AvaddonMR

В приемной Ректора Виллема царила тишина, изредка прерываемая всхлипываниями, причитаниями и странными, почти нечеловеческими стонами. Лица посетителей, расположившихся вдоль стен на неудобных скамейках, представляли все разнообразие выражений человеческого ужаса: от плохо скрываемого за невротической улыбкой страха до бесконечного отчаяния, застывшего в пустых глазах. Каждый посетитель, в надежде попасть на лечение к ректору, сопровождал родственника, пораженного той или иной болезнью, от которой открестились все лекари ближайших окрестностей.

Вот с заплаканными глазами сидит жена ярнамского соляного магната — у нее на руках дочь, страдающая от гидроцефалии. Рядом — председатель совета безопасности, седоусый и статный, однако весь бледный. Он сидит с пятнадцатилетним сыном, роняющим слюни, — мальчишка так и не начал подавать признаков разума, и последние годы они искали спасения у множества врачей... а ведь какое будущее ему светило! У самой двери в кабинет ректора расположилась пара, без сомнений, высшего сословия. Пациента при них не было. Отороченные золотом атласные одеяния сидели на них как влитые, а пурпурный пояс с золотой бляхой размером с кулак на господине говорил о титуле как минимум графа; наверняка на светских приемах он собирал вокруг себя вассалов и приживал, с высокомерным видом отпуская уничижительные комментарии в адрес собравшихся и наслаждаясь властью. Но в Бюргенверте была только одна власть — Мастер Виллем.

Он принимал пациентов один на один и заставлял ждать всякого сопровождающего, включая господ королевских кровей, что прощалось ему за самые крохотные просветы надежды на выздоровление дорогих родственников: братьев и сестер, родителей, детей или внуков. Слухи о методах лечения никогда не покидали стен университета, даже с теми, кто чудом выздоровел. А массивная дубовая дверь, барельеф на которой изображал десятки великих умов всего мира, отделяла кабинет от всякого пришельца.

Трепет наполнял всякого, кому приходилось стучать в нее — у ректора не было секретарей и приемных, только скамейки в удаленном конце университетского коридора. Он всегда отзывался сам.

Впрочем, статус почетного доцента Бюргентверта давал мне формальное право на аудиенцию без очереди. Несколько глухих ударов в дверь рассеяли тишину университетского коридора.

• Войдите, — голос ректора сквозил недовольством.

Открыв дверь, я обнаружил необычную картину. Пожилая пара причитала нечленораздельные благодарности, которые старый ученый принимал сдержанно, но без холода. Рядом с ними стоял немолодой уже, лет тридцати, человек в пижаме пациента. Молодой человек выглядел абсолютно здоровым, только осунувшееся серое лицо выдавало, что он прошел долгий курс лечения в Бюргенверте, а потерянный почти мальчишеский взгляд свидетельствовал о скудном жизненном опыте. Увидев меня, чета вместе с потомком заторопилась на выход, продолжая осыпать Виллема благодарностями, из которых стало понятно, что мальчишку, как бы ни странно было применить такое слово к тридцатилетнему мужу, на протяжении восемнадцати последних лет мучал обширный набор дезадаптивных психозов. Сейчас он выглядел абсолютно нормально, перед выходом пожал ректору руку и кивнул мне в знак приветствия.

• Я слушаю, — Виллем бесстрастно вперил в меня ясные и жестокие серые глаза.

Помещение наполняла идеальная гармония в каждой детали: в аккуратных кипах заполненных бумаг на столе; на уходящих к потолку полках, уставленных толстыми книгами с темно-зелеными корешками; у кресла-качалки, обитого дорогим бархатом ярко-малинового оттенка; у окна с телескопом, настроенным на луну.

Мало кто знал, что в противоположной от входа стене есть небольшая дверь, скромно отделанная, но всегда хорошо смазанная и тихая. Она ведет в ярко освещенный коридор, соединяющий кабинет ректора с лабораториями, палатами и кабинетами врачей, куда ученый уводил принятых на лечение пациентов, — Виллем считал, что родным прощаться с пациентами не стоит.

