Каждый удар был симфонией металла и силы. ДЗИНЬ! — оглушительно и чисто. Искрами разлетался по темной кузне протест железа. ДЗИНЬ! — эхом отдавалось в ушах. Ратибор дышал ровно, глубоко, его серые глаза, холодные, как зимнее небо, были сфокусированы на раскаленном добела металле. Он не видел ничего, кроме заготовки, молота и огня. Это было его убежище. Здесь, в этом грохоте и жаре, не было места ни для скорбных воспоминаний об отце, павшем в степи, ни для назойливых мыслей, что несли с собой улыбки деревенских девок.
— Душу вкладываешь, парень, — пробасил из угла Демьян, хозяин кузни. Старый, кряжистый, с бородой, похожей на воронье гнездо, в котором запуталась угольная пыль. — Отец твой так же мечом работал. Не просто махал, а разговаривал с ним. Вот и ты с железом говоришь. Оно тебя слушается.
Ратибор не ответил, лишь окунул почти готовый наконечник в бочку с водой. Вода взревела, выбросив столб шипящего пара, и на мгновение кузницу заволокло белой дымкой.
Именно в эту дымку, словно явившись из нее, вошли две девушки.
Первая, Злата, дочь старосты Добромира, была яркой, как летний полдень. Золотые волосы, заплетенные в тугую, тяжелую косу, хлестнувшую ее по бедру, когда она решительно шагнула через порог. Зеленые, смелые глаза без тени смущения впились в Ратибора. На ней был сарафан, низкий вырез которого не слишком-то и скрывал высокую, упругую грудь. Она несла крынку с квасом.
— Не сгорел еще, коваль? — ее голос был звенящим, с легкой насмешкой. Она подошла близко, так близко, что Ратибор почувствовал запах ее тела – запах нагретой солнцем кожи, трав и женского пота. — Остынь, а то и правда в уголек обратишься.
Она протянула ему квас, ее пальцы намеренно скользнули по его. Взгляд ее был прямым, оценивающим. Он скользнул по его мощной шее, по широким, мокрым плечам, по твердому торсу, обрисованному мокрой рубахой. В ее глазах не было девичьей робости, лишь голодное, собственническое любопытство.
Вторая девушка, Милена, дочь мельника, была ее полной противоположностью. Тихая, как лесной ручей. Она остановилась у порога, боясь ступить дальше. Темные волосы, большие, печальные карие глаза, которые она вечно опускала долу. В руках она держала сверток из чистой ткани: теплый хлеб, краюха сала и печеная репа.
— Мы… завтрак принесли, — прошептала она, обращаясь скорее к дощатому полу, чем к нему.
Ратибор молча принял крынку у Златы, его пальцы лишь на мгновение задержались на ее. Он осушил половину одним духом, чувствуя, как холодная, кислая влага оживляет его изнутри. Затем повернулся к Милене, сделал шаг к ней и взял сверток.
— Благодарствую, — его голос был ровным, безразличным баритоном. Он не делал различий, не отвечал на вызов Златы, не утешал робость Милены. Он просто принимал то, что ему давали.
— И всё? — не унималась Злата, уперев руки в округлые бока. — Ни слова доброго, ни улыбки? Ты будто из камня высечен, Ратибор. Другие парни уж давно бы песню спели или за косу дернули.
— У меня работа, Злата, — ответил он, отламывая кусок хлеба. — А песни пусть поют те, кому делать нечего.
— А тебе есть чего, значит? — она сделала еще шаг, почти касаясь его грудью. — И что же ты такое важное делаешь? Железо мнешь? А жить когда будешь? Когда поймешь, что не только в горне огонь бывает?
Ее слова повисли в раскаленном воздухе. Это был прямой вызов, предложение, полное неприкрытого желания. Ратибор медленно прожевал хлеб, глядя ей прямо в глаза. В его взгляде не было ответа, но была тень понимания. Он видел ее насквозь. Видел и ее, и тихую Милену, что вжалась в косяк, боясь дышать. Он не отвечал, но и не гнал их. Их внимание было чем-то вроде теплого меха в морозный день. Он мог в него не кутаться, но знал, что оно есть. И это знание почему-то грело его холодную, сиротскую душу.
— Огонь должен быть в горне, — наконец сказал он. — Иначе наконечник не закалится.
Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен, и взял клещами новый кусок железа, отправляя его в пышущее жаром сердце кузни. Девушки постояли еще мгновение и вышли. Злата – с досадой, гневно тряхнув косой. Милена – с тихой печалью.
Ратибор снова поднял молот. ДЗИНЬ! Но на этот раз звук показался ему другим. Более глухим. Потому что теперь, кроме жара горна, он чувствовал жар двух пар женских глаз, оставшийся на его спине.
На следующий день работа в кузне его не держала. Душа просила иного. Просила тишины, которую можно было найти только в лесу. Взяв свой старый, отцовский лук из тиса и колчан с широкими, как лист лопуха, наконечниками для зверя, Ратибор ушел из деревни на рассвете.
Здесь, под сенью вековых сосен и елей, мир был иным. Воздух был густым, пахнущим прелой листвой, грибами и дикой жизнью. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь плотный шатер крон, ложась на мох золотыми пятнами. Здесь не было грохота молота и визга воды. Лишь шепот ветра в вершинах, перестук дятла да редкий крик птицы.
Ратибор двигался бесшумно. Его ноги в мягких кожаных поршнях не ломали веток, а обтекали их. Он был частью этого леса, его плотью от плоти. Отец учил его не просто ходить по лесу, а слушать его дыхание. Понимать его язык.
— Леший — хозяин, — говорил он когда-то. — А ты гость. Веди себя уважительно, и он тебя не тронет. А то и поможет, зверя подгонит.
Ратибор не сомневался в словах отца. Прежде чем углубиться в чащу, он остановился у старого, покрытого мхом валуна, который местные считали священным. Достал из-за пазухи кусок хлеба, оставшийся от завтрака, и положил его на камень.
— Тебе, Хозяин, — прошептал он в тишину. — Не оставь без добычи.
Ответом ему был лишь порыв ветра, качнувший ветви. Но Ратибору показалось, что лес выдохнул, принимая дар.
Он шел по следу. Едва заметные примятые листья, обломанная веточка, отпечаток раздвоенного копыта на влажной земле у ручья. Олень. Крупный самец. След был свежий, зверь прошел здесь на рассвете. Ратибор двигался против ветра, его ноздри жадно ловили запахи. Он был хищником, вышедшим на охоту.
Мысли в его голове текли медленно, плавно, как лесная река. Здесь, вдали от людей, он мог думать. Думал об отце, о том, как он учил его натягивать тетиву, пока не заболят пальцы. О том, как они сидели у костра после удачной охоты, и отец рассказывал ему о походах, о степных ветрах и о славе, что ждет храбрых в чертогах Перуна.
Иногда перед его мысленным взором возникали лица. Зеленые глаза Златы, полные огня и вызова. Она была похожа на дикую кошку — красивую, опасную, желающую вонзить когти в того, кто ей приглянулся. Ему было любопытно, какова она на ощупь, каков ее вкус. Это была простая, животная мысль, которую он тут же гнал прочь, как назойливую муху. Следом всплывали карие, печальные глаза Милены. Она была как подранок. Ее хотелось защитить, укрыть от жестокости мира, но ее тихая преданность душила, обязывала. Он не был готов ни к тому, чтобы быть пойманным, ни к тому, чтобы стать защитником. Он был волком-одиночкой. Пока что.
Он замер. Впереди, в сотне шагов, на небольшой полянке, залитой солнцем, стоял он. Олень. Величественный, с гордо вскинутой головой, увенчанной короной ветвистых рогов. Он объедал молодые побеги ивы, его бока плавно ходили в такт дыханию.
Ратибор медленно, без единого лишнего движения, опустился на колено за толстым стволом старой сосны. Вынул стрелу, приладил ее к тетиве. Его сердце не колотилось от азарта. Оно билось ровно и мощно, как молот в кузнице. Он поднял лук, натягивая тетиву. Мышцы на его спине напряглись. Он не целился глазом. Он целился всем своим существом, чувствуя траекторию полета стрелы, словно она была продолжением его воли.
Миг замер. Лес затих. И в этой тишине коротко, зло пропела тетива.
Стрела вошла оленю точно под лопатку. Зверь дико взревел, звук, полный боли и изумления, прокатился по лесу. Он рванулся вперед, но ноги его подкосились. Он рухнул на землю, взрывая копытами мох, и забился в предсмертной агонии.
