— Кто здесь? — раздался испуганный голос. Через мгновение из-за ящиков с инвентарём показалось узкое лицо Жени. Я знал его. Часто, стремясь сбежать от давящей суеты казарменной жизни, он стучался ко мне в штаб дивизиона, просился пересидеть. Замирал в уголке на какое-то время, пока его не отпускало, потом молча уходил.
— Но я уже здесь! — злобно зашипел он. — Ищи себе другое место!
— Ну, я же прятал тебя в штабе, — напомнил я, улыбаясь. — Теперь ты прячь меня.
Штаба здесь не было, как и всего остального, знакомого. Это была командировка в Бикин — воинскую часть на границе с Китаем. Новые лица, неприятные разговоры, необходимость заново «ставить себя».
Невольно я вспомнил, как всё начиналось. Сперва учебка в Коломне, лычки младшего сержанта, выданные по факту небольшого обучения, неделя тряски на поезде до Усурийска. Бронхит. Санчасть. Таблетки, уколы. Адаптация. Деды.
Помню, построил нас такой «дед», пока лейтенант в штабе играл в «Мир танков», и начал «пробивать в душу» всем по очереди. Рукой в солнечное сплетение. Если кто-то дёргался или возражал, он шикал на него: «Стой ровно. Чем больше крутиться будешь, тем сильнее ударю». А у меня дурацкая привычка — сдачи давать. Отец говорил: «Всегда давай сдачи». И вот он меня бьёт, толкает скорее, а я его — с той же силой.
Он с удивлением, медленно так, поворачивается к своим друзьям-дембелям, улыбка до ушей. Те ржут. А потом как даст мне, но уже сильно. А я ему.
— Ты чё? — спрашивает. — Борзый чтоли?
А я даже не знаю, что за борзый. В общем, запомнил он меня, и на стрелку позвал — в сушилку. Там огромная батарея вдоль стены, и из неё металлические трубки торчат, чтобы на них можно было надевать сапоги и носки для сушки. Запашок ещё тот. А солдаты там отношения выясняли. Укромно и не слышно ничего. И начинает он мне объяснять, как тут всё устроено, и что всё вокруг него крутиться, и что он решает, что можно, а что нельзя. И попихивает меня, чтобы нужный эффект создать. А я растерялся. Не знаю, что ответить. Так необычно и нагло это было. Ну и толкаю его в ответ — вроде того, что сдачи даю. А он сильнее. Ну, и я тоже. Кончилось тем, что вылетел я в коридор вместе с дверью. Точнее, верхом на двери. Тут офицеры отвлеклись от компьютерных игр и велели нам эту дверь на место вернуть и мы до вечера с ней провозились. Иду я потом по коридору в туалет, и слышу, как «старики» обсуждают:
— Вечерина не трогайте. Он ёбнутый наглухо.
А потом оказалось, что я — волшебник-программист. Могу в Экселе сделать так, чтобы табличка распечатывалась на одном листочке, а не на полтора. И офицеры вокруг собираются. «Смотри, как может, — кричит капитан Лисицын и хлопает меня по плечу, сжимая ключицу до хруста. — Будешь моим личным компьютерным монстром». Так я в штаб и попал. Даже прапорщик Краснолобов, любивший орать солдату в самое ухо: «Уёбище ты ебаное!!» по любому поводу, выпучив глаза и напрягая жилы на шее, ко мне обращался более сдержанно: «И Вы, Илья Александрович, уёбище Вы ебаное».
А потом полигон под Хабаровском и командировка в Бикин. Там часть азербайджанцы с тувинцами надвое поделили. Говорят, даже зарплату у молодых лейтенантов отжимали. Сам не видел, но слухи ходили.
С азербайджанцами столкнулся первый раз в чепке. Это такой магазин в части. Там всегда очередь и в ней люди общаются. Или отношения выясняют.
— Поясни за часы? — спрашивает один из группы сзади. А часы в этой части были отличительным признаком блатных или дедов. То есть каждый их носить не мог, не по статусу. Ну а у меня это были просто часы — время смотреть.
— Подарок. Ценные для меня. Отдать не могу.
В итоге решили меня пиздить. Мы тебя подождём, говорят. Ну, думаю, понятно. Бывает. Часы-то — безделушка. Тысячи две стоили. Но для меня принцип. За что ещё бороться в армии? За всякие безделушки и остаётся. Точнее даже не за них, а вроде как за самого себя.
Как очередь подходит, кладу их на стол перед буфетчицей.
— Спрячьте, — говорю. — Я за ними вернусь потом.
Она на меня с тревогой посмотрела, кивнула, и часы убрала под стойку. А я сел кофе пить. С шоколадкой. В окошко солнце светит. Весна! Ну, думаю, насладиться нужно. Посмаковать. Вспомнил, как Вовка, староста класса, бросил, идя к зубному: «Ухожу с зубами».