• Мастер Виллем, я вынужден доложить вам, что городской совет настаивает на том, чтобы университет прислал специалистов в лабиринт, обнаруженный под Ярнамом.

Мало кто мог выдержать взгляд Виллема — в глубинах выцветших от старости глаз ощущалось тяжелое бремя мудрости и проведенных в университете многих лет истового учения. Несмотря на занимаемое положение и достижения, во взгляде не было ни гордыни, ни праздности.

• Снова? Да чего же им надо? Я уже говорил, что Бюргенверт не копается в земле, подобно червям. Что на этот раз?

Последние годы Виллем посвятил исследованию пределов работы человеческого разума: памяти, восприятия и абстрактного мышления — все это интересовало его в первую очередь. Кроме того, значительная часть университетских преподавателей и постдоков работала в качестве врачей-исследователей с пациентами Виллема. Закрытость университета имела свои причины: изощренность методов доводила до потери сна даже некоторых коллег, а эксперименты и лечение переживали далеко не все пациенты. Трепанация, шунтирование, лоботомия, воздействие электрическим током или исключительно громкими направленными звуками — по итогу каждой операции, успешной или нет, Виллем с лечащим врачом заносил результаты в очередную книгу с темно-зеленым корешком.

Несмотря на жестокость подхода, Мастер умудрялся возвращать сознание даже пациентам, многие годы безуспешно проходившим терапию в других заведениях: расстройства личности, галлюцинации или отставание в развитии, — ко всякому отклонению великий ученый находил порой гуманный, порой жестокий, но всегда — чисто научный подход. Неудивительно, что он не хотел тратить время на непонятные раскопки.

• Да, Мастер. Несомненно. Однако мне сообщили, что помещения имеют огромную культурную ценность. Археологи обнаружили множество просторных залов, в некоторых из них сохранились останки книг, утварь из драгоценных металлов и гравюры. Возможно, даже медицинские записи. Мне кажется, что…

• Что? — отрезал проректор, — У меня нет времени на это. Послушай, — голос смягчился, — отправь туда кого-то из наших ученых. Только не отвлекай Лоуренса по этому пустяку, — он опустил взгляд на разложенные на столе бумаги и окунулся в изучение документов — О чем это я? Ах, да. Если тебе это так интересно, знаешь, займись этим сам!

Аудиенция закончена.

Вид коридоров университета, заставленных стеллажами с тысячами томов литературы, любого навел бы на мысль, что Бюргенверт является тем самым местом, где смогут разобраться с запутанным многоуровневым лабиринтом, совсем недавно обнаруженным глубоко под городом. Археологи недоумевали: архитектура лабиринта была неоднородна, и ни один из наблюдаемых архитектурных стилей не носил черт антропогенных; это наводило ученых на невероятное предположение о том, что под Ярнамом располагались руины давно угасшей цивилизации, которая не уступала, а возможно, и превосходила человечество по уровню развития науки и культуры. И оставляло повисший в воздухе вопрос: “Если это было так, то что привело к их упадку?”

Полная версия: на author.today

- Давай, вставай, надо убираться отсюда, да поскорее — с дверью нам не справится, а оставаться здесь я не намерен, — кузнец старался держаться молодцом, однако страх подземелья сквозил в каждом его взгляде и слове — Быстрее надо в комнату вернуться, фитиль долго не продержится.

Барт молча повиновался, тихо шагая за кузнецом, он вцепился взглядом в слабое пламя свечи. Он проклинал подземелье, проклинал Бюргенверт и Виллема, проклинал трусливого Андреаса и проклинал себя, — он не был готов признаться себе, что в момент настоящей опасности он струсил, бросив товарища на погибель. Любой мальчишка, представляя себя героем подобной истории, знает, что в нужный момент откроется второе дыхание, а в случае великой опасности дух воспрянет над плотью. Никто не грезит об умопомрачительном ужасе, о жалких сомнениях и колебаниях или мокрых, но все еще теплых штанинах. Теперь Барт знал, что он просто животное, которое, будучи загнанным в угол, сожмется и будет по-кроличьи ждать своей участи. Он проклинал и кузнеца, который оказался зверем, готовым рвать и метать в кромешной темноте, чтобы спасти свою жизнь.

