Воды реки текли сквозь естественную каверну в скале, на которой стоял имперский промышленный комплекс. Сам комплекс не только захватил поверхности скалы, но и самое её нутро. Множество тоннелей и залов, словно муравьиные ходы пронзали каменную толщу. Часть из них выходила и к внутренней реке, где был организован причал и грузовая площадка. Сейчас в недрах комплексах затухали последние очаги отчаянного сопротивления. Войска союзников безжалостно уничтожали всех и всё, что было как-либо связано с империей. Тем страннее было видеть одинокую лодочку, которая покидала каменную пасть комплекса. В лодке сидел скелет. Такой, как использовались на имперских сборочных конвейерах. В стандартном Заводском комбинезоне, он неподвижно сидел в лодке, которая по воле течения двигалась всё дальше и дальше, оставляя темную громаду позади.
В какое-то мгновение, в тёмном затянутом дымом и облаками небе открылось окно, и луна взглянула на скалу, реку, воду, лодочку, и плывущего в ней. Отразившись от гладкой поверхности черепа лунный свет образовал некое подобие призрачного нимба.
***
Пятая ветвь дома изысканий, или просто – химерологи, постарались на славу. Мюл удивлённо цокнул языком. Прототип перспективного транспортного средства Слей-Р выглядел впечатляюще. Черная шкура конструкта лоснилась и отливала синевой. Мощные актуаторы органично выпирали из корпуса. И, что сейчас было действительно важно, - прототип мог восполнять энергию чуть ли не из любых источников. Не говоря о стандартных энерго-ячейках, продукт химерологии мог поглощать любую биомассу. Начиная от трав и злаковых, до промышленной протоплазмы любой степени очистки. Стандартный интерфейс управления дополняла инженерная панель, с кучей настроек и параметров. Впрочем, сейчас это было неважно. Мюл легким ментальным усилием скрыл дополнительные органы управления.
Мюл спешил. Война, по большому счёту, уже была проиграна. Его миссия не могла спасти сегодняшнее положение дел. Но, тот кристалл, что должен был вручить ему Зодчий, мог спасти будущее. Буквально день назад арбитры обнаружили вредоносную вставку в плетение автономных баз. Вставка незаметно нарушила все функции, постепенно превращая базу в бесполезный хлам. Те тайные оплоты, из которых империя должна была возродиться, все были заражены вредоносной логикой. Доступ на автономные базы требовал непосредственного присутствия оператора, и из цитадели было невозможно исправить плетения. Шпионы врага умудрились внедриться в святая святых империи. В ветвь концепции. И заразить семена будущего гнилью. Семена, из которых империя могла бы восстать вновь.
К сожалению, арбитры обнаружили изъян слишком поздно. Окружённая со всех сторон цитадель сопротивлялась из последних сил, но её падение было неизбежно. Счёт шел уже не на дни, но на часы. В недостатке всех видов ресурсов, включая людей, командование приняло решение - попытаться восстановить хотя бы одну базу. Риск был огромный. Так вышло, что Мюл оказался самым подготовленным оперативником с нужными навыками. Ему предстояло выйти за кольцо окружения. Используя самые последние разработки цитадели в маскировке, пересечь раздираемую войной страну. И в конце концов добраться до затерянной в безлюдных ледяных пустошах станции ТК-721. Где он должен был обновить плетение станции, используя кристалл, созданный зодчим в последнюю минуту. Это была самоубийственная дорога в один конец. Мюл прекрасно это понимал, и был готов ко всему. На верхушке единственной уцелевшей башни он всматривался в темноту ночи. Защитные поля, укрывавшие башню, работали, дай бог на 30% от номинальной мощности. Впрочем, этого было вполне достаточно для защиты от возможных точечных атак.
Удивительная темнота с этой стороны цитадели объяснялась диверсией. Последние штурмовики оттянули внимание противника на противоположную сторону, а оставшиеся вражеские силы решили затаиться. Мюл подозревал, что в темноте, соблюдая строгую маскировку, таились значительные силы противника. Он снова взглянул на крыло. У этого прототипа даже не было названия, просто крыло. Инженер, стоящий рядом, снова начал инструктаж. - Крыло будет абсолютно невидимо на протяжении всего полёта. В это время навигация и визуальный Контакт будут невозможны. Поэтому, ориентируйся на таймер. К исходу 10 минуты энергия исчерпается, и невидимость спадёт. В этот момент крыло начнет поглощать само себя. У тебя будет около минуты, чтобы выбрать площадку и приземлиться.
- Да. Запомнил. Мюл понимал, что это от нервов и не перебивал инженера.
Благодаря специальным имплантам, Мюл контролировал свои эмоции, и казался абсолютно равнодушным ко всему. Хотя, это было вовсе не так.
Вот створки скоростного портала разошлись, и быстрым шагом к ним подошёл зодчий: - Готов?
- Служу империи. - Ответил Мюл.
Зодчий протянул ему информационный кристалл и золотую пластину идентификатора с гравировкой руны 7 с обеих сторон. - Это высший доступ. Доберись до рубки управления, и вложи кристалл в приёмник. Обновление плетений запустится автоматически. Страж базы будет тебе подчиняться, но учти, база автономная, там нет условий для длительного нахождения людей.
- Знаю.
- В добрый путь, сынок. Да хранит тебя Ткач. - Зодчий скрестил пальцы в знак ткача.
- Готов? - Спросил инженер.
- Готов! Мюл крепко обхватил бок Слей-Р.
- Включаю невидимость. - Инженер щёлкнул чем-то на крыле, и Мюл перестал видеть. Он знал об этом эффекте. Всё погрузилась в темноту.
