LastFantasy112

— Говори, что видел.Внезапно тишину разорвал топот копыт. Из мглы вырвался всадник, его конь фыркал, пар вырывался из ноздрей, а кольчуга гонца была покрыта пылью и пятнами крови, что запеклись на железе. Он рухнул с седла, упав на колени перед королём, его грудь тяжело вздымалась, дыхание вырывалось хрипами, как у умирающего зверя. Солдаты вскочили, их мечи звякнули о ножны, женщины у костров замерли, лепёшки выпали из рук в грязь, дети, босые и худые, прижались к их юбкам, их глаза блестели от страха. Всеволод шагнул вперёд, его сапоги оставили глубокие следы в земле, голос был низким, как рокот грома:

— Речной Оплот… мой король… Хродгар… он… они резали всех. Мужчин зарубили, детей насадали на копья, женщин жгли живьём… дома в огне, кровь текла рекой… мост у перевала… сожжён… дым всё ещё стоит… я бежал… один… остальные… мертвы…Гонец поднял голову, его лицо было бледным, как мел, глаза расширились, полные ужаса, что грыз его изнутри. Его голос дрожал, слова падали, как камни в бездну:

— В шатёр! Все военачальники — сейчас!Слова ударили Всеволода, как молот по наковальне, его кулаки сжались, ногти впились в ладони, оставляя красные следы. Лагерь взорвался хаосом. Солдаты кричали, их голоса сливались в рёв: "Хродгар проклят!" "Кровь за кровь!" Женщины у костров завыли, их слёзы падали в грязь, одна упала на колени, её руки сжали голову ребёнка, что цеплялся за её юбку, его тонкий плач резал воздух. Кузнецы бросили молоты, их звон стих, и в лагере повис запах страха, едкий и тяжёлый, как дым от горящих домов Речного Оплота. Всеволод стоял неподвижно, его грудь вздымалась, дыхание было хриплым, как у раненого зверя, а в голове звучали слова гонца: "Детей насадали на копья…" Он видел Диану — её голубые глаза, её светлые волосы, её крик, что мог бы вырваться из этого огня. Его рука сжала рукоять меча, пальцы побелели, и он рявкнул, голос разнёсся над лагерем:

— Кровь за кровь, мой король! Хродгар умрёт у перевала! Мы идём сейчас, раздавим его, как крысу!Большой шатёр наполнился гомоном, дым от костра висел под потолком, смешиваясь с запахом эля и свежего хлеба, что лежал на столе. Бранн Железный Кулак, грузный, с рыжей бородой, стукнул кулаком по столу, его голос гремел, как молот:

— Глупость, Бранн. Если мы уйдём, Вальдхейм падёт. Надо укрепить стены, собрать людей. Хродгар сам придёт сюда.Торвальд Каменная Длань, крепкий, с короткими русыми волосами, покачал головой, его голос был низким, усталым:

— Море — наш путь! Ударьте с воды, сожжём его корабли, отрежем пути! Перевал подождёт.Рагнар Острозуб, тощий, с седой косой, фыркнул, его тон был резким, как удар клинка:

— Без разведки мы слепы. Надо выждать, узнать, где он ударит. Спешка — это смерть.Эльсвир Черноворон, худой, с длинными чёрными волосами до плеч, скрестил руки, его голос был тихим, но твёрдым, как сталь:

— Мой король, у меня есть вести.Всеволод стоял у стола, карта Альтгарда лежала перед ним, её края были истёрты от его пальцев, что водили по рекам и лесам. Он слушал их, но слова доходили до него, как сквозь туман. Его мысли были далеко — с Дианой, с её смехом, что звенел в замке, когда она была ребёнком, с её твёрдым взглядом, когда она училась держать кинжал. Каждый крик о резне звучал в его голове как её зов, каждая капля крови, о которой говорил гонец, казалась её кровью. Он сжал кулаки, ногти впились глубже, и голос Совикуса, холодный и гладкий, как лёд, прорезал шум:

— Мой шпион вернулся с перевала. Он видел её, мой король. Диана в цепях у Хродгара, в его лагере. Они держат её там, живую, но… если вы не пойдёте, её кровь будет на ваших руках.Всеволод повернулся, его глаза встретили взгляд советника. Совикус шагнул вперёд, его чёрная мантия с багровыми вставками шуршала по полу, посох с мерцающим наконечником лежал в его руке, багровый свет пульсировал, как глаз зверя. Его лицо было спокойным, но губы дрогнули, выдавая тень тревоги, что он скрывал. Он заговорил тихо, но каждое слово падало, как камень в глубокий колодец:

— Если Хродгар коснулся её, я сожгу его королевство до последнего камня! Мы идём к перевалу — сейчас! Собирайте армию, все до единого! Я вырву её из его лап, даже если мне придётся идти через ад!Ложь была тонкой, как паутина, но острой, как кинжал. Совикус знал, что Диана ускользнула, что её ищут его наёмники, но эта ложь была нужна, чтобы подтолкнуть Всеволода к перевалу, где тёмные боги ждали его в своей ловушке. Всеволод замер, его дыхание остановилось, как будто воздух выжгли из лёгких. Он видел её — в цепях, с её голубыми глазами, полными страха, её голос, что звал его из тьмы. Гнев вспыхнул в нём, как огонь в сухой траве, его кулак ударил по столу, дерево треснуло, карта задрожала, и он закричал, голос сорвался на рёв:

— Так и надо, мой король! Мы раздавим его!Бранн оскалился, его кулак стукнул по груди:

— Это безумие, Ваше Величество! Вальдхейм останется голым, мы потеряем всё!Торвальд шагнул вперёд, его лицо потемнело:

— А я говорил — море! Но если идём, то идём с кровью!Рагнар фыркнул, его коса качнулась:

— Это ловушка, мой король. Совикус, откуда эти вести? Ты знаешь больше, чем говоришь.Эльсвир покачал головой, его голос был холоден:

— Мой шпион видел её своими глазами, Эльсвир. Сомневайся, если хочешь, но время уходит.Совикус встретил его взгляд, его рука сжала посох, багровый свет мигнул:
— Мы идём. Бранн, бери тысячу — ты впереди. Торвальд, пять сотен на стены Вальдхейма, держи их. Рагнар, готовь корабли, ударишь позже. Эльсвир, собирай разведку, но с нами. К утру я увижу Хродгара мёртвым, а Диану — живой.Всеволод не слушал их. Его разум пылал, перед глазами стояла Диана — её кинжал, что он подарил ей, её упрямый взгляд, её голос: "Я не подведу тебя, отец." Он вспомнил Роберта — кузнеца, чьи сильные руки выковали его меч, чей смех гремел в кузнице, когда он учил Диану держать оружие. "Ты бы нашёл её, старик," — подумал он, тоска сдавила грудь, как тиски, но гнев был сильнее. Он повернулся к военачальникам, его голос стал твёрдым, как сталь, что выкована в огне:

— Довольно! Я сказал — идём!Торвальд открыл рот, чтобы возразить, но Всеволод рявкнул:

Военачальники кивнули, их лица были мрачны, но они подчинились. Шатёр опустел, гомон стих, только Совикус остался, его пальцы сжали посох, холодная улыбка мелькнула под капюшоном, как тень ножа. Всеволод вышел наружу, его взгляд упал на лагерь — солдаты бросали оружие в телеги, женщины плакали, дети смотрели из-за шатров, их лица были бледны, как у призраков. Он не видел их страха, его глаза горели перевалом, где ждал Хродгар — и, как он думал, его дочь.

К утру армия Всеволода двинулась к перевалу. Его багряный плащ трепетал на ветру, как знамя войны, сапоги гудели по земле, меч звякнул о ножны, когда он поправил его на поясе. Солдаты шли за ним, их кольчуги блестели в слабом свете, лица были мрачны, но шаги твёрды. Лагерь Вальдхейма остался позади, почти без защиты — дым от кузниц смешивался с туманом, женщины шептались о конце света, их голоса тонули в ветре. Совикус шёл позади, его чёрная мантия сливалась с тенями, посох пульсировал багровым светом, а холодная улыбка кривила губы, скрытая под капюшоном. Он знал, что Хродгар не держит Диану, но перевал станет могилой Всеволода — ловушкой, что тёмные боги сплели для короля.

Продолжение следует...

Всеслав знал о Древних больше, чем хотел бы. Семь первородных теней, рожденных из хаоса, когда мир еще не знал света. Перуновы молнии разбили их, Велесовы змеи загнали их в глубины, Мокошь спрятала их под корнями — но они не умерли. Они спали, питаясь тенями и ожидая своего часа. Первый был Голодом, второй — Холодом, третий — Яростью. Четвертый, судя по снам, мог быть Страхом — тем, что ломает разум, а не тело. Его сила не в когтях или льде, а в тенях, что шепчут, в глазах, что смотрят из тьмы.

Дорога к озерам была долгой. Лес сменялся болотами, где вода стояла по колено, черная и густая, как смола. Всеслав шел, не останавливаясь, бросая в топь щепотки полыни, чтобы отпугнуть духов. Он видел следы — длинные, с когтями, что врезались в грязь, и слышал плеск, что следовал за ним, как тень. Рунный камень пульсировал, указывая путь, и с каждым шагом его тепло становилось жгучим, как угли.

На третий день он вышел к озеру. Оно лежало в низине, окруженное голыми деревьями, чьи ветви торчали, как кости. Вода была неподвижной, но темной, глубокой, и отражала только пустоту. Туман стелился над поверхностью, густой и белый, а в воздухе висел запах тины и чего-то старого, забытого. Всеслав опустился на колено у берега, глядя на следы — те же когти, но теперь с клочьями шерсти, черной и мокрой.

— Ты близко, — тихо сказал он, сжимая копье.

Озеро дрогнуло. Туман заколыхался, и из воды поднялась тень — тонкая, длинная, с руками, что шевелились, как змеи. Ее глаза горели желтым, как яд, а тело было покрыто шерстью и слизью, что блестела в слабом свете. Лицо скрывал капюшон из тины, но рот открылся, показав зубы — мелкие, острые, как иглы.

— Ты пришел, охотник, — сказала она, и голос ее был мягким, вкрадчивым, как шепот в ночи. — Я ждал тебя.

— Назови себя, — Всеслав встал, вскинув копье. Амулет Перуна жёг грудь, предупреждая об опасности.

— Я — Страх, — тварь наклонила голову, и глаза ее сузились. — Четвертый из семи. Мои братья звали меня Тенью Глубин. Ты убил их, но меня не возьмешь так просто.

— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, шагнув ближе.

— Чтобы сломать вас, — Страх улыбнулся, и зубы сверкнули. — Голод ел тела, Холод замораживал кровь, Ярость сжигал кости. Я ломаю души. Вы, люди, боитесь тьмы, боитесь неизвестного. Я — это неизвестное. И я заберу вас всех.

Всеслав сжал копье. Он чувствовал, как страх ползет по спине — не его собственный, а чужой, навязанный. Голос твари проникал в разум, как дым, и перед глазами мелькнули тени: лица мертвых — Добрыня, Млада, его отец, зарубленный упырем годы назад. Он стиснул зубы, прогоняя видения.

— Уходи, — сказал он. — Или я отправлю тебя к твоим братьям.

Страх засмеялся — звук был тихим, но резал уши, как крик ребенка.

— Попробуй, охотник, — сказал он. — Но сначала посмотри на них.

Озеро заколыхалось, и из воды поднялись фигуры — не утопцы, как раньше, а тени, что казались живыми. Всеслав увидел Добрыню, с топором в руках, но с пустыми глазами. Рядом стояла Млада, ее лицо было белым, как мел, а изо рта текла черная вода. Они шли к нему, молча, и их шаги оставляли мокрые следы на берегу.

— Это не они, — прошептал Всеслав, но голос дрогнул.

— Они, — ответил Страх. — Их души — мои. Я забрал их. Хочешь их вернуть? Спустись ко мне.

Тени бросились на него. Всеслав ударил копьем, пробив грудь Добрыни, но тень лишь рассеялась, как дым, и собралась снова. Млада схватила его за руку, и холод сковал пальцы. Он рубанул топором, отсекая ей голову, но она выросла вновь, смеясь голосом Страха.

— Ты не победишь, — сказал Древний, отступая к воде. — Они — часть меня.

Всеслав бросил факел в тени, и огонь вспыхнул, заставив их отступить. Он шагнул к озеру, чувствуя, как разум мутится. Страх был повсюду — в воздухе, в воде, в его собственной крови. Но он не остановился.

— Где твое логово? — крикнул он.

— Здесь, — ответил Страх, указав на озеро. — Спустись, если осмелишься.

Всеслав бросил в воду щепотку зверобоя и прыгнул. Холод сжал его, но он не тонул. Ноги коснулись дна, и он оказался в подводном мире — темном, с костяными стенами и светом, что дрожал, как гнилушки. В центре стоял Страх, окруженный тенями — десятками, сотнями душ, что смотрели на него пустыми глазами.

— Добро пожаловать, — сказал Древний. — Теперь ты мой.

Подводный мир был холодным и темным, как могила, что забыли освятить. Вода давила на грудь Всеслава, но он дышал — не воздухом, а чем-то иным, густым и горьким, что заполняло легкие. Стены вокруг были выложены костями — человеческими, звериными, старыми, как сама земля, — и покрыты слизью, что светилась тусклым зеленым светом. Тени душ плавали в этом мраке, их лица были знакомыми и чужими: воины, дети, женщины, рыбаки — все, кого Страх забрал за века. Они смотрели на него пустыми глазами, шепча беззвучно, и их голоса эхом отдавались в голове.

В центре стоял Страх, Тень Глубин, высокий и тонкий, с руками, что извивались, как змеи. Его желтые глаза горели ярче, чем на берегу, а шерсть на теле шевелилась, словно живая. Он улыбался, показывая зубы — мелкие, острые, как иглы, — и голос его был мягким, вкрадчивым, проникающим в разум.

— Ты здесь, охотник, — сказал он. — Где и должен быть.

Всеслав сжал копье, чувствуя, как амулет Перуна жжет кожу. Страх был иным, не как Голод, Холод или Ярость. Те били телом — когтями, льдом, огнем. Этот бил душой, ломал разум, заставлял видеть то, чего нет. Охотник уже чувствовал его силу: тени Добрыни и Млады мелькали в углу зрения, их голоса шептали о вине, о слабости.

— Отпусти их, — сказал Всеслав, шагнув ближе. — Они не твои.

— Они мои, — Страх наклонил голову. — Каждый, кого я забрал, стал частью меня. Их страх питает меня. Их души — моя сила. Ты убил моих братьев, но меня не возьмешь. Я — тень в твоем сердце.