Кофе допил. Выхожу — нет никого. Солнышко светит, птички поют. Странно, думаю. Может, притаились? Заглядываю за угол — нету. Ну, думаю, слава Богу!
В другой раз тувинцы заметили. В столовой. Отправили одного ко мне на переговоры. И вот стоит он напротив, оглядывается, заточку показывает.
— Часы давай, — говорит. А у самого голос детский совсем. Да ещё на полторы головы ниже меня. Так странно это было — ребёнок с заточкой. Я даже серьёзно воспринять не смог. Уверен был, что он шутит. Что-то на тюремном жаргоне мне говорит, а я половины слов совсем не понимаю. Жду, когда закончит.
— Ты понял? — спрашивает.
— Я не понял, что ты сказал, — говорю. — Но у тебя только два варианта. Смотри, ты либо пиписька, либо какашка.
— Что? — щуриться и опять мне на тюремном что-то начинает.
— Нет, говорю. Только два варианта. Либо пися, либо кака. Что больше нравится?
Сказал, что после ужина мне пизда. Вижу, пока кушаем, что они там собираются у выхода — обсуждают. Понимаю, что серьёзно настроены. И тут меня как вштырит. Прямо мир перевернулся. Мозг стал такой ясный, как прозрачный лёд над озером. Наверное, первый раз в жизни я попал в состояние полной концентрации. Каждая мысль имела вес и смысл. Всё лишнее растворилось, ушло за кромку внимания. Подхожу сразу к дембелю, который нас до столовой водил, когда офицерам лень было. Говорю:
— Слушай, меня тут походу тувинцы пиздить собрались. Поможете с ребятами?
А он глаза округляет. Делает глупое лицо.
— Конечно, — говорит. — Нет. С хера ли тебе помогать?
— Пожалуйста, — говорю. — Я прошу потому что. Поэтому и помоги.
— Да кто ты такой, чтобы просить об этом. Иди в жопу! — и гречка у него изо рта валится. — Отпиздят и отпустят. Переживёшь.
Ну, думаю, ладно. Сколько здесь выходов? Иду на кухню. Он мне следом кричит:
Не слушаю. Спрашиваю у поварихи, есть ли телефон? Есть ли выход чёрный. Говорит, есть. Иду к телефону. Меня наш дедок перехватывает, хватает за руку. Глаза испуганные. Ответственность почувствовал, что влетит ему за такие мои фокусы.
— А ну пошёл отсюда на хуй! — ору на него. И делаю бешеные глаза, как старшина научил. — Не можешь помочь — не путайся под ногами!
Он опешил. Вспотел. Повариха на него смотрит испуганно.
А наши тем временем на выход потянулись, а с ними ещё два дивизиона. И у меня новый план созрел.
— Ладно, — говорю. — Идём со всеми.
Одеваемся. Выходим. Тувинцы обалдели от количества народу, которое из столовой повалило. Слышу, один нашёлся, что делать — кричит, что у него шапку украли, и что он знает, как её опознать. И начинает смотреть всех — ищет меня. Вот засада, думаю. Но повезло. Офицер наш явился наконец, чтоб его.
— Что вы тут телитесь? — говорит. — Бегом в расположение.
Много всего ещё было. Башкиры, дагестанцы, якуты, буряты. Научился всех различать. И враги были, и друзья. А некоторые — сперва враги, а потом друзья. Помню, как один якут заступался за меня против своих друзей якутов. Объяснял им, почему я хороший и почему меня не надо пиздить. И как стресс учился снимать, помню. После отбоя пробовал медитировать. Потом вдруг поднимаюсь с койки — иду по коридору, танцую. Руки расправил, как самолётик в детстве.
— Ты чего? — спрашивает дневальный.
Он у виска крутит, а я лечу себе дальше — к окошку, машу руками.
— О чём задумался? — возвращает меня в настоящее Женя.
— Да так, — говорю. — Вспоминал, как мы дошли до жизни такой. Смотри, что нашёл.
И показываю ему толстый фолиант «Бхагавад Гита». Тот самый, который сектанты-кришнаиты много лет по Москве раздавали в девяностые и нулевые.
— В туалете. Представляешь, вместо туалетной бумаги лежала.
— Почему? — удивился я. — Знаешь, что такое йога?
Он посмотрел с молчаливым упрёком, понимая, что меня не остановить.
— Вот интересный фрагмент, — говорю. — Только что наткнулся: «Когда человек избавляется от всех желаний ума, о Партха, и удовлетворен в самом себе, тогда он называется достигшим мудрости». Как тебе? Отзывается?
— Нет, — говорит он злобно. — Не отзывается. Нигде нет покоя!
Потом встал и поплёлся вон. А я остался. Теперь это было моё место, где можно залечь на дно. Ну, думаю, и слава Богу.