- Старт через 3... 2... 1! - Инженер активировал разгонные устройства и Крыло с грузом устремилось вдоль направляющих в тёмное ночное небо. Мюл запустил таймер. Его окружала абсолютная чернота, в ней были лишь перегрузки и свист ветра. Через минуту стало полегче, крыло вышло на горизонтальный участок траектории. Отсутствие зрения раздражало. Таймер отсчитывал минуты, сообщая о каждой прошедшей вибрацией. Мюл почти привык к отсутствую зрения, как вдруг что-то огромное пронеслось совсем рядом, закружив его в турбулентном потоке. Едва совладав с крылом, Мюл потерял всякую ориентацию в пространстве. Он лишь надеялся, что ему удалось верно выставить горизонт. Скрипя зубами, он всё же решил сохранить невидимости ещё на 2 минуты и продолжить полёт вслепую. Условно безопасная зона для высадки была на пределе полёта - примерно начиная с девятой минуты. После девятого сигнала таймера Мюл отключил невидимость, переломив аварийный стержень, и сразу же активировал ночной режим через ментальный интерфейс симбионта. Темнота привычно окрасилась оттенками синего. Мюл сдавленно выругался - то ли встреча с летающим кем-то повредила крыло, то ли инженеры ошиблись в расчётах, но крыло уже поглотило себя примерно на четверть. Садиться нужно было немедленно. Как назло, скалистый участок внизу не предоставлял подходящих площадок. Мюл перевёл Крыло в режим экстренного торможения и принялся лихорадочно выискивать более-менее подходящее место на земле. Первое касание пришлось на высокий каменный палец, торчавший вертикально. В попытке погасить слишком большую скорость, Мюл пружинисто оттолкнулся от него ногами. Это помогло лишь отчасти, и следующий контакт был более жёстким. Основной удар пришёлся на корпус Слей-Р, напоровшегося на очередной выступающий камень. Мюл сгруппировался и покатился влево, тогда, как Слей-Р подскочил, и, сделав сальто в воздухе, улетел в правую сторону. На удивление, Мюл даже не сломал кости. Спина саднила, и правая нога тоже была не в лучшей форме, но по большому счёту, это была удача. Поднявшись на ноги, Мюл поковылял в сторону, где должен был находиться Слей-Р. Повреждения транспорта были более серьёзными, часть актуаторов была смята и изломана. Мюл активировал устройство в режиме самодиагностики. Отчёт о статусе появился перед его внутренним взором через секунду.
Слей-Р, серийный номер 577-12.12
Статус: Ограниченно работоспособен. Требует обслуживания.
Гидравлическая система: В режиме перегрузки. Обнаружена утечка несущей жидкости.
Рекомендация: Немедленное устранение утечки.
Интеллектуальная система: Норма.
Силовая система: Норма. Ресурс: 93%.
Привод: Множественные повреждения актуаторов.
Актуаторы 1, 5: Критические повреждения.
Рекомендация: Демонтаж и замена.
Актуаторы 2, 6: Повреждения средней тяжести.
Рекомендация: Механическое совмещение, перезагрузка и ре-координация.
Мюл опять выругался. Что-то нужно было делать с утечкой, и делать немедленно. Камни вокруг были густо залитый несущей жидкостью. Первым делом Мюл активировал транспортный режим. Химера, неуклюже загребая сломанными актуаторами, с трудом поднялась в рабочее положение. Мюл увидел место, из которого буквально лилась жидкость.
Внимание! Критическая утечка несущей жидкости.
Рекомендация: немедленное устранение утечки.
Просигнализировал интерфейс химеры.
Мюл зажал место утечки ладонью, и активировал термический интерфейс. По-простому - огненные ладони. Шкура химеры зашкварчала, испуская аппетитно пахнущий дымок. Плоть и броня под ладонью Мюла сплавилась в однородную массу, и основная утечка вроде бы прекратилась. Вытянув у себя из ладони кончик моно-нити, Мюл обрезал остатки разрушенных актуаторов ближе к корпусу, герметизируя обрубки огненной ладонью. Убедившись, что гидравлическая система больше не похожа на систему полива, Мюл запустил внутренние механизмы восстановления, которые включали и герметизацию небольших утечек. Чуть сложнее вышло с механическим совмещением повреждённых актуаторов, но и с этим Мюл справился. Уложил химеру на бок и активировал свои боевые усилители. На всё ушло минут двадцать. К тому моменту, когда Мюл закончил, Слей-Р успел регенерировать минимально достаточный объем несущей жидкости, и был готов отправляться в путь. Как выяснилось, химера всё ещё могла передвигаться с приличной скоростью, хоть и потеряла плавность хода. Сказывалась нехватка удалённых ног. Мюл активировал систему маскировки, и постарался выжать из химеры максимум возможного. И снова ночной ветер свистел в ушах мчащегося к своей цели имперца.
***
Мюл спускался к воде по крутой стороне речного бережка. На его удачу, он заприметил в камышах какую-то лодку. После того, как Слей-Р сломал ногу номер два, транспорт пришлось бросить. Сверившись с картой, Мюл выбрал оптимальный маршрут. Речка «Лента» несла свои воды с далеких гор, мимо полностью уничтоженного сейчас имперского промышленного комплекса 21, и в данной точке географии была достаточно широка. Подобравшись к лодке, Мюл уставился на сидевший в ней скелет. Тот повернул свой череп к имперцу, и, казалось, наблюдал за ним.
- Ты кто такой? - Полушёпотом спросил Мюл.
Скелет не ответил. Он был одет в какой-то вид формы. «Сборщик 88» прочел Мюл нашивку.
- Ты с комбината, что ли?
Мюл попробовал установить контакт со стандартным интерфейсом. Попытка провалилась. Очевидно, промышленные автоматы не снабжались ни речевыми, ни стандартными интерфейсами.
- Наверное, у вас там всё через специальные промышленные контроллеры было. Жаль. Ну да ладно, - выходи из лодки. Хотя... Стой. У тебя ведь должны быть базовые протоколы защиты, пригодишься.
Терпеливо дождался, пока сенешаль придирчиво изучит сургуч, сломает печать, пробежит глазами текст, затем второй раз уже со всей внимательностью прочтёт письмо, и только потом сказал:
— Есть момент, не отражённый в письме сенешаля Фелиции.
Харитон с видимым напряжением сказал:
— Давай, говори. Что там ещё?
Ингвар тронул за плечо стоящую рядом Грязнульку.
— Мой помощник. Никакого дополнительного жалования не нужно.
Сенешаль внимательно осмотрел «поварёнка».