Зависть, разочарование и обида не позволили юному механику услышать тихое шарканье серых ступней по таким неровным плитам; собственная тень, порожденная угасающим на фитиле огоньком, не дала увидеть жестокие пустые прогнившие глазницы, вперившиеся в его затылок; ворчание и кряхтение побитого кузнеца смешались с булькающим бормотанием на неизвестном в Ярнаме языке. Короткая яркая вспышка боли — все, что ощутил Барт, когда тяжелый топор резко обрушился на трапециевидную мышцу, ломая ключицу, вспарывая легкие и с легкостью проходя сквозь сердце в летальном ударе.

Валдер услышал захлебывающиеся хрипы, но не обернулся. Он знал, что человеку, издавшему подобные звуки, уже не помочь, и со всей скоростью, на которую было способно изувеченное тело, бросился к свету в конце длинной дуги коридора. Еще несколько ударов прозвучали в удаляющейся тьме за спиной — тошнотворное чавканье все еще живой плоти завершилось звонким гонгом металла о камень. Он знал, что Барта уже не опознают. Хрипя и задыхаясь, он выскочил в холл с проклятой дверью, где молча сидел Андреас. Кузнец грязно выругался и выхватил из рук обмякшего студента ломик.

- Что это был за шум? А, а почему вы один? Барт же ушел за вами, — дрожащий голос не мог скрыть нервозности глуповатого студента.- Охх, э… Так, ты. Встань в трех метрах от коридора, заткнись и стой там. Сейчас он выйдет, ты главное стой спокойно! — мальчишка с замеревшим лицом повиновался, а Валдер встал в у стены в полуметре от арки. Он занес ломик над головой и замер, стараясь унять тяжелое дыхание.

Спустя две долгих минуты во тьме появился тощий силуэт одетого в грязные рваные лохмотья существа, очень похожего на человека. Пропорции были искажены, под капюшоном на удлиненной шее телепалась небольшая голова, ребра были плотно обтянуты серой кожей, под которой, казалось не нашлось бы места внутренним органам — там, где должен быть живот, проступает позвоночник, а в неестественно длинных руках обитатель катакомб держал два окровавленных топора, отливающих матовой латунью. Густо покрытое ярко-красной артериальной кровью и ошметками плоти, существо вызывало в голове образы из древних легенд человечества: медленные и в то же время дерганные движения, тлетворный запах разложения и мерзкие хрипы, складывающиеся в потустороннюю речь, вызывали сомнения в том, что в нем еще теплится жизнь. Два медленных шага, один размашистый жест, и оно уже занесло тесак над головой оцепеневшего Андреаса. Трепет жертвы уже смешался в маленьких глазках с неизбежностью рока, когда топор просвистел мимо уха, зацепив плечо. Тварь медленно завалилась на бок, стараясь найти баланс на сломанной ноге, однако перебитая кость с треском сложилась вдвое. Андреас не был готов увидеть полные яростью глаза Валдера, начавшего без разбора колотить подранка ломом, иссохшая плоть и сухие кости легко сдавались под натиском жилистого кузнеца. Приступ ярости прекратился, только когда тело превратилось в гнусную вонючую серо-бурую массу густой крови вперемешку с обломками костей и остатками плоти. Тяжело дыша, он сделал глоток из своей фляги и, громко выругавшись, поднял один из топоров.