Всеслав ударил копьем, но тварь растворилась, как дым, и появилась за его спиной. Когти полоснули воздух, и охотник едва успел отскочить. Тени душ двинулись к нему — десятки, сотни, их руки тянулись, холодные и липкие. Он рубанул топором, рассеивая их, но они собирались снова, шепча его имя.

— Ты слаб, — сказал Страх, кружа вокруг. — Ты боишься. Боишься смерти. Боишься одиночества. Боишься, что твоя охота бессмысленна.

— Замолчи, — прорычал Всеслав, бросаясь вперед.

Копье вонзилось в грудь твари, но лезвие прошло насквозь, не задев плоти. Страх засмеялся, и стены задрожали. Тени сомкнулись, и Всеслав увидел отца — старого охотника, чье лицо было белым, как снег, с дырой в груди от клыков упыря.

— Ты не спас меня, — сказал отец, протягивая руку. — Ты бросил меня.

— Это не ты, — Всеслав стиснул зубы, рубя тень топором. Она рассеялась, но голос остался, эхом звуча в голове.

Страх появился снова, ближе, и его глаза вспыхнули.

— Ты не можешь победить меня, — сказал он. — Я — твои кошмары. Я — твоя вина.

Всеслав чувствовал, как разум мутится. Тени окружали его, их лица менялись — мать, братья, деревня, что сгорела, когда он был ребенком. Он видел их смерть, слышал их крики, и копье дрожало в руках. Но он не сдался. Он бросил в тварь щепотку полыни, и Страх зашипел, отступая.

— Ты не возьмешь меня, — сказал Всеслав, доставая из мешка сушеный гриб. Он поджег его от факела, и дым поднялся, едкий и черный. Тени отшатнулись, а Страх закашлялся, его глаза потускнели.

— Хитро, — прошипел он. — Но это не конец.

Тварь махнула рукой, и вода закрутилась. Из глубины поднялись новые фигуры — не тени, а существа из костей и слизи, с когтями и пустыми глазницами. Они были быстрее утопцев, их движения — резкими, как у зверей. Всеслав встретил первого ударом копья, пробив череп, но второй вцепился в ногу, и холод сковал мышцы. Он рубанул топором, отсекая руку, и отпрыгнул назад.

Бой был яростным. Твари лезли из воды, их когти оставляли следы на костяных стенах, а визг резал уши. Всеслав бился молча, сохраняя силы, но их было слишком много. Он бросил еще один гриб в факел, и дым сгустился, заставляя тварей отступить. Страх стоял в стороне, наблюдая, и его улыбка не исчезала.

— Ты устал, охотник, — сказал он. — Сколько ты продержишься?

Всеслав не ответил. Он чувствовал, как силы уходят, как холод и страх сжимают сердце. Тени душ вернулись, окружая его, и среди них появилась новая — мальчик, сын Млады, с белым лицом и пустыми глазами.

— Ты не спас меня, — сказал он. — Ты обещал ей, но не спас.

— Прости, — прошептал Всеслав, но тут же ударил копьем, рассеивая тень.

Страх засмеялся громче.

— Ты сломаешься, — сказал он. — Все ломаются.

Охотник бросился к нему, но тварь растворилась, и копье вонзилось в стену. Тени сомкнулись, их руки тянули его вниз, и голоса заполнили разум: "Ты слаб", "Ты один", "Ты умрешь". Всеслав упал на колени, чувствуя, как воля гаснет. Но амулет Перуна вспыхнул, обжигая грудь, и он вспомнил слова деда: "Страх — это тень. Разгони ее светом".

Он выхватил факел и поджег остатки трав в мешке. Огонь вспыхнул зеленым, дым поднялся столбом, и тени закричали, отступая. Страх зашипел, его шерсть начала дымиться, а глаза потускнели.

— Ты не победишь! — крикнул он, бросаясь вперед.

Всеслав встретил его копьем, пробив грудь. Из раны хлынула черная жижа, и тварь взвыла, но когти полоснули охотника по плечу, оставив глубокий след. Он ударил топором, отсекая руку, и Страх рухнул, растворяясь в воде.

— Четвертый… — прошептал он, исчезая. — Но пятый… идет…

Вода задрожала, стены начали рушиться, и Всеслав побежал к выходу. Тени кричали, их голоса гасли, а кости трескались под ногами. Он вынырнул на берег, упав в грязь, и озеро взорвалось волнами, поглощая логово Страха. Туман рассеивался, открывая черное небо, но рунный камень на шее дрогнул, указывая на восток.

Всеслав поднялся, тяжело дыша. Плечо кровоточило, но он был жив. Четвертый был мертв, но слова твари эхом звучали в голове: "Пятый идет". Он знал, что отдыхать некогда.

Ночь прошла в лесу. Всеслав сидел у костра, перевязывая рану. Тени больше не шептались, но тишина была тяжелой, как камень. Он смотрел на рунный камень, чувствуя, как руны шевелятся под пальцами. Восток — там лежали степи, где ветер гнал пыль, а земля прятала старые курганы. Пятый ждал там, и он будет сильнее.

На рассвете он двинулся дальше, оставив озеро позади. Лес провожал его плеском и шорохами, но где-то вдали раздался новый звук — низкий, как стон земли. Пятый просыпался.

Всеслав стоял на берегу, глядя, как озеро поглощает логово Страха. Черные волны бились о камни, унося обломки костей и клочья тины, а туман рассеивался, открывая небо, усыпанное звездами. Рана на плече горела, кровь текла по руке, но он не обращал внимания. Рунный камень на шее пульсировал, указывая на восток, и голос четвертого Древнего — "Пятый идет" — эхом звучал в голове. Он знал: отдых — роскошь, которой у него нет.

Лес провожал его тишиной, нарушаемой только плеском воды. Всеслав развел костер у старого дуба, перевязал рану полоской ткани, оторванной от плаща, и лег, глядя в огонь. Тени Страха все еще мелькали в углу зрения — Добрыня, Млада, его отец, — но их голоса затихли. Он победил, но победа была горькой. Четвертый был мертв, но пятый, шестой и седьмой ждали, и каждый из них был сильнее предыдущего.

На рассвете он двинулся к востоку, к степям, где земля прятала старые курганы. Но что-то заставило его остановиться. Рунный камень дрогнул, и озеро, что осталось позади, вдруг плеснуло — резко, как от брошенного камня. Всесlav обернулся, сжимая копье. Вода закрутилась, и из глубины поднялась фигура — тонкая, длинная, с желтыми глазами. Страх.

— Ты думал, это конец? — сказал он, и голос его был мягким, но резал, как нож. — Я — тень. Меня не убить так просто.

Всеслав выругался про себя. Он видел, как тварь растворилась, как ее логово рухнуло, но Древние были старше смерти. Страх не умер — он отступил, чтобы вернуться. Его тело было искажено, шерсть обгорела, одна рука висела, как сломанная ветка, но глаза горели ярче, чем прежде.

— Ты слаб, охотник, — сказал Страх, шагнув к берегу. — Ты устал. Ты один.

— А ты ранен, — ответил Всеслав, вскидывая копье. — И я не один.

Он коснулся амулета Перуна, чувствуя его тепло. Страх засмеялся, и озеро задрожало. Из воды поднялись тени — не сотни, как в логове, а десяток, но они были четче, сильнее. Добрыня с топором, Млада с ножом, мальчик с пустыми глазами — все они шли к нему, шепча его имя.

Всеслав бросил факел в первую тень, и огонь вспыхнул, рассеивая ее. Но остальные сомкнулись, их руки тянулись к нему, холодные и липкие. Он рубанул топором, отсекая голову Добрыне, но тень собралась снова, смеясь голосом Страха. Млада схватила его за ногу, и он ударил копьем, пробив ее грудь. Тени исчезали и возвращались, их шепот заполнял разум: "Ты проиграешь", "Ты умрешь", "Ты ничего не изменишь".

Страх стоял у воды, наблюдая.

— Ты не можешь их убить, — сказал он. — Они — часть меня. А я — часть тебя.

Всеслав чувствовал, как разум мутится. Тени давили, их голоса становились громче, и перед глазами мелькнула деревня его детства — горящие избы, крики матери, отец, падающий под клыками упыря. Он упал на колено, копье дрожало в руках. Страх шагнул ближе, его когти блестели в свете звезд.

— Сдавайся, — шепнул он. — Стань моим.

Но амулет Перуна вспыхнул, обжигая грудь, и Всеслав вспомнил слова деда: "Страх — это тень. Разгони ее светом". Он выхватил последний гриб из мешка, поджег его от углей костра и бросил в тварь. Дым поднялся черным столбом, едкий и густой, и Страх зашипел, отступая. Тени закричали, их лица исказились, и Всеслав встал, сжимая копье.

— Ты не возьмешь меня, — сказал он, бросаясь вперед.

Копье вонзилось в грудь Страха, пробив чешую. Тварь взвыла, из раны хлынула черная жижа, и озеро задрожало. Всеслав ударил топором, отсекая голову, но она выросла снова, искаженная и дымящаяся. Страх схватил его за горло, когти вонзились в кожу, и охотник почувствовал, как холод сковывает тело.

— Ты не победишь, — прошипел Древний. — Пятый уже близко.

Всеслав вырвался, рубанул топором по руке, отсекая ее, и ткнул копьем в глаза. Страх взревел, тело его начало растворяться, но он успел ударить в ответ, когти полоснули по груди, разрывая рубаху и амулет. Озеро взорвалось волнами, и тварь рухнула в воду, исчезая в черной пучине.

Всеслав упал на колени, тяжело дыша. Кровь текла из ран, амулет лежал в грязи, разбитый, но тени больше не шевелились. Страх был мертв — на этот раз точно. Озеро затихло, и тишина вернулась, тяжелая и холодная.

Он поднял рунный камень, чувствуя, как руны указывают на восток. Пятый ждал, и слова Страха эхом звучали в голове: "Он уже близко". 

Всеслав шел к степям три дня. Раны болели, но он перевязал их мхом и травой, что нашел в лесу. Амулет Перуна был потерян, и без него грудь казалась пустой, но охотник не остановился. Он знал: Древние не ждут, их голод растет, и каждая победа лишь приближает следующую битву.

Степи встретили его ветром и пылью. Земля здесь была сухой, усеянной старыми курганами — могилами воинов, что умерли до времен князей. Рунный камень вел его к одному из них, высокому, с камнем на вершине, покрытым мхом и трещинами. Всеслав чувствовал: пятый был там, под землей, и его сила уже просачивалась наружу. Трава вокруг кургана была черной, пожухлой, а воздух пах смертью.

Он развел костер у подножия, глядя на восток. Ночь была ясной, звезды горели ярко, но где-то вдали раздался звук — низкий, как стон земли, глубокий, как раскат грома. Пятый просыпался. Всеслав сжал копье, чувствуя, как усталость давит на плечи. Четвертый был Страхом, ломавшим разум. Пятый мог быть Тьмой, или Смертью, или чем-то хуже.

Он достал рунный камень, положил его перед собой. Руны шевелились, указывая на курган, и охотник понял: следующая битва будет там. Он не знал, сколько еще сможет выстоять, но выбора не было. Древние шли за кровью и душами, и если он остановится, они доберутся до деревень, до рек, до всего, что он знал.

На рассвете он встал, затушив костер. Курган ждал, молчаливый и темный, и Всеслав шагнул к нему, сжимая копье. Ветер принес шепот — низкий, тяжелый, как дыхание зверя. Пятый был близко.

Лес остался позади, но тени следовали за ним. Он победил четвертого, но цена была высока — раны, потеря амулета, одиночество, что стало тяжелее камня. Всеслав знал: охота не кончится, пока последний  Древний не падет. Или пока не падет он сам.

А в глубине кургана открылись глаза — черные, бездонные, как ночь без звезд. Пятый улыбнулся, и земля задрожала.

Продолжение следует…

Я смотрел в ночь, тени мои шевелились, как живые, и я знал: люди слабы. Они жгли нас, пели свои песни, резали свои руны, но они падали — их кровь была сладкой, их страх был моим. Тысячу лет я пил их, ломал их, и они боялись меня, как боятся бури. Но солнце — их свет, их сила — было нашим концом. Я помнил его — его жар, что жёг меня, что ломал меня, что гасил меня, когда я был молод, когда я был глуп. Теперь я стар, и солнце — мой враг, что рвёт меня быстрее, чем их ножи. Я чую его, даже в ночи, его тень, что ждёт меня, и я знаю: древние падут от него, как падаю я.

Но Велемир — он молод, его кровь свежа, его тень слаба, и солнце не жжёт его, как жжёт меня. Я дал ему силу — скорость, что режет ночь, шепот, что ломает разум, кровь, что зовёт кровь, — и он стал моим клинком. Я чую его — где-то там, в лесах, в пепле, он рвёт их, пьёт их, наслаждается, как я наслаждался тысячу лет назад. Он силён, но глуп — его ярость слепа, его жажда хаос, и я знаю: он привлечёт их, людей, что жгут нас, что режут нас.

И Лада — девка, что гнала его, что жгла его своим ядом. Я чую её — её кровь, что текла в нём, её тень, что растёт, как моя росла у алтаря. Она молода, её сила слаба, но солнце не ломает её, как ломает меня. Я знал: она станет им, как он стал мной, и я чую её — её жажда рвётся наружу, её тень шевелится, её кровь зовёт. Она моя, как он мой, но она не знает — не знает меня, не знает их, древних, что спят в склепах.

Я шёл к склепу — первому, что ждал меня под камнем, где тень была гуще ночи. Я шепнул — тихо, глубоко, как ветер в пещерах, — и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Они спали там — их глаза, их когти, их кровь, что текла, как реки. Я знал их — их силу, что ломала горы, их шепот, что гасил солнце, их тень, что рвала мир. Я пробужу их, и мы станем бурей — не я, не Велемир, не Лада, а мы, древние, что пили кровь, когда люди ещё не знали огня.

Я стоял у склепа, тени мои рвались к небу, и я знал: время пришло. Люди слабы, но их свет силён — солнце, что жжёт нас, что ломает нас, что гасит нас. Велемир не чует его, Лада не боится его, но я знаю: оно ждёт нас, древних, что старше их богов. Я пробужу их, и мы сломаем их — их избы, их песни, их свет. Я шепнул снова, и камень дрогнул, тень шевельнулась, и я знал: они проснутся.