— По-твоему, я что ж, не вижу, что это короткостриженая девочка?
Грязнулька искоса взглянула на Ингвара. В этом взгляде мелькнул ужас разоблачения и провала. Но лишь на мгновение, потому что даже страх смерти потонул в ликующем женском торжестве: «Ага! Вот видишь?! Что я тебе говорила?! Одного взгляда достаточно, чтобы понять – я девица!»
Харитон вцепился в подбородок Грязнульки, повернул к свету, повертел, влево-вправо. Пошлёпал губами:
— А ничего так, замарашка. Скоро будет очень красивая. Продаёшь? Нет? Вижу, что ты неместный. Сразу предупреждаю, на этих островах… тут как бы свой взгляд на такие вещи. Ты приглядывался когда-нибудь к тому, что на амфорах-то рисуют? Вот-вот… Мальчик тут даже в большей опасности, чем девочка. Так что в этом притворстве нет особого смысла...
— Это ценный сотрудник. На подхвате, так сказать… потереть… помыть…
Харитон кисло поморщился:
— Можно без вот этих вот грязных подробностей, что она там подхватывает, трёт и моет. Что мне за дело?
— Ну… ничего… просто чтобы разрешили ей быть в моей комнате…
— Комнате?! Ты сдурел что ли?! Думаешь, тебе и комната положена?! Будете оба спать в людской, при кухне, как все остальные… Сейчас праздник, в замке тьма народу, лишние руки нужны, конечно. Но никакого соусника я нанимать пока не собираюсь. Так что предлагаю просто на словах договориться следующим образом: ты пока поступаешь на должность водоноса.
— Только водоноса? – разочаровано протянул Ингвар.
Сенешаль постарался приободрить его:
— Назовём это испытательным сроком! Спать будете при кухне, столоваться тоже. Рабочий день старые добрые восемнадцать часов, так что успеете ещё побездельничать! Ничего не воруй, вся стража во дворце – это элитный женский орден, поколениями служащий дому Чаосса, так что они прекрасно умеют работать лабрисами. Нет, лабрисы это не то, что ты сейчас подумал, это такое оружие, двулезвийный топор. Если всё устраивает – марш на кухню!
— А потом? После испытательного срока? Какое жалование-то?
— Сначала испытательный срок пройди, а потом обсудим. Я же пока не знаю, что ты умеешь. Через месяц шеф-повар доложит.
Ингвар в волнении оторвал костяную пуклю со своего кителя:
— Так, погодите… А как же шеф-повар поймёт, хороший ли из меня соусник, если я поступаю на кухню клятским водоносом?
— Знаешь что… Или убирайся на все четыре стороны или соглашайся на два тюфяка в людской и два места за столом. Да – да. Нет – нет.
Ингвар притворился, что недоволен решением сенешаля:
— Так и быть. Мы согласны.
Глава VI: Кухонное братство
Ингвар легко нашёл общий язык с поварами, истратив на знакомство целый кисет превосходного трубочного табака с вишнёвой отдушкой, и четыре бутылки превосходного шартреза.
Ингвар сразу же расставил все точки над ё, сообщив, что даже не собирается соваться к еде, пока старожилы не присмотрятся к нему как следует. Да и сам он хотел бы сначала освоиться на кухне, для чего просит дать ему время и не стесняться нагружать любой чёрной работой.
Они и не стеснялись.
Великан обуздал привычку книжника и всезнайки – за целый день не задал ни единого вопроса и не выдал ни единого совета. Вместо милых его сердцу пустопорожних рассуждений, он с безропотность овцебыка выполнял все возложенные на него обязанности: колол дрова, приносил воду, выносил золу, драил котлы.
И повсюду за ним, точно привязанный хвостик, бегала Грязнулька: подбирала вываливающиеся из заплечной корзины поленья, придерживала двери, чтобы он мог пройти с коромыслом на плечах, держала горловину мешка, пока Ингвар работал лопатой, приносила чистый песок и разводила мыльный щёлок.
Под вечер Ингвар уже не чуял под собой ног и даже не помнил, как закончился этот день. Едва выдалась такая возможность, он сразу завалился спать. Грязнулька смогла оценить всю серьёзность ситуации, по простому и очевидному показателю усталости – несокрушимый Фирболг отказался от ужина, а значит, дело действительно было плохо.
К тому же Грязнулька слышала, как Ингвару уже несколько раз предлагали выкупить её или хотя бы одолжить попользоваться. Поэтому девочка не ложилась, боясь, что если кто-нибудь из кухонной бригады надумает утащить её среди ночи, то измождённый Великан может и не проснуться вовремя.
Глава VII: Лёд скользок
Ингвар храпел.
Громко и раскатисто.
По этой причине его будили…
…Первый раз с шутками и смехом.
…Второй раз уже со всей серьёзностью.
…Третий раз был полон откровенной неприязни.
…Четвёртый раз его разбудили угрозы и грубые тычки.
…После пятого раза их вместе с Грязнулькой вытолкали с кухни.
Ингвар кое-как упирался и дружелюбно задавал резонный вопрос:
— Ребят, а куда же мне тогда спать идти?
Ему дали сразу несколько ответов, но все они были глубоко анатомическими и никак не помогли сориентироваться в пространстве. Су-шеф, прежде чем захлопнуть дверь в людскую, хмуро сказал:
— Я добра тебе хочу. Если продолжишь так храпеть, то на тебя случайно опрокинется чан с кипятком. Оно тебе надо? Эту ночь перекантуйся где-нибудь, а завтра подумаем, что с тобой делать.
Ингвар звонко хлопнул себя по ляжкам и воскликнул:
— Просто прекрасно! Вот только этого нам ещё и не хватало!
Ингвар слышал нечленораздельные обрывки злорадных комментариев, кухонная бригада приняла его слова за выражение горького разочарования. Великан же откровенно радовался, что теперь не придётся ломать голову, как бы улизнуть из людской. Он взвалил на плечо тюфяк и, делая вид, что ищет место для ночлега, прошёл сквозь все комнаты, отведённые под огромную дворцовую кухню.