- А теперь слушай сюда, пацан. Сейчас ты берешь ломик и внимательно, очень, мать твою, внимательно смотришь в этот коридор. Этот топор сделан из того же металла, что и дверь, но явно более свежего, так что я сейчас буду выбивать замок. Ты будешь следить за входом, и если увидишь любое движение, даже если это будет мышь или таракан, начинай орать, чтобы я попробовал спасти тебя, бесполезного ублюдка. Ну или хотя бы успел отсюда свалить, если у тебя шанса не останется. Если там что-то ценное — оно мое, и ни слова никому, когда мы выберемся отсюда. Срать я хотел на приказы твоих высоколобых уродов. Понял?

“Лучший способ добраться до соседней деревни — дворами, мимо избы лекаря, добраться до кромки леса, после чего выйти на тропинку, а по ней пересечь лес мимо вечно тихого зеркального озера. Примерно час пути, но если бежать, приду пораньше и удивлю папу!”

На улице царило будничное оживление: улыбчивые соседи здоровались друг с другом, обмениваясь новостями и слухами. Кто-то с улыбкой смотрел на меня. Но мне было не до того – я торопился по своим делам.

Выйдя к высокой стене густого леса, я огляделся. Тропинка уходила левее, а справа над кронами старинных дубов и высоких берез, помнящих младенцем еще моего прадеда, возвышался шпиль башни. Черная, она будто не подпускала к себе даже лучи солнца и была больше похожа на аккуратный разрез в ткани неба.

Она стояла здесь с начала времен, и деревенские жители никогда не ходили в ее сторону, даже те, что не были суеверными. Детям с малых лет настрого запрещали приближаться к ней, взрослые старались не входить даже в район леса, где она стояла, а деды ставили свои кровати так, чтобы во сне лежать головой в противоположном направлении от таинственного сооружения. Кто-то говорил, что башня – это конец иглы, на которую нанизано наше мироздание. Про нее ходило множество других легенд. Последняя история, которую я слышал, была рассказана моим отцом.

Много лет назад, когда он был совсем ребенком, в деревню приезжала экспедиция ученых мужей, твердо намеревавшихся изучить ее. Много месяцев они провели, плутая по лесу в поисках троп, ведущих к башне. В конце концов, они даже пытались прорубить просеку напрямик. С тех пор их никто не видел. Трудно было не поверить этой истории. Было в башне что-то пугающее, почти потустороннее: даже если идти прямо вперед, глядя на шпиль, он не приблизится. Я сам делал так сотню раз.

Я побежал по тропинке под арочный свод из ветвей согбенных дубов. Высокая трава и причудливые цветы по краям тропинки наполняли лес нежнейшими сладковатыми ароматами, а жужжание деловых шмелей и пчел напоминало мне о собственном срочном задании. Добежав до озера, я решил передохнуть и умыться — вода здесь была кристально чистой, но совсем не холодной: я даже не поежился, когда по раскрасневшемуся лицу побежали частички озера. Подставив лицо небу, я наслаждался прикосновением солнца и теплой лаской лесного ветерка.

Собравшись продолжить путь, я обнаружил странное: тонкая шпилька башни вдалеке показалась заметно больше, а на вершине виднелась маленькая серая точка. Плеснув еще пригоршню воды на лицо и шею, чтобы согнать видение, я не оглядываясь побежал в сторону деревни, ощутив на спине взгляд — тяжелый, жадный и нетерпеливый.

До выхода из леса оставалось совсем немного, когда на тропку надвинулась исполинская тень, какие бывают от грозовых туч. Лес затих: ни жужжания, ни шелеста листьев. За спиной в трёхстах шагах возвышалась башня настолько высокая, что разглядеть ее вершину можно было только высоко задрав голову. Я стоял, не в силах оторвать взгляд от бездны мрачных стен башни, переливавшихся всеми оттенками самого черного из цветов, что можно представить.