Я смотрел в ночь, кровь их текла в памяти моей, и я чуял его — Велемира, щенка, что стал волком, и Ладу, тень, что растёт. Они мои, но они не знают — не знают меня, не знают их, древних, что спят в склепах. Я пробужу их, и мы станем бурей — не для мести, не для крови, а для мира, что будет нашим. Я знал: солнце ждёт нас, но я сломаю его, как сломал их. Я был Даромир, тень, что старше их песен, и время пришло.

***

Я шёл через леса, ночь была моей, как была моей всегда, и пепел первой деревни ещё кружился в памяти — сладкий, как кровь, что текла в моих венах. Их крики гасли под моими когтями, их избы падали под моим шепотом, их страх был моим триумфом. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, с его скоростью, что резала тьму, и шепотом, что ломал их волю. Я уничтожил их — всех, кто жёг меня в ящике, — и теперь я шёл дальше, к новым деревням, что лежали на моём пути, и жажда моя была рекой, что рвала их мир.

Леса расступались передо мной, реки текли под моими ногами, и я чуял их — их дым, их зерно, их кровь, что манила меня, как огонь манит зверя. Я наслаждался — силой, что текла в моих венах, скоростью, что ломала ночь, шепотом, что гнал их ко мне. Даромир дал мне это — тень, что стала бурей, кровь, что стала ядом, — и я знал: я больше, чем был. Они жгли меня, ломали меня, но теперь я ломал их, и каждый их крик был сладостью, что я смаковал.

Первая деревня на моём пути лежала у реки — избы из сосны, амбары с сеном, часовенка с крестом, что блестел в ночи. Я стоял на холме, глаза мои горели, как угли, что жгли меня тогда, и шепнул — тихо, глубоко: «Идите ко мне». Голос мой гудел, как гром, ломал их разум, и они шли — мужики с топорами, бабы с ножами, дети с их криками. Я рванулся — скорость моя была молнией, что резала тьму, — когти рвали шеи, груди, кровь текла рекой. Я пил их, наслаждаясь — их гнев, их страх, их души были моими, и я смеялся, зубы мои блестели в огне их факелов.

Они кричали, бежали, но я был быстрее. Первый — мужик с бородой — махал топором, но шепот мой звал его, он бросил оружие, шёл ко мне, глаза его помутнели. Я рвал его, пил его, смаковал — его сила, его крик, его память о сыне текли в меня. Вторая — баба, что пела у очага, — кричала, но шепот мой гасил её, она шла ко мне, я рвал её, пил её, наслаждаясь — её тепло, её слёзы, её душа были моими. Дети падали, их ножи гасли, я пил их, их кровь, молодая, живая, грела меня, и я знал: это сладость силы.

Деревня горела, избы трещали, пепел поднимался к небу. Я шёл дальше, жажда моя была неутолимой, и я находил их — одну за другой, деревни, что лежали на пути. Вторая была больше — крепкие избы, мужики с вилами, старики с их словами. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, скорость моя била их, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал — их гнев, их страх, их сила были моими, и я наслаждался, зная, что их мир мой.

Третья деревня стояла у леса — их крики, их огонь, их топоры были ничем. Я шепнул, и они шли ко мне, глаза их гасли, воля их ломалась. Я рвал их, пил их, наслаждаясь — их кровь, их души, их память текли в меня, и я смеялся, как Даромир смеялся, когда ломал меня. Их избы горели, их дети падали, их пепел был моим, и я знал: я буря, что ломает их мир. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял их — их кровь, их страх, их слабость.

Но что-то шевельнулось вдали — не тень, не ветер, а голос, что гудел в ночи. Я знал его — Даромир, древний, что дал мне силу, что звал меня. Я чуял её — Ладу, знахарку, что стала моей, — но не искал её, наслаждаясь хаосом, что я нёс. Я рвал их, пил их, и каждая деревня была моим триумфом — их крики, их кровь, их пепел были моими. Я был Кровяной князь, что стал больше, чем был, и солнце не жгло меня, как жгло его.

Четвёртая деревня лежала у холма — их избы, их амбары, их часовенка с крестом. Я шепнул, и они шли ко мне, бросали топоры, ломали их слова. Я рвался к ним, скорость моя резала ночь, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, смаковал — их страх, их души, их память были моими. Я наслаждался — их слабость, их крики, их конец были сладостью, что грела меня. Деревня горела, пепел поднимался, и я шёл дальше, жажда моя была рекой, что рвала их мир.

Но слухи росли — я чуял их, как чую добычу за версту. Деревни падали, их пепел кружился, и голоса их шли дальше — к князю, что владел этими землями. Я знал его — крепкий, с бородой, что гудел, как ветер, с глазами, что горели гневом. Он сидел в своём тереме, далеко, за реками, за лесами, но я чуял его — его гнев, его силу, его кровь, что манила меня. Он узнавал — его люди бежали к нему, кричали о нечисти, о тени, что рвала их избы, что пила их кровь.

Я стоял у пятой деревни, глаза мои горели, шепот мой гудел в ночи. Они шли ко мне — мужики, бабы, дети — бросали оружие, ломали их обряды. Я рвался к ним, когти рвали шеи, кровь текла, я пил их, наслаждаясь — их страх, их слабость, их души были моими. Деревня горела, пепел поднимался, и я знал: князь идёт. Его голос гудел в ночи — не его, его людей, что кричали о тени, что ломала их мир. Он собирал их — мужиков с топорами, стариков с их словами, и я знал: он найдёт меня.

Но я наслаждался — их кровь, их крики, их пепел были моими. Я шёл дальше, леса расступались, реки текли, и я чуял его — князя, что гудел гневом, что звал их против меня. Я был Кровяной князь, что стал бурей, и их топоры были ничем. Я рвал их, пил их, и жажда моя была сладостью, что я смаковал. Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я шёл своим путём — их пепел был моим, и я знал: я сломаю их всех.

***

Лес сомкнулся вокруг меня, ветви его были густыми, как пепел, что остался от моей деревни, и я бежала, шатаясь, прочь от озера, где увидела себя — не себя, а тень, что он сделал из меня. Его кровь текла во мне, его жажда рвала меня, его слова — «Ты станешь мной» — гудели в голове, как ветер в ветвях. Я была Лада, знахарка, что строила их, учила их, спасала их тридцать лет, но теперь я была другой — слабой, молодой, с жаждой, что ломала меня изнутри. Я бежала, и лес был моим укрытием, но я знала: от себя не уйти.

Холод сковывал мои кости, кожа побелела, пальцы окоченели, но внутри пылал огонь — не мой, его, что жег меня, как угли жгли его ящик. Миша лежал в пепле — худой, с глазами, что гасли под моими руками, его кровь текла во мне, его жизнь стала моей, и я знала: я убила его. Ужас резал меня, острый, как нож, которым я резала травы, но наслаждение грело, как солнце, которого я больше не боялась. Я бежала, ветви хлестали лицо, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как буря, что он нёс в нашу деревню.

Я упала у дерева, колени подогнулись, дыхание вырывалось с хрипом, и жажда вцепилась в горло — горячая, голодная, как его взгляд, когда он пил меня. Она была не моей — она была его, Велемира, что сломал нас, и я боролась, сжимая кулаки, пока ногти не впились в ладони, оставляя кровавые полосы. Я чуяла её — острую, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов, и она тянула меня к жизни, что билась вокруг. Зайцы шмыгали в кустах, их пульс манил, олени мелькали в тенях, их тепло звало, но я стиснула зубы, сжала глаза и шептала: «Нет, я не он».

Но она росла, рвала меня, как река рвёт берега. Я встала, дрожа, и рванулась вперёд — не как человек, а как тень, что режет ночь. Лес мелькал, ветви гнулись, земля дрожала под ногами, и я остановилась, задыхаясь, ощущая его силу — скорость, что текла во мне, слабая тень его мощи. Я была слабее его, но я знала: я могу больше, чем думала. Я шепнула — тихо, хрипло: «Иди ко мне», — и голос мой дрогнул, но заяц в траве замер, глаза его помутнели, он шагнул ко мне. Я отвернулась, ужас сжал сердце, и я знала: это его шепот, его тьма, что теперь моя.

Я побрела дальше, лес был живым, звери бежали от меня, но их запах — их кровь — терзал меня. Жажда рвала грудь, как зверь, что вырывается из цепей, и я боролась, цепляясь за остатки себя — Лады, что пела слова Гордея, что жгла полынь, что спасала их. Но его тень росла во мне, его кровь жгла меня, и я знала: я не удержусь. Воспоминания о Мише резали меня — его тепло, его крик, его кровь, что текла в меня, — и я шептала: «Прости», но жажда смеялась надо мной, острая, как его когти.

И тогда я услышала шаги — не зверя, человека. Он шёл через лес, высокий, с топором на плече, борода его блестела в лунном свете, глаза искали путь. Охотник, что уцелел в ночи, что не знал, что я здесь. Я замерла, сердце моё билось, и жажда рвалась наружу — горячая, голодная, как его взгляд, что ломал нас. Я знала: я должна бежать, я должна спрятаться, но ноги мои не слушались, его запах ударил в меня — его пот, его тепло, его кровь, что звала меня, как река зовёт утопленника.

— Эй, кто там? — крикнул он, голос его был грубым, твёрдым, и он шагнул ближе.

Я сжала кулаки, ногти впились в ладони, и шепнула: «Уходи», но голос мой был слабым, дрожащим, и он не услышал. Я боролась, цеплялась за себя, но жажда рвала меня — острая, как лезвие, горячая, как его кровь, что текла во мне. Я знала: я не удержусь. Он шагнул ближе, топор его блеснул, и я рванулась — не я, она, тьма, что росла во мне.

Скорость моя резала ночь, я была у него, когти мои — не мои, его — рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как слёзы, что я пролила за Мишу. Он кричал, топор упал, но я пила, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как его шепот, что звал нас. Я боролась, ужас резал меня, но наслаждение текло в меня — его тепло, его сила, его жизнь были моими, и я пила, смаковала, теряла себя. Он упал, белый, с улыбкой, что он оставлял, и я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас рвал меня, как ветер рвал пепел.

Я упала на колени, дрожа, его кровь грела меня, но я знала: я проиграла. Я боролась, но жажда была сильнее — его жажда, что рвала меня, что ломала меня. Я шептала: «Прости», но голос мой был диким, как его смех, и я знала: я не спасу себя. Я встала, шатаясь, и побрела к реке, лес был моим щитом, но я знала: я не уйду от неё. Я упала у воды, дрожа, и смотрела — отражение моё было не моим: глаза красные, как его, лицо молодое, красивое, волосы чёрные, как ночь.

Солнце вставало — бледное, слабое, за деревьями, — и я знала: оно жжёт его, ломает его, гасит его. Но я чуяла — не меня. Его свет касался меня, тепло его было мягким, и я знала: я молода, я слаба, но солнце не мой враг, как его враг. Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: это мой шанс, моя сила, что он не отнял. Но жажда рвала меня — острая, горячая, как его кровь, — и я знала: я не удержусь. Я боролась, но она была сильнее, и я знала: я стану им, если не найду путь.

***

Я стоял у алтаря, высеченного из чёрного камня, в ущелье, где горы молчали, а ветер выл, как души, что я пил тысячу лет назад. Его поверхность была холодной под моими когтями, борозды пропитаны кровью — старой, сухой, но живой, её запах витал в воздухе, зовя меня, как добыча зовёт хищника за многие версты. Ночь была моей, как была моей всегда, и тени шевелились вокруг, длинные, густые, подчиняясь мне, древнему, что старше их богов — Перуна с его громом, Велеса с его тенями, Лады с её песнями, — старше их песен, что пели их жрецы у костров. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что видела, как мир рождался в крови, и я знал: время близилось, но хаос щенка, что я выковал, грозил сломать мои планы.

Склепы окружали меня — шесть глубоких гробниц, высеченных в камне этими горами, где спали мои братья, древние, что правили миром, когда люди были для нас скотом, животными, что кормили нас своими жизнями. Их имена стёрлись из памяти, но я помнил их лица, их силу, их ярость. Караван, что поднимал города в пыль одним шепотом, Севат, что пил реки до дна, пока они не текли красным, Морана, что шептала их жрецам, ломая их разум, Загрей, что рвал их поля, оставляя пепел, Таркан, что пил их вождей, и Вирна, что пела их женщинам, пока они не падали к её ногам. Их когти рвали землю, как плоть, их шепот гасил звёзды, их сила дробила горы на пыль, и мир был нашим — их города были пастбищами, их крики — нашей песней, их кровь — нашим вином. Мы пили их, ломали их, и они дрожали перед нами, как овцы перед стаей волков, пока славянские боги не спустились с небес, чтобы дать им свободу.

Я помнил ту битву — её жар, её гром, её кровь, что текла реками в этих горах. Она гудела в памяти, как буря, что ломает лес, и я видел её, закрывая глаза, — Перун, громовержец, шагал с небес, его молнии рвали нас, как ветер рвёт листву. Его борода пылала огнём, глаза сверкали, как гроза, топор его гремел, раскалывая камень, и каждый удар был громом, что ломал наши кости. Велес, тёмный владыка теней, крался внизу, его змеи шипели, обвивая нас, его рога гудели, как ночь, что мы любили, его шепот гнал их жрецов к нам, и их слова жгли нас, как угли. Лада, светлая мать, пела их людям, её голос был огнём, что рвал нашу плоть, её руки держали их, как мать держит дитя, её свет был цепью, что тянула их прочь от нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, как ветер жжёт сухую траву, и Чернобог смеялся, его тень путала нас, его когти рвали нас изнутри.

Мы стояли в горах, шестеро нас, и я был там — молодой, дерзкий, с когтями, что рвали их жрецов, с шепотом, что гасил их песни, с яростью, что ломала их храмы. Караван поднимал камни, что дробили их стены, его шепот гудел, как ветер, что рвёт лес, и их города падали, как сухая трава. Севат пил их реки, его жажда была рекой, что текла красным, его когти рвали их лодки, и их вода стала нашей. Морана шептала их жрецам, её голос был тенью, что ломала их разум, её глаза горели, как звёзды, что гасли под её взглядом. Загрей рвал их поля, его ярость была огнём, что оставлял пепел, его шепот гнал их скот к нам. Таркан пил их вождей, его когти рвали их доспехи, его кровь текла, как вино, что мы пили в их залах. Вирна пела их женщинам, её голос был цепью, что тянула их к нам, её тень была сладостью, что ломала их волю.