Великан считал повороты и время от времени останавливался, припоминая дорогу, а заодно и дожидаясь семенившую следом Грязнульку. Так они добрались до условленного места на перекрёстке четырёх каменных коридоров в глубине дворцовых переходов. Там на огромной подушке сидел мальчик с тупым остервенением возивший по полу деревянную лошадку.
Стража, периодически патрулировавшая коридоры, не цеплялась к мальцу, понимая, что вреда от него не будет. Яркий костюмчик с пуговицам-бубенчиками и прекрасно расшитый плащ выдавали в нём ребёнка состоятельных родителей. Возможно, он среди ночи сидит тут совершенно один, потому что потерялся. Однако никто не желал возиться с поисками родителей из числа прибывших на праздник гостей и втихаря надеялся, что мальчонка начнёт плакать и звать мамочку, когда рядом будет проходить какой-нибудь другой патруль.
Ингвар подошёл и прислушался, что бубнит ребёнок:
«Кровь и ярость во славу Чаосса! Кровь и ярость во славу Чаосса!»
— Клять, как же я запахтался возиться с этой конягой! Я Торазин Тризинский. Ну, идём что ли!
Малыш сделал несколько шагов, но Ингвар не шелохнулся, а только ещё раз повторил условленную фразу:
— Солнце. Сияет. Ну же? Солнце сияет.
Торазин Тризинский недоумённо уставился на него и предположил:
— Это типа какой-то пароль, что ли?
Ингвар стиснул зубы и процедил:
— Да, это пароль. Теперь ты должен сообщить мне отзыв. Пароль – отзыв. Карабин – кустанай. Солнце сияет...
Ответ мальчика прозвучал куда как более злобно:
— Ах ты, грязная крыса! Герб моего рода вписан в бархатную книгу ионийского атолла. За моими плечами – семь поколений благородных предков. И я каждого знаю поимённо! А ты, безродный кот, хорошо, если сможешь правильно назвать своего отца. Ты, и твоя страшная как жаба мокрощёлка, вы просто жалкие пешки в серьёзной игре, о которой не имеете ни малейшего понятия. Поэтому не смей мне говорить, что я тебе что-то должен. Ты лишь исполнитель, где-то на уровне с почтовым вороном.
Ингвар не знал что делать. Он прислушался к себе, спрашивая совета у легендарного колдуна, но Таро Тайрэн тоже не знал что предпринять. Неожиданно вмешалась Грязнулька:
— Ты должен нам в том смысле, в каком должен открыть окно ворону. Не более того. Но дело твоё: не хочешь – не открывай.
Мальчик хмуро посмотрел на девочку:
— Так. Признаю, что слегка облажался. Кормилица что-то такое говорила про солнце, но я, если честно, пропустил мимо ушей. Теперь, короче, смотрите какой расклад… Предлагаю вам идти со мной безо всякого пароля… или искать себе какого-то другого провожатого. Такого, который правильно ответит, что там должно идти после «солнце сияет». Так что ты решаешь?
Ингвар сказал:
— Ладно, идём. Кровь и ярость во славу Чаосса!
Торазин Тризинский просветлел лицом и бодро ответил:
— Вот это дело! Кровь и ярость во славу Чаосса!
Ингвар последовал за маленьким проводником, стараясь запомнить дорогу, но быстро понял, что на обратном пути придётся поплутать. Чреда гулких анфилад, где дежурили жрицы с двулезвийными топорами в руках, чреда парадных коридоров, устланных мягкими коврами, чреда служебных ходов, извилистых и полутёмных внутренностей дворца. И, наконец – дверь.
Торазин Тризинский принялся возиться с навесным замком. Ингвар резко развернул его:
— Что там за шум?
Торазин Тризинский издевательски ухмыльнулся:
— Там арена! Надо было узнать пароль, да? А то ведь лёд скользок…
Ингвар схватил руку Грязнульки прежде, чем она успела полоснуть мальчика ножом. Тот попятился, шлёпнулся на задницу, плаксиво сказал:
— Вы чё, совсем что ли?! Просто шучу…
Грязнулька убрала маленький шейный ножик обратно за ворот рубахи. Ингвар был настроен серьёзно:
— Куда ты нас привёл, коротышка?!
Мальчик примирительно поднял руки и объяснил:
— За дверью действительно арена, это выход на трибуны. Мы пройдём за спинами публики, пока все увлечённо рассматривают жертв, прибывших с ионийского атолла. Так мы попадём в гримёрку, где нам никто не помешает. Принцесса Ксенодайс уже там, её бреют и наносят на кожу золотую пудру. У вас будет пара часов, чтобы сделать свою работу, пока сохнет золотая пудра. А потом Ксендоайс пойдёт на площадь.
Торазин Тризинский облизнул губы и продолжил:
— Если у вас ничего не получится, она помашет толпе ручкой, скажет: «Поехали!» и безропотно полезет в корову. Тогда её насмерть запахтает бык, а мы все дружно продолжим лизать Астериону Чаоссу, и опасаться ночных визитов опричников-преторианцев. Если же у вас получится стряхнуть с неё наваждение чёрного лотоса, тогда она тоже придёт на сцену, и тоже помашет народу ручкой, но скажет уже кое-что другое…
Ингвар зачем-то поинтересовался:
— Что именно она скажет?
Мальчик уже взял себя в руки и прикрылся щитом высокомерия:
— Не твоего ума дела, простец! Скажу только, что в таком случае события будут разворачиваться совсем иначе. В корову запихнут уже не принцессу Ксенодайс, а короля Астериона. Жрицы с золотыми лабрисами выполняют во дворце и на церемониях функцию стражи. Они точно пойдут за Ксенодайс, поэтому мы и должны использовать время обряда. Но только… Они пойдут за Ксендоайс, если она их поведёт, если она будет в здравом уме и твёрдой памяти. Поэтому-то вы и должны её разбудить!
Великан что-то сообразил:
— Подожди-подожди. А почему в случае смерти Астериона королевой станет Ксендоайс? Разве Астерион не успел настрогать детишек?