Тропинка вела к деревне, и я решил, что лучшим решением будет поскорее добежать до деревни под защиту взрослых. Я побежал сломя голову, не замечая жестких веток, хлеставших по лицу и рукам, и крапивы, в которую угодил несколько раз оступившись с тропы. Окончательно потеряв счет времени и выбившись из сил, я остановился. Паника сковала не только сознание, но и тело. Тьма не пугала, однако ощущение пристального взгляда в спину путало мысли — в этом лесу прошло все мое детство, я знал каждую тропу и не сомневался, что бежал подальше от черной башни, которая маячила на горизонте столько, сколько себя помнят мои прадеды.

Одеревеневшие ноги не слушались, кровь стучала в висках, а в глубине сдающегося сознания осталось лишь отчаяние, вынудившее меня оглянуться и увидеть бесцветно-черный шпиль, находившийся в какой-то сотне шагов. Вокруг меня сгустилась тьма, которую я поначалу принял за тень, плотная настолько, что не было видно ни тропинки, ни до боли знакомых деревьев. Я бежал по памяти, то и дело пропуская повороты и натыкаясь на ставшие вдруг негостеприимными ветви древних деревьев и  кусты крапивы. Все тело ныло и зудело от усталости и боли, а сознание — от ужаса. Хотелось плакать.

Я не останавливался и не оглядывался до тех пор, пока не перестал различать в темноте собственные руки — бежать дальше было нельзя. Остановившись и медленно развернувшись, я не увидел леса: влево и вправо, насколько хватало взгляда, передо мной простиралась темная гладь. Чтобы увидеть собственные ладони, пришлось поднести их к самому носу: я не ослеп. Я пятился, вытирая слезы с лица, однако с каждым шагом бездна стены приближалась, словно я шагал к ней. Тьма. И вот, вытирая нос, я не увидел собственных рук.

- Папочка, прости, я потерялся. Мамочка…

Слезы брызнули из глаз. Задрав голову, я увидел подвижное серое существо в бесконечной тьме. Это оно было той серой точкой на стенах башни цвета бездны. Глаз у него не было, но я знал: оно смотрело на меня.

Тварь с девятью многочленистыми покрытыми длинной щетиной лапами держалось за стену, свесив миндалевидную голову испещренную извилинами и дырами, на фоне которых стена начинала казаться серой. На месте рта из головы торчало множество длинных щупалец: некоторые меланхолично свисали, другие то и дело глодали щетинистые черные лапы и тошнотворную голову. Оно, безглазое, своим вниманием пожирало сознание, память, эмоции — ужас уступал равнодушному смирению — не было матери, не было никакого сына виконта, не было солнца. Я просто корм для этой тянущей ко мне одну из лап древней хозяйки. Для этого я родился, рос, смеялся и плакал.

"Ты заберешь меня в кошмар? "

Чувство реальности вернулось с ощущением теплой струи, бегущей по ногам. Оцепеневший и забывшийся, я трясся крупной дрожью и смотрел на длинные когти, венчающие каждый из трех пальцев на отвратительной лапе. Я не видел их движения, но знал — они приближаются.

В отчаянной и детской попытке защититься, руки сами дернулись и уперлись в дверь. Толстая, из массивного дерева – я ощутил резные изображения людей, ученых, находящихся на пороге открытий, и студентов, только ступивших на этот путь. Я в порыве страха толкнул ее и закрылся руками от ослепляющего света — в кабинете, освещенном десятком свечей, за большим дубовым столом в кресле-качалке сидел крепкий мужчина. Неторопливо оглянувшись на шум у двери, он крикнул мне убираться, но я и не подумал! Я проскользнул в небольшую тихую хорошо смазанную дверь, ведущую к винтовой лестнице. Мне удалось забежать на второй, третий, седьмой этаж. Погони не было.

Почти теряя сознание, я сел на ступени, прислушиваясь к каждому шороху. Не верилось, что все это происходит на самом деле. Это был один из тех самых ученых мужей? Они нашли путь к башне и остались здесь? Что это было за чудовище? Почему я… Память медленно возвращалась, дыхание сбило рыданиями, а слезы снова брызнули из глаз. Как же хочется к маме и папе… Я плакал долго, пока окончательно не выбился из сил, почти провалившись в неспокойный сон.

