Он развернул ноутбук. Белый экран, минималистичный дизайн.

Проект «Гармония». Подготовка к Первому Контакту.

— Это что, секта? — спросил я.

— Это антиармия, — ответил он. — Там нет ничего из того, чего ты боишься. Ни крика, ни грязи, ни дедовщины. Через серьезных людей. Все легально.

Он помолчал, потом добавил тише:

— Я работаю с ними пять лет. Поставляю оборудование. Ты думаешь, я бы отправил тебя туда, если бы это было опасно?

В его голосе не было сомнения. Только уверенность человека, который знает, как устроена система.

Потом он сказал фразу, которой обычно закрывал сделки:

— Если есть деловые возражения — скажи. Если нет — решение принято.

Деловых возражений у меня не было. Была трусость.

И он купил мне инверсию моего страха.

***

КПП выглядело как ресепшен частной клиники. Мягкий свет. Тишина. Воздух пах нейтральным очистителем с легкой нотой лаванды. Никто не кричал. Никто не командовал.

Половина новобранцев была девушками.

Я успел подумать: вау, батя красавчик, тут даже тёлки есть, — и тут же поймал себя на том, что вокруг слишком спокойно для места, куда свозят призыв.

Куратор Дмитрий встретил нас в холле. На груди — небольшой знак отличия, серебристый овал с двумя горизонтальными полосами. Я не понимал, что он означает, но когда он вошел, воздух стал плотнее. Как будто давление слегка выросло, но не снаружи — внутри черепа.

— Не спешите, — сказал он мягко. — Первые три месяца — адаптация. Отдельные казармы. Контакт дозируется.

Он произнес это так же буднично, как «у нас раздельный сбор мусора».

Один из парней — спортивный блондин с наглым взглядом — хмыкнул:

— А почему у вас знак отличия, если иерархии нет?

Дмитрий посмотрел на него спокойно. Не строго. Просто посмотрел. И парень замолчал. Не испугался. Просто... потерял нить мысли.

— Знаки нужны тем, кто пока не чувствует разницы, — сказал Дмитрий. — Через месяц ты перестанешь их замечать. Будешь считывать напрямую.

Он провел нас в зал для брифинга.

В первый вечер нас собрали на пятнадцать минут. Дмитрий говорил ровным голосом:

— Обычные люди не выдерживают Контакт. Их привозили в клиники через четыре часа. Мы вам покажем фотографию.

На экране — молодой парень. Улыбается. Широко, открыто. Но зрачки неправильные. Слишком расширенные. Неподвижные. Как у того, кто смотрит сквозь тебя на что-то за твоей спиной.

— Его зовут Михаил. Он больше не говорит. Он излучает. Постоянно. Без остановки. Через три дня его сердце остановилось от перегрузки.

Дмитрий выключил экран.

— Поэтому мы вас готовим. Медленно. Последовательно. Чтобы вы могли вынести то, что сломало его за четыре часа.

Он посмотрел на нас. И я вдруг понял, что знак на его груди — не украшение. Это предупреждение для тех, кто еще не научился чувствовать без подсказок.

В казарме никто не говорил. Кто-то сглатывал. Я смотрел в потолок и думал: по крайней мере, здесь не бьют.

***

Правила были простыми.

Еду не носят — в столовую ходят сами. Обязательный брифинг — пятнадцать минут в день. Никакой обязательной работы.

Было еще одно правило, которое Дмитрий озвучил почти между делом:

— Любая деятельность с внешними дедлайнами запрещена. Учёба — без сроков, без оценок, без сдачи. Работа — только внутренняя. Игры — пожалуйста, там дедлайны не считаются реальными. Нам важно, чтобы вашу ценность не измеряли извне.

Я тогда не понял, почему от этих слов стало не по себе.

Форма была из мягкой, невесомой ткани, которая не пахла потом. Казармы были чистыми. Душевые — отдельными кабинками.

Эта антиармия ощущалась как полная противоположность всему, чего я боялся.