Торазин Тризинский с обидой посмотрел прямо в глаза Ингвару:
— А я ты думаешь кто?! Дед был сыном мелкого князька у гигера на рогах. Ни то крупный помещик, ни то правитель захолустного городка Тризина. Когда там проездом был Чаосс, то у деда взыграли политические амбиции, он не придумал ничего лучше, как подложить под этого Чаосса свою дочурку – это и была моя маменька. Женщина редкостной красоты и умений, она потом стала одной из тех двух служанок леди Елены, из-за которой вся та заваруха на Илионском атолле и началась потом… Короче, папаня меня заделал и уплыл… А всё наследство, что он мне оставил – это огромный камень, под который запихнул меч и пару обуви. Не-не, я серьёзно! Крутое наследство, для отпрыска королевской крови, да? Короче, я не стал дожидаться нужного возраста… Вообще не уверен, что когда-нибудь стану таким здоровенным чтобы сдвинуть тот камень. Из нашего Тризина, например, никто не смог, хотя я всех убедил попробовать.
— А ты уверен?
— Конечно, уверен! А в чём?
— Ну не пойми неправильно… при всё уважении к твоей матушке… но когда ребёнку говорят, мол, твой папы был великим героем, просто он уплыл далеко-далеко…
— А, ты об этом… Типа непонятно, кто обрюхатил мою мамашу? Нет, тут-то как раз нет никаких сомнений.
Мальчик расстегнул курточку и показал большое тёмно-красное родимое пятно на левой стороне груди. Пятно напоминало быка, во всяком случае, какого-то рогатого зверя.
— У всех мужчин рода Чаосс примерно тут похожее родимое пятно.
Грязнулька спросила:
— А у женщин никакого своего клейма нету?
Торазин Тризинский горько усмехнулся:
— Клейма! Хорошо сказано. У девочек есть точно такой же, только на правой сиське.
Глава VIII: Чемпионы Чаосса
Ингвар пробирался за спинами зрителей.
Сначала король Астерион Чаосс, что-то говорил из своей ложи. Потом взревели трубы, раздались приветственные крики и аплодисменты. Принцесса Акалла покинула королевскую ложу, дабы чинно спуститься на сцену. Она была на две головы выше всех присутствующих, уже одно это притягивало к ней взгляды, но вскоре Ингвар понял, что виной тому сандалии-котурны на высокой пробковой подошве. Из-за этой же обуви двум телохранительницам с обнажёнными лабрисами приходилось не просто держаться рядом, а идти вплотную, давая принцессе возможность опираться на золочёные наплечники.
Принцесса Акалла был одета в сверкающее золотое платье с открытой по минойской моде грудью. До свидания с Торазином Тризинским такая мода казалась Великану странной, и первые несколько дней на Кноссе он никак не мог привыкнуть к таким платьям, постоянно крутил головой. Мода на открытую грудь была тем более удивительна, что на остальных островах Ионийского атолла такой моды никогда не существовало. А теперь всё стало на свои места: началось всё с того, что наследники королевской крови постоянно демонстрировали свою принадлежность к великому роду Чаосса, а уже много позже эти вырезы стали повторять и придворные, не особо вникая в детали, просто стараясь походить на самых влиятельных вельмож королевства – прямых родственников Чаосса.
Королевские соски целомудренно прикрывали золотые пэстисы в виде бычьих голов с колокольчиками в носах. На правой груди отчётливо проступало пунцовое родимое пятно в виде рогатого зверя. Принцесса держала золотое блюдо и церемониальный дайс – золотой двенадцатигранник для определения жребия.
Принцесса Акалла с подобающей неспешностью обошла двенадцать человек, стоявших кругом и остановилась перед парнем, громадным, как дерево, с ногами, массивными как стволы, и ручищами, мощными, как дубовые ветви. Ни грамма лишнего жира, вся мускулатура проработана, словно у статуи. Его наряд предоставлял публике возможность полюбоваться на великолепное тело – одеждой он пренебрегал, имея только львиную шкуру, наброшенную на плечи на манер плаща. На плече парень держал окованную медью палицу, оружие не искусного фехтовальщика, но свирепого крушителя.
— Я – Эрфир Красный! – прорычал здоровяк.
Спины зрителей скрыли зрелище. Следующий раз, когда Ингвар посмотрел на сцену, принцесса Акалла стояла перед маленькой фигуркой, переливающейся всеми цветами радуги. Роскошное покрывало, расшитое павлиньими перьями целиком скрывало закутанного человечка. Широкая медная диадема, украшенная павлиньими перьями и разноцветными стекляшками, была велика и съезжала на лоб, вынуждая постоянно поправлять это несуразное украшение.
Акалла терпеливо выжидала, пока девушка соберётся с духом, чтобы представится. Видно было, что от ужаса происходящего, она не могла промолвить и слова. Акалла пришла ей на помощь:
— Как тебя зовут?
Король Астерион вмешался, нетерпеливо прокричав из своей ложи:
— Они что нам немую, что ли подсунули?! Назовись же!
Этот окрик заставил девочку очнуться, она выскочила вперёд, одним пружинно-нервным прыжком. Покрывало распахнулось, на миг мелькнуло безволосое худое тельце с выпирающими рёбрами. Девочка пролепетала:
— Самос. Самос Кукушонок…
Принцесса подошла к девочке и та взяла роковой дайс. Долго трясла, явно не ворожа удачу, не призывая на помощь потусторонние силы, не собираясь с духом – просто боялась разжать пальцы. Бросила.
Ингвар не видел, что там выпало. Плечи, спины, головы скрыли от него арену. Только слышались имена новых участников: …Теос Грифон… Эфес Крупная… Артис Лебедь… Кора Клазоменай… Фокий Оловянный Тюлень… Плакса Хиос…
Снова представилась возможность взглянуть на сцену.
Маленький печальный человечек робко вышел вперёд. Он был молод, в том смысле, что прожил ещё очень мало лет, никак не более двух десятков. И нельзя было сказать, что он выглядел старым – нет, не выглядел. Но производил впечатление разбитой развалины, дряхлость ощущалась в каждом жесте этого юноши, в том, как неуверенно он двигался, как осторожно дышал, как смотрел на всё и на всех, будто бы с большой опаской. И имя у него тоже было какое-то ветхое. Ингвар даже не расслышал первоначально, как юноша тихонько промямлил своё прозвище:
— Канифоль.
