнем.

— Уходите… — прошептал он, но они не слушали.

А затем он увидел огонек. Маленький, синеватый, плывущий в тумане. Добрыня замер, чувствуя, как разум ускользает. Это был конец — или начало конца.

Огонек плыл перед Добрыней, мерцая в тумане, как звезда, упавшая в трясину. Он манил его, звал, и Добрыня шел следом, не в силах остановиться. Ноги его утопали в грязи, плечо ныло от раны, а голоса друзей звучали в голове, сливаясь в один нескончаемый хор. Радомир шептал о мести, Борята звал в топь, Славен плакал, прося огня. Добрыня стискивал зубы, сжимал кулаки, но каждый шаг приближал его к краю — не болот, а разума.

Он не знал, сколько прошло времени. Часы слились в бесконечный серый поток, где не было ни дня, ни ночи, только туман и шепот. Огонек вел его через кочки и черные лужи, мимо кривых деревьев, чьи ветви тянулись к нему, как руки. Иногда ему казалось, что он видит черта — сутулую фигуру с горящими глазами, мелькающую в тенях. Но когда он моргал, тварь исчезала, оставляя лишь пустоту.

Наконец туман начал редеть. Земля под ногами стала тверже, грязь сменилась травой, и Добрыня услышал далекий лай собак. Деревня. Он выбрался. Огонек мигнул в последний раз и растаял, а голоса стихли, оставив гулкую тишину. Добрыня остановился, тяжело дыша. Впереди, за редкими деревьями, виднелись крыши Лесного Ключа. Дым поднимался из труб, запах хлеба и дров коснулся его носа. Он был дома.

Но что-то было не так. Руки его дрожали, в ушах звенело, а перед глазами мелькали тени. Он провел ладонью по лицу, и пальцы его стали мокрыми — не от воды, а от крови. Рана на плече открылась, но он не чувствовал боли. Только холод, что полз по венам, и пустоту в груди.

Добрыня шагнул к деревне, сжимая лук. Сапоги его оставляли грязные следы на тропе, а дыхание вырывалось облачками в морозном воздухе. Он должен был рассказать, что черт повержен, что он прогнал тварь огнем. Но слова путались в голове, а память трещала, как старый лоскут. Что он видел? Что сделал? Лица друзей мелькали перед ним, и он не мог вспомнить, где правда, а где ложь.

У околицы его встретили. Женщины закричали, увидев кровь и грязь, мужики высыпали из изб с топорами и вилами. Староста Вышеслав вышел вперед, опираясь на посох.

— Добрыня? — голос его дрогнул. — Ты один?

Добрыня кивнул, но не ответил. Глаза его смотрели мимо, в пустоту. Вышеслав шагнул ближе, вглядываясь в его лицо.

— Где остальные? Что с чертом?

— Мертвы… — выдавил Добрыня. Голос его был хриплым, чужим. — Все мертвы… Черт… я его… прогнал…

Толпа загудела. Кто-то крикнул о победе, кто-то заплакал, оплакивая охотников. Вышеслав поднял руку, призывая к тишине.

— Расскажи, — сказал он. — Что было?

Добрыня открыл рот, но слова застряли. Вместо них из горла вырвался смех — тихий, дрожащий, а затем громкий, раскатистый. Он смеялся, глядя на лица людей, на их страх и надежду. Вышеслав отшатнулся, женщины схватились за детей.

— Он в болотах… — Добрыня шагнул вперед, и смех его оборвался. — Но он здесь… Он во мне…

Он поднял руки, показывая окровавленные ладони. Толпа ахнула, отступая. В глазах его горел тот же синеватый свет, что у огоньков в топи. Вышеслав стукнул посохом о землю.

— Ты несешь беду, Добрыня! Уходи!

Но Добрыня не ушел. Он бросился к старосте, сжимая нож, что подобрал с земли. Мужики кинулись наперерез, повалили его, вырвали оружие. Он кричал, бился, выл, как зверь, пока его не связали веревками и не оттащили к избе.

***

Ночь опустилась на деревню. Добрыню заперли в амбаре, связанного, под охраной двух мужиков с копьями. Он сидел в углу, глядя в темноту. Голоса вернулись — Радомир, Борята, Славен. Они шептались, смеялись, звали его. Иногда он отвечал, бормоча под нос, иногда молчал, качая головой.

— Я победил… — шептал он. — Победил…

Но в глубине души он знал: это ложь. Черт не умер. Он жил в болотах, в тумане, в нем самом. Огонь прогнал тварь, но не убил. Она ждала, затаившись, и теперь часть ее сидела в его разуме, грызла его изнутри.

Утром мужики нашли амбар пустым. Веревки лежали на полу, разрезанные, а дверь была выломана. Следы вели к болотам — глубокие, неровные, будто кто-то бежал, не оглядываясь. Вышеслав велел не искать. Он знал: Добрыня ушел туда, откуда не возвращаются.

***

Годы прошли. Деревня жила тихо, избегая топей. Но иногда, в безлунные ночи, люди слышали крики из болот — то ли плач, то ли хохот. Огоньки мелькали в тумане, и старики шептались, что это Добрыня, ставший частью трясины. Черт забрал его, как забрал остальных, но оставил жить — безумным, сломленным, вечным стражем болот.

И никто больше не ходил туда, где земля дрожала, а голоса звали в топь.

Огонек плыл перед Добрыней, мерцая в тумане, как звезда, упавшая в трясину. Он манил его, звал, и Добрыня шел следом, не в силах остановиться. Ноги его утопали в грязи, плечо ныло от раны, а голоса друзей звучали в голове, сливаясь в один нескончаемый хор. Радомир шептал о мести, Борята звал в топь, Славен плакал, прося огня. Добрыня стискивал зубы, сжимал кулаки, но каждый шаг приближал его к краю — не болот, а разума.

Он не знал, сколько прошло времени. Часы слились в бесконечный серый поток, где не было ни дня, ни ночи, только туман и шепот. Огонек вел его через кочки и черные лужи, мимо кривых деревьев, чьи ветви тянулись к нему, как руки. Иногда ему казалось, что он видит черта — сутулую фигуру с горящими глазами, мелькающую в тенях. Но когда он моргал, тварь исчезала, оставляя лишь пустоту.

Дорога была долгой — третий день пути от реки, где он нашёл его, истекающего кровью, среди тел наёмников Совикуса. Раны Святослава — глубокие разрезы на плече и боку, оставленные топором и мечом, — начали гноиться, их края покраснели, кожа вокруг вздулась, источая резкий, кислый запах гнили, что смешивался с влажным ароматом леса. Андрей остановил жеребца у ручья, чьи воды журчали тихо, перекатываясь через гладкие камни, покрытые мхом. Он спешился, его ряса, серая от пыли и пятен засохшей крови, зацепилась за седло, ткань затрещала, но он не обратил внимания. Его сердце билось рвано, грудь сжималась от смеси тревоги, усталости и странной, почти священной ответственности, что легла на него с того момента, как он увидел этого воина, лежащего в грязи, но всё ещё живого.

— Держись, брат, — прошептал Андрей, его голос дрожал, он опустился на колени рядом со Святославом, осторожно развязывая верёвки. — Свет Люминора с нами. Я не дам тебе уйти.

Он снял воина с седла, его руки дрожали под тяжестью тела, что было холодным и липким от пота и крови. Святослав рухнул на траву с глухим стуком, его грудь едва вздымалась, каждый вдох был мучительным, как скрип старого дерева под ветром. Андрей сорвал кусок своей рясы, уже изодранной от пути, и смочил его в ручье, холодная вода обожгла пальцы, но он не дрогнул. Он поднёс ткань к ранам Святослава, осторожно вытирая гной, что сочился из-под разорванной кожи, жёлтый и густой, с белыми прожилками. Его взгляд упал на опарышей — маленьких, белых, извивающихся личинок, что копошились в гное, их тела блестели от влаги. Андрей замер, его рука дрогнула, сердце сжалось от отвращения, но он не убрал их.

Он знал — видел это в деревнях, когда чума пожирала тела живых, а лекари оставляли опарышей в ранах, чтобы те выели мёртвую плоть, очищая путь для исцеления. Его желудок скрутило, горло сжалось, как будто сам воздух стал ядом, но он сжал зубы, его пальцы стиснули мокрую ткань, капли воды стекали по запястью. "Люминор, прости меня," — подумал он, его разум кричал от ужаса перед этим выбором, но вера шептала, что это милосердие. Он оставил опарышей, их извивающиеся тельца копошились в ранах, пожирая гниль, и он молился, чтобы это дало Святославу шанс, пусть даже малый. Андрей вытер пот с его лба, его пальцы дрожали, слёзы жгли глаза, но он сдержал их, его голос был хриплым, полным боли:

— Ты сильный, Святослав. Ты выстоял там, у реки. Выстоишь и сейчас. Я найду помощь… Диана ждёт нас.

Святослав не ответил, его глаза были закрыты, веки дрожали, как будто он боролся с тьмой, что тянула его вниз. Андрей сжал символ Люминора на шее, деревянный диск с вырезанным солнцем, тёплый от его ладоней, и шепнул молитву, его голос дрожал, но был твёрд:

— Свет Люминора, храни его душу. Дай мне силу довести его до спасения. Не оставь нас в этой ночи.

Он перевязал раны грубыми тряпками, что нашёл в седельной сумке, их края пропитались кровью и гноем, но он затянул узлы, надеясь, что это остановит смерть, что кралась к Святославу. Его руки дрожали, грудь сжималась от ужаса — он видел, как воин угасает, его кожа бледнела, дыхание становилось реже, но вера, как тонкий луч в ночи, держала Андрея. Он не мог потерять его — не этого человека, что отдал всё, чтобы спасти Диану, не эту душу, что ещё могла вернуться к свету.

***

Святослав лежал в забытьи, его разум плыл в тёмной реке, где боль и холод растворялись, уступая место мягкому теплу. Ему снилась его семья — поле у деревни, где солнце золотило высокую траву, а ветер нёс сладкий запах свежескошенного сена и цветущих трав. Его жена, Элина, стояла у порога их дома, сложенного из крепких брёвен, её длинные русые волосы развевались, как шёлк на ветру, зелёные глаза блестели теплом, как лесные озёра в полдень. Она улыбалась, её руки месили тесто в деревянной миске, мука белела на её тонких пальцах, оставляя следы на фартуке, а голос, мягкий и звонкий, звал его:

— Святослав, иди домой. Хлеб готов, пахнет на всю деревню.