Первые недели я, конечно, пытался быть собой. Шутил. Знакомился. Флиртовал. С тем же успехом можно было заигрывать с теплым пледом. Девушки отвечали спокойно, дружелюбно, могли положить ладонь на плечо — и в этом не было ни игры, ни напряжения. Никакой сделки. Никакой власти.

Я выходил из разговоров не отвергнутым, а обнуленным.

Это бесило сильнее прямого отказа.

Но я держался. Я знал, что год пройдет. Я видел финиш.

***

Капсулы показали на второй неделе. Кровать, кресло, компьютер, закрывающаяся дверь. Это подавалось как забота и личные границы. Выбор.

Я начал уходить туда, потому что в общем пространстве было слишком непонятно. В капсуле можно было жить привычной жизнью — контент, игры, одиночество.

Сначала я проводил там по два часа в день. Потом по четыре. Потом весь вечер.

На третьей неделе Дмитрий остановил меня после брифинга.

— Как дела?

— Нормально.

— Проводишь много времени в капсуле?

— Ну... да. А что?

Он не ответил сразу. Посмотрел на меня долгим взглядом. И я вдруг почувствовал тепло — не снаружи, изнутри. Как будто что-то коснулось меня в груди и задержалось там на секунду. Не больно. Просто... заметно.

— Знаешь, что общего у тех, кто больше всех времени в капсулах?

— Что?

— Они дольше всех здесь остаются.

Тепло исчезло. Дмитрий кивнул и ушел.

Я не понял тогда, что он имел в виду. Подумал: ну и хорошо. Значит, год пройдет быстрее.

На четвертой неделе я зашел в капсулу вечером, включил что-то привычное — и вдруг понял, что не могу сосредоточиться. Контент скользил мимо. Игры не цепляли. Я просто сидел и смотрел в экран.

Внутри было пусто. Не тоскливо. Именно пусто.

Я вышел в общее пространство. Там было несколько человек. Они сидели, разговаривали. Негромко. Спокойно. Воздух был теплым. Не душным — именно теплым, как будто температура была не снаружи, а внутри.

Я сел рядом. Никто не обратил на меня внимания. Но через несколько минут пустота внутри начала заполняться. Медленно. Как будто что-то невидимое втекало в меня через кожу.

Мне стало легче.

Я понял: я сам выбираю это. Я могу остаться в капсуле. Могу вернуться туда прямо сейчас.

Но там холодно.

А здесь тепло.

Я ушел в капсулу только перед отбоем.

На следующий день повторилось то же самое. И через день. И еще через неделю.

Я больше не мог находиться в капсуле долго. Там было слишком холодно.

Я сам выбирал тепло. Каждый день. Осознанно.

***

Через три месяца нас перевели в другое помещение. Без объявлений. Просто однажды мы проснулись в казарме, где воздух был плотнее, а тепло — не фоном, а средой.

Я всегда мечтал, чтобы в казарме были девушки. Я просто не думал, что это будет так.

Люди здесь были другими. Ровными. Теплыми. Они не суетились и не смеялись громко. Они просто были рядом — и от этого становилось спокойнее.

Среди них была одна.

Тогда я еще не знал, что она станет моей ошибкой. Я просто отмечал — рядом с ней внутренний шум падал быстрее, чем обычно. Ее звали Вера. Она не выделялась ничем, кроме того, как пахла. Не парфюмом. Просто... теплее других. Как будто воздух вокруг нее был на два градуса выше.

У нее на груди был такой же знак, как у Дмитрия. Серебристый овал с двумя полосами.

Но я уже перестал замечать знаки.

Я просто знал, что она выше меня в иерархии. Не потому что видел знак. Потому что чувствовал.

Я начал садиться рядом с ней в столовой. Она не возражала. Мы говорили мало. Я просто был там, где было тепло, и это казалось естественным.

Но что-то старое, привычное все еще жило во мне. Желание взять. Желание обладать. Желание доказать, что я не просто растворяюсь здесь — что я все еще могу оставить след.