Из дремы меня вырвало пение хора женских голосов, один из которых принадлежал маме. Моей маме. Она здесь?

"Может быть, я снова уснул? Мамочка, я тут! Я хочу проснуться! Прости, мне опять снятся кошмары, забери меня к себе..."

Крупицы последних сил вели меня выше и выше, к родным голосам и прекрасной песне. С каждой скользкой от смердящей плесени ступенью пение становилось ближе и теплее: я слышал в нем солнце, заливающее комнату теплом и ярким светом, и ароматы топленого молока и выпечки — хотелось поторопиться, поскорее оказаться рядом, проснуться и наконец обнять маму.

В состоянии одурманенной эйфории я оказался в полумраке нужного этажа — голоса несколько десятков голосов доносились из этой комнаты, насколько отчетливые, что казалось, что они звучат в голове. Я смог разобрать слова: песня была о девушке с глазами цвета тихого озера, бездонными и непоколебимыми, ставшие такими после того, как ее возлюбленный не вернулся с кровопролитной войны.

Сидя на холодных камнях, я увидел длинное, в пол, струящееся красное платье из незнакомого мне материала, очень дорогого на вид — в деревне таких не бывало. Поднимая взгляд, я все четче осознавал, что девушка пела о себе: девичья талия притягивала взгляд, а молодая грудь едва была скрыта глубоким декольте.

- Простите... я потерялся, — только и смог я выдавить, слова нехотя покидали горло, вызывая приступы тошноты.

Пение не прекращалось. Почему она здесь? Изящные руки и нежные аристократичные белые плечи… Мог ли подобный ангел стать членом той проклятой экспедиции? Какое-то время я смотрел на ее голову, не осознавая изменений в собственной: каждая мысль застыла, умерла, исчезла, уступив место первобытному ужасу.

С огромного, метра полтора в диаметре, испещренного отвратительными гниющими слезящимися глазами мозга на меня смотрело полтора десятка дрожащих зрачков — каждый глаз жил своей собственной жизнью, однако все, все они хотели меня разглядеть. Те, которым это не удавалось, начинали вращаться, застывать и дрожать еще больше, словно требуя возможности приглядеться к жертве. Пение продолжалось. Красивое тело девушки опустилось на колени, приблизив омерзительный мозг к моему лицу так близко, что густой и навязчивый сладковатый запах гноя и разложения, сочащегося из каждого глаза, заполнил легкие — меня вырвало. Пока я бился в судорогах от непрекращающихся изматывающих позывов порожней тошноты, из-под огромного мозга медленно расправились два пульсирующих щупальца, покрытых густой смердящей жижей вперемешку с запекшейся черной кровью.

Я не мог найти сил поднять или отвести от них пересохшие глаза. Я продолжал лежать и смотреть, как, не прерывая пения, щупальца медленно сжимают мои руки. Услышав сухой треск ломающихся костей, я не ощутил боли. Меня снова не было: это не сон, не кошмар, это и есть жизнь. Не замечая хруста собственных костей, я смотрел в радужки сводящих с ума глаз — множество диковинных цветов, еле различимых за расширенными зрачками, одурманивало и привлекало: оранжевые, штормово-серые, глубоко синие, зеленые и терракотовые, — в них была красота, мудрость и любовь, которые человек в своей ограниченности не может и помыслить. В каждом из них теплилось чудо, сокрытое в столь омерзительной форме: жерло вулкана, дарующее нежное объятие деревушкам у подножия; энергичная океаническая волна, приносящая движение километрам закостенелых лесов; божество без тела и формы, освобождающее скуксившееся в жалкой попытке спастись от страданий бренного существования оболочки сознание. 

Я чаял стать частью этого и знал, что совсем скоро так и случится. На лице, венчающем разорванное и наполовину пережеванное тело, застыла блаженная улыбка. Я стал по-настоящему спокоен. Мама, больше не будет кошмаров?