Ратибор подождал, пока все стихнет. Затем вышел на поляну. Подошел к поверженному зверю. В больших, влажных глазах оленя угасала жизнь. Ратибор вынул из-за пояса нож, короткий, с широким лезвием, и, положив ладонь на шею животного, перерезал ему горло. Горячая, темная кровь хлынула на зеленый мох, окрашивая его в багровый цвет.
— Прости, брат, — тихо сказал Ратибор. — Таков закон. Жизнь питается жизнью.
Он вытер нож о шерсть зверя и принялся за свежевание. Это была тяжелая работа, требующая силы и сноровки. Но он не чувствовал усталости. В его руках был вес добычи, гарантия сытой зимы для него и для тех, кому он решит уделить свою долю. Возвращаясь к вечеру в деревню, сгибаясь под тяжестью туши, он чувствовал себя на своем месте. Он был добытчиком. Воином. Человеком, который берет от жизни то, что ему нужно, своей силой и умением. И это было единственное, что имело для него значение.
Тишину, обретенную в лесу, деревня разорвала в клочья. Ратибор еще подходил к околице, когда услышал тревожный гомон, лай собак и женские причитания. Что-то случилось. Он ускорил шаг.
В центре деревни, возле избы старосты, собрались все, от мала до велика. В центре толпы стоял чужой конь, в мыле, с раздувающимися боками, а рядом с ним — человек в пыльной дорожной одежде, на которой можно было различить знаки черниговской княжеской дружины. Гонец.
— ...жгут все на своем пути! — выкрикивал гонец, его лицо было серым от усталости и ужаса. — Орда! Как саранча из южных степей! Князь Мстислав собирает всех, кто может держать в руках топор или копье! Чернигов готовится к осаде! Нужны люди! Каждая пара рук, каждый клинок!
По толпе пронесся стон. Кочевники. Это слово было наполнено древним, животным страхом. Все знали истории. О сожженных городах, о реках крови, о тысячах угнанных в полон женщин и детей, чья судьба была страшнее смерти.
Староста Добромир, отец Златы, стоял, опираясь на посох, его лицо, обычно добродушное, стало жестким, как кора старого дуба.
— Сколько нас тут воинов? — он обвел взглядом мужиков. Кузнец Демьян. Мельник. Два брата-охотника. Да он сам, уже немолодой. И Ратибор, только что вошедший в круг.
Все взгляды обратились к Ратибору. Он стоял, не выпуская из рук свою ношу — оленью тушу. В его серых глазах не было страха. Лишь холодная, сосредоточенная пустота. Он словно ждал этого. Всю жизнь ждал.
— Я пойду, — сказал он просто. Это прозвучало не как порыв, а как констатация факта. Словно он отвечал на вопрос, который ему задали много лет назад.
— И я, — шагнул вперед Демьян, сжимая огромные, как медвежьи лапы, кулаки.
— Раз такое дело, то и мы не останемся, — сказали братья-охотники в один голос. Мельник понуро кивнул. Пять человек. Не рать, но и не пустое место.
— Ратибор... — прошелестел рядом голос Милены. Она смотрела на него своими огромными глазами, полными слез.
А вот Злата смотрела иначе. В ее взгляде боролись страх за него и дикая, необузданная гордость. Ее мужчина — не тот, кто прячется за бабьи юбки.
— Твой отец не знал слова «нет», когда звал князь, — тяжело сказал Добромир, кладя руку на плечо Ратибору. — И ты его сын. Идите, готовьтесь. Времени на сборы нет. Пусть Перун направит ваши руки.
Прощание было быстрым и скомканным. Матери и жены плакали, вручая мужьям узелки с едой. Ратибор зашел в свою избу, снял со стены отцовский меч в потертых кожаных ножнах. Перепоясался им. Взял свой охотничий лук и щит — простой, круглый, из крепких досок. Когда он вышел, у околицы его ждали две девушки.
Злата подошла к нему первой. Ее лицо было бледным, но глаза горели решимостью.
— Я не буду плакать и просить тебя остаться, — сказала она твердо. — Это было бы недостойно тебя. И меня.
И прежде чем он успел что-либо ответить, она шагнула вперед, обвила его шею руками и впилась в его губы поцелуем. Это был не робкий девичий поцелуй. Он был отчаянным, яростным, собственническим. Она целовала его так, словно хотела оставить на его губах свой след, свою метку, которую не смоет ни время, ни чужая кровь. Она прижалась к нему всем телом, и он почувствовал через слои одежды упругость ее груди и дрожь, пробежавшую по ее телу. Это был вызов, клятва и прощание в одном флаконе.