***

Я поймал ее в боковом коридоре после ужина. Она шла одна. Я сделал шаг ближе. Потом еще. Прижал к стене — движение, отработанное телом, а не мыслью.

Я ждал сопротивления. Я ждал испуга. Я ждал хоть чего-то, во что можно упереться.

Она не отстранилась. Но и не поддалась.

Она просто посмотрела на меня. Спокойно. Почти с любопытством. И тогда я почувствовал, как воздух вокруг нас стал теплее. Не снаружи. Внутри. В груди. В голове.

— Ты хочешь близости, — сказала она тихо. — Так возьми.

И обняла меня.

Просто обняла. Плотно. Прижалась всем телом. Я почувствовал ее дыхание на шее — ровное, глубокое, медленное. И с каждым ее выдохом тепло внутри меня становилось плотнее.

Я попытался усилить давление. Вернуть контроль. Но мой нажим уходил в пустоту. Я давил — и давил на самого себя.

Тепло росло. Оно шло от нее — через объятие, через дыхание, через точки соприкосновения наших тел. Оно текло в меня, находило пустоты, заполняло их.

Я открылся для ее поля, когда сделал первый шаг. Я сам впустил ее.

Мой сексуальный импульс, привычный жар «взять», не исчез. Он начал расплываться. Терять направление. Энергия осталась, но перестала собираться в узел.

Я все еще хотел. Но уже не помнил, чего именно. И не помнил, зачем.

Пальцы стали чужими. Дыхание сбилось. Внутри что-то гасло — не резко, как будто убавили регулятор. Я понял, что не могу продолжать не потому, что она сильнее, а потому что мне больше нечем.

Ее тепло накрыло меня полностью. Остаточный импульс не встретил сопротивления и перешел в другое состояние. Из желания — в поток. Из напряжения — в излучение.

Я обмяк. Не от слабости. От избыточности.

Слезы пошли сами — от того, что напряжение, которое я носил годами, вдруг оказалось ненужным.

Когда она отпустила меня, я сполз по стене и сидел, не в силах встать. Не потому что устал. Потому что внутри не осталось ничего, что могло бы собрать меня обратно.

Она присела рядом. Положила ладонь на мое плечо.

— Теперь ты готов, — сказала она. — Теперь энергия не будет сжигать тебя изнутри.

Я посмотрел на нее.

— Что ты со мной сделала?

— Я ничего не делала. Я просто дала тебе то, чего ты хотел. Близость. Без сопротивления. Без границ.

Она встала и ушла.

Я сидел в коридоре еще минут двадцать. Потом встал. Пошел в казарму. Лег на кровать.

Мне было хорошо.

И это было страшнее всего.

***

После этого я перестал ходить в капсулу. Зачем? Там было холодно и пусто. В общем пространстве было тепло. Люди не говорили много, но рядом с ними внутренний шум полностью исчезал.

Я стал одним из них. Ровным. Спокойным. Теплым.

На брифингах Дмитрий иногда говорил:

— Если энергия не циркулирует, человек становится несовместимым с Контактом. Мы делаем вас устойчивыми. Мы учим вас излучать, а не сжигать себя изнутри.

Раньше эти слова пугали. Теперь они звучали как объяснение того, что уже случилось.

Однажды я спросил его после брифинга:

— А что там, на Контакте? Что мы будем делать?

Дмитрий посмотрел на меня долго. Потом улыбнулся. Не зло. Почти грустно.

— Ты поймешь, когда будешь готов. А до этого — неважно.

Он развернулся и ушел. И я понял, что больше не хочу знать.

Потому что это действительно неважно.

Важно только тепло.

Я начал замечать новых. Они приходили раз в месяц. Испуганные. Напряженные. Кто-то пытался флиртовать. Кто-то агрессивно шутил. Кто-то уходил в капсулы и сидел там неделями.

Я узнавал себя прежнего.