Но боги были сильнее. Перун бросал молнии, что жгли нас, их свет рвал нашу плоть, их жар ломал наши кости, и я видел, как Караван пал, его тень гасла под громом, как Севат упал, его кровь текла в реку, что Велес держал. Велес шептал их жрецам, и их слова гудели, как ветер, что гнал нас прочь, их змеи рвали нас, их тень путала нас. Лада пела, и её свет был огнём, что гасил нас, её голос был цепью, что держала их людей, её руки были щитом, что ломал нас. Сварог ковал их мечи, что пылали, как солнце, Даждьбог ослеплял нас, его лучи жгли нас, Чернобог смеялся, его тень рвала нас изнутри. Мы ломали их, пили их, но их свет был сильнее — их мечи жгли нас, их слова ломали нас, их сила гнала нас.

Кровь текла реками — их кровь, наша кровь, — и горы гудели от неё. Я видел её — красную, горячую, что заливала землю, что текла вниз, к месту моего захоронения, где их жрецы вырезали склеп, чтобы держать меня. Караван пал, его тень гасла, Севат упал, его кровь текла, Морана кричала, но её шепот ломался, Загрей рвал их, но его огонь гас, Таркан пил их, но его когти ломались, Вирна пела, но её голос стихал. Я рвал их жрецов, пил их, но их свет жёг меня, их слова гнали меня, и я упал, последний, в склеп, что стал моим сном. Кровь битвы текла, пока не коснулась меня, её жар пробудил меня, её сила подняла меня, и я открыл глаза — первый, что стал тенью, что ждал тысячу лет.

Теперь я стоял здесь, у алтаря, и знал: боги ослабли. Их голоса угасли, их свет потускнел, их люди забыли их, цепляясь к жалким крестам и песням слабее тех, что пели их жрецы. Я чуял — время пришло. Я пробуждал их — шестерых, что спали в этих склепах, их сила ждала меня, их кровь звала меня. Я привёл людей — троих, что поймал в лесу, их руки дрожали под верёвками, их глаза пылали страхом, их кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда люди были скотом. Они стояли перед первым склепом, и я знал: их кровь разбудит его.

Я шепнул — тихо, глубоко, как ветер в пещерах, — и камень дрогнул, пыль поднялась к небу. Первый — высокий, с бородой, — кричал, цеплялся за жизнь, но я рванулся, когти рвали шею, кровь хлынула, горячая, солёная, как море, что я пил в их городах. Я смаковал — его страх был острым, его слабость была сладкой, его душа текла в меня, и я бросил её в склеп, на камень, что держал моего брата. Вторая — баба, что шептала их слова, — кричала, молила их богов, но шепот мой звал её, она шла ко мне, я рвал её, её кровь текла, сладкая, как их слёзы, и я бросил её туда же. Третий — мальчишка, худой, с глазами, что горели ужасом, — упал, цеплялся за землю, но я рвал его, пил его, его кровь, молодая, живая, текла в меня, и я бросил её в склеп. Камень задрожал, тень шевельнулась, и он вздохнул — его глаза открылись, белые, как смерть, его когти рвали камень, его кровь текла, как река, что я пил в их городах.

Я знал его — Караван, что ломал их города, что пил их королей, что шептал их жрецам, пока они не падали к его ногам. Его сила была больше моей, его тень была гуще моей, его жажда была рекой, что текла через их мир, и я знал: он станет моим мечом. Я пробуждал их — одного, второго, — но хаос Велемира ломал мой замысел. Я чуял его — где-то там, в лесах, в пепле, он рвал их, пил их, наслаждался, как я наслаждался, когда мир был нашим. Его ярость была огнём, его жажда — рекой, что заливала их избы, их детей, их слабый мир. Я дал ему силу — скорость, что режет ночь, шепот, что гасит разум, кровь, что зовёт кровь, — и он стал волком, но слепым, что рвёт всё на пути.

Деревни падали — их пепел поднимался к небу, их крики гудели в ночи, и я знал: он привлекает их, людей, что жгут нас, что режут нас. Князь шёл — я чуял его, его гнев был острым, как их топоры, его кровь манила меня, как манила тысячу лет назад, когда я пил их вождей. Его голос гудел — не его, его людей, что бежали к нему, кричали о тени, что рвала их мир. Он собирал их — мужиков с вилами, стариков с их словами, баб с их песнями, — и я знал: он найдёт его, если я не остановлю. Солнце ждало нас — его свет, что жжёт нас, что гасит нас, — и я знал: оно ломает меня, древнего, что старше их песен, но Велемир не чует его, и я должен держать его в тени.

Я чуял её — Ладу, что шла в лесу, её тень была слабой, её жажда рвалась наружу, как моя рвалась тысячу лет назад. Я дал ей это через него — каплю крови, что текла в моих венах, — и она стала моей, как он стал моим. Её сила дрожала, её шепот был слаб, но солнце не жгло её, как жжёт меня, и я знал: она молода, она моя надежда. Я чуял её — её борьбу, её кровь, что звала её, — и знал: она пила их, как он пил их, и она станет бурей, как он стал бурей.

Я стоял у склепа, Караван поднимался, его тень росла, и я шепнул — громче, глубже: «Велемир, иди ко мне». Голос мой гудел, как буря, что ломает лес, и я знал: он услышит. Его хаос был сладостью, что он смаковал, его ярость была огнём, что рвал их мир, но я знал: он ломает мой замысел. Древние просыпались — Караван, второй, — их кровь текла, их тень рвалась к небу, и я знал: они станут бурей, что вернёт нам мир, что мы правили, как пастух правит скотом. Я шепнул снова — громче, глубже: «Велемир, остановись», — и голос мой рвался через леса, через реки, через пепел, что он оставлял, как я оставлял пепел их городов.

Он услышит, он придёт, и Лада чует нас — её тень, его тень, моя тень, их тень. Я был Даромир, первый из пробудившихся, тень, что старше их богов, и я знал: они мои. Боги ослабли, их свет угас, их голоса стихли, и мы вернём мир — не для мести, не для крови, а для нас, древних, что правили им, как владыки правят рабами. Я стоял у алтаря, тени мои шевелились, и я знал: время пришло.

Продолжение следует…

Три дня назад его позвали из деревни у реки. Старейшина Радомир встретил его на пороге, стоя на коленях, с лицом, белым от страха. "Спаси нас", — шептал он, и голос его дрожал, как тростник на ветру. Деревня умирала: скот падал без причины, дети пропадали бесследно, а из леса доносились звуки — не вой зверя, не плач русалки, а нечто иное, древнее, полное злобы и голода. Рыбаки видели тени у воды — слишком высокие, слишком длинные, с руками, что шевелились, как змеи. Жрецы жгли травы, резали петухов, молились Велесу и Перуну, но боги молчали.

— Это не леший, не водяной, — сказал Радомир, глядя в землю. — Это старше. Глубже.

Всеслав не ответил. Он знал, зачем его зовут. Когда мечи бессильны, а обряды пусты, люди ищут охотника.

Он ушел в лес на закате, взяв копье, топор и мешок с травами — полынью, зверобоем и сушеными грибами, что росли у корней старых дубов, где земля помнила кровь. Деревня осталась позади, ее огни утонули в тумане, и лес сомкнулся вокруг, дремучий, сырой, пропитанный запахом гнили и смолы. Здесь жили духи — лешие, что путали тропы, русалки, что пели у омутов, болотницы, что крали дыхание. Всеслав знал их повадки, умел обойти их ловушки. Но то, что он искал, было не из их рода.

След привел его к реке. Вода текла медленно, черная, как ночь, и не отражала ничего — ни неба, ни огня. На берегу лежала лодка, прогнившая, но еще недавно целая, а рядом — следы: босые, с длинными пальцами и когтями, что врезались в грязь глубже, чем мог бы зверь. Всеслав опустился на колено, провел рукой по краю следа. Холод ударил в пальцы, а амулет на груди дрогнул, словно предупреждая.

— Ты здесь, — тихо сказал он, поднимая взгляд.

Река ответила плеском, тяжелым, как вздох земли. Из воды поднялась тень — высокая, сгорбленная, с руками, что свисали до земли, покрытыми клочьями тины и чешуей, что блестела, как мокрый камень. Лицо скрывал капюшон из водорослей, но глаза горели красным, как угли, что тлеют веками. Всеслав встал, вскинув копье.

— Назови себя, — сказал он, и голос его был тверд, как железо.

Тварь засмеялась — звук был низким, скрежещущим, будто кости ломались под водой.

— Я старше имен, охотник, — ответила она. — Старше ваших богов. Я был, когда мир еще спал под льдом, когда ваши предки дрожали в пещерах. Я — Древний.

— Древний? — Всеслав прищурился, чувствуя, как холод ползет по спине.

Он знал сказания. Давным-давно, до Перуна и Велеса, до света Даждьбога и тьмы Чернобога, мир принадлежал иным. Древним. Они были первыми детьми земли — не духами, не богами, а чем-то средним, рожденным из хаоса, что бурлил в недрах. Говорили, что они правили лесами и водами, пока молодые боги не пришли с огнем и громом. Перуновы молнии разбили их тела, Велесовы змеи загнали их в глубины, а Мокошь спрятала их под корнями. Но Древние не умерли. Они спали — в болотах, в пещерах, в черных озерах, питаясь тенями и ожидая, пока люди не потревожат их покой.

— Зачем ты здесь? — спросил Всеслав, шагнув ближе. Факел шипел, отбрасывая тени на воду.

— Голод, — тварь наклонила голову, и из-под капюшона мелькнули зубы, кривые и желтые, как старые кости. — Ваши боги забыли нас. Но вы, люди, — вы теплые. Ваша кровь зовет. Ваши души — как мед для нас.

Всеслав сжал копье. Он видел нечисть — упырей, что грызли мертвецов, навок, что крали детей, кикимор, что душили во сне. Но это было иное. Древние не были духами леса или воды. Они были старше мифов, старше времени, и их сила текла из глубин, где даже Велес не ходил. Говорили, что у них нет имен, но есть сущность — голод, что не утоляется, злоба, что не гаснет. Они могли принимать облик — человека, зверя, тени, — но всегда оставались чужими, холодными, как лед под землей.

— Уходи, — сказал Всеслав. — Или я отправлю тебя обратно в тень.

Тварь шагнула к нему, и река задрожала. Вода поднялась, заливая берег, и из нее полезли фигуры — мертвецы с белой кожей и пустыми глазами, с водорослями, что свисали с плеч. Утопцы, но не те, что служат водяным. Эти были слугами Древнего — их тела гнили, но двигались быстро, а когти блестели, как обсидиан. Их было шестеро, и они шли молча, протягивая руки.

Всеслав бросил факел в первого. Огонь вспыхнул, пожирая плоть, и тварь взвыла, но остальные не остановились. Он ударил копьем, пробив грудь второму, и из раны хлынула не кровь, а черная жижа, что воняла смертью. Третий схватил его за ногу, но Всеслав рубанул топором, отсекая руку. Бой был яростным, и когда последний утопец рухнул, растворяясь в грязи, Древний снова засмеялся.

— Ты силен, охотник, — сказал он. — Но нас много. Мы проснулись.

— Кто "вы"? — Всеслав вытер лезвие о плащ, не сводя глаз с твари.

— Те, кого ваши боги предали, — тварь отступила к воде. — Мы спали в тенях, но ваши руки разбудили нас. Кости, что вы взяли, — наша плоть. Камни, что вы тронули, — наша память. Теперь мы идем за вами.

Он исчез, растворившись в реке, и волны сомкнулись, оставив тишину. Всеслав стоял, глядя на воду, пока факел не догорел. Он знал, что это не шутка. Древние проснулись, и их было больше одного.

Вернувшись в деревню на рассвете, он нашел Радомира у идола Велеса. Старик выглядел изможденным, его руки дрожали.

— Ты нашел его? — спросил он.

— Нашел, — Всеслав бросил мешок на землю. — Это Древний. И он не один.

— Древний? — Радомир побледнел. — Сказки…

— Не сказки, — оборвал его охотник. — Вы разбудили их. Где кости?

Старейшина указал на избу. Всеслав вошел и увидел: груду костей, старых и пожелтевших, и камень с рунами, что шевелились, как живые. Он поднял камень, чувствуя, как холод сковывает пальцы.

— Вы тронули их могилу, — сказал он. — Теперь они хотят вашу кровь.

— Что делать? — Радомир упал на колени.

— Ждать, — ответил Всеслав. — И готовиться.

Он вышел на улицу, глядя на лес. Тени шевелились, и ветер принес запах смерти. Охота началась.

День угасал, и лес укрывался серой пеленой. Всеслав стоял у реки, глядя на воду, что текла медленно, как кровь из старой раны. После встречи с Древним он не спал — не мог. Глаза твари, красные и голодные, горели в его памяти, а слова о "многих" эхом звучали в голове. Он знал, что это не пустая угроза. Древние не лгали — они не нуждались в обмане. Их сила была в их сути, в их вечности.

Вернувшись в деревню, он собрал людей у очага старейшины. Избы пахли смолой и страхом, а лица — бледные, осунувшиеся — смотрели на него с надеждой и ужасом. Радомир сидел у огня, сжимая посох, а рядом стояла Млада, молодая вдова, чей сын пропал неделю назад. Ее глаза были сухими, но пальцы дрожали, теребя край платка.

— Говори, охотник, — сказал Радомир. — Что делать?

Всеслав положил на стол камень с рунами и кости, что нашел в избе. Люди ахнули, отступив назад, словно от яда.

— Вы тронули их покой, — начал он, и голос его был низким, как гул земли. — Древние спали века, закованные богами в тени. Перунов огонь разбил их, Велесовы змеи утащили их в глубины, Мокошь заперла их под корнями. Но они не умерли. Они ждали. Эти кости — их плоть. Этот камень — их память. Вы разбудили их, и теперь они идут за вами.

— Кто они? — спросила Млада, шагнув вперед. — Водяные? Упыри?

— Нет, — Всеслав покачал головой. — Они старше. Древние — первые дети мира, рожденные из хаоса, когда земля еще не знала света. Они правили, пока боги не пришли. Говорят, их было семеро, и каждый — как воплощение тьмы: голод, холод, страх. Их изгнали, но не уничтожили. Они спят в местах, где земля тонка — в болотах, пещерах, под реками. И теперь они проснулись.

— Сколько их? — спросил кузнец Добрыня, крепкий мужчина с руками, черными от сажи.

— Один уже здесь, — ответил Всеслав. — Но он говорил о других. Сколько — не знаю. Может, двое. Может, все семеро.

Тишина повисла над избой. Огонь трещал, но тепла не давал.

— Что они хотят? — прошептала Млада.