Рядом бегал их сын, маленький Ярек, его светлые кудри прыгали, пока он гонялся за жёлтой бабочкой, что порхала над цветами, его смех звенел, как колокольчик на ветру, наполняя сердце Святослава покоем, которого он не знал с той ночи, когда всё рухнуло. Он шагнул к ним, его сапоги мягко ступали по траве, боль ушла, раны исчезли, его кольчуга сменилась простой рубахой, пахнущей солнцем и домом. Элина подняла взгляд, её улыбка стала шире, она протянула руку, её пальцы коснулись его щеки, тёплые и мягкие, как первый луч весны:

— Ты вернулся, мой воин. Я ждала тебя.

Ярек бросился к нему, его маленькие ручки обняли его ноги, он запрокинул голову, его голубые глаза сияли, голос был звонким, полным радости:

— Папа, пойдём ловить рыбу! Ты обещал мне удочку!

Святослав опустился на колено, его ладонь легла на голову сына, пальцы утонули в мягких кудрях, он улыбнулся, его грудь наполнилась теплом, что он не чувствовал годы:

— Пойдём, мой мальчик. Сегодня у нас будет пир — рыба, хлеб и мёд.

Он был умиротворён, впервые за долгие годы скитаний, впервые с той ночи, когда война забрала всё. Солнце грело его лицо, ветер шептал в траве, небо было чистым, голубым, как глаза Ярека, и он знал — это дом, это покой. Его семья была здесь, живая, тёплая, настоящая, их голоса смешивались с пением птиц, запах хлеба обволакивал его, как объятия, и он чувствовал, что может остаться здесь навсегда.

Но сон дрогнул, как стекло под ударом молота. Тени сгустились на горизонте, солнце потемнело, его свет стал багровым, как кровь, ветер стал холодным, неся запах гари, железа и смерти. Элина повернулась, её улыбка исчезла, лицо побледнело, глаза расширились от ужаса, она крикнула, голос сорвался в пронзительный визг:

— Святослав, беги! Они идут!

Он обернулся — из леса, чьи деревья вдруг стали голыми и чёрными, вышли фигуры, их плащи развевались, как крылья ворон, мечи сверкали в тусклом свете, лица скрывали тени под капюшонами, но глаза горели жёлтым, как у хищников. Наёмники. Их шаги гудели по земле, как барабаны войны, топот сапог отдавался в груди, они ворвались в деревню, их голоса были грубыми, полными дикой злобы:

— Режь всех! Никого не оставляй!

Святослав бросился к семье, его руки потянулись к мечу, что всегда висел у пояса, но пояс был пуст — оружие исчезло, его пальцы схватили воздух, паника сжала горло. Элина схватила Ярека, прижала к груди, её руки дрожали, она кричала, её голос надломился:

— Нет! Пожалуйста, не трогайте его!

Наёмник с длинной косой, что свисала из-под капюшона, шагнул к ней, его меч взлетел, лезвие блеснуло, как молния, и вонзилось в её грудь с хрустом, пробив кость и плоть, кровь хлынула, багровая струя залила её белое платье, она рухнула на колени, её руки выпустили сына, пальцы судорожно сжались в траве, глаза остекленели, уставившись в пустое небо. Ярек закричал, его тонкий голос был полон ужаса, он бросился к матери, его маленькие ручки тянулись к ней, но топор другого наёмника, с лицом, покрытым шрамами, опустился на его голову, череп раскололся с влажным треском, как глиняный горшок, кровь и мозг брызнули на траву, его тело упало рядом с Элиной, маленькие пальцы дёрнулись в последней судороге и затихли. Святослав рванулся к ним, его ноги вязли в земле, что стала трясиной, он кричал, его голос сорвался в хрип, полный беспомощной ярости:

— Нет! Не трогайте их! Я убью вас!

Но он был бессилен — его руки не слушались, ноги не двигались, он падал, его пальцы царапали грязь, что липла к коже, как смола, а наёмники смеялись, их голоса были как вой волков, гулкий и злобный, эхом отражаясь от горящих домов. Огонь вспыхнул в деревне, крыши занялись пламенем, языки огня взметнулись к небу, дым поднялся чёрным столбом, закрывая солнце, крики жителей — женщин, детей, стариков — тонули в рёве пожара, их голоса обрывались один за другим. Святослав рухнул на колени, его грудь разрывалась от боли, слёзы текли по щекам, смешиваясь с грязью, он смотрел на тела жены и сына, их кровь впитывалась в землю, их лица застыли в ужасе, и он ничего не мог сделать. Кошмар пожирал его, как тьма, что пришла за его душой, его разум кричал, но тело оставалось немым, беспомощным свидетелем конца.

***

Андрей вздрогнул, когда Святослав застонал во сне, его хрипы стали громче, тело дрогнуло, как будто он боролся с невидимым врагом, что душил его в кошмаре. Священник сжал его руку, её кожа была холодной, липкой от пота, он шепнул, его голос дрожал от тревоги:

— Держись, брат. Это только сон. Свет с тобой.

Он поднял воина, его руки дрожали под тяжестью, осторожно привязал к седлу, верёвки скрипели, впиваясь в ткань его рясы, что уже висела лохмотьями. Жеребец фыркнул, его копыта били землю, нетерпеливо перебирая ногами, Андрей вскочил в седло, его сердце сжималось от страха и надежды, он гнал коня вперёд, к деревне, что виднелась за холмами. Дорога тянулась ещё день, лес сменился полями, где трава пожухла от первых заморозков, ветер нёс запах сырости и земли, и наконец он въехал в Каменный Ручей — маленькую деревню у реки, чьи дома из грубых брёвен и соломы теснились вдоль узкой тропы, что вилась между колодцем и сараями.

Он остановился у колодца, его ноги дрожали от усталости, он снял Святослава с седла, положив его на телегу, что стояла рядом, её доски скрипели под весом, покрытые пятнами старой краски и грязи. Жители — угрюмые мужчины в грубых рубахах, пахнущих рыбой и дымом, и женщины в выцветших платках, чьи лица были изрезаны морщинами от тяжёлой жизни — бросали на него настороженные взгляды, их руки замерли над вёдрами и корзинами. Андрей шагнул к ним, его ряса шуршала, символ Люминора качнулся на шее, голос был хриплым, полным отчаяния:

— Мир вам, добрые люди. Мне нужен лекарь. Этот человек умирает. Его раны гноятся, он едва дышит.

Мужчина с густой бородой, чьи руки были узловаты от работы с сетями, подошёл ближе, его сапоги оставляли следы в грязи, глаза сузились, голос был холоден и груб:

— Нет лекаря у нас, святой отец. Ближайший — в двух днях пути, у рыбацкой деревушки Сольвейг. Илларион зовут. Говорят, он сильный, лечит то, что другим не под силу. Чудеса творит, будто свет в руках держит.

Андрей кивнул, его взгляд упал на Святослава, чья грудь едва вздымалась, гной сочился через тряпки, их края пожелтели, запах гнили усилился, смешиваясь с сыростью воздуха. Он знал — два дня пути убьют его, Святослав не переживёт тряски, его дыхание было слишком слабым, кожа холодела с каждым часом. Андрей сжал символ Люминора, его пальцы дрожали, он чувствовал, как надежда ускользает, но вера держала его, голос был тих, но твёрд:

— Спасибо вам. Мы подождём. Он не выдержит дороги сейчас. Надо дать ему время.

Он отвёл телегу к сараю, где ветер не доставал, его деревянные стены были покрыты мхом, солома на полу пахла сыростью и старым сеном. Андрей уложил Святослава на грубый тюк, подложив под голову свой плащ, его руки дрожали, он сел рядом, его пальцы сжали голову воина, молясь, чтобы свет дал им время. Его сердце болело, слёзы жгли глаза, но он шептал молитвы, его голос дрожал, полный надежды и страха:

— Люминор, сохрани его. Дай нам шанс найти Иллариона. Пусть он живёт, чтобы увидеть свет.

***

В это время, в Зале Люминора, где золотые лучи стен сияли, как звёзды в сердце мироздания, богиня жизни Аэлис стояла в стороне, её длинные волосы, цвета молодой травы, струились до пола, глаза, тёплые и карие, блестели тревогой. Она смотрела в хрустальный пол, что отражал мир смертных, её взгляд был прикован к Андрею и Святославу, что лежали в сарае Каменного Ручья. Её платье, сотканное из лепестков цветов, что никогда не увядали, шевелилось, как живое, светлячки, рождённые её дыханием, кружились вокруг, их сияние было мягким, как утренний свет.

Люминор, бог Света, восседал на троне из белого пламени, его золотые волосы сияли, как солнце, глаза, глубокие, как небеса, были суровы. Он поднял руку, его голос был тёплым, но непреклонным:

— Аэлис, сестра, не вмешивайся. Время их ещё не пришло. Пусть смертные идут своим путём. Мы не можем нарушить волю судьбы.

Аэлис шагнула вперёд, её светлячки затрепетали, голос был мягким, но полным боли: — Люминор, он умирает. Этот воин отдал всё, чтобы защитить Диану, ключ к нашему свету. Его душа горит, но тело угасает. Я не могу смотреть, как он уходит в тьму.

Люминор покачал головой, его жезл мигнул, свет стал ярче:

— Нет, Аэлис. Мы наблюдаем. Святослав — часть их испытания. Если он выживет, это будет их воля, не наша. Диана найдёт свой путь, а с ним или без него будет зависить не от нас.

Аэлис сжала кулаки, её светлячки закружились быстрее, она отвернулась, её взгляд упал на хрустальный пол, где Андрей молился над телом Святослава. Её сердце сжалось, она шепнула, так тихо, что Люминор не услышал:

— Прости меня, брат. Я не могу ждать.

Она протянула руку, её пальцы дрогнули, светлячок, крошечный, как искра, вылетел из её ладони, незримый для Люминора, чей взор был обращён к карте небес. Светлячок спустился в мир смертных, проскользнул сквозь тени сарая и коснулся груди Святослава, его сияние растворилось в его коже, тонкая нить жизни заструилась в его венах, поддерживая дыхание, что почти угасло. Аэлис знала — это тайна, что она скрыла от брата, но её сострадание было сильнее приказа. Она шепнула, её голос был как ветер в листве:

— Живи, воин. Твой свет ещё нужен ей.