И однажды понял, что когда кто-то из новых садится рядом со мной, ему становится спокойнее. Воздух вокруг меня был теплее. Не на много. На пару градусов. Но достаточно, чтобы другие это чувствовали.

Я стал тем, кем была Вера.

Мне выдали знак отличия. Серебристый овал с одной полосой. Но не почувствовал гордости, просто факт.

***

Через полгода я позвонил отцу. Я был стабилен. Спокоен.

— Пап, я готов.

В его голосе впервые появился страх.

— Готов к чему?

— К Контакту. Мне сказали, что скоро начнется следующий этап.

Пауза. Долгая.

— Я тебя забираю.

— Пап, здесь все нормально. Здесь хорошо.

— Заткнись. Я сказал — забираю.

Он бросил все связи. Звонил генералам, депутатам, людям, которые помогали ему двадцать лет. Один человек сказал ему почти по-доброму:

— Игорь, не делай этого. Ты сейчас лезешь не туда. Я тебе помочь не смогу.

Другой положил трубку, не дослушав.

Последний сказал прямо:

— Твоего сына нет в реестре личного состава. Он в реестре активов контактной программы. Ты его продал полгода назад, Игорь. Просто не знал, кому.

Отец позвонил мне в последний раз.

Я услышал в трубке что-то новое. Не гнев. Не страх. Что-то сломанное.

— Я не знал, — сказал он. Голос дрожал. — Я думал, это просто... комфортная часть. Я думал, ты просто отсидишь год. Я не знал.

Я молчал.

— Скажи мне, что ты все еще ты. Скажи мне хоть что-нибудь Б@#%$#, человеческое!

Я посмотрел на свое отражение в темном экране телефона — гладкое лицо, спокойные глаза.

— Ты просто выбрал армию, где от солдат не остается обломков.

— Я не это выбирал!

— Ты выбрал то, что было удобно. Ты закрыл вопрос. Как всегда.

— Я... я пытался тебя спасти...

— Ты спас. Меня не сломали. Я здесь в безопасности. Мне хорошо.

В трубке что-то похожее на всхлип. Потом тишина.

— Я тебя потерял, — сказал он наконец.

— Нет. Ты меня продал. За удобство. За связи. За пять лет поставок оборудования.

Связь оборвалась.

Я посмотрел на телефон. Хотел написать ему. Предупредить. Сказать: не отдавай туда больше никого.

Но когда я начал печатать, понял, что не могу подобрать правильные слова.

Все, что я писал, звучало как приглашение.

Здесь не больно. Здесь тепло. Здесь не ломают.

Я стер сообщение.

***

В казарме было тепло и тихо. Кто-то перешептывался. Кто-то мягко смеялся. Моё поле, теперь ровное и светлое, сливалось с другими, образуя устойчивый, беззвучный гул.

Мне было хорошо.

И самое страшное было не это.

Самое страшное — что я больше не мог доказать себе, что мне должно быть плохо.

Через неделю привезли новую группу. Человек тридцать. Испуганные. Растерянные. Один парень — высокий, спортивный, с наглым взглядом — огляделся и присвистнул:

— Ого. Тут даже девки есть.

Я узнал этот взгляд. Этот тон. Этот способ занять пространство.

Я подошел к нему. Сел рядом. Он посмотрел на меня настороженно, но не отстранился.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Макс.

— Здесь все нормально, Макс. Здесь не страшно.

Он кивнул. Не ответил. Но я видел, как его плечи расслабились. Как дыхание стало ровнее.

Воздух вокруг нас был теплее.

Я сидел рядом с ним и думал:

Отец купил мне спасение от ломки, меня и не сломали, а растворили.

А я теперь помогаю им растворять других.

И у меня нет ни одной причины, чтобы считать это неправильным.

Увидел я тут картинку рекламную на пикабу.

Собственно вопрос, а это кто на этой самой картинке? Прапорщик-майор? Генерал-ефрейтор?

Шеф Пентагона пожаловался на сложности при наборе американцев в армию.

Источник