— Кровь, — сказал Всеслав. — Души. Они питаются вами, чтобы вернуть себе силу. Когда-то они были как боги, но теперь — тени. Чем больше они заберут, тем сильнее станут.

— Как их остановить? — Радомир поднял взгляд.

— Найти их логово, — ответил охотник. — Вернуть кости и камень туда, где вы их взяли. И убить того, кто уже здесь.

— Убить? — Добрыня хмыкнул. — Если они старше богов, как твой меч их возьмет?

— Они слабы, — сказал Всеслав. — Проснувшись, они голодны, но не всесильны. Железо, освященное огнем, ранит их. Обряды Велеса могут сковать их. Но времени мало. Они будут брать ваших детей, ваш скот, пока не вернут себе былую мощь.

Люди молчали. Млада сжала кулаки, Радомир опустил голову, а Добрыня сплюнул в огонь.

— Я пойду с тобой, — сказал кузнец. — У меня топор крепкий.

— И я, — добавила Млада. — Мой сын… если он жив, я найду его.

Всеслав кивнул. Он не любил брать людей с собой — они мешали, боялись, умирали. Но эти двое были упрямы, а их гнев мог пригодиться.

— Собирайтесь, — сказал он. — Уходим на закате.

***

Лес встретил их сыростью и мраком. Всеслав шел впереди, держа копье и факел, за ним — Добрыня с топором на плече и Млада с ножом в руке. Радомир показал им пещеру у реки, где нашли кости: темный провал в скале, заросший мхом и колючим кустарником. Вода рядом текла тихо, но в воздухе висел запах гнили — тяжелый, как дыхание мертвеца.

— Здесь, — сказал Всеслав, глядя на следы у входа. Те же когти, те же длинные пальцы.

Он бросил в пещеру щепотку полыни и шагнул внутрь. Стены были влажными, покрытыми слизью, а пол усеивали кости — не только звериные, но и человеческие, старые, с вырезанными знаками. Глубже в темноте что-то шевелилось.

— Они здесь, — прошептала Млада, сжимая нож.

— Тише, — оборвал ее Всеслав.

Факел осветил фигуру — ту же тварь, что он видел у реки. Древний стоял у алтаря из камня, где лежали черепа, обмотанные водорослями. Его глаза горели ярче, чем ночью, а когти шевелились, как живые.

— Ты пришел, охотник, — сказал он, и голос его был как скрежет льда. — Принес мне еды?

Добрыня рванулся вперед, но Всеслав остановил его.

— Где остальные? — спросил он.

— Скоро узнаешь, — тварь улыбнулась, показав зубы. — Мы просыпаемся один за другим. Я — первый. Голодный. Но не последний.

Он махнул рукой, и из теней вышли утопцы — десяток, с телами, что гнили на ходу. Млада вскрикнула, но ударила ножом, когда первый бросился к ней. Лезвие вонзилось в грудь, и тварь рухнула, но другие шли. Добрыня рубил топором, отсекая головы, а Всесlav метнул копье, пробив утопца насквозь.

Древний смотрел, не двигаясь, пока бой не стих. Когда последний утопец растворился в луже черной воды, он шагнул ближе.

— Ты силен, — сказал он. — Но это ничего не изменит.

Всеслав выхватил топор и бросился на него. Лезвие врезалось в плечо, и тварь взвыла, из раны хлынула не кровь, а темная жижа. Но Древний ударил в ответ, когти рассекли воздух, и охотник едва успел отскочить. Добрыня бросился сзади, но тварь схватила его за горло и швырнула к стене. Кузнец рухнул, хрипя.

— Стой! — крикнула Млада, поднимая камень с рунами. — Это твое?

Древний замер, глаза сузились.

— Отдай, — прошипел он.

Всеслав кивнул Младе. Она бросила камень к алтарю, и тварь метнулась за ним. В этот миг охотник ударил копьем в спину, пробив чешую. Древний взревел, тело его задрожало, и пещера затряслась. Стены трескались, вода хлынула внутрь, а тварь начала растворяться, оставляя за собой лужу черной слизи.

— Это не конец, — прошептал он, исчезая. — Остальные идут…

Пещера рушилась. Всеслав схватил Добрыню, Млада побежала следом, и они выскочили наружу, когда вход завалило камнями. Вода поднималась, заливая берег, но тварь была мертва.

— Мы справились? — спросила Млада, тяжело дыша.

— Нет, — ответил Всеслав, глядя на реку. — Это был первый.

Ночью лес ожил. Ветер принес крики — нечеловеческие, далекие, но близящиеся. Тени шевелились между деревьями, и земля дрожала, как от шагов. Всесlav знал: остальные Древние просыпались.

***

Он вернулся в деревню с Добрыней и Младой, неся кости и камень. Люди встретили их шепотом и страхом. Радомир смотрел на охотника, как на мертвеца.

— Что теперь? — спросил старейшина.

— Они идут, — сказал Всеслав. — Первый мертв, но их осталось шестеро. Нужно найти их могилы. Уничтожить их, пока они слабы.

— Где? — Добрыня кашлял, держась за бок.

— Везде, — ответил охотник. — Под водой, в лесу, в горах. Они разбросаны, но связаны. Этот камень — ключ.

Он поднял рунный камень, чувствуя, как тот пульсирует. Руны указывали путь — на север, к болотам, где земля была тонкой, а тьма глубокой.

— Я иду туда, — сказал Всеслав. — Кто со мной?

Млада шагнула вперед, Добрыня кивнул, хоть и хмурился.

— Тогда готовьтесь, — сказал охотник. — Они ждут.

Лес шептался, река плескалась, и где-то в глубине просыпалась новая тень — выше, темнее, с глазами, что горели, как ледяной огонь. Древние шли за своей добычей.

Зима пришла рано. Снег укрыл лес белым саваном, заглушая шорохи, но не утихомирив тени. Деревня у реки жила тихо, словно боясь дышать слишком громко. Огни в избах горели слабо, и люди избегали выходить после заката. Всеслав вернулся сюда спустя две луны после битвы в болотах, один. Его плащ был изодран, копье покрыто зарубками, а лицо стало еще суровее, с новыми шрамами, что тянулись от виска к подбородку.

Добрыня остался в горах. Третий Древний, тот, что называл себя Яростью, был огромен — тело из камня и огня, с руками, что ломали деревья, как солому. Они нашли его пещеру на западе, под скалой, где земля дымилась от жара. Бой был долгим, и кузнец пал, зарубив тварь топором в последний миг. Млада вернулась в деревню с телом сына — его нашли среди костей в логове Ярости, мертвого, но целого. Она ушла к реке той же ночью, и больше ее не видели. Говорили, что она стала русалкой, но Всеслав знал: она просто сдалась.

Он сидел у очага Радомира, глядя на рунный камень. Старейшина был жив, но выглядел как тень — глаза впали, руки дрожали.

— Третий мертв? — спросил он, голос был слаб, как шепот ветра.

— Мертв, — ответил Всеслав, подбрасывая ветку в огонь. — Осталось четверо.

— Ты пойдешь за ними? — Радомир посмотрел на него с надеждой и страхом.

— Пойду, — сказал охотник. — Пока они не пришли сюда.

Рунный камень лежал перед ним, холодный и тяжелый. Руны шевелились, указывая на юг, к черным озерам, где вода никогда не замерзала. Четвертый ждал там — Всеслав чувствовал это в костях, в запахе сырости, что тянулся с ветром. Он знал: каждый Древний сильнее предыдущего. Голод, Холод, Ярость — они были лишь началом. Четвертый мог быть Страхом, или Тьмой, или чем-то хуже.

Деревня шепталась о нем. Дети называли его героем, старики — проклятым. Они благодарили его за спасение, но боялись смотреть в глаза. Всеслав не винил их. Он видел слишком много — мертвые лица утопцев, горящие взгляды Древних, души, что кричали в тенях. Его собственная душа стала тоньше, как лед под весной, но он не останавливался. Охотник теней не мог остановиться.

Ночью он вышел к реке. Снег падал тихо, укрывая следы, но вода шевелилась, словно живая. Он бросил в нее щепотку полыни и прислушался. Где-то вдали раздался плеск — слабый, но настойчивый. Амулет Перуна дрогнул на груди, и Всеслав сжал копье.

— Вы идете, — прошептал он, глядя на юг. — И я иду за вами.

Утром он ушел, не попрощавшись. Люди видели, как его фигура растворилась в лесу, высокий силуэт с копьем на плече. Радомир смотрел ему вслед, шепча молитву Велесу, но слова тонули в ветре.

Где-то на юге, у черных озер, вода заколыхалась. Из глубины поднялась тень — тонкая, длинная, с глазами, что светились желтым, как яд. Четвертый Древний открыл рот, и туман понес его шепот:

— Ты придешь, охотник. И мы заберем тебя.

Лес молчал, но земля знала правду. Древние не спали. Они ждали, и их голод рос. Всеслав шел навстречу им, один против четверых, с рунным камнем в руках и тенью смерти за спиной. Охота не кончалась — она лишь начиналась заново.

продолжение следует…

Однажды ночью Радомир не выдержал. Он взял Ключ, вышел к дубу в лесу и сел у его корней. Руны на коре едва светились, но он чувствовал, что это место всё ещё живо, связано с Велесом. "Что ты хочешь от меня?" — спросил он в пустоту, сжимая рог в руках. — "Я сделал, что ты просил. Почему я слышу их? Почему вижу?"

Ветер зашумел в ветвях, и перед ним возник Велес. Его плащ из звериных шкур колыхался, как живой, а глаза сияли мягким светом. "Ты стал моим," — сказал бог. — "Ты видишь, потому что теперь твой взор проникает за грань. Слышишь, потому что мёртвые знают тебя. Ты страж, Радомир, мост между живыми и ушедшими."

"Я не хочу этого," — ответил юноша, поднимаясь. — "Я хотел спасти деревню, а не стать… этим."

Велес шагнул ближе, и от него повеяло запахом земли и сырости. "Ты думаешь, я дал тебе проклятье? Это дар, хоть и тяжёлый. Люди боятся смерти, боятся теней. Ты будешь тем, кто стоит между ними и страхом. Когда Чернобог шевельнётся снова — а он шевельнётся, ибо зло не умирает, — ты будешь готов."

Радомир посмотрел на Ключ. "А если я откажусь? Брошу его в реку, уйду?"

"Ты можешь," — сказал Велес. — "Но тени найдут тебя. Мёртвые будут звать. Ты связан со мной, и от этого не уйти. Прими свой путь, сын кузнеца, или он сломает тебя."

Бог исчез, оставив Радомира одного. Юноша долго сидел у дуба, глядя на рог. Он думал о матери, которую едва помнил, о Бериславе, чьё тело унесла река, о деревне, что теперь смотрела на него с опаской. Он не выбирал эту судьбу, но она выбрала его.

На следующее утро Радомир пришёл к Вратиславу. Жрец сидел у идола Перуна, плетя венок из трав. Его руки всё ещё дрожали, но голос был твёрд. "Ты решил?" — спросил он, не поднимая глаз.

"Я приму это," — сказал Радомир. — "Но я хочу знать больше. Как жить с этим? Как быть… между?"

Вратислав улыбнулся, впервые за многие дни. "Ты мудрее, чем я думал. Садись, я научу тебя."

Дни превратились в недели, а недели — в месяцы. Вратислав учил Радомира древним словам, что говорили с духами, травам, что отгоняли тени, знакам, что рисовали на земле для защиты. Радомир узнал, что мёртвые не всегда злы — некоторые просто потеряны, ищут путь. Он стал говорить с ними, указывать дорогу, и их шёпот стал реже тревожить его сон.

Деревня привыкла к нему. Дети, что сначала бежали прочь, теперь подходили ближе, прося рассказать о духах. Женщины оставляли у его порога хлеб и молоко — не из страха, а из благодарности. Гордей, хоть и ворчал, что сын "связался с нечистью", выковал ему новый нож с рунами на лезвие — "чтоб тени знали, с кем имеют дело".

Однажды весной Радомир почувствовал зов. Это был не шёпот мёртвых, а глубокий гул, идущий из-под земли. Он взял Ключ и пошёл к дубу. Там его ждал Велес. "Тьма шевельнулась," — сказал бог. — "Пока слабо, но она растёт. Иди на север, к старым курганам. Там её корни."

Радомир кивнул. Он уже не боялся. "Я готов."

Он вернулся домой, собрал мешок — еду, нож, лук, травы, что дал Вратислав. Гордей ждал его у порога. "Опять уходишь?" — спросил старик.

"Надо," — сказал Радомир. — "Но я вернусь. Обещаю."

Гордей обнял сына, крепко, как в детстве. "Ты мой сын, что бы ни было. Иди, страж."

Радомир ушёл на север, к курганам, где тьма начинала просыпаться. Ключ Мёртвых висел на его шее, рядом с амулетом Змеяны, а тень следовала за ним, послушная, как собака. Он знал, что это только начало. Чернобог не уйдёт навсегда, но пока Радомир жив, он будет стоять на его пути.

Лес расступился перед ним, и в тишине он услышал голос Велеса: "Ты выбрал мудро, страж. Иди вперёд."

Радомир шагнул в неизвестность, и его тень шагнула с ним.

***

История Радомира стала легендой в деревне у Ловати. Люди говорили, что он ушёл к курганам и вернулся, принеся мир. Говорили, что он стал тенью Велеса, ходящей по лесам, чтобы защищать живых от мёртвых. Когда приходила беда — чума, мор скота, тени в ночи, — его звали, и он приходил. Иногда его видели у реки, высокого, с рогом на груди, с глазами, что сияли, как звёзды.

Гордей умер через несколько лет, оставив кузницу сыну. Но Радомир редко бывал дома. Его место было в лесу, на болотах, у старых дубов, где мир живых соприкасался с миром духов. Он стал тем, кем его сделал Велес — стражем, мостом, тенью между.

И когда Чернобог в следующий раз поднял голову, Радомир был там, с Ключом в руке, готовый запереть тьму снова.

Спустя пару часов  они остановились у нового брода, где река текла тише, её воды блестели в лунном свете, что пробивался сквозь облака, как слабый луч надежды. Ворон фыркал, его бока вздымались, пар вырывался из ноздрей, а Диана спрыгнула с седла, её ноги дрожали от усталости, рука сжимала кинжал, что стал её продолжением. Святослав спешился, его лицо было бледным, кольчуга покрыта грязью, он бросил взгляд на тропу позади, голос был тяжёл, как камень:
— Они не отстанут. Совикус хочет тебя живой, и эти псы будут гнать нас, пока не догонят, но они отстали, может не много отдохнуть.