Святослав дышал, его грудь поднималась чуть сильнее, но он оставался в забытьи, а Андрей, не ведая о милости богини, продолжал молиться, его вера была единственным, что держало его в этой ночи.

Продолжение следует…

Я — Совикус, первый советник короля Всеволода, тот, кого он считал своей "опорой" в этом безумном походе к перевалу. Слово "опора" вызывало у меня сухую, горькую усмешку, что пряталась за привычной маской холодной сосредоточенности. Я давно перестал быть опорой — я был тенью, что вела его к пропасти, умело скрывая свою истинную роль под личиной верности. Привычка держаться в стороне, наблюдать из мрака, а не действовать открыто, стала моей второй натурой. Годы уловок и тонких манипуляций привели меня сюда — к ключевой позиции при дворе, где я мог шептать королю слова, что звучали как мудрость, но вели к хаосу. Этот поход, эта битва — всё было частью плана, что я выстраивал под взглядом Моргаса, бога Хаоса, чья воля струилась в моих венах, как яд, сладкий и неотвратимый.

Остановившись у крайнего костра, я бросил взгляд на солдат — угрюмых, сгорбленных фигур, что сидели в кругу тусклого света. Их руки, обветренные и дрожащие от стужи, чистили мечи и копья, лезвия тускло блестели, отражая пламя. Кто-то молился, шепча слова к Люминору, их голоса дрожали, как листья на ветру, другие перебрасывались невесёлыми историями о резне в Речном Оплоте, где Хродгар оставил лишь пепел и кровь. Они не заметили меня — их глаза были пусты, погружены в тревоги, что грызли их души. Я же смотрел на них с холодным вниманием, изучая каждую морщину страха, каждый сжатый кулак. Их лица были как полотно, расписанное отчаянием, и это зрелище будило во мне трепет — не жалость, а предвкушение. Я знал, что битва у перевала не принесёт победы Всеволоду, но хаос, что она посеет, был именно тем, чего я жаждал для Моргаса и его братьев.

Я двинулся к командному шатру, мимо помоста, где лежали доспехи — кольчуги, потёртые и покрытые пятнами ржавчины, шлемы с вмятинами от прошлых боёв, щиты, чьи деревянные края обуглились от факелов. Над шатром развевалось знамя Вальдхейма — волк на рубиновом поле, но белая ткань была запятнана грязью и пеплом, словно само королевство предчувствовало свою судьбу. Моя чёрная мантия с багровыми вставками шуршала по ветру, посох с мерцающим наконечником лежал в руке, его свет пульсировал слабо, как глаз зверя, что ждёт добычу. Лицо моё, как всегда, хранило маску спокойствия — я знал, что солдаты видят в этом преданность долгу, не подозревая, что под ней скрывается предвкушение их падения.

Два стражника у входа в шатёр, в потёртых кольчугах и с копьями, чьи древки покрылись трещинами, вытянулись, скрестив оружие. Их лица, покрытые грязью и щетиной, напряглись, но, узнав меня, они отступили, пропуская внутрь. Я шагнул за тяжёлую занавесь, ожидая застать короля в привычном смятении. Внутри шатра царил полумрак — Всеволод не терпел яркого света перед боем, словно боялся, что он обнажит его слабость. Несколько масляных ламп с жёлтыми огоньками бросали дрожащие тени на грубо сколоченный стол, заваленный картами, свитками и обугленными перьями. Воздух был густым, пропитанным запахом пота, дыма и остывшей похлёбки, что стояла в медном котелке в углу, её поверхность покрылась жирной плёнкой.

Всеволод сидел на низком табурете, его правая рука тяжело опиралась о край стола, пальцы сжимали дерево так, что суставы побелели. Его седые волосы, некогда аккуратно стянутые в хвост, теперь свисали прядями, спутанными и влажными от пота, а глаза, глубокие, как море, были красны от бессонницы и боли, что грызла его изнутри. Перед ним лежала карта северных земель, её края были истёрты, линии рек и холмов размыты от его пальцев, что водили по ним в поисках надежды. Алым углём были отмечены позиции армии Хродгара — их лагерь у перевала, тяжёлые всадники, пехота, что ждала за рекой. Рядом стояли офицеры — Бранн Железный Кулак, Торвальд Каменная Длань, Рагнар Острозуб и Эльсвир Черноворон, их голоса звучали вполголоса, как будто громкие слова могли разбудить катастрофу, что уже дышала им в спины.

— Совикус, — прохрипел Всеволод, едва я вошёл, его взгляд метнулся ко мне, полный тревоги. — Где тебя носило? Я ждал тебя с полуночи, когда гонец доложил, что Хродгар двинул силы к перевалу.

Я склонил голову, мой голос был ровным, как гладь реки перед бурей:

— Ваше Величество, я обходил лагерь, проверял посты. Убедился, что люди готовы. Они начеку, ждут ваших приказов.

Всеволод тяжело вздохнул, его плечи опустились, он кивнул и повернулся к офицерам, голос был хриплым, но твёрдым:

— Мне нужен твой совет, Совикус. Атаковать с рассветом или ждать, пока он сам ударит? Диана… она у него. Я должен вытащить её.

Его слова дрогнули на имени дочери — ложь о её пленении, что я вложил в его разум с помощью зеркала Сальвио, всё ещё держала его в тисках. Офицеры переглянулись, их лица были мрачны, в глазах мелькали сомнения. Бранн сжал кулак, Торвальд нахмурился, Эльсвир бросил на меня острый взгляд, но никто не посмел оспорить короля открыто. Я шагнул к столу, мои пальцы скользнули по карте, прослеживая линию фронта, голос был холоден, но убедителен:

— Если позволите, Ваше Величество, Хродгар ждёт нашего удара. Его тяжёлые всадники — их сила, но они уязвимы на склонах. Дайте ему пойти в атаку первым, пусть выйдет на равнину. Мы сковаем его пехоту, а фланги обойдут холмы и ударят с тыла. Лагерь Хродгара падёт, и мы заберём Диану.

Я говорил уверенно, но мои слова были ядом, замаскированным под стратегию. План был рискованным до безумия — южный фланг оставался слабым, обозы с провиантом не успели подойти из-за сожжённых мостов, а люди истощены долгим маршем. Я знал, что Хродгар не даст нам времени на манёвр, его численный перевес раздавит нас, но для Всеволода это звучало как надежда. Берегор, высокий рыцарь с надменным лицом, шагнул вперёд, его брови сдвинулись:

— Это слишком опасно. Южный фланг открыт, Хродгар ударит туда и отрежет нас от реки.

— Зато мы выиграем время, — возразил я, мой голос был гладким, как лёд. — Его лагерь — ключ. Если мы захватим его, он потеряет снабжение. Диана будет спасена.

Торвальд Каменная Длань, крепкий и спокойный, покачал головой, его голос был низким, полным тревоги:

— Совикус, это безумие. Мы не выдержим открытого боя. Хродгар сильнее нас, а люди устали. Надо отступить к Вальдхейму, пока не поздно.

— Отступить? — рявкнул Всеволод, его кулак врезался в стол, карта дрогнула. — Моя дочь в его руках! Я не оставлю её, Торвальд! Совикус прав — мы ударим с тыла. Это наш шанс.

Эльсвир Черноворон, худой, с длинными чёрными волосами, шагнул ближе, его голос был тих, но остр, как стрела:

— Совикус, откуда ты знаешь, что она там? Твой "шпион" — удобная сказка. Это ловушка, мой король.

Я встретил его взгляд, мой посох мигнул багровым, голос остался холодным:

— Келвин видел её в цепях, Эльсвир. Зеркало — её, ты сам знаешь. Сомневайся, но время уходит, а её кровь уже на счету тех, кто медлит.

Всеволод сжал челюсть, его пальцы стиснули рукоять меча, голос дрогнул:

— Хватит споров. Мы идём. Бранн, тысяча с тобой — впереди. Торвальд, три сотни на южный фланг, держи его. Рагнар, готовь всадников для тыла. Эльсвир, разведка с нами. Я вытащу Диану, даже если мне придётся разрубить Хродгара голыми руками.

Офицеры кивнули, их лица были мрачны, но они подчинились. Шатёр наполнился шуршанием пергамента и приглушёнными командами, пока они распределяли отряды. Я стоял в стороне, впитывая их тревогу, как вино, что пьянит душу. Это была моя стихия — вести людей к краю, подогревать их отчаяние, пока они сами не шагнут в пропасть. Когда они ушли, Всеволод повернулся ко мне, его глаза блестели в свете лампы, голос был усталым:

— Совикус, скажи правду. Мои люди… они выдержат? Они верят, что Хродгар силён, что Диана у него. Не дрогнут ли они?

Я изобразил мягкую улыбку, голос был успокаивающим:

— Они устали, Ваше Величество, но ваша решимость — их щит. Покажите им, что верите в победу, и они пойдут за вами. Диана ждёт вас — это их вдохновит.

Слова были пустыми, но они попали в цель — в его боль за дочь, в его страх потерять королевство. Он кивнул, его взгляд стал твёрже, он махнул рукой:

— Оставь меня. Готовь людей.

Я вышел, моя усмешка скрылась под капюшоном. Лагерь оживал — пехотинцы натягивали палисады, конюхи седлали лошадей, их гривы блестели от инея, костры догорали, выдавая последние порции похлёбки. Солдаты шептались: "Король идёт за дочерью", "Хродгар сожжёт нас", "Нет пути назад". Их страх был моей музыкой, и я наслаждался каждым аккордом.

Всё началось годы назад, когда я явился в Вальдхейм как целитель, спасая тысячи от чумы, что сам же Моргас наслал на земли. Я стал героем, но никто не знал, что зараза была моим первым шагом к трону теней. Моргас выбрал меня за мою тьму — за умение видеть слабости людей и ломать их. Он дал мне силу внушения, и я стал его жрецом, разрушая королевство изнутри. Теперь я вёл Всеволода к перевалу, где Хродгар ждал нас, не ведая, что Диана ускользнула от моих наёмников — Рагнара, Кейры, Бьорна — и где-то там, в лесах, её ищет Андрей.

Я поднялся на холм у опушки леса, где первые лучи солнца пробивали туман, окрашивая его в бледно-жёлтый свет. Лагерь гудел внизу, но здесь царила тишина. Ветер скрипел в ветвях, и я ощутил дрожь — знакомый холод присутствия Моргаса. Тень сгустилась за моей спиной, чёрный дым соткался в фигуру, его голос был низким, бархатным:

— Ты хорошо справляешься, Совикус. Войско короля на грани падения.