Судя по реакции толпы, Канифоль выкинул что-то неудачное.
Стражница с золотым лабрисом что-то сказала, все, кроме несчастного Канифоля засмеялись, а принцесса Акалла пошла дальше, чтобы через несколько шагов остановиться перед девушкой покрытой полосами кровавых расчёсов и мелких незаживающих ран. В некоторых местах виднелись чёрные опухоли отмершей плоти – следы укусов прибрежных змей или мангровых пауков.
Таро Тайрэн печально констатировал:
«А вот тут они явно рассчитывали показать, что с них нечего больше брать. Или просто сэкономили, рассчитывая, что их выходка будет не замечена, если все остальные тоже пришлют на убой оборванцев. Или наоборот выпендривались – показывали, что им всё равно, что там Астерион о них подумает. Формально они свою часть уговора выполнили – прислали полноправную горожанку».
Ингвар отбрил эти доводы бритвой Хэнлона:
— Никогда не приписывай злому умыслу то, что вполне можно объяснить глупостью.
Легендарный колдун не стал спорить:
«Не буду спорить... Но мой опыт говорит мне об обратном. Даже не столько об обратном, сколько о том, что любую смелую формулировку, начинающуюся со слова “никогда” лучше никогда не использовать».
Бросив обрядовый дайс, девочка не стала дожидаться, что же там выпадет, а прянула в сторону, под защиту рослого молодого человека, стоящего рядом. Тот заслонил собой девчонку и с радостной, почти нахальной улыбкой, решительно вышел вперёд. Снял шляпу, обнажив светлые вихры, несколько раз поклонился, сначала в сторону ложи короля Астериона, потом поочерёдно на все восемь сторон света, отдавая дань уважения зрителям, потом отдельно принцессе Акалле.
— Меня зовут Милет Мельник!
Принцесса Акалла протянула блюдо, Милет взял дайс, повертел его, разглядывая, а потом что есть силы зашвырнул его куда-то за трибуны. Среди зрителей началась давка, чуть не драка. Было непонятно, удалось ли кому-то завладеть золотым церемониальным дайсом, но зато было вполне понятно, что никто в любом случае не признается.
Когда Ингвар в следующий раз посмотрел в ту сторону, принцесса Акалла уже стояла перед другой участницей, вооружённой щитом и копьём. Одетая только в белую тунику девушка выглядела странно, одновременно завораживающе-прекрасно и отвратительно-отталкивающе: огромные глаза, чуть ли не на пол-лица и крохотный нос, похожий на клювик.
Она гордо вышла вперёд, без напряжения в прямой спине, без дрожи в ногах, без каких бы то ни было сомнений. Это была животная гордость хищной птицы, гордость природная и потому лишённая высокомерной заносчивости. Негромкий голос хорошо слышался сквозь улюлюканье бесновавшейся толпы:
— Моё имя — Приена Совоокая.
Наконец Торазин Тризинский увёл их отсюда. Они прошмыгнули точно в такую же неприметную дверь за трибунами, только уже с другой стороны арены. Великан понял, что скорее всего так никогда и не узнает, что означал брошенный жребий, привела ли к чему-нибудь выходка Милета, и чем для Приены Совоокой обернулось отсутствие золотого дайса для броска.
Таро Тайрэн утешил его:
«Дахусим!»
Глава IX: Гримёрка Принцессы
Ингвар остановился перед входом в гримёрку.
Торазин Тризинский постучал в дверь: тук-тук-тук. Никакой последовательности, просто серия дробных ударов. Грязнулька выразительно посмотрела на Ингвара – смотри, мол, какие дилетанты. Великан серьёзно кивнул в ответ, в том смысле, что: «ну да, не чета нам!»
Стол в комнате был заставлен косметическими баночками, амфорами с душистым маслом, взбитой пеной для бритья, лезвиями, щипчиками, ещё какими-то женскими штучками. В центре на золотом руне лежала обнажённая девушка, посыпанная искрами. При ближайшем рассмотрении оказалось, что это было обычное белое руно, густо засыпанное золотистой пудрой грубого помола. Девушка тоже была обсыпана слоем пудры, которая хорошо держалась на ней из-за жирного бесцветного крема. Треугольник между ног, ногти, соски, губы – всё было обработано ярко-рыжей хной. Такой же хной было подведено и родимое пятно на правой груди – рогатый зверь Чаосса.
Пожилой мужчина в жреческой рясе, подошёл к Ингвару, замер на миг в нерешительности, то ли обнять Великана, то ли трясти за руку, но в итоге ограничился традиционным показом инсигний:
— Гэлхэф! Гэлхэф, дорогой ловец снов. Я вам писал. Я и есть тот самый «Учитель». Спасибо, что приехали, что вы так из-за нас рискуете. Вы – наш последний шанс, вы последний шанс нашей ненаглядной девочки, нашей Ксендайсочки.
Ингвар надел маску непрошибаемой уверенности и заявил:
— Она в надёжных руках. А вы, вероятно, Кормилица?
Полная женщина закивала:
— Мы, знаете ли, решили, не использовать никаких имён. Вдруг вы покажете кому-то нашу переписку. Я – просто Кормилица, а вот он – просто Учитель. Мы с самого детства растили Ксенодайс, можно сказать с самого младенчества. Она такая хорошая девочка… Неужели её ждёт…
Ингвар успокоил:
— Всё будет хорошо. Давайте не терять времени. Вы всё подготовили?
Кормилица достала из-под стола два объёмных свёртка и принялась расстилать косматые овечьи шкуры, чтобы Ксендоайс, Грязнулька и Великан могли лечь на полу, головами друг к другу.
Учитель выдвинул из-под кресла небольшой морской рундук.
— Вот! Всё по списку, всё как мы договаривались.
— Самое важное! Кристаллы?
— Вот. Три штуки. Для спящей принцессы, для проводницы, для вас.
— Да-да. Чёрный лотос?