Диана кивнула, её голубые глаза блестели в лунном свете, голос был твёрд, несмотря на страх, что холодил её грудь:
— Я не сдамся. Мы доберёмся до отца.

Святослав развёл слабый костёр, его треск заглушал шорох реки, пламя бросало тени на его суровое лицо, но лес вокруг сгущался, и ночь готовила новую угрозу, что кралась в тенях.
Ночь опустилась на лес у реки тяжёлым чёрным покрывалом, её холодные тени сгущались вокруг, заглушая звуки, кроме шороха воды, что текла медленно, как тёмная жила, и треска слабого костра, что горел у брода. Диана сидела у огня, её сапоги утопали в мягкой грязи, пальцы сжимали кинжал с вырезанным солнцем на рукояти — подарок Роберта, что стал её единственным утешением в этом мраке. Ворон стоял у дерева, его чёрная грива шевелилась на ветру, копыта били землю, как будто он чуял беду в холодном воздухе. Святослав возился с мечом, его широкие плечи сутулились, он точил лезвие о камень, его серые глаза обшаривали тьму, что пряталась за слабым светом костра. Они скрылись здесь после встречи с наёмниками у предыдущего брода, надеясь, что лес укроет их, как щит, но ночь была коварной, её тишина — как затишье перед бурей.

Диана подняла взгляд, её голос был тих, но в нём дрожала тревога:
— Мы ушли далеко. Они не найдут нас здесь, верно?

Святослав покачал головой, его рука замерла на мече, голос был хриплым, как шорох ветра в сухой листве:
— Они не сдадутся. Совикус хочет тебя живой, и эти псы идут по следу.

Она сжала кинжал, её пальцы побелели, страх грыз её изнутри, но решимость, что горела в ней, была сильнее:
— Пусть ищут. Я не их добыча.

Он кивнул, бросив ветку в костёр, искры взлетели вверх, как звёзды, что падают в ночь:
— Мы идём дальше на рассвете. Здесь…

Его слова оборвал внезапный шорох — резкий, быстрый, как треск ломающихся веток под ногами. Прежде чем он успел встать, тьма взорвалась движением. Семь фигур вырвались из теней, их шаги гудели по земле, как топот стаи, что окружает добычу. Они появились разом, без предупреждения, их силуэты проступили в лунном свете, что пробивался сквозь облака, окружив Диану и Святослава плотным кольцом. Четверо наёмников Совикуса и трое громил из Кривого Лога двигались молча, их оружие сверкало в слабом свете костра, как когти зверя, готового к прыжку.

Святослав вскочил, его меч блеснул, вылетев из ножен, он рявкнул, голос разрезал тишину:
— К оружию!

Диана метнулась к Ворону, её сердце заколотилось, как молот, ноги скользили по грязи, она вскочила, кинжал сверкнул в её руке, но было поздно — враги окружили их, их тени сомкнулись, как капкан. Рагнар бросился сзади, его кинжал метнулся к её спине, лезвие просвистело в воздухе, она увернулась, упав на колени, грязь брызнула на её лицо, но удар пришёлся в пустоту. Кейра выстрелила из арбалета, стрела свистнула, вонзившись в дерево рядом с Вороном, конь ржал, его копыта били землю, как барабаны войны. Бьорн рванулся к Святославу, его топор взлетел, тяжёлый и острый, воин встретил его мечом, лезвия столкнулись с оглушительным звоном, искры брызнули в ночь, как кровь из раны.

Диана поднялась, её кинжал дрожал в руке, она крикнула, голос сорвался от страха:
— Они повсюду!

Сигрид шагнул с фланга, его меч сверкнул, метясь в её плечо, она уклонилась, лезвие врезалось в землю, вырвав комья грязи, его рык эхом отозвался в лесу. Кривоносый бросился на неё спереди, его нож метнулся к её груди, она отпрыгнула, споткнувшись о корень, упала на спину, воздух вышибло из лёгких, нож вонзился в землю рядом с её головой, его кривой нос блестел от пота в свете костра. Толстяк рванулся к Святославу, его кулаки взлетели, как молоты, ударив воина в бок, кольчуга звякнула, Святослав зарычал, отшатнувшись, но удержал меч. Быкообразный шагнул сзади, его топор взлетел, метясь в спину воина, лезвие просвистело в воздухе, Святослав развернулся, меч отбил удар, сталь лязгнула, как гром в ночи.

Диана вскочила, её дыхание было хриплым, она крикнула:
— Святослав, держись!

Он рубанул мечом, отгоняя толстяка, его голос прогремел:
— К Ворону! Беги!

Но бежать было некуда — враги окружили их, их тени двигались, как стая волков, что смыкает кольцо. Рагнар шагнул ближе, его кинжал сверкнул, голос был резким:
— Она наша! Отдай её!

Кейра перезарядила арбалет, её глаза сузились, стрела легла на тетиву, голос был холоден:
— Последний шанс, или оба сдохните!

Бьорн рванулся снова, его топор взлетел, Святослав уклонился, лезвие вонзилось в землю, вырвав траву, его рёв эхом отозвался в лесу. Сигрид бросился к Диане, его меч метнулся к её ногам, она отпрыгнула, лезвие просвистело мимо, врезавшись в корень дуба. Кривоносый рванулся снова, его нож сверкнул, она увернулась, упав на колени, грязь брызнула на её плащ. Толстяк ударил Святослава кулаком в грудь, воин пошатнулся, его меч дрогнул, но он удержался. Быкообразный рубанул топором, лезвие метнулось к его плечу, Святослав отшатнулся, сталь звякнула о кольчугу, оставив вмятину.

Диана подняла кинжал, её голос дрожал, но был твёрд:
— Я не сдамся!

Святослав зарычал, его меч взлетел, отгоняя врагов:
— Тогда дерись, девочка!

Лес ожил смертью, ночь стала ареной, где тени сомкнулись над ними, как когти судьбы.
Святослав возвышался перед ней, его меч сверкал в лунном свете, кольчуга звякала под ударами врагов, что окружили их плотным кольцом. Наёмники Совикуса — Рагнар, Кейра, Бьорн и Сигрид — и трое громил из Кривого Лога — кривоносый, толстяк и быкообразный — двигались, как стая волков, их оружие блистало в слабом свете костра, что трещал позади, бросая дрожащие тени на землю. Засада сомкнулась, как капкан, и ночь стала ареной смерти.

Рагнар, высокий и худой, шагнул вперёд, его кинжал сверкнул в руке, глаза сузились, голос был резким, как удар хлыста:
— Девчонка нужна живой! Совикус хочет её в Вальдхейме! Бери её, а мужик будет мёртв!

Святослав рявкнул, его голос прогремел, как гром в ночи:
— Я не отдам вам её! Убирайтесь, или сгинете все!

Кейра, с короткими чёрными волосами, подняла арбалет, её пальцы сжали тетиву, голос был холоден, как лёд:
— Отдай её, мужик, и живи. Ты нам не нужен.

Диана вскочила, её кинжал блеснул, ноги дрожали, но взгляд был твёрд, как у Всеволода, когда он учил её держать оружие:
— Я не пойду с вами! Никогда!

Святослав бросил взгляд на неё, его серые глаза вспыхнули, он прорычал:
— Тогда мы убьём их всех!

Рагнар махнул рукой, его голос сорвался на крик:
— Взять её! Убейте его!

Битва началась, как буря, что ломает лес. Кейра выстрелила, еще раз стрела свистнула в воздухе, метясь в грудь Святослава, но он уклонился, его тело изогнулось с кошачьей грацией, меч взлетел, отбивая выстрел, стрела вонзилась в землю с глухим стуком, взметнув комья грязи. Бьорн рванулся к нему, его топор взлетел, тяжёлый и острый, лезвие метнулось к голове воина, Святослав шагнул в сторону, меч встретил топор с оглушительным звоном, искры брызнули в ночь, как кровь из раны. Бьорн рубанул снова, топор просвистел над плечом Святослава, задев кольчугу, сталь лязгнула, оставив вмятину, воин зарычал, его меч взлетел в ответ, лезвие метнулось к шее наёмника, но Бьорн уклонился, топор врезался в землю, вырвав траву.

Диана бросилась к Ворону, её кинжал сверкнул, но кривоносый рванулся на неё, его нож метнулся к её груди, глаза горели злобой. Она увернулась, как учил отец, её тело изогнулось, нож вонзился в воздух, он зарычал, его кривой нос блестел от пота. Святослав заметил это краем глаза, его меч взлетел, он шагнул к громиле, лезвие рубануло сверху вниз, кривоносый поднял нож, но сталь воина была быстрее. Меч врезался в его плечо, разрубив кость с хрустом, как сухую ветку, кровь хлынула, как река, заливая траву, громила заорал, падая на колени, его нож выпал из руки, звякнув о камни. Святослав рванул меч вверх, лезвие вышло из раны, кровь брызнула на его кольчугу, он рубанул снова, меч вонзился в шею кривоносого, разрубив горло с влажным треском, голова откинулась назад, кровь хлынула фонтаном, тело рухнуло в грязь, дёрнувшись в агонии, его кривой нос уткнулся в землю, глаза остекленели.

Толстяк бросился на Святослава сзади, его кулаки взлетели, как молоты, ударив воина в спину, кольчуга звякнула, Святослав пошатнулся, его дыхание сбилось, он развернулся, меч взлетел в широком замахе. Толстяк поднял нож, пытаясь блокировать, но сталь воина была неумолима — меч рубанул по груди, лезвие врезалось с хрустом, рёбра треснули, как сухие доски, кровь хлынула, заливая жирные складки, громила захрипел, его маленькие глазки закатились, нож выпал из руки, звякнув о камни. Святослав рванул меч в сторону, лезвие вышло через бок, кровь брызнула, как дождь, толстяк рухнул на колени, его жирные щёки задрожали, он упал лицом в грязь, кровь смешалась с землёй, тело затихло, как сломанный мешок.

Диана крикнула, её голос сорвался:
— Святослав, сзади!

Сигрид рванулся к воину, его меч сверкнул, метясь в спину, лезвие метнулось с быстротой змеи. Святослав развернулся, его меч взлетел навстречу, сталь столкнулась со сталью, звон эхом отозвался в лесу, искры брызнули, как звёзды в ночи. Сигрид рубанул снова, меч вонзился в кольчугу Святослава, оставив длинный разрез, кровь потекла из плеча, воин зарычал, его меч взлетел в ответ, лезвие рубануло по груди наёмника, разрубив кожу и рёбра с хрустом, как топор раскалывает дерево. Кровь хлынула, Сигрид захрипел, его седые волосы смешались с грязью, он упал на колени, меч выпал из руки, звякнув о камни, Святослав рванул лезвие вверх, разрубив горло, кровь брызнула, как фонтан, тело рухнуло, дёрнувшись в последний раз, глаза остекленели, уставившись в пустоту.

Рагнар бросился к Диане, его кинжал метнулся к её руке, голос был резким:
— Живой, я сказал! Бери её!

Она увернулась, её кинжал взлетел, лезвие вонзилось в воздух, он уклонился, кинжал просвистел мимо, врезавшись в дерево. Быкообразный рванулся к ней, его топор взлетел, метясь в плечо, она упала на колени, топор вонзился в землю, вырвав комья грязи, его рёв эхом отозвался в лесу. Диана вскочила, её кинжал метнулся к его груди, лезвие вонзилось с хрустом, пробив рёбра, кровь хлынула, горячая и липкая, заливая её руку, быкообразный заорал, его глаза расширились, топор выпал из руки, звякнув о камни. Она рванула кинжал вверх, лезвие вышло через горло, кровь брызнула, как река, он рухнул, его бычья шея обмякла, тело упало в грязь, дёрнувшись в агонии, глаза остекленели, уставившись в небо.

Святослав крикнул, его голос сорвался:
— Беги, Диана!

Кейра бросилась к нему, её нож сверкнул, метясь в бок, он уклонился, но лезвие вонзилось в его плечо, кровь потекла по кольчуге, он зарычал, меч взлетел, рубанув её по руке, нож выпал, она взвыла, отступая. Бьорн рванулся сзади, его топор взлетел, лезвие вонзилось в спину Святослава, разрубив кольчугу, кровь хлынула, как река, он пошатнулся, его меч дрогнул, но он удержался. Рагнар бросился к нему, кинжал метнулся к груди, Святослав уклонился, лезвие вонзилось в бок, пробив кожу, кровь потекла, он зарычал, его ноги подкосились.

Диана закричала, её голос разорвал ночь:
— Нет! Я не оставлю тебя!

Святослав рубанул мечом, отгоняя Рагнара, его голос дрожал от боли:
— Уходи, глупая! За отца… беги!

Кейра ударила его ногой в грудь, её голос был хриплым:
— Умри, скотина!

Он пошатнулся, кровь текла из ран, меч звякнул о камни, он упал к реке, его тело рухнуло с глухим всплеском, кровь растекалась по воде, как багровая тень. Диана бросилась к нему, её слёзы хлынули, голос сорвался:
— Святослав!

Рагнар рванулся к ней, кинжал метнулся к её руке, она увернулась, кинжал вонзился в землю, он зарычал, отступая. Бьорн шагнул к Святославу, топор взлетел, но воин, собрав последние силы, вонзил меч ему в ногу, лезвие вышло через бедро, кровь хлынула, Бьорн взвыл, отступая. Диана смотрела на Святослава — его кровь текла в реку, его тело лежало неподвижно, — и крикнула, голос дрожал:
— Я найду его… за нас!

Она бросилась к Ворону, её ноги скользили по грязи, кинжал остался в руке, окровавленный и тёплый.
Конь ржал, его копыта били землю, она вскочила в седло, её руки сжали поводья, кинжал остался в её руке, окровавленный и тёплый от крови быкообразного. Святослав исчез в воде, его кровь текла в реку, как последняя жертва, что он отдал за неё. Кейра крикнула, её голос был хриплым от боли:
— Он мёртв! За ней, быстро!

Рагнар поднялся, хромая, его кинжал сверкнул, он рванулся за ней, Бьорн бросился следом, топор в его руке блестел в лунном свете, их шаги гудели в лесу, как топот стаи, что гонится за добычей. Диана ударила пятками в бока Ворона, конь рванулся вперёд, как чёрная молния, его копыта загрохотали по тропе, ветки хлестали её лицо, оставляя кровавые царапины, но она не чувствовала боли, только пустоту, что рвала её грудь, и решимость, что гнала её вперёд, как память об отце и Святославе.

Лес сгущался, его ветви смыкались, как когти, но Ворон был быстрее, его грива развевалась, как знамя, его дыхание было горячим, бока вздымались, как мехи в кузнице. Голоса наёмников стихли за деревьями, их шаги потерялись в шорохе листвы, тьма поглотила её, как мать, что прячет дитя от хищников. Рагнар остановился, его рука сжала рану, кровь текла между пальцами, голос был резким:
— Она ушла… проклятье…

Кейра сплюнула в грязь, её лицо исказилось от боли, она бросила взгляд на реку, где Святослав исчез:
— Он мёртв. Мы потеряли её след.

Бьорн кивнул, его топор опустился, кровь капала с лезвия, голос был хриплым:
— Совикус найдёт её… или нас за это.

Они повернулись, их тени растворились в лесу, оставив за собой реку, что унесла Святослава, и тропу, где Диана исчезла, как призрак в ночи.


Через час после битвы лес у реки погрузился в мёртвую тишину, только шорох воды нарушал её, журча над камнями, да редкий крик совы резал воздух, как отголосок ушедшего хаоса. Андрей скакал по тропе, его серый жеребец фыркал, пар вырывался из ноздрей, копыта скользили по мокрой траве, оставляя глубокие следы в грязи. Ряса священника, серая от пыли и пятен засохшей крови, цеплялась за ветки, рвалась с тихим треском, а символ Люминора, висящий на шее, светился слабым золотом, как маяк в этой тьме. Он шёл по следам Дианы, ведомый верой, что горела в нём, как свеча в ночи, его ноги ныли от долгого пути, глаза слезились от усталости, но тревога гнала его вперёд, как ветер гонит листья перед бурей.

Он остановился, натянув поводья, его взгляд упал на поляну у реки — место, где лес кричал о смерти. Кровь блестела на траве тёмными пятнами в лунном свете, сломанные ветки лежали разбросанными, как кости поверженных, следы боя проступали в грязи, как письмена судьбы. Андрей спешился, его сапоги утонули в мокрой земле, он шагнул ближе, и его дыхание замерло — перед ним лежали тела. Кривоносый громила замер с разрубленным плечом и шеей, кровь запеклась на его кривом носу, глаза остекленели, уставившись в пустоту. Толстяк лежал рядом, его грудь была разрублена, рёбра торчали, как сломанные ветки, кровь смешалась с грязью, жирные складки обмякли, как опавший мешок. Быкообразный растянулся в траве, его горло пробито кинжалом, кровь стекала в лужу под ним, топор валялся рядом, как сломанный символ его силы. Четвёртый — седой мужчина с разрубленной грудью, его меч лежал в грязи, лезвие покрыто кровью, — был одним из наёмников, его лицо застыло в гримасе боли. Андрей сжал символ Люминора, его голос дрожал, как шёпот ветра:
— Святой Люминор… сколько крови…

Он шагнул к реке, его взгляд упал на берег, и там, у воды, он увидел его — воина, что лежал в грязи, его кольчуга была разрублена, плечо и бок кровоточили, багровые струи текли в реку, окрашивая её тёмным пятном. Его меч лежал рядом, лезвие блестело в лунном свете, грудь вздымалась слабо, каждый вдох был хрипом, что рвал тишину, как предсмертный стон. Андрей не знал его — никогда не видел этого сурового лица с сединой в бороде, этих серых глаз, что тускнели от боли, — но он понял, что этот человек дрался за кого-то, и сердце сжалось от догадки. Он упал на колени рядом, его руки дрожали, голос был хриплым:
— Кто ты, воин? Жив ли ты?

Святослав открыл глаза, серые и мутные, его рука дёрнулась, пальцы сжали траву, голос был слаб, как шёпот умирающего:
— Она… ушла… на чёрном коне… к северу… они… за ней…

Андрей сжал его руку, пальцы воина были холодны, как лёд, кровь сочилась между ними, голос священника дрожал:
— Диана? Ты защищал её?

Святослав кивнул, его глаза мигнули, боль исказила лицо, кровь текла изо рта, как тёмная струйка:
— Да… я… держал их… беги… спаси её…

Андрей сжал символ Люминора, его свет стал ярче, как луч в ночи, он понял — Диана близко, но в опасности, её следы вели к северу, и время уходило, как песок в часах. Но совесть, что горела в нём, как свет его веры, не позволяла бросить этого человека, что отдал всё за неё. Он сорвал кусок рясы, прижал к ране на плече Святослава, кровь пропитала ткань, горячая и липкая, голос был твёрд:
— Ты храбр, воин. Я не оставлю тебя здесь. Свет Люминора хранит нас обоих.

Святослав кашлянул, кровь брызнула на траву, его голос слабел:
— К морю… север… она… ушла туда… не бросай её…

Андрей кивнул, его глаза блестели от слёз, но решимость была сильнее:
— Я найду её. Но ты будешь жить. Держись.

Он поднялся, обвязал рану Святослава куском рясы, кровь всё ещё текла, но медленнее, его руки дрожали, но он не отпустил воина. Андрей подвёл жеребца ближе, его взгляд упал на следы копыт Ворона — глубокие отпечатки, что вели к северу. Диана была там, в опасности, и он должен был её найти, но бросить этого человека, что лежал перед ним, он не мог — вера и совесть держали его, как цепи. Он шепнул, голос дрожал:
— Люминор, дай нам силы…

Святослав лежал тихо, его дыхание было слабым, но живым, и Андрей знал — он не оставит его умирать в этой грязи.

Продолжение следует…

Тридцать лет я строила её — избы из дуба, круги из полыни, руны на косяках. Я учила их — мужиков с топорами, баб с травами, детей с ножами. Мы жгли полынь, пели слова Гордея, держали тьму снаружи. Но он пришёл — быстрее, чем ветер, сильнее, чем огонь, и сломал нас. Я видела их — Ивана, что махал топором, Орину, что пела у очага, Петю, что резал руны. Они лежали в пепле, белые, с улыбками, что он оставлял, кровь их текла в траву, и я знала: я не спасла их.

Я шла, шатаясь, дым резал глаза, ветер нёс запах крови, смерти, тьмы. Избы горели, амбары лежали в пыли, река текла красной от их крови. Я звала их — «Иван! Орина! Петя!» — но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его шепот. Я искала их, живых, но видела только смерть — их тела, их глаза, что гасли под его когтями. Я упала у избы, где Гордей ушёл, кость моя лежала в пепле, и я знала: он взял всё. Но почему я жива?

Я сидела, дрожа, кровь моя текла в грязь, и я думала — его глаза, его смех, его слова. «Ты станешь мной». Что он сделал? Я жгла травы, пела слова, резала себя, но он пил меня, и я упала. Почему он не убил меня, как их? Я помнила его — худой, высокий, шрамы огня на коже, когти острые, как ножи. Он был больше, чем был, его тень была буря, его шепот был гром. Тридцать лет я готовила нас, но этого было мало — он сломал нас, и я жила, но не знала зачем.

Я встала, ноги мои дрожали, руки мои искали — я должна найти их, живых, хоть одного. Я шла к реке, где он пил меня, пепел кружился подо мной, дым гудел в ночи. Я видела их — мужиков, что кричали, баб, что бежали, детей, что падали. Их кровь текла в воду, их тела лежали в траве, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Почему он оставил меня?

Я шла дальше, избы горели, ветер нёс их дым. Я звала их, голос мой был слабым, хриплым от дыма, но я не сдавалась. Я должна найти их — хоть одного, хоть тень их жизни. Я помнила их — их топоры, их слова, их огонь, что гнали его прочь. Теперь он был огнём, он был тенью, он был смертью, и я знала: я не спасла их. Но я жила, и это было загадкой, что грызла меня, как страх грыз меня тридцать лет.

Я упала у амбара, пепел хрустел подо мной, кровь моя текла в грязь. Я смотрела — их тела, их глаза, их улыбки — и знала: он взял всё. Но я жила, и я должна понять — почему? Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я чуяла: это не конец. Я встала, шатаясь, и шла дальше, пепел был моим путём, дым был моим небом, и я искала — живых, хоть одного, хоть тень их жизни.

Пепел кружился под ногами, дым резал глаза, и я шла, шатаясь, через останки деревни, что я строила тридцать лет. Холод грыз меня, боль в плече и шее жгла, как огонь, но я не сдавалась — я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни. Велемир, Похититель крови, сломал нас — его тень рвала, его шепот ломал, его когти пил мою кровь, — но я жила, и это было загадкой, что грызла меня глубже страха. Почему он оставил меня? Я звала их — «Иван! Орина! Петя!» — но тишина была ответом, тишина и ветер, что выл, как его голос.

Я дошла до амбара — его стены лежали в пыли, зерно горело, запах дыма смешивался с кровью. Я упала на колени, руки мои дрожали, кровь моя текла в пепел, и я знала: он взял их всех. Но я жила, и это было ножом, что резал меня глубже его когтей. Я смотрела — их тела, их глаза, их улыбки, что он оставлял, — и слёзы жгли мне лицо, но я не плакала. Я должна найти их, хоть одного, хоть тень их жизни.

И тогда я услышала — слабый звук, как шорох мыши в траве, из-под обломков избы у реки. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, но я пошла к нему. Дым гудел, пепел хрустел, и я звала — «Кто там?» — голос мой был хриплым, слабым, но живым. Я рвала обломки, руки мои кровили, шрамы мои ныли, и я нашла его — мальчика, худого, с глазами, что горели страхом, спрятавшегося под доской. Он был жив, и сердце моё сжалось — один, хоть один уцелел.

— Тише, — шептала я, голос мой дрожал, как лист на ветру. — Это я, Лада. Ты в безопасности.

Он смотрел на меня, глаза его были большими, тёмными, полными слёз.

— Он… он взял их, — шептал он, голос его был слабым, как ветер в пепле. — Маму, папу, всех…

Я протянула руку, дрожащую, в крови, и он взял её, пальцы его холодные, как лёд. Я вытащила его, обняла его, и он дрожал в моих руках, как птица, что падает с неба.

— Как тебя зовут? — спросила я, голос мой был твёрже, чем я чуяла.

— Миша, — шепнул он, и слёзы текли по его лицу, грязному от пепла.

Я держала его, сердце моё билось, и я знала: он жив, он мой, я спасу его. Но боль в шее жгла, холод грыз меня глубже, и я чуяла — что-то не так. Я жила, но почему? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его слова — «Ты станешь мной» — гудели во мне, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его.

— Он ушёл, — шептала я, гладя его волосы, грязные от пепла. — Мы живы, Миша. Мы справимся.

Он кивнул, дрожал, и я держала его, но холод во мне рос — не от ветра, не от ночи, а от чего-то глубже. Я чуяла его — Велемира, его тень, его кровь, что текла во мне. Почему он оставил меня? Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и я жила — одна, с мальчиком, что дрожал в моих руках.

Я встала, держа его, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной.

— Пойдём, — сказала я, голос мой был слабым, но твёрдым. — Найдём укрытие.

Мы шли, шатаясь, к реке, где избы ещё стояли, их стены горели, но держали тень. Я чуяла его — его когти, его шепот, его глаза, — и знала: он сделал что-то со мной. Я жила, но слабость грызла меня, боль в шее жгла, и я не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит.

Мы дошли до избы — её стены трещали, но стояли, её очаг гас в пепле. Я усадила его у стены, дрожа, руки мои кровили, и я пыталась понять — почему я жива? Я спасала их, но не спасла, и он оставил меня — зачем? Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я чуяла: это не конец. Я смотрела на Мишу, он дрожал, шептал: «Мама», и сердце моё сжималось — я должна спасти его, как не спасла их.

— Мы выживем, — шептала я, голос мой был хриплым, слабым. — Я с тобой, Миша.

Он кивнул, слезы текли по его лицу, и я держала его, но холод во мне рос, боль в шее жгла, и я знала: что-то не так. Я жила, но слабость грызла меня, как ветер грыз пепел. Я чуяла его — Велемира, его тень, его кровь, — и страх грыз меня глубже, чем его когти. Почему он оставил меня? Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна понять, пока не поздно.

Я сидела у стены избы, пепел кружился в воздухе, дым гудел в ночи, и Миша дрожал в моих руках — худой, с глазами, что горели страхом, последняя тень жизни в этой деревне, что я не спасла. Его пальцы, холодные, как лёд, держали мою руку, и я шептала ему — «Мы выживем», — но голос мой был слабым, хриплым, и я чуяла: что-то не так. Холод во мне рос, боль в шее жгла, и я не понимала — почему я жива? Велемир, Похититель крови, сломал нас, пил меня, и его слова — «Ты станешь мной» — гудели во мне, как ветер в пепле. Что он сделал?

Я держала Мишу, сердце моё билось, но слабость грызла меня глубже, чем страх. Ночь была тёмной, ветер выл, и я чуяла — холод не от него, не от пепла, что лежал вокруг. Он был во мне — ледяной, острый, как нож, что резал меня изнутри. Я смотрела на свои руки — дрожащие, в шрамах, в крови, что текла из плеча, где он рвал меня. Кровь моя была тёплой, но холод грыз её, как зверь грызёт добычу, и я не понимала — что это?

— Лада, — шепнул Миша, голос его был слабым, как лист на ветру, — мне холодно.

Я прижала его к себе, дрожа, и шептала: «Я согрею тебя», но тепло моё уходило, как дым в ночи. Я чуяла его — его кожу, его дыхание, его кровь, что текла под ней, — и что-то во мне шевельнулось, острое, голодное, как ветер, что гнал меня к реке. Я отогнала это, сердце моё сжалось, и я знала: я боюсь. Не за себя, за него.

Боль в шее росла — не просто рана, что он оставил, а что-то глубже, что жгло, как огонь, но холодило, как лёд. Я тронула её, пальцы мои дрожали, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я чуяла — она меняется. Кожа моя была холодной, как камень, но внутри меня горело — жар, что резал меня, как нож, что я резала для обрядов. Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, и я знала: что-то не так.

— Миша, сиди здесь, — шептала я, голос мой был хриплым, слабым. — Я найду воды.

Он кивнул, глаза его горели страхом, и я пошла к реке, пепел хрустел подо мной, дым гудел в ночи. Я должна понять — почему я жива? Велемир пил меня, его когти рвали меня, его шепот ломал меня, но я дышала, и это было загадкой, что грызла меня глубже боли. Я дошла до реки, вода текла красной от их крови, и я упала на колени, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг.

Я тронула воду, пальцы мои горели, но холодили — странное, острое, как его когти. Я смотрела на себя — отражение моё дрожало, глаза мои были тёмными, лицо моё было худым, седые волосы вились, как ночь. Но я чуяла — что-то меняется. Жажда росла во мне — не вода, не тепло, а что-то глубже, что грызло меня, как голод грыз меня в первую зиму, когда я учила их травы. Я чуяла его — его кровь, его тень, его слова, — и знала: он сделал что-то со мной.

Я вернулась к Мише, шатаясь, ноги мои дрожали, боль в шее жгла, холод во мне рос. Он сидел у стены, худой, с глазами, что горели страхом, и я знала: я его щит. Но жажда грызла меня — острая, голодная, как зверь, что чует добычу. Я смотрела на него, чуяла его — его кожу, его дыхание, его кровь, — и что-то во мне шевельнулось, глубоко, тёмно, как его шепот. Я отогнала это, сердце моё билось, и я боялась — не за себя, за него.

— Лада, ты больна? — шепнул он, голос его был слабым, как ветер в пепле.

— Нет, — солгала я, голос мой был хриплым, дрожащим. — Я устала, Миша. Отдохнём.

Я села рядом, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла — что-то меняется. Кожа моя была ледяной, но внутри меня горело — огонь, что резал меня, как нож, что я резала для трав. Глаза мои жгли, слёзы текли, но я не плакала — я боялась. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я должна защитить его. Но жажда росла — острая, голодная, как его когти, что рвали меня, и я не понимала.

Ночь шла, пепел кружился, дым гудел, и я сидела, дрожа, рядом с ним. Холод во мне был глубже, чем ветер, жар в шее был острее, чем нож, и я чуяла — что-то во мне ломалось. Я тронула шею, пальцы мои горели, но холодили, кровь моя текла, липкая, тёплая, но я знала: она не моя. Его слова гудели во мне — «Ты станешь мной», — и я боялась, но не понимала. Я смотрела на Мишу, худого, с глазами, что горели страхом, и знала: я его щит, но что-то во мне росло — тьма, что грызла меня, как он грыз нас.

Я закрыла глаза, дрожа, холод во мне рос, жар в шее жёг, и я чуяла — жажда была не моей. Она была его — Велемира, Похитителя крови, что пил меня, что сломал нас. Я жила, но не знала зачем, и страх грыз меня глубже, чем его когти. Я должна спасти Мишу, но я боялась — не его, а себя.

Ночь обволакивала нас, пепел оседал на землю, а я сидела у стены избы, прижимая к себе Мишу — мальчика с заплаканными глазами, последнего, кто уцелел в этой деревне, что я не смогла уберечь. Его худые плечи дрожали под моими руками, дыхание вырывалось короткими толчками, и я шептала ему слова утешения, но голос мой ломался, как сухая ветка. Тьма сгущалась, и я чувствовала, как что-то внутри меня набирает силу — не усталость, не боль от ран, а нечто иное, жадное и беспощадное, что стучало в груди, словно чужое сердце.

Миша поднял голову, его взгляд, полный тревоги, скользнул по моему лицу.

— Лада, ты белая, как снег, — прошептал он, и голос его дрогнул, будто он боялся ответа.

Я попыталась улыбнуться, но губы мои оледенели, а внутри разгорался огонь — не тот, что грел, а тот, что сжигал.

— Это от дыма, — солгала я, стараясь скрыть дрожь в голосе. — Скоро пройдёт, Миша.

Но я знала: это не дым. Нечто тёмное рвалось из глубины, как зверь, пробуждающийся от долгого сна. Оно не было моим — оно принадлежало ему, Велемиру, чьи когти оставили следы на моём теле, чья кровь смешалась с моей. Его шепот — «Ты станешь мной» — звучал в памяти, как отголосок бури, и я ощущала, как он прорастает во мне, словно ядовитый корень. Я посмотрела на свои руки — бледные, покрытые шрамами от травяных обрядов, они казались чужими, холодными, как камень, но внутри пульсировала жизнь, чужая и голодная.

— Останься здесь, — сказала я, поднимаясь на ноги. Мышцы ныли, будто их сковало морозом, но я должна была отойти, укрыться от его глаз. — Я схожу принесу еще принесу воды.

Он кивнул, сжавшись в комок у стены, и я двинулась к реке, каждый шаг отдавался болью в костях. Пепел скрипел под ногами, дым стелился над землёй, и я чувствовала, как жажда стягивает горло — не простая, не та, что утоляет вода, а острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов.

У реки я опустилась на колени, вода отражала небо, тёмное и пустое, как мои мысли. Я зачерпнула её ладонями, поднесла к губам, но вкус её был пеплом, и жажда только усилилась. Я смотрела на своё отражение — глаза мои потемнели, лицо осунулось, седые пряди падали на лоб, но что-то в них шевелилось, словно тень под поверхностью. Я ощущала его — его присутствие, его силу, что тянула меня к себе, и страх сжимал сердце, острый и холодный, как зимний ветер.

Я вернулась к Мише, ноги подкашивались, дыхание вырывалось с хрипом. Он смотрел на меня, маленький, уязвимый, и я знала: он моя надежда, мой долг. Но жажда рвалась наружу, как река, что ломает плотину, и я ощущала его — его тепло, его пульс, его кровь, что звала меня, как зовёт добычу хищник. Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и я боролась — не с ним, с собой.

— Ты боишься? — спросил он, голос его дрожал, как лист на ветке.

Я посмотрела на него, глаза мои жгли, но я скрыла это за улыбкой.

— Нет, Миша, — ответила я, хотя ложь резала язык. — Я с тобой.

Но я боялась — не его, не ночи, а того, что росло во мне. Жажда была не моей — она была его, и она крепла, как буря, что ломает лес. Я ощущала её — острую, горячую, как его взгляд, когда он пил меня, и я знала: это не голод, это тьма. Я боролась, но она тянула меня, манила его теплом, его дыханием, его жизнью, что билась под кожей. Я закрыла глаза, сжала зубы, и боль в шее вспыхнула, как угли, что жгли его ящик.

— Лада, ты дрожишь, — сказал он, и рука его коснулась моей.

Я отдёрнула её, резко, как от огня, и встала, шатаясь.

— Это ничего, — выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. — Я устала, Миша. Отдохнём.

Я отошла к стене, прислонилась к ней, дрожа, и чувствовала, как жажда рвётся наружу — неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я смотрела на него — худого, с глазами, что горели страхом, — и знала: я должна держаться. Но она росла, резала меня, как его когти резали нас, и я боялась — не за себя, за него. Я спасала их тридцать лет, строила их, учила их, но он сломал нас, и теперь я жила, и эта жажда была его местью.

Я сжала голову руками, ногти впились в кожу, и я боролась — с ней, с ним, с собой. Она была не моей — она была его, и я знала: я меняюсь. Кожа моя леденела, но внутри меня пылал огонь — не мой, его, что сжигал меня, как он сжигал нас. Я смотрела на Мишу, маленького, уязвимого, и знала: я его щит. Но жажда была сильнее — острая, как его тень, и я боялась: я стану им, я стану Велемиром, и я не спасу его.

Ночь текла, пепел оседал, дым гудел, и я стояла, дрожа, у стены. Я боролась, но она росла — тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Я знала: я должна спасти его, но я боялась — не его, а себя.

Ночь сгущалась, пепел оседал на землю, и я стояла у стены избы, дрожа, глядя на Мишу — худого, с заплаканными глазами, последнего, кто остался от деревни, что я не смогла спасти. Его дыхание было слабым, как тень ветра, пальцы сжимали мою руку, и я знала: он мой, я его щит. Но жажда рвала меня — неудержимая, как буря, острая, как лезвие, что я держала над огнём для обрядов. Она была его — Велемира, чья кровь текла во мне, чьи слова — «Ты станешь мной» — гудели в моей голове, как эхо его смеха. Я боролась, но она ломала меня, и я знала: я проиграю.

Холод сковывал мои кости, но внутри пылал огонь — чужой, жгучий, как его взгляд, когда он пил меня. Кожа моя стала белой, как снег, пальцы окоченели, но жажда росла, тянула меня к Мише, к его теплу, к его крови, что стучала под тонкой кожей. Я смотрела на него, сердце моё колотилось, и страх резал меня — не за себя, за него. Тридцать лет я защищала их — травы, обряды, слова Гордея — но он сломал нас, и теперь я стояла здесь, живая, с этой тьмой, что рвалась наружу.

— Лада, ты больна? — спросил он, еще раз голос его дрожал от страха, как лист перед падением.

Я отвернулась, сжала кулаки, ногти впились в ладони, и выдавила:

— Нет, Миша. Я просто очень сильно устала.

Но ложь жгла язык, как угли. Жажда была не болезнью — она была зверем, что проснулся во мне, и я ощущала её — горячую, голодную, как его когти, что рвали нас. Я шагнула к нему, чтобы обнять, успокоить, но остановилась — его запах ударил в меня, сладкий, живой, как река, что манит утопленника. Я отпрянула, дыхание моё сорвалось, и я знала: я не удержусь.

— Останься здесь, — выдохнула я, голос мой был тонким, как нить. — Я отойду.

Он кивнул, сжался у стены, и я рванулась прочь, к реке, ноги мои подкашивались, пепел скрипел подо мной. Я упала у воды, ладони вцепились в грязь, и жажда рвала меня — неудержимая, как его шепот, что звал нас к нему. Я пила воду из реки, но не могла напиться, вода не давала мне утоление дикой жажды которая терзала меня. Я смотрела на своё отражение — глаза мои потемнели, лицо осунулось, но что-то в них шевелилось, словно тень под льдом. Я ощущала его — его силу, его кровь, что текла во мне, и знала: я становлюсь им.

Я боролась, сжимала голову руками, ногти рвали кожу, но она росла — тьма, что ломала меня, как он ломал нас. Жажда была сильнее — она жгла горло, стягивала грудь, рвала разум. Я вернулась к Мише, шатаясь, и он смотрел на меня, маленький, уязвимый, с глазами, что горели страхом.

— Лада, — шепнул он, — ты плачешь?

Слёзы текли, но я не плакала — это был жар, что выжигал меня, и я знала: я проиграю.

Я упала рядом, дрожа, и жажда рвалась наружу — острая, как его когти, горячая, как его взгляд. Я смотрела на него — его шею, его пульс, его кровь, что звала меня, — и боролась, но она была сильнее. Я шептала: «Держись, Миша», но голос мой ломался, как сухая ветка, и я знала: я не спасу его. Она рвала меня, как буря рвёт лес, и я ощущала его — его тепло, его жизнь, что манила меня, как огонь манит зверя.

— Лада, — сказал он, и рука его коснулась моей.

Я рванулась к нему — не я, она, тьма, что росла во мне. Когти мои — не мои, его — рвали его шею, кровь хлынула, горячая, сладкая, как мёд, что я варила для обрядов. Я пила, и жажда рвалась наружу — неудержимая, как его шепот, что ломал нас. Я знала: я не должна, я боролась, но наслаждение текло в меня, как река, что ломает плотину. Его кровь была моей, его тепло было моим, его жизнь была моей, и я пила, смаковала, ужасалась.

Он кричал, слабо, как птица, что падает с неба, и я знала: я проиграла. Его глаза гасли, его руки падали, и я пила, пока он не стих — белый, с улыбкой, что он оставлял. Я отшатнулась, кровь его текла по моим рукам, ужас резал меня, как нож, что я резала для трав, но наслаждение грело меня, как огонь, что я жгла для обрядов. Я кричала, голос мой был хриплым, диким, и я знала: я стала им — Велемиром, Похитителем крови, что сломал нас.

Я встала, шатаясь, ноги мои дрожали, пепел хрустел подо мной. Кровь его текла во мне, жажда стихла, но ужас рвал меня — я убила его, я выпила его, я стала им. Я пошла к озеру, не зная зачем, пепел кружился, дым гудел, и я знала: я не я. Я упала у воды, руки мои дрожали, и смотрела — отражение моё было не моим. Глаза мои горели, красные, как его, лицо моё было молодым, гладким, как в юности, но красивее — кожа белая, как снег, волосы чёрные, как ночь, губы алые, как кровь.

Я тронула лицо, пальцы мои дрожали, и знала: я помолодела, я стала лучше, чем была. Красота моя была его — тьма, что он дал мне, что рвала меня, что сломала меня. Я смотрела на себя, ужас грыз меня, но наслаждение текло в меня — я была его, я была вампиром, и я знала: это его месть. Я кричала, голос мой был диким, как его смех, и пепел кружился, дым гудел, а я знала: я проиграла, но я жива.

Ночь была моей, пепел первой деревни кружился под ногами, и я шёл к лесу, кровь их текла во мне, память их жила во мне. Я был Кровяной князь, выкованный Даромиром, и месть моя была полной — их избы стали ничем, их крики угасли, их огонь стал моим. Я наслаждался — их страх, их слабость, их души были моими, и я смаковал каждый глоток, что пил у реки, где они жгли меня. Но что-то шевельнулось во мне — не память, не жажда, а тень, что росла вдали, как эхо моего шепота.

Я остановился, тени мои вились, как плащ, глаза мои горели, как угли, что ломали меня тогда. Ветер нёс её — Ладу, знахарку, что гнала меня своим ядом, что жгла меня своим огнём. Я чуял её — её кровь, что текла в моих венах, её красота, что манила меня, её душа, что я взял. Я дал ей мою тьму, каплю крови, чёрную, как смола, что текла во мне, и теперь я знал: она обратилась.

Она была далеко, в пепле своей деревни, но я ощущал её — её жажда рвалась наружу, её тень росла, как моя росла у алтаря Даромира. Я закрыл глаза, и она была там — её крик, её ужас, её наслаждение, когда кровь мальчишки текла в неё, как текла в меня их кровь. Я смеялся — тихо, холодно, как он учил, — и знал: она стала мной. Её красота, её воля, её душа были моими, и теперь она носила мою тьму, как я ношу его.

Я шёл к лесу, пепел кружился, кровь их текла во мне, и я чуял её — её глаза, красные, как мои, её жажда, острая, как моя. Она не знала ещё, не понимала, но я знал: она моя. Месть моя была полной — не смерть, а вечность, что сломает её, как сломала меня. Я дал ей это — тень, что растёт, кровь, что зовёт, и я знал: она найдёт меня, как я нашёл их.

Даромир гудел в ночи, его зов был тенью, что тянул меня, но я остановился, глядя в темноту. Лада была там, в пепле, с глазами, что горят, с жаждой, что рвёт её, и я знал: она станет бурей, как я стал бурей. Я шёл дальше, тени мои следовали за мной, и я смеялся — месть моя была сладкой, и её тьма была моим триумфом.

Продолжение следует…