Я обернулся, его глаза — два мерцающих пятна — смотрели на меня, силуэт дрожал, как пламя. Мой голос был тих:

— Они идут в бой. Я убедил его рискнуть всем ради Дианы.

— Ложь о её пленении удалась, — тень качнулась, словно усмехнулась. — Но этого мало. Хаос должен расти. Пусть кровь льётся рекой, пусть Всеволод потеряет всё — дочь, армию, королевство. Альтгард должен рухнуть.

Я кивнул, холод пробежал по спине:

— Что мне делать?
— Разожги страх в его людях, — голос стал ветром. — Пусть предают, бегут, ломают строй. Диана ускользнула, но её найдут. Следи за ней и священником Андреем. Они не должны помешать Ловцу Душ.

— Слушаюсь, — сказал я, мой голос был твёрд, но внутри дрожал.

Тень растаяла, оставив привкус серы, я спустился к лагерю, шепча солдатам: "Хродгар сильнее", "Еды не хватит", "Фланги падут". Их лица бледнели, страх рос, как пожар в сухой траве.

К полудню войско двинулось к перевалу. Всеволод ехал впереди, его багряный плащ развевался, доспехи блестели, но руки дрожали. Трубы гудели, пехота выстраивалась, лучники заняли холмы. Я ехал сзади, мой посох пульсировал багровым, улыбка кривилась под капюшоном. Вдали проступили знамёна Хродгара, гром гремел — буря или война, не важно. Хаос начинался, и я был его дирижёром.

На Руси его звали охотником на нечисть. Всеслав — тот, кто гнал упырей из болот, рубил леших в чащах, ломал хребты кикиморам у речных заводей. Его имя звучало шёпотом у очагов, шаги гудели в сказаниях, а топор пел песни смерти там, где люди боялись и взглянуть. Шесть Древних — шесть теней, что пили жизнь и гнули мир, как буря гнёт лес, — пали от его руки. В ту ночь к нему явился Перун. Громовержец с бородой, будто из огня сплетённой, и глазами-молниями открыл правду: Седьмой  Древний  был вампиром, старше богов, его  жажда гасила звёзды,  кровь которую он пил текла реками. Седьмой, последний, всё ещё ждал где-то. Перун не сказал, где — лишь кивнул на горы, на чёрный алтарь, что дремал в тени скал. Всеславу предстояло найти его. Но слухи, что дошли до него, гнали сюда, в княжество у реки, где тьма уже шевелилась, оставляя за собой пепел и смерть.

Он сжал рунный камень на шее. Холодный, как лёд, тот гудел под пальцами, храня силу, что вложил в него Перун. Лес расступился, и впереди выросли стены княжьего детинца — дубовые, высокие, с башнями, что торчали, как клыки зверя. Дым тянулся к небу, запах хлеба и железа смешивался с ветром, но в воздухе витало ещё что-то — острое, как запах крови, далёкое, но живое. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вылетел из ноздрей, и он спрыгнул на землю, бросив взгляд на ворота. Двое стражников в кольчугах, бородатые, скрестили копья, но, узнав его, расступились.

— Всеслав, охотник, — буркнул один, голос его был низким, как рокот реки. — Князь ждёт.

Второй кивнул, но глаза его бегали, как у зверя перед капканом. — Проходи. Чертовщина творится, без тебя не обойтись.

Всеслав молча шагнул вперёд, ведя коня за собой. Двор детинца гудел: кузнец бил молотом, бабы тащили вёдра, дети сновали меж саней, но лица у всех были хмурые, взгляды — острые, как ножи. Он шёл к княжьему терему — высокому, с резными столбами и крышей под снежной шапкой. Дверь скрипнула, холоп в серой рубахе поклонился и повёл его внутрь.

Терем пах деревом и мёдом. Очаг трещал в центре, бросая отблески на стены. Князь стоял у стола — широкий, как дуб, с бородой, тронутой сединой, и глазами, что повидали слишком много зим. Кафтан его, красный с золотой вышивкой, говорил о богатстве, но руки лежали на мече у пояса, будто бой мог грянуть прямо сейчас. Рядом — двое воевод, суровых, с лицами, словно высеченными из камня, и жрец в белой рубахе, что сжимал посох с рунами.

— Всеслав, — голос князя раскатился, как гром. — Слыхал о тебе. Охотник, что гнал Древних из их нор. Добро пожаловать, хоть и пришёл ты в недобрый час.

Всеслав кивнул, шагнув ближе. — Слухи дошли до меня. Деревни горят, люди пропадают. Что здесь творится, княже?

Князь нахмурился, сжал кулак, и терем будто потемнел. — Чертовщина. Три деревни за месяц — пепел, кровь, ни души. Вестники кричат о тенях в ночи, о телах — белых, как снег, с дырками на шее. Думал, волки или лихие люди, но волки кости грызут, а разбойники добро берут. Здесь — ни костей, ни следов. Только пепел и смерть.

Жрец шагнул вперёд, посох стукнул о пол. — Нечисть это, княже. Я чую её — ветер воет, как души, что она забрала. Руны говорят: кровь зовёт кровь. Упырь, старый, сильный.

— Упырь? — Всеслав прищурился, пальцы сжали камень. — Я знал таких. Но те, кого я знал, не жгут деревни, не оставляют пепел. Они крадут одного, тихо, в ночи. Здесь что-то иное.

Князь кивнул, взгляд его стал твёрже. — Первая деревня пала три седмицы назад, у реки на западе. Люди там жили тихо — хлеб сеяли, рыбу ловили. Вестник прибежал, кричал о тени, что ломала избы, рвала шеи о шепоте, что гнал их прочь. Послал я десяток воинов — вернулись двое, бледные, как мертвецы, бормотали о крови и огне. Вторая пала седмицу спустя, третья — три дня назад. Не знаю, что это, Всеслав, но ты охотник. Найди его. Уничтожь его.

Всеслав молчал, глядя в огонь. Три деревни, пепел, тела с укусами на шее — это не Древний, не тот, о ком говорил Перун. Седьмой ждал где-то, его логово было тайной, но здесь рыскало что-то другое, сильное, как буря, что ломает лес. Он знал упырей — их когти, их шёпот, их жажду, — но этот был иным, сильнее  тех, что он уничтожал в болотах и лесах.

— Мне нужны люди, княже, — сказал он наконец, голос его был твёрд, как железо. — Один я не справлюсь, если он так силён. Дай дружину, и я найду его.

Князь кивнул, махнул рукой воеводе. — Ярослав, собери десяток лучших. Крепких, с мечами и копьями. Они твои, Всеслав. Но береги их — людей мало осталось.

Ярослав — высокий, с шрамом через щеку — кивнул и вышел, шаги его гудели по полу. Князь повернулся к Всеславу, глаза сузились. — Первая деревня ближе всех — день пути на запад, у реки. Начни там. Посмотри, что осталось, и скажи, с чем мы бьёмся. Дам тебе всё — коней, припасы, обереги от жреца. Только останови это.

Всеслав кивнул, сжав топор у пояса. — Я увижу сам. Если это упырь, я уничтожу его. Если что-то большее — найду его слабость. Но мне нужно знать, где сердце этой тьмы. Седьмой Древний где-то здесь, княже, и я должен его найти.

— Седьмой? — князь нахмурился, жрец шагнул ближе, посох дрожал в его руках.

— Перун говорил о семи, — ответил Всеслав, голос стал тише, как шёпот ветра в лесу. — Шесть я взял. Седьмой — их первый, старше всех. Он в горах, но где — не знаю. Может, это его тень, а может, его щенок. Я выясню.

Князь кивнул, лицо его потемнело. — Иди, охотник. Верю в тебя. Но если это нечисть сильнее тебя, беги и скажи мне. Сожжём леса, если надо, но не дадим ей нас взять.

Всеслав повернулся, плащ качнулся, как крыло ворона. — Огонь не всегда спасает, княже. Иногда он их кормит. Я увижу сам.

Он вышел из терема, холод ударил в лицо, но не тронул его. У ворот ждал Ярослав с десятком воинов — крепких, в кольчугах, с мечами и копьями. Лица их были суровы, но глаза бегали, как у людей, чующих смерть. Кони были осёдланы, припасы — хлеб, вяленое мясо, бурдюки с водой — лежали в сёдлах. Жрец подошёл, протянул кожаный мешочек с рунами на костях.

— Возьми, — сказал он, голос дрожал, как лист на ветру. — Они отгоняют тьму. Не спасут, но время дадут.

Всеслав взял мешочек, кивнул и вскочил в седло. — Ярослав, веди к первой деревне. Посмотрим, что оставил этот кровопийца.

Воевода махнул рукой, и дружина двинулась — кони фыркали, снег скрипел, ветер выл в ветвях. Всеслав ехал молча, рунный камень гудел под пальцами, и он знал: это начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово — загадка, но здесь, у реки, он найдёт следы — кровь, пепел, тьму. И сломает её, как ломал прежде, или она сломает его.

Лес сомкнулся за ними, тени растянулись по снегу, и путь к первой деревне начался.

Снег скрипел под копытами, ветер завывал в голых ветвях, а дружина князя двигалась молча, словно призраки в зимней ночи. Всеслав ехал впереди, плащ его хлопал на ветру, копьё лежало в руке, а взгляд — острый, как у зверя, что чует добычу, — скользил по сгущающемуся сумраку. Рядом держался Ярослав, воевода — широкоплечий, с бородой, похожей на седой мох, и лицом, будто вытесанным из камня. Он сжимал меч так, словно бой мог начаться в любой миг. За ним тянулся десяток дружинников — крепких парней в кольчугах, с копьями и щитами. Но дыхание их было тяжёлым, а глаза бегали, как у оленей, почуявших волка. День угасал, солнце тонуло за горизонтом, заливая снег кровавым светом, и Всеслав чувствовал: они уже близко.

Река показалась первой — её воды текли медленно, закованные льдом у берегов, но тёмные, будто впитавшие пролитую кровь. В нос ударил резкий запах — пепла и смерти. Всеслав натянул поводья, конь фыркнул, пар вырвался из ноздрей, и он поднял руку, останавливая дружину. Кони заржали, копья тускло блеснули в закатном свете. Ярослав подъехал ближе, нахмурился, глядя на реку.

— Здесь, — сказал он, голос его хрипел, как старое дерево под ветром. — Деревня за поворотом. Если вестник не врал, там только смерть и пепел.