— Вот! – Учитель продемонстрировал настойку из лепестков чёрного лотоса, в которой плавали горошины лотосовых семян. — Она же этим опоена всё время, да? Мне сказали, что употребление приводит к нарушению восприятия времени… То есть для неё последние годы как бы не существуют, да?
Ингвар подтвердил:
— Да-да, для неё это будет выглядеть так, словно она заснула и проснулась. А прошло три часа, или три дня, или три месяца – это ей будет непонятно. Лауданум?
— Вот тут, — Учитель достал пузырёк с жидкостью табачного цвета и прочёл аптечную этикетку. — Обладает ярко выраженным расслабляющим и успокаивающим эффектом, в результате чего служит первоклассным снотворным.
— Да-да, нам этого и надо. Золотой чеснок?
— Вот! — Учитель с готовностью показал горшок с жёлтыми звёздчатыми цветками. – Вы не сказали, надо ли их как-то приготовлять, и вообще что с ними делать, так что у меня тут свежие…
— Да-да, их не надо выкапывать, это опасно. Кикеон?
— Вот! Лизергиновое вино, — Учитель постучал пальцем по графину с густым напитком из вина, выдержанного мёда и попорченного грибком спорыньи ячменя. — Это же то, что нужно? Тут написано, что повышает внушаемость и многократно снижает критическое восприятие информации.
— Да-да, это именно тот кикеон, который нам нужен. Элоквент?
Учитель достал небольшой пузырёк с ярко-розовой жидкостью. Он замялся и с трудом решился спросить:
— Элоквент… Знаете ли, меня предупредили, что это зелье хоть и способно подарить глубокие внутренние переживания, в первую очередь это всё же сыворотка правды, и давать такой напиток особе королевской крови тяжёлое преступление.
— Да-да, возможно, — рассеяно сказал Ингвар и сразу же козырнул фразой, услышанной накануне от Таро Тайрэна: — Боишься — не делай, делаешь — не бойся, а сделал — не сожалей!
Легендарный колдун заявил:
«Ах, ты жалкий плагиатор!»
Ингвару было не до споров:
— Давайте дальше. Сумеречный сон? Есть?
Учитель достал три больших пузырька с лунно-серым молоком:
— Вот. Мне сказали, что это обезболивающее на основе опиумного мака, погружающее человека в глубокий транс… сравнимый с ощущениями при засыпании… сопровождается чувством разливающегося тепла… и я хотел… я хотел узнать, если у нас не получится, то может быть даже хорошо, что она не будет ничего чувствовать?
Ингвар посмотрел на него как на сумасшедшего:
— Если у нас не получится… то с нас в лучшем случае живьём снимут кожу. Вы хоть примерно можете представить, какие это ощущения? Когда-нибудь отрывали заусенец с пальца? А вашу ненаглядную Ксенодайсочку так вообще будет пахтать бык. Ещё разок: пахтать бык! Уверяю, что это не настолько сильное обезболивающее… Так что давайте-ка лучше не ошибаться.
Учитель бессильно уронил руки и заплакал. Кормилица пришла ему на выручку, отодвинув старика плечом, она выговорила Ингвару:
— Нельзя ли как-то поделикатнее? Это всё же человек!
Ингвар разозлился от собственного нетерпения и сказал:
— Так и вижу, как ваша Ксенодайсочка говорит это быку на арене…
Кормилица затряслась, зажала себе рот, всхлипнула.
Даже Таро Тайрэн подивился:
«Жёстко ты…»
Ингвар только хмыкнул. Зато после этой отповеди никто не отвлекал уточняющими вопросами, и Великан приготовил необходимое снадобье. Сначала убедился, что Грязнулька единым махом осушила положенную ей склянку, потом зажал нос и выпил сам.
Ингвар обернул кристаллы тряпицей, положил в изголовье овечьих шкур, глубоко вздохнул, лёг.
Учитель развернул оставленную ему записку и стал читать:
— Когда я досчитаю до трёх, то вы все погрузитесь в единый сон…
Ингвар расслабился.
— Раз…
Ингвар нашёл левой рукой маленькую ручку Грязнульки и девочка цепко вцепилась в него мокрой ладошкой. Её висок кололся отрастающими волосами.
— Два…
Справа лежала настоящая принцесса, Ингвар нащупал её прохладную руку, крепко сжал безжизненную ладонь. Её висок кололся острыми крошками золотой пудры.
— Три…
Вроде бы всё готово…
Но, кажется что-то шло не так…
Обыкновенно Ингвар засыпал очень быстро, даже и безо всяких зелий.
К тому же он много нервничал…
К тому же последние две ночи очень мало спал…
К тому же он много работал головой вчера и руками сегодня…
К тому же зелье, которое он смешал из «лизергинового вина», «сумеречного сна» и «элоквента» усыпило бы даже жеребца в период гона…
Нет, определённо что-то идёт не так! Ингвар открыл глаза.
Учитель и Кормилица лежали у кресла в большой луже крови, а Торазин Тризинский – молодой наследник древнего рода – на цыпочках крался к двери. Мальчик почувствовал тяжёлый взгляд Великана и обернулся. В одной руке у него была деревянная лошадка, а в другой руке окровавленный ритуальный нож с каменным лезвием странной изломанной формы. Поняв, что можно больше не таиться, мальчик громко спросил:
— А он точно спит? Уверены?
Из-за двери ему ответил нестройный хор нескольких голосов:
— Похоже, спит! Если ты хотел уйти, то теперь самое время…
Сегодня я снимала собак – грустных, испуганных и бесконечно жаждующих человеческой любви и ласки. Брошенок и бездомышей. Маленький приют для бездомных собак создали несколько женщин, на собственном энтузиазме и частной территории. Они и другие неравнодушные люди, покупают корм и будки, лечат и стерилизуют животинок. Но всем этим собакенам очень нужен свой дом и свой человек. Может, мои фотки помогут, и кто-то разглядит в грустных собачьих глазах своего друга…
Сегодня – сосна. Тёплое дерево, пахучее, плотное. Присмотрел крепкий ствол: молодой ещё, а ровный, мощный – янтарный сок в нём так и бурлит, дерево силой наливает, к солнцу день за днём всё выше возносит.