— Вернись живым, — прошептала она ему в самые губы, отстранившись. — Я буду ждать.
Ратибор молча смотрел на нее.
Тишину, обретенную в лесу, деревня разорвала в клочья. Ратибор еще подходил к околице, когда услышал тревожный гомон, лай собак и женские причитания. Что-то случилось. Он ускорил шаг.
В центре деревни, возле избы старосты, собрались все, от мала до велика. В центре толпы стоял чужой конь, в мыле, с раздувающимися боками, а рядом с ним — человек в пыльной дорожной одежде, на которой можно было различить знаки черниговской княжеской дружины. Гонец.
— ...жгут все на своем пути! — выкрикивал гонец, его лицо было серым от усталости и ужаса. — Орда! Как саранча из южных степей! Князь Мстислав собирает всех, кто может держать в руках топор или копье! Чернигов готовится к осаде! Нужны люди! Каждая пара рук, каждый клинок!
По толпе пронесся стон. Кочевники. Это слово было наполнено древним, животным страхом. Все знали истории. О сожженных городах, о реках крови, о тысячах угнанных в полон женщин и детей, чья судьба была страшнее смерти.
Староста Добромир, отец Златы, стоял, опираясь на посох, его лицо, обычно добродушное, стало жестким, как кора старого дуба.
— Сколько нас тут воинов? — он обвел взглядом мужиков. Кузнец Демьян. Мельник. Два брата-охотника. Да он сам, уже немолодой. И Ратибор, только что вошедший в круг.
Все взгляды обратились к Ратибору. Он молча опустил на землю тяжелую оленью тушу. В его серых глазах не было страха. Лишь холодная, сосредоточенная пустота. Он словно ждал этого. Всю жизнь ждал.
— Я пойду, — сказал он просто. Это прозвучало не как порыв, а как констатация факта. Словно он отвечал на вопрос, который ему задали много лет назад.
— И я, — шагнул вперед Демьян, сжимая огромные, как медвежьи лапы, кулаки.
— Раз такое дело, то и мы не останемся, — сказали братья-охотники в один голос. Мельник понуро кивнул. Пять человек. Не рать, но и не пустое место.
— Ратибор... — прошелестел рядом голос Милены. Она смотрела на него своими огромными глазами, полными слез.
А вот Злата смотрела иначе. В ее взгляде боролись страх за него и дикая, необузданная гордость. Ее мужчина — не тот, кто прячется за бабьи юбки.
— Твой отец не знал слова «нет», когда звал князь, — тяжело сказал Добромир, кладя руку на плечо Ратибору. — И ты его сын. Идите, готовьтесь. Времени на сборы нет. Пусть Перун направит ваши руки.
Ратибор кивнул. Прежде чем уйти, он подошел к оставленной им туше оленя. Вынул свой охотничий нож и одним умелым движением отрезал большой, самый лучший кусок мяса с задней ноги. Подошел к гонцу.
— Тебе, — сказал он. — Подкрепись. И коню дай отдохнуть. Путь у тебя был нелегкий.
Гонец, измотанный до предела, с удивлением и благодарностью посмотрел на него и молча принял дар. Этим простым жестом Ратибор показал больше, чем мог бы сказать словами: в нем не было паники, лишь спокойная готовность к действию.
Сборы были короткими и суровыми. В деревне не было ни лишних слов, ни суеты. Каждый мужчина, решивший идти, знал, что нужно брать. В ход шло все, что могло стать оружием или защитой. Демьян взял свой самый тяжелый молот, братья-охотники — свои боевые топоры и длинные ножи. Ратибор вошел в свою пустую, пахнущую деревом и дымом избу.
Он быстро собрал в походную суму немного вяленого мяса, оселок для заточки клинка. Потом подошел к стене и снял отцовский меч. Подержал его в руках, чувствуя знакомую тяжесть и баланс. Это было все, что осталось от отца, кроме памяти и умений. Он перепоясался им, взял простой круглый щит из крепких досок, который не раз спасал его от клыков и когтей в лесу, свой охотничий лук и колчан со стрелами. Готов.
Когда он вышел, у самой околицы, на границе между привычной жизнью и дорогой, ведущей в неизвестность, его ждали. Как два полюса его молчаливой деревенской жизни — огонь и вода. Злата и Милена.
Злата стояла, выпрямившись, как молодая березка, гордо вскинув подбородок. Бледность не могла скрыть пламени в ее зеленых глазах. Она была воплощением жизненной силы, упрямой и несгибаемой. Она шагнула к нему первой, решительно и смело, оттеснив Милену, словно утверждая свое право.
— Я не стану лить слезы и просить, чтобы ты остался, — сказала она, и ее голос дрогнул лишь на мгновение, но тут же снова стал твердым, как закаленная сталь. — Это недостойно ни тебя, ни меня. Воин уходит на войну. А женщина ждет.
И прежде чем Ратибор успел ответить, она сделала то, чего не осмелилась бы сделать ни одна другая девушка в деревне на глазах у всех. Она сократила расстояние между ними в один шаг, ее руки обвились вокруг его мощной шеи, и она впилась в его губы поцелуем. Это был не робкий девичий поцелуй, не целомудренное прикосновение. Это был яростный, отчаянный, почти злой поцелуй взрослой женщины, которая боится потерять своего мужчину и хочет заявить на него свои права перед лицом богов и людей. Голодный и требовательный, он был полон нежности и первобытной ярости одновременно. Ратибор, застигнутый врасплох ее напором, на миг опешил, а потом инстинктивно ответил. Его рука легла ей на талию, притягивая еще ближе. Он почувствовал упругость ее груди, вдавившейся в его торс, и дрожь, пробежавшую по ее телу. Это был вызов, клятва и прощание.
— Вернись, — прошептала она, отстранившись и заглянув ему прямо в глаза. Щеки ее пылали. — Просто вернись живым. Я буду ждать.
Ратибор молчал, все еще ощущая ее жар на своих губах, ее вкус, смешанный с привкусом соленых слез, которые она так и не позволила себе пролить.
Затем его взгляд нашел Милену. Она стояла в шаге позади, тихая и почти прозрачная в своей скорби. Она видела поцелуй, и в ее глазах на миг вспыхнула острая боль, как от удара ножом, но она тут же ее спрятала, потупив взор. Когда Ратибор повернулся к ней, она сделала робкий шаг вперед, словно тень, вышедшая из-за дерева. Она не решилась на поцелуй, не посмела коснуться его открыто. Вместо этого она протянула ему на дрожащей ладони небольшой, плотно стянутый кожаный мешочек.
— Здесь травы, — прошептала она так тихо, что он едва расслышал. Ее голос был как шелест листвы. — От ран. Бабка-знахарка научила собирать и сушить. Помогут кровь остановить и хворь отвести… Я всю ночь их перебирала.
Она сделала паузу, набралась смелости и разжала пальцы второй руки. На ее ладони лежал маленький, гладкий речной камешек темного цвета. Он был еще теплым от ее ладони. На нем была неровно, но с большим старанием вырезана руна. Альгиз. Знак защиты.
— И вот… — прошептала она, ее щеки залил легкий румянец. — Я носила его за пазухой три дня, чтобы он моей силой напитался. Просила Макошь его заговорить… Пусть он тебя сохранит, Ратибор. Когда будет страшно или больно, сожми его. И знай, что тебя ждут. Все мы ждем.
Ее дар был иным. Не клеймом, а оберегом. Не требованием, а молитвой. Защита, а не право собственности.
Ратибор медленно взял мешочек с травами, его грубые пальцы коснулись ее нежной ладони. Он почувствовал, как она вздрогнула от этого мимолетного, но такого значимого для нее прикосновения. Он убрал травы в походную суму. Затем взял камень. Он был теплым. Он не стал его рассматривать. Не стал показывать, что этот простой дар значит для него. Просто молча убрал его за пазуху, под льняную рубаху, на грудь, туда, где его билось сердце. Камень лег на кожу прохладным и весомым обещанием.
Он еще раз посмотрел на обеих девушек. Злата, яркая и требовательная, как пламя костра. И Милена, тихая и оберегающая, как глубокий лесной ручей. Огонь и камень. Он не сделал выбора между ними. Может, потому что не мог. А может, потому что понимал, что для того, чтобы выжить там, куда он идет, ему понадобятся и то, и другое.
Он коротко кивнул им обеим — одно движение, в котором было все: и прощание, и благодарность, и обещание, которое он не смел дать вслух.
И, развернувшись, он зашагал по дороге на юг. Первым. Не оглядываясь. За ним, как тени, последовали остальные четверо. Они покидали свой дом, свою жизнь. И шли навстречу зову Чернигова.