Всеслав кивнул, сжал рунный камень на шее. Холодный, тот дрожал под пальцами, словно предупреждал о чём-то. — Дальше пешком. Кони останутся тут.

Ярослав махнул рукой, и дружинники, ворча, слезли с седел, привязали коней к деревьям у реки. Снег захрустел под сапогами, мечи тихо звякнули, и Всеслав пошёл вперёд, ведя их вдоль берега. Река изогнулась, и перед глазами открылась деревня — точнее, её остатки. Избы лежали в руинах, почерневшие от огня, стены треснули, крыши обвалились. Пепел кружился в воздухе, как снег, что никогда не растает. Часовенка на краю деревни стояла покалеченной — крест валялся в грязи, дерево раскололось, будто от удара топора. У реки ещё тлели амбары, дым тянулся к небу, смешиваясь с запахом гнили и гари.

— Не спас их распятый бог. — Сказал Всеслав.

— Боги… — выдохнул один из дружинников, молодой парень с лицом белым, как снег. Он вцепился в копьё и попятился, но Ярослав рявкнул:

— Стой, Владко! Не за молитвами сюда пришли!

Всеслав промолчал, шагнул вперёд. Топор в руке холодил пальцы, но был готов к бою. Он оглядел разрушения — это был не просто пожар и не набег. Дерево выглядело так, будто его рвали когтями, земля вокруг изб выжжена не огнём, а чем-то тёмным, что высасывало жизнь. Он остановился у первой избы. Её стена рухнула, очаг догорал в углу, а среди обломков лежал мужик — крепкий, бородатый, застывший в грязи, как упавший дуб.

— Гляньте сюда, — сказал Всеслав, голос его прозвучал низко, как далёкий гул в горах. Он присел, перевернул тело. Кожа мертвеца была белой, как свежий снег, глаза пустые, а на шее — два прокола, глубоких и чистых, словно от клыков. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, будто на старом барабане.

Ярослав подошёл, нахмурился, сжал рукоять меча. — Упырь? Дед рассказывал — они пьют кровь, но деревни не жгут. Это не их рук дело.

— Не простой упырь, — ответил Всеслав, касаясь проколов пальцами. Кожа была ледяной, но не от мороза — холод шёл откуда-то изнутри. — Обычные крадут одного, тихо, под покровом ночи. Этот же рвал всё, как буря рвёт лес. Идём дальше, смотри.

Они двинулись вглубь деревни. Пепел хрустел под ногами, ветер выл, будто голоса мёртвых оплакивали свой дом. У колодца лежала женщина — нож в руке, глаза широко раскрыты, но пусты. На шее — те же два прокола, аккуратные, как работа мастера. Рядом — ребёнок, худенький, с лицом, застывшим в беззвучном крике, и такими же метками. Всеслав опустился на колено, коснулся шеи мальчишки. Кожа была белой, сухой, без единой капли крови — словно её выпили до последней жилки.

— Он пил их, — тихо сказал Всеслав, глядя на Ярослава. — Но не как зверь. Он забирал их жизнь, их тепло, надежду. Это был не просто голод — Он убивал их ради развлечения.

— Кто он такой? — голос Владко дрогнул, как лист, что вот-вот сорвёт ветром. — Волк? Упырь? Боги нас бросили?

Всеслав поднялся, взглянул на парня. — Не волк. И не простой упырь. Что-то большее. Перун говорил о Древних — вампирах, старше нас, старше самих богов. Один из них здесь, или его создание.

Ярослав сплюнул в снег, сильнее сжал меч. — Древние, говоришь? И что нам от них осталось? Пепел да мёртвые?

— И след, — ответил Всеслав, кивнув на землю. Среди пепла проступали отпечатки — не сапог, не лап, а следы босых ног. Они тянулись к реке, а потом терялись в грязи. — Он был тут. И ушёл.

Дружина двинулась дальше. Лица воинов потемнели от тревоги, копья дрожали в натруженных руках. У часовенки лежал старик — посох валялся рядом, пальцы его, скрюченные, словно ветви, всё ещё сжимали воздух. На шее — те же проколы, что и у других. Рубаха была разодрана не мечом, а когтями, что резали глубже железа. Всеслав присел, коснулся посоха. Руны на нём, старые, как те, что вырезал его дед, потускнели, выжженные, будто тьма выпила их силу.

— Он пел против него, — сказал Всеслав, подняв взгляд на Ярослава. Голос его звучал тихо, но в нём сквозила горечь. — Как жрецы поют, чтобы отогнать нечисть. Но это его не спасло.

Гордей, дружинник постарше, с глубоким шрамом на щеке, буркнул, шагнув ближе:

— Тогда что спасёт нас, охотник? Если обереги не держат эту тварь, что нам делать?

Всеслав сжал рунный камень, ощутив его холодное тепло под пальцами. — Найти его слабость. У каждого она есть. Я найду её.

Они дошли до реки. Амбары лежали в пепле, зерно тлело, запах гнили бил в нос, заставляя морщиться. У воды лежали ещё тела — пятеро, мужики и бабы, все белые, как первый снег, с проколами на шее. На их лицах застыли странное выражение лица на подобие улыбки, словно маски, вырезанные нечеловеческой рукой. Всеслав замер, глядя на них. Он чувствовал — это не просто смерть. Здесь было что-то большее, что-то, что тварь оставила за собой, как зверь оставляет следы после сытной охоты.

— Он не просто убивал, — сказал он тихо, голос его стал острым, как лезвие топора. — Развлекался. Их страх, их жизнь. Это был не голод — это месть.

Ярослав нахмурился, шагнул ближе, борода его дрогнула от резкого движения. — Месть? За что? Это простые люди были — хлеб сеяли, рыбу ловили. Что им мстить?

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку, где вода текла тёмной струёй. — Но он рвал их не просто так. Здесь что-то было. Что-то, что он помнит.

Дружинники переглянулись, лица их побледнели, копья в руках опустились. Владко, молодой и пугливый, отступил назад, голос его сорвался на шёпот:

— Может, уйдём? Это не наше дело. Боги нас прокляли…

Ярослав резко обернулся, схватил его за плечо, сжал так, что парень охнул. — Стой, где стоишь! Князь велел идти с ним, и мы идём.

Всеслав молчал, вглядываясь в следы у реки. Следы, что рвали снег, тянулись к лесу, но растворялись в воде. Он тронул рунный камень — тот задрожал, словно живой, предупреждая: тьма близко, но не здесь. Она ушла, оставив за собой пепел и смерть, и он знал — это только начало.

— Соберите тела, — сказал он, поднимаясь. Голос его был твёрд, но в нём сквозила усталость. — Посмотрим, что они расскажут. И ищите следы. Это не просто упырь — это сила, что ломает больше, чем деревни.

Ярослав кивнул, махнул рукой, и дружинники разошлись — медленно, с опаской, но послушались. Всеслав стоял у реки, глядя на воду, что казалась красной от крови, и понимал: это не Седьмой Древний, о котором говорил Перун. Это младший, но сильный, как буря, что рвёт лес. Он найдёт его, сломает, а потом доберётся до седьмого — где бы тот ни прятался.

Пепел кружился в воздухе, ветер выл, словно голоса мёртвых звали его за собой. Всеслав ждал, пока дружина соберёт следы. Тьма шевелилась где-то рядом, и он шёл её ломать — как делал всегда.

***

Ветер завывал над рекой, унося пепел с развалин изб. Тени дружинников дрожали в тусклом свете заката. Всеслав стоял у воды, копьё его было воткнуто в снег, глаза вглядывались в сгущающийся сумрак. Пепел падал, как мёртвый снег, запах крови и гнили смешивался с морозным воздухом, и он знал: тьма оставила здесь больше, чем просто мёртвые тела. Ярослав ходил меж обломков, хрипло покрикивал на воинов. Дружинники двигались медленно, с опаской, копья блестели в их руках, но лица были белыми, как у тех, кто видел конец света.

— Собирайте тела! — рявкнул Ярослав, ткнув пальцем в рухнувшую избу. — И ищите следы, как он сказал. Если эта тварь ещё рядом, мы её выследим!

Всеслав молчал, глядя на реку. Следы ног, что рвали снег, обрывались у воды, но он чувствовал — тьма не ушла далеко. Рунный камень на шее дрожал, его тепло пробивалось сквозь холод, и Всеслав понимал: здесь было что-то большее, чем упырь. Он шагнул вперёд, сапоги захрустели в пепле, и пошёл вдоль берега — туда, где избы ещё держали стены, где тень могла спрятать подсказки.

Дружинники разошлись по пепелищу. Гордей, старый воин с рваным шрамом на щеке, ворчал себе под нос, переворачивая обломки тяжёлой рукой, будто злился на них за молчание. Владко, молодой и худой, жался к Ярославу, вцепившись в копьё так, словно оно было единственным, что держало его в этом мире. Всеслав шёл один, топор висел у пояса, холодный и готовый к бою. Его глаза, острые и внимательные, ловили каждую тень, каждый шорох. Он знал нечисть — её смрад, её поступь, её жажду, — но здесь было что-то другое. Деревня не просто сгорела — её разодрали, как зверь рвёт добычу, с яростью и наслаждением, что пылали сильнее голода.

Он остановился у избы, что стояла ближе к реке. Стены её треснули, но ещё держались, крыша провалилась наполовину, очаг тлел в углу, а пепел лежал толстым слоем, как саван. Всеслав шагнул внутрь, снег захрустел под сапогами, и вдруг он заметил — следы. Не когти, как у реки, а маленькие, босые, детские, что тянулись к стене. Он присел, коснулся их пальцами — свежие, не припорошённые пеплом, но слабые, будто ребёнок еле волочил ноги.

— Ярослав! — позвал он, голос его прогудел низко, как ветер в горах. — Иди сюда.

Воевода подошёл быстрым шагом, за ним плелись Гордей и Владко. Копья в их руках дрожали, выдавая страх, что они старались скрыть. Всеслав указал на следы, глаза его сузились, словно он видел что-то за гранью.

— Ребёнок, — сказал он. — Был здесь после огня. Живой, но еле держался.

— Живой? — Ярослав нахмурился, пальцы стиснули рукоять меча. — Да вестник клялся, что ни души не осталось! Может, спрятался где?

— Может, — ответил Всеслав, медленно поднимаясь. — Но следы обрываются у стены. Дальше он не пошёл.

Он шагнул к стене, тронул её рукой — дерево было холодным, но не обугленным, как всё вокруг. Под пальцами что-то дрогнуло: доска, что еле держалась, скрипнула жалобно. Всеслав отодвинул её, открыв тёмную пустоту. Оттуда пахнуло кровью — резкий, свежий запах, как от открытой раны. Он сжал топор покрепче, шагнул внутрь, и тьма сомкнулась вокруг, словно обнимая его холодными руками.

В углу лежал мальчик — худой, с лицом белым, как снег. Глаза закрыты, кулачки сжаты, рубаха разорвана, волосы слиплись от грязи и пепла. Дыхания не было. Всеслав присел рядом, коснулся его шеи — ледяной, как зимняя река. На коже — два прокола, глубоких и чистых, как от клыков, но свежих, не таких, как у других тел. Крови не было ни капли, только кожа натянулась, словно на барабане, а на губах застыла слабая, чужая улыбка.

— Миша… — выдохнул Владко, шагнув ближе. Голос его дрогнул, сорвался, как лист, что падает с ветки. — Это Миша, сын кузнеца… Я его знал… Он… он живой был седмицу назад!

Всеслав обернулся, глаза его сузились. — Ты его знал?

Владко кивнул, сглотнув ком в горле. — Да… С отцом сюда ездил, рыбу возили. Он у реки бегал, смеялся, камешки в воду кидал… Как он тут оказался? Почему один? — Голос его задрожал сильнее, и он отступил, прижимая копьё к груди, будто оно могло его защитить.

Всеслав промолчал, глядя на мальчика. Следы вели сюда, но дальше — ни шага. Он не ушёл, не спрятался. Кто-то был с ним, кто-то пил его кровь, и это случилось недавно, уже после пожара. Он тронул проколы пальцами — края их были рваными, не такими аккуратными, как у других. Словно клыки дрожали, словно тот, кто пил, делал это через силу, нехотя.

— Это не тот же, — сказал он тихо, голос его резанул воздух, как лезвие. — Тот, что рвал деревню, пил чисто, ровно, с уверенностью. А здесь — слабость, страх. Другой его пил.

— Другой?! — Ярослав шагнул вперёд, лицо его потемнело от тревоги. — Два упыря?! Боги, да что ж это творится-то?!

— Не знаю пока, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но это не простой упырь. Тот, что жёг, был сильным, как буря. Этот — слабее, младше. Может, может, его отродье.

Гордей сплюнул в пепел, сжал копьё так, что костяшки побелели. — Два или один — какая разница, охотник? Они нас пьют, как воду из колодца, а мы тут стоим, руками разводим! Что делать-то будем? — В голосе его сквозила злость, но под ней дрожал страх, который он не мог скрыть.

— Искать, — сказал Всеслав, глядя на мальчика с тяжёлым сердцем. — Он был жив после огня. Кто-то его укрыл, но не спас. Следы скажут больше.

Всеслав шагнул к стене, где обрывались детские следы, и замер. Его взгляд, острый, как у сокола, выхватил ещё отпечатки — слабые, босые, но длиннее, женские. Они тянулись от мальчика к реке, растворяясь в пепле. Он присел, тронул их пальцами — свежие, как детские, но шаткие, дрожащие, будто тот, кто оставил их, еле держался на ногах. Всеслав нахмурился, сжал рунный камень на шее. Тот задрожал сильнее, отдаваясь в груди тревожным гулом, и интуиция подсказала: здесь что-то не так.

— Женщина, — сказал он, указав на следы. Голос его был спокойным, но твёрдым, как сталь. — Была с ним. Пила его кровь. Ушла к реке.

— Женщина?! — Владко побледнел, отступил назад, копьё в его руках задрожало. — Упыриха? Боги, спасите… Она нас всех заберёт! — Голос его сорвался на высокий, почти детский писк, и он оглянулся, словно тень уже подбиралась к нему из-за спины.

Всеслав взглянул на Ярослава, не обращая внимания на панику Владко. — Может, и так. Но она не жгла деревню. Пришла позже. Может, выжила здесь, а может, следовала за тем, кто всё это устроил.

Ярослав кивнул, сжав меч так, что побелели костяшки. — Ищем её? — В его голосе сквозила неуверенность, но он старался держать лицо.

— Да, — ответил Всеслав, поднимаясь. — Но осторожно. Она слаба, но жива. И она где-то рядом.

Прежде чем двинуться дальше, он обернулся к дружинникам. — Гордей, Владко, соберите все тела. Нельзя оставлять их так — сожжём, чтобы нечисть не вернулась за ними.

Гордей кивнул, хотя лицо его скривилось в недовольной гримасе. — Сожжём? А если эта тварь дым учует и явится?

— Лучше огонь, чем дать им встать, — отрезал Всеслав, и в голосе его прозвучала непреклонность. — Шевелитесь.

Дружинники разошлись. Гордей с ворчанием принялся таскать тела к центру деревни, складывая их в кучу среди обугленных брёвен. Владко, дрожа, помогал, но каждый раз, касаясь холодной кожи мертвецов, шептал что-то вроде молитвы, глаза его бегали по сторонам. Ярослав махнул рукой остальным, и вскоре все тела — мужиков, баб, старика у часовенки и мальчика Мишу — лежали вместе. Гордей поджёг остатки амбара, и пламя, жадное, как зверь, перекинулось на кучу. Огонь затрещал, дым поднялся к небу, густой и чёрный, унося с собой запах смерти. Владко отвернулся, закрыв лицо рукавом, и пробормотал:

— Пусть боги примут их… Не хочу, чтобы они за нами пришли…

Всеслав смотрел на костёр, пока пламя пожирало тела, и его чутьё подсказывало: это правильно. Нечисть любит мёртвых, а огонь очищает. Когда последний дым растворился в ветре, он повернулся к реке. Следы женщины вели туда — слабые, но ясные для его наметанного глаза. Дружинники, хмурые и усталые, двинулись за ним, пепел хрустел под сапогами, ветер выл, будто оплакивал мёртвых. У воды следы обрывались, но Всеслав остановился, прищурившись. Трава у берега была примята — не просто ветром, а так, будто кто-то рухнул на колени, а потом поднялся. Он присел, провёл пальцами по стеблям и нашёл каплю крови — тёмную, свежую, не замёрзшую, несмотря на мороз. Интуиция кольнула сильнее: она была здесь, совсем недавно.

— Здесь, — сказал он, голос его стал твёрдым, как железо. — Она упала, но далеко не ушла.

Гордей нахмурился, шагнул ближе, сжимая копьё. — Почему не ушла? Если упырь, чего ей тут торчать? Ждёт нас, что ли? — В его грубом голосе проступил страх, и он сплюнул в снег, словно хотел отогнать его.

— Не знаю, — ответил Всеслав, глядя на реку. Его чутьё подсказывало, что ответ близко. — Может, не хотела уходить. Может, не могла. Но она здесь, и мы её найдём.

Он поднялся, сжал топор в руке. Рунный камень задрожал сильнее, как сердце перед боем, и Всеслав ощутил, как тьма шевельнулась где-то рядом. Мальчик, Миша, теперь пылал в костре вместе с другими, и Всеслав знал: это не конец. Тварь, что рвала деревню, была сильна, как буря, но другая — младшая, слабее — бродила здесь. И он должен понять, кто она и кто выпил мальчика.

— Гордей, Владко, — сказал он, обернувшись. — Вы закончили с телами. Теперь держитесь рядом. Ярослав, идём по следу. Она не могла уйти далеко.

Ярослав кивнул, махнул рукой, но в глазах его мелькнула тень сомнения. Гордей буркнул:

— Закончили… Только бы эта упыриха не учуяла дым да не явилась за нами. — Он сжал копьё крепче, но голос его дрогнул.

Владко молчал, но глаза его, полные ужаса, метались от костра к реке. — А если она… если она там, за водой? Я не хочу… Не хочу, как Миша… — прошептал он, почти теряя голос.

— Хватит ныть, — рявкнул Ярослав, толкнув его в плечо. — Шагай, или сам тут останешься с пеплом!

Всеслав повёл Ярослава вдоль реки, туда, где трава была примята, где кровь капала в снег. Ночь сгущалась, пепел кружился в воздухе, и он знал: тьма шевелилась где-то рядом. Его чутьё, острое, как у волка, вело его вперёд. Мальчик был ключом — не к той силе, что уничтожила деревню, а к другой, что пришла после. Два следа, две тени, и одна из них была близко. Всеслав шёл, топор в руке, и чувствовал — это только начало. Седьмой Древний ждал где-то, его логово оставалось тайной, но здесь, в пепле, он найдёт ответы. И сломает их, как ломал всегда, или они сломают его.

Продолжение следует…

Прошёл месяц с тех пор, как он оставил степи и обрушившийся курган пятого Древнего — Тьмы, Пожирателя Света. Победа над ним была тяжёлой: амулет Перуна потерян, тело истощено, разум всё ещё дрожал от теней Страха и мрака Тьмы. Но Всеслав не остановился. Он не мог. Пятеро Древних пали от его руки — Голод, Холод, Ярость, Страх, Тьма, — и осталось двое. Рунный камень вёл его сюда, к лесам и рекам, где земля была сырой, а тени длинными. Шестой Древний просыпался, и его сила уже чувствовалась — в запахе гнили, что тянулся с ветром, в чёрных пятнах на коре деревьев, в низком гуле, что поднимался из-под земли, как дыхание спящего зверя.

Всеслав знал о Древних больше, чем хотел бы. Семь первородных теней, рожденных из хаоса, когда мир был ещё тьмой и водой. Они правили, пока боги — Перун, Велес, Мокошь — не изгнали их. Перуновы молнии разбили их тела, Велесовы змеи загнали их в глубины, Мокошь спрятала их под корнями, но они не умерли. Они спали, питаясь тенями, ожидая, пока люди не потревожат их покой. Каждый из них был воплощением чего-то древнего, первобытного: Голод ел плоть, Холод замораживал кровь, Ярость сжигал кости, Страх ломал души, Тьма гасила свет. Шестой, судя по гулу земли и запаху смерти, мог быть Смертью — той, что не просто убивает, а отнимает саму жизнь, оставляя пустоту.

Он шёл три дня, не останавливаясь надолго. Лес становился глуше, деревья — выше, а воздух — тяжелее, пропитанным сыростью и чем-то ещё, что заставляло кожу покрываться мурашками. Следы появились на второй день — длинные, с когтями, что врезались в землю глубже, чем мог бы зверь, и клочья чёрной шерсти, что цеплялись за ветки. Всеслав остановился у реки, опустившись на колено у берега. Вода была мутной, с пятнами чёрной тины, и отражала только тени деревьев. Он бросил в неё щепотку полыни, и река дрогнула, но не ответила.