Баю-баю, баю-бай,
Ходит под окном Бабай,
В пасти зуб его блестит,
Глаз на Мишеньку глядит…
Я солнца не видел отродясь. Почитай, с последним лучом пробуждаюсь. Знаешь, как он по глазам бежит на закате, этот луч? Бликом скользнёт, ресницы защекочет – тут я и просыпаюсь, на охоту ночную выхожу.
Спи, Мишутка, засыпай,
Не утащит злой Бабай,
Он не тронет тех, кто спит,
Кто цветные сны глядит…
Падает бесшумно: в мягкий мох, в подушку из прелых игл. Кора с него, словно шкурка с лука, сама спадает, сучки́ разлетаются, задоринки распрямляются. Не просто так роняю сосновый ствол, не просто так слушаю колыбельную твоей матери.
Спи, Мишутка, спи, маленький. Брёвнышко твоё ещё круглое, целое, нетронутое. Ничего ещё не решено, ничего не сложено, может, и не твоё дерево в чащобе лесной повалилось…
Да только не будешь ты спать, мамин баловник, непоседа бессонный. Как лежал младенцем, ножками беспокойными сучил, ручками пухлыми махал – никакие пелёнки бабкины не спасали. Тогда ещё привязал я к твоей колыбельке нитку красную, только мне одному видимую, тогда ещё ствол сосновый приметил, такой же тёплый да медовый, как вихры твои непослушные. Второй конец нити привязал к лапе сосновой да ждать стал. Год ждал, два ждал, три ждал…
Не ошибся, разглядел в тебе, чего хотел. И когда мать твоя уставшая задремала вперёд тебя да колыбельную тебе не допела – так нить моя сразу дрогнула. Зазвенела, что струна натянутая: гусли, скрипка, гитара ли – в ночи не разобрать.
Когда в первую свою бессонную ночь ты из кроватки выбрался, маленькое горюшко, мамина егоза – тогда и сделал я на стволе первую засечку.
А следом – вторую.
А следом – третью.
А как места кругом ствола для засечек не осталось – уронил его в мягкий мох.
Кто забудет мой наказ,
Не смыкает ночью глаз,
К тем Бабай в ночи придёт,
В и́збу тропочку найдёт…
Стамеска ходит по дереву: мягко, плавно. Из бревна – чурка грубая, из чурки – тельце деревянное, ручки-ножки пухлые, неподвижные.
Выгляни ещё раз в окошко, Мишутка, выгляни, милый.
Нужно мне тебя рассмотреть, рассмотреть подробно, внимательно. Стружки да опилки сосновые взбить получше, как кудри твои упругие. Сапфиры синие огранить тонко да искусно, вставить в круглую заготовку: будут точно глаза твои, только стылые, неживые, без искры, без озорства. И губы эти улыбаться перестанут, тонким резцом вырезанные. Ни сладости медовой, ни кислоты капустной, ни соли от слезинок живых не почувствуют.
Спи, Мишутка, засыпай,
Ждёт тебя уже Бабай,
На дворе темным-темно,
Он глядит в твоё окно…
Подушки да перины – смятые, пустые. Босыми ногами по половицам тихонько ступаешь, светец находишь, лучину зажигаешь – ярко горит огонёк, коптит щепа! Заворожённый, глядишь на пламя, да не видишь, как угольки от щепы падают, аккурат рядом с перинами, с пухом-пером лёгким.
– Бу!
Прокатилось по избе, вздрогнул ты, щепу выронил. Не на перины, на пол уронил, погасла лучина.
В окошке чудище невиданное, старик сгорбленный, зверь дикий, плотный да бестелесный, сам чёрный, бородою заросший, и только зуб блестит в пасти, как месяц в тучах.
Не бойся, Мишутка, то не оскал, то улыбка моя.
Отвори мне окошко, малыш. Мать не велела, а ты отвори. Посмотри, что принёс я в своём мешке, какими гостиницами одарить хочу. Блестят, что звёзды на небе, только сегодня в небе ни одной звезды не осталось, все в мешок мой спрятаны, какую выберешь?
Он забросит в свой мешок
И затянет ремешок,
В тёмный бор с собой возьмёт,
Век никто там не найдёт…
Отчего же не идёшь ко мне, Мишутка? Неужели оробел? Боишься меня, отступаешь, в подушках спрятаться хочешь… Да только гляди: лежит там уже малыш, точь-в-точь ты: искусно сделан, любовно вырезан. Правда, не стучит в груди его колокольчик да перины под ним не теплятся. И лишь сердце материнское отличить сможет, что не сын то её непослушный, шаловливый, а кукла моя, мальчишка деревянный, подменыш.
Найдётся утром в перине: холодный, недвижный, да в землю и ляжет вместо тебя. Пусть не узнает никто, что ты со мною теперь, в мешке моём, в дикой чащобе, в мире потустороннем, навсегда от людей скрыт, потерян навсегда.
Что же ты плачешь, Мишутка? Что головой мотаешь? Испугался, милый? Ночь тебе не мила, баловство не сладко?
Сверкну молнией в ночном небе, на миг ослеплю тебя – и нет больше подменыша никакого! Да и меня нет, привиделся я тебе, почудился. Забирайся обратно в постель, одеялом с головой накрывайся да больше не шали! Может, и не упадёт взаправду ствол сосновый в лесу, не придётся мне ночью в окошко твоё подглядывать…
***
Год за годом идёт, век за веком.
– Не забирайте меня! – кричит мальчишка.
– Не забирайте меня! – кричит девчонка.
Прячется под лавку, на печь, за балдахин, за занавеску, в погреб, в шкаф платяной. Зовёт на помощь нянюшку, маменьку, папу, дядю полицейского. Предлагает в обмен погремушку, куклу, смартфон. Пытается разжалобить, договориться, напугать.
– Я исправлюсь, только не троньте!
– Я больше так не буду!
Да только бесполезно меня жалобить.
Человечество множится, владения мои растут. Детки теперь старше, проказы – хитрее, грешки – тