Отец Варфоломей, всё ещё ощущая на губах сладковатый привкус пасхального кулича, шагал через поле, где крапива и лопухи пробивались сквозь ржавые остатки колхозной техники. Вчерашнее разговение давало о себе знать: голова гудела, а ряса прилипала к спине, но он шёл, как всегда, упрямо — крестясь на руины колокольни и бормоча: «Гребанные коммуняки…»
Двери храма, когда-то заколоченные наглухо, теперь висели на одной петле. Отец толкнул их плечом, и тяжёлый скрип железа слился с карканьем вороны, сорвавшейся с купола. Внутри пахло сыростью, ладаном и чем-то кислым — будто сама скорбь выдохнула здесь последний вздох.
У иконостаса, где когда-то сияли лики святых, теперь зияли чёрные провалы штукатурки. Но на грубо сколоченном столе горела свеча. Её свет выхватывал из темноты два силуэта: худого парня в растянутом свитере и мужчину в кожанке, чьё лицо пряталось под капюшоном. На столе лежал наган, буханка хлеба и бутылка «Белого орла» с двумя гранёными стаканами.
— Вы чёво тут удумали, хулиганы? — прогремел отец Варфоломей, стараясь придать голосу строгости, но сбился на хрип. — Праздник! А вы… водку, ствол… Марш отсюда!
Тот, в кожанке, медленно поднял голову. Его глаза блеснули, как лезвия.
— Не ори, поп. Я сам знаешь как орать умею.
Голос его звучал так, будто рваные ноты смешались с ржавчиной. Отец Варфоломей узнал его — Честер, тот самый, чьи песни годами выли из каждого подъезда. Рядом сидел Курт, вертя в пальцах патрон. Казалось, он вообще не замечает попа, будто читал невидимые строки на латунной гильзе.
— Ну что с вами делать, отроки грешные, — вздохнул отец, плюхнувшись на лавку. — Как говорится, спаси себя — и хватит с тебя.
Он потянулся к хлебу, но Честер резко придвинул бутылку:
— Хочешь присоединиться? Правила простые: три стакана, один патрон. Кто проиграет — тот… — он хмыкнул, — получит ответ на все вопросы.
Курт наконец поднял глаза. В них не было ни злобы, ни страха — только пустота, как в разбитом колоколе.
— Ты веришь, что Бог нас видит? — спросил он тихо, вкладывая патрон в барабан.
Отец Варфоломей перекрестился.
— Видит. Даже здесь. Особенно здесь.
Честер крутанул барабан, щёлкнул затвором и поставил наган между ними.
— Тогда пусть решит за нас.
Курт первым приложил ствол к виску. Его палец дрогнул на курке.
— Знаешь, поп, я всегда думал: смерть — это последний альбом. Тот, который ты пишешь, но никогда не выпустишь.
— А я думаю, — отец Варфоломей налил себе водки, но не пил, — что смерть — как исповедь. Не успеешь слова вымолвить — уже прощён.
— Твоя вера — как мой микрофон. Ты с ним на сцене исповедуешься,а прощения нет.
Он посмотрел на роспись в потолке, где угадывался лик Христа-Пантократора, и нажал курок.
— Видишь? Даже Он не хочет меня забирать, — прошептал Честер.
Отец Варфоломей взял наган. Ствол холодом пронзил ладонь.
— Вы оба… как те пьяницы у храма. Кричите, что мир — дерьмо, а сами боитесь заглянуть в бездну.
— А ты не боишься? — Курт отломил хлеба, но не ел.
Он выстрелил в потолок. Грохот эхом прокатился по сводам.
— Холостой, — усмехнулся Честер. — Твой Бог экономит порох.
Барабан остановился. Наган снова лежал между ними, уже как окончательный и последний аргумент.
— Почему вы здесь? — спросил отец, глядя на Курта.
— Чтобы найти тишину. А она только в одном месте.
— Тишина — не конец, — перебил поп. — Это… пауза. Как в твоих песнях. Ты же знаешь: после паузы всегда идёт кульминация.
Честер взял револьвер. Его голос дрогнул:
— А если кульминация уже была? Если всё, что после — фальшивые ноты?
Он прижал ствол к груди, прямо под микрофоном-кулоном.
— Пусто, — прошептал отец Варфоломей. — Видишь?Чудо.
Честер уронил наган. Курт впервые улыбнулся — печально, как ребёнок, который понял, что монстры под кроватью были лишь тенями.
— Ладно, поп, — Честер встал, отряхивая пыль с кожанки. — Ты выиграл. Но это не конец.
— Конечно не конец, — отец перекрестил их обоих, небрежно, как бы между делом. — Конца не будет. Пока есть паузы… и те, кто их слушает.
Утром сторожа нашли в храме пустую бутылку, огарок свечи и гильзу. А на стене, поверх граффити «God is on hiatus», кто-то вывел мелом:
И подпись: «Спасибо за паузу. — K. & C.»
Отец Варфоломей, слушая в своем кабинете запись «Smells Like Teen Spirit», усмехнулся. Вера, как и рок-н-ролл, начиналась с тишины перед первым аккордом.