— Ты здесь, — тихо сказал он, поднимая взгляд.

Земля задрожала, слабый гул поднялся из глубины, и из леса донёсся звук — низкий, протяжный, как вой, но глубже, как стон умирающего. Всеслав встал, сжимая копьё. Рунный камень обжёг кожу, и он шагнул вперёд, к центру леса, где деревья расступались, открывая низину. Там, в тени огромного дуба, чьи корни выпирали из земли, как кости, лежал провал — тёмный, заросший мхом, из которого тянулся слабый дым, чёрный и густой.

Он подошёл ближе, чувствуя, как холод ползёт по спине. Провал был входом — не просто ямой, а дверью в логово шестого Древнего. Всеслав бросил в него щепотку зверобоя, и дым дрогнул, но не рассеялся. Земля под ногами задрожала сильнее, и из провала поднялась тень — огромная, сгорбленная, с телом, что казалось слепленным из земли и костей. Её глаза были белыми, пустыми, как у мертвеца, а шерсть — чёрной, спутанной, с клочьями тины и грязи. Руки были длинными, с когтями, что блестели, как мокрый камень, и голос, когда он заговорил, был низким, хриплым, как хрип умирающего.

— Ты пришёл, охотник, — сказал он, и земля под ним почернела. — Я ждал тебя.

Всеслав вскинул копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Без амулета Перуна грудь была пустой, но он не дрогнул.

— Назови себя, — сказал он, и голос его был твёрд, как железо, несмотря на боль в теле.

— Я — Смерть, — тварь выпрямилась, и её глаза вспыхнули белым, как кости в ночи. — Шестой из семи. Мои братья звали меня Костяным Вздохом. Ты убил их, но меня не возьмёшь.

— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, бросая в тварь щепотку полыни. Дым поднялся, но Смерть не отступила, лишь улыбнулась, показав зубы — жёлтые, кривые, как старые клыки.

— Чтобы забрать вас, — ответил Шестой. — Голод ел, Холод морозил, Ярость сжигал, Страх ломал, Тьма гасила. Я — конец. Я отнимаю жизнь. Вы, люди, боитесь смерти, потому что она неизбежна. Я — ваша судьба.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как холод сковывает пальцы. Смерть была иной — не быстрой, как Ярость, не подлой, как Страх, не слепящей, как Тьма. Её сила была в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Земля вокруг почернела, трава пожухла, и воздух стал тяжёлым, пропитанным запахом гнили и могил.

— Уходи, — сказал Всеслав. — Или я отправлю тебя к твоим братьям.

Смерть засмеялась — звук был хриплым, как кашель старика, и резал уши, как скрежет костей.

— Попробуй, охотник, — сказал он. — Но сначала посмотри на меня.

Земля задрожала, и из провала поднялись фигуры — не тени, не сгустки мрака, а мертвецы, слепленные из земли и костей. Их тела были скрючены, кожа свисала лохмотьями, а глаза — белые, пустые, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы на земле.

Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула не кровь, а чёрная пыль, что воняла смертью. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая руку. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из костра. Огонь вспыхнул, но мертвецы не остановились — их кости трещали, но тела двигались дальше.

— Ты не победишь, — сказал Смерть, стоя у провала. — Они — мои.

Всеслав бросился к твари, но мертвецы сомкнулись, отрезая путь. Он бился, рубя и коля, но их было слишком много. Смерть смотрел, не двигаясь, и его белые глаза горели ярче.

— Спустись ко мне, — сказал он. — Или умри здесь.

Всеслав знал: бой на поверхности бесполезен. Он бросил в мертвецов последний уголь, расчищая путь, и прыгнул в провал, падая в тьму, что вела в логово Шестого.

Провал поглотил Всеслава, как пасть зверя. Он падал в темноту, чувствуя, как воздух становится густым, пропитанным сыростью и запахом гнили. Ноги ударились о мягкую землю, и он рухнул, вонзив копьё в грунт, чтобы не упасть лицом вниз. Логово шестого Древнего было сырым, тёмным, с низким потолком из корней и камня, что нависал над головой, словно крышка могилы. Стены сочились влагой, покрытые мхом и чёрной плесенью, что шевелилась, как живая. Пол был усеян костями — старыми, пожелтевшими, с трещинами, что хрустели под сапогами, и клочьями шерсти, что цеплялись за ноги. Свет сюда не проникал, и Всеслав достал из мешка последний уголь, что тлел слабо, отбрасывая дрожащие тени на стены.

Он поднялся, оглядываясь. Логово было не просто пещерой — оно дышало, как живое существо. Воздух был тяжёлым, пропитанным запахом земли и смерти, и каждый вдох отдавался холодом в груди. Рунный камень на шее пульсировал, обжигая кожу, и его тепло было единственным, что напоминало о мире наверху. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как раны — на спине, плече, ноге — пульсируют болью под повязками. Кровь пропитала мох, и каждый шаг был тяжёлым, как будто земля тянула его вниз. Но он не остановился. Пятеро Древних пали — Голод, Холод, Ярость, Страх, Тьма, — и шестой был следующим. Если он сдастся, Смерть вырвется наружу, и леса, реки, деревни станут её добычей.

Где-то впереди раздался звук — низкий, хриплый, как хрип умирающего, смешанный с глухим стуком, как будто кости бились о камень. Всеслав шагнул вперёд, держа копьё наготове. Туннель уходил вниз, извиваясь, как змеиный ход, и стены сужались, заставляя его пригнуться. Уголь в руке тлел слабо, и тени на стенах шевелились, принимая формы — волков, людей, птиц, что исчезали, едва он поворачивал голову. Он бросил в темноту щепотку зверобоя, надеясь отпугнуть духов, но дым растворился, не оставив следа.

— Ты здесь, охотник, — голос шестого Древнего эхом разнёсся по туннелю, низкий и тяжёлый, как стон земли. — Ты пришёл ко мне, как я хотел.

Всеслав не ответил. Он знал: Смерть играет с ним, как кошка с мышью. Её сила была не в когтях или мраке, а в неотвратимости, в пустоте, что следовала за ней. Он видел её снаружи — огромную, сгорбленную, с телом из земли и костей, с белыми глазами, что смотрели сквозь душу. Но здесь, в её логове, она была сильнее, ближе, и каждый шаг отдавался холодом в костях.

Туннель закончился, открывая пещеру — широкую, с высоким потолком из переплетённых корней, что свисали, как волосы мертвеца. В центре стоял Смерть, Костяной Вздох, его фигура возвышалась над грудами костей и земли. Его тело было покрыто чёрной шерстью, спутанной и мокрой, с клочьями тины, что шевелились, как черви. Глаза — белые, пустые, как у трупа, — горели в темноте, а длинные руки с когтями, что блестели, как мокрый камень, тянулись к земле, оставляя чёрные следы. Вокруг него лежали черепа — человеческие, звериные, старые, с вырезанными знаками, и воздух дрожал от его дыхания — медленного, хриплого, как последний вздох.

— Ты силён, охотник, — сказал Смерть, и его голос был мягким, почти ласковым, но резал уши, как скрежет костей. — Пятеро моих братьев пали от твоей руки. Но я — конец. Я — судьба.

Всеслав шагнул ближе, чувствуя, как земля под ногами становится мягче, словно гниёт от присутствия твари.

— Ты не судьба, — сказал он, бросая в тварь щепотку полыни. — Ты тень. И я отправлю тебя обратно.

Смерть засмеялся — звук был хриплым, как кашель старика, и эхом отразился от стен. Полынь упала на землю, и трава под ней пожухла, но тварь не дрогнула.

— Тень? — сказал он. — Я — то, что ждёт всех. Ты бьёшься, но твоё тело слабеет. Твоя кровь течёт. Ты умрёшь здесь, и я заберу тебя.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как усталость давит на плечи. Он знал: Смерть права. Раны кровоточили, ноги дрожали, и каждый вдох был тяжелее предыдущего. Но он не сдался. Он бросился вперёд, целя копьём в грудь твари, но Смерть махнул рукой, и земля задрожала. Из пола поднялись мертвецы — не десяток, как снаружи, а сотни, их тела были слеплены из земли и костей, с кожей, что свисала лохмотьями, и глазами, пустыми, как у их хозяина. Они шли к нему, медленно, но неотвратимо, протягивая руки, и их шаги оставляли чёрные следы, что воняли гнилью.

Всеслав ударил копьём, пробив грудь первому, и из раны хлынула чёрная пыль, что оседала на землю, как пепел. Мертвец рухнул, но поднялся снова, хрипя, и когти полоснули по руке, оставив холодный след. Второй схватил его за ногу, и охотник рубанул топором, отсекая голову. Третий бросился сзади, и Всеслав отскочил, бросив в него уголь из руки. Огонь вспыхнул слабо, осветив пещеру, но мертвецы не остановились — их кости трещали, тела ломались, но поднимались снова, как будто смерть была их силой.

Бой был бесконечным. Всеслав рубил и колол, двигаясь быстро, но их было слишком много. Они окружали его, их руки тянулись к нему, холодные и липкие, и каждый удар отнимал силы. Он чувствовал, как кровь течёт по руке, как нога подгибается под весом тела. Смерть стоял в стороне, наблюдая, и его белые глаза горели ярче, чем уголь в руке охотника.

— Ты устал, — сказал Шестой, паря над землёй. — Твоё сердце бьётся медленнее. Твоя жизнь уходит.

Всеслав упал на колено, копьё вонзилось в землю, чтобы не рухнуть совсем. Мертвецы сомкнулись, их когти полоснули по спине, и он зашипел от боли. Он бросил в них остатки трав из мешка — полынь, зверобой, — но дым растворился в воздухе, не задев тварей. Смерть шагнул ближе, его когти блестели в слабом свете, и голос его стал мягче, почти ласковым.

— Сдавайся, — сказал он. — Ты бился хорошо, но конец неизбежен. Я заберу тебя, и ты станешь моим.

Всеслав стиснул зубы, чувствуя, как силы уходят. Мертвецы давили, их руки тянули его вниз, и он видел лица — отца, зарубленного упырем, Добрыню, павшего в горах, Младу, что ушла к реке. Они были мертвы, но их глаза смотрели на него, пустые и белые, как у Смерти. Топор выпал из рук, копьё дрожало, и тьма пещеры сгущалась, гася последний свет.

Но он вспомнил слова деда, что звучали в памяти, как далёкий зов: "Смерть сильна, пока ты боишься. Докажи, что ты жив". Всеслав выхватил уголь, поджёг остатки гриба в мешке и бросил его в тварь. Огонь вспыхнул слабым, но ярким светом, и Смерть зашипел, отступая. Мертвецы закричали, их тела затрещали, и Всеслав встал, сжимая копьё.

— Ты не конец, — сказал он, бросаясь вперёд.

Копьё вонзилось в грудь Смерти, пробив шерсть и кости, и из раны хлынула чёрная пыль, что воняла могилой. Тварь взревела, и пещера задрожала, корни на потолке затрещали, как ломающиеся кости. Всеслав ударил топором, отсекая руку, но она выросла снова, искажённая и дымящаяся. Смерть схватил его за горло, когти вонзились в кожу, и охотник почувствовал, как холод сковывает тело, как жизнь уходит из него.

— Ты мой, — прошипел Шестой. — Седьмой ждёт.

Всеслав вырвался, рубанул топором по глазам, и Смерть взвыл, отпуская его. Он бросил в тварь последний уголь, и свет вспыхнул, разрывая мрак. Пещера затряслась сильнее, стены начали рушиться, и Смерть рухнул, растворяясь в чёрной пыли, что оседала на землю, как пепел после пожара.

— Шестой… — прошептал он, исчезая. — Но седьмой… близко…

Всеслав побежал к выходу, чувствуя, как земля оседает под ногами. Камни падали, корни ломались, и он выскочил наружу, упав на мокрую траву леса. Провал обвалился с глухим грохотом, погребая логово Смерти, и тишина вернулась, холодная и тяжёлая, освещённая слабым светом зари.

Он поднял рунный камень, чувствуя, как руны шевелятся под пальцами, указывая на запад. Седьмой ждал, и его сила уже шевелилась где-то вдали — в горах, где земля была твёрдой, а тени глубокими. Всеслав сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву. Шестой был мёртв, но слова твари эхом звучали в голове: "Седьмой близко".

***

Ночь прошла у реки. Всеслав сидел у костра, перевязывая раны свежей травой, что нашёл у воды. Смерть больше не шепталась, но усталость сковывала тело, как цепи. Он смотрел на рунный камень, чувствуя его тепло. Запад — там, где горы поднимались к небу, где тени были глубокими, а земля твёрдой. Седьмой был там, и он будет сильнее всех предыдущих.

Он вспомнил лица тех, кого потерял — отца, Добрыню, Младу, — и их голоса, что звучали в тенях Страха. Они были мертвы, но их смерть давала ему силу идти дальше. Он не знал, сколько ещё сможет выстоять, но знал: если остановится, Древние победят. Седьмой ждал, его голод рос, и каждая победа лишь приближала последнюю битву.

На рассвете он встал, затушив костёр. Лес провожал его шорохами и плеском, но где-то вдали раздался новый звук — низкий, как раскат грома, глубокий, как зов гор. Всеслав сжал копьё, чувствуя, как боль в теле отступает под холодной решимостью. Седьмой просыпался, и охота продолжалась.

Он шагнул на запад, оставив реку позади. Трава шуршала под ногами, и рунный камень вёл его вперёд, к последней тени, что поднималась из глубин.

Лес был тих, но тишина была обманчивой. Всеслав лежал на мокрой траве, его грудь едва поднималась, кровь текла из ран, пропитывая землю под ним. Копьё лежало рядом, топор — в нескольких шагах, выбитый из руки в последнем рывке против Смерти. Шестой Древний был мёртв — его логово обрушилось, его тело растворилось в чёрной пыли, но победа далась слишком дорогой ценой. Всеслав чувствовал, как жизнь уходит из него, как холод сковывает пальцы, как лес мутнеет перед глазами. Рунный камень на шее всё ещё пульсировал, указывая на запад, к горам, где седьмой Древний ждал своего часа, но сил встать не было.

Он закрыл глаза, шепча про себя: "Я ещё не закончил…" Но голос его был слаб, как шорох листвы, и тьма — обычная, человеческая — накрыла его. Он не видел, как небо над лесом дрогнуло, как ветер принёс запах грозы, как тени деревьев задрожали от света, что не был солнцем. Он не слышал, как земля загудела, как раскат грома эхом разнёсся над рекой, как воздух стал тяжёлым, пропитанным силой, что была старше леса, старше его самого.

Всеслав очнулся от жара. Глаза открылись медленно, и он увидел свет — яркий, золотой, как молния, что бьёт в ночи. Над ним стоял Перун — громовержец, бог войны и неба, чья борода пылала огнём, а глаза сверкали, как гроза. Его доспехи были выкованы из железа и света, топор в руке гудел, как раскаты грома, а плащ развевался, как буря. Он был огромен, выше деревьев, и его присутствие давило, как удар молота, но в то же время поднимало, как ветер поднимает упавший лист.

— Всеслав, — голос Перуна был громом, что сотрясал землю, но мягким, как далёкий гул в горах. — Ты жив.

Всеслав попытался встать, но тело не слушалось. Он сжал кулак, чувствуя, как кровь капает на траву, и прохрипел:

— Шестой мёртв… но седьмой…

Перун шагнул ближе, и земля под его ногами затрещала. Он опустил топор, и свет от него разлился по лесу, разгоняя тени.

— Ты сделал больше, чем любой смертный, — сказал он. — Шесть Древних пали от твоей руки. Но седьмой — последний, и он сильнее всех. Я пришёл, чтобы рассказать тебе правду.

Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как тепло Перуна проникает в его тело, останавливая кровь, сшивая раны. Он не исцелил его полностью — боль осталась, но силы вернулись, достаточно, чтобы встать на колени.

— Правда? — спросил он, сжимая рунный камень.

Перун кивнул, его глаза сверкнули, как молнии.

— Ты называешь их Древними, — сказал он. — Но они не просто тени. Они — кровососы, вампиры, старше нас, богов. Их семеро, и они действуют как одно целое, их сила — в их крови, что зовёт кровь. Они правили миром, когда люди были для них скотом, их города — пастбищами, их крики — песней, их кровь — вином. Они рвали землю, гасили звёзды, ломали горы, и мы — я, Велес, Лада, Сварог, Даждьбог, Чернобог — спустились, чтобы остановить их.

Всеслав слушал, чувствуя, как холод в груди сменяется жаром. Он вспомнил алтарь из рассказа деда — чёрный камень в горах, пропитанный кровью, и понял, что Перун говорит о том же месте.

— Я был там, — продолжал Перун, его голос гудел, как буря. — Тысячелетия назад, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что они пили. Я шёл с небес, мои молнии рвали их, как ветер рвёт листву. Велес крался внизу, его змеи обвивали их, его шепот гнал их жрецов. Лада пела людям, её свет был цепью, что держала их. Сварог ковал мечи, что жгли их, Даждьбог ослеплял их лучами, Чернобог рвал их изнутри. Их кровь текла реками, их тени гасли, и мы заточили их в склепах — шесть гробниц в горах, высеченных их жрецами, и седьмую, где спал их первый.

— Первый? — Всеслав нахмурился, поднимаясь на ноги.

— Даромир, — сказал Перун, и имя его было как удар грома. — Первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови. Он был их вождём, их силой. Его когти рвали наших жрецов, его шепот гасил наши песни, его ярость ломала храмы. Его братья — Караван, что поднимал города в пыль, Севат, что пил реки до дна, Морана, что ломала разум, Загрей, что оставлял пепел, Таркан, что пил вождей, Вирна, что пела их женщинам, — подчинялись ему. Они были едины, их кровь связывала их, их жажда была рекой, что текла через мир. Мы сломали их, но не убили. Их кровь заперла их в склепах, и мы думали, что они спят навсегда.

Перун замолчал, глядя на запад, где горы поднимались к небу.

— Но они проснулись, — сказал Всеслав, чувствуя, как рунный камень жжёт кожу.

— Да, — кивнул Перун. — Люди тронули их могилы, их кровь пробудила Даромира, и он поднял своих братьев. Ты убил шестерых — тех, что звали себя Голодом, Холодом, Яростью, Страхом, Тьмой, Смертью. Но они были лишь отражениями его силы. Даромир — седьмой, и он — их сердце. Он ждёт в горах, у алтаря из чёрного камня, где их кровь текла реками. Он сильнее всех, кого ты встречал, потому что их сила течёт в нём.

Всеслав сжал копьё, чувствуя, как жар Перуна даёт ему силы.

— Почему ты не остановишь его? — спросил он. — Ты бог.

Перун улыбнулся, и улыбка его была как молния, что рассекает тьму.

— Мы ослабли, — сказал он. — Люди забыли нас, их песни стихли, их костры гаснут. Мы не можем спуститься, как прежде. Но ты, Всеслав, доказал, что смертный может быть сильнее богов. Ты убил шестерых, и я вижу в тебе огонь, что не гаснет. У меня есть для тебя работа.

— Работа? — Всеслав поднял взгляд, чувствуя, как лес дрожит от слов бога.

— Найди Даромира, — сказал Перун. — Убей его. Он — последний, но он — всё. Их кровь связывает их, и если он падёт, они не вернутся. Я дам тебе силу — не мою молнию, не мой топор, но мой огонь, что будет гореть в тебе. Иди на запад, к горам, где ветер воет, как души, что он пил. Алтарь ждёт тебя, и Даромир ждёт тебя.

Перун поднял руку, и свет вспыхнул, ослепляя лес. Всеслав почувствовал, как жар проникает в грудь, как раны затягиваются, как силы возвращаются, сильнее, чем прежде. Он встал, сжимая копьё, и посмотрел на бога.

— Я сделаю это, — сказал он. — Но что потом?

Перун засмеялся, и смех его был как гром, что раскалывает небо.

— Потом, охотник, будет новая работа, — сказал он. — Мир полон теней, и ты — тот, кто их гонит. Иди.

Свет мигнул, и Перун исчез, оставив за собой запах грозы и эхо грома. Лес затих, но Всеслав чувствовал огонь в груди — не боль, а силу, что горела, как молния. Он поднял топор, сжал рунный камень и шагнул на запад, к горам. Седьмой ждал — Даромир, первый из кровососов, тень, что старше богов.

Продолжение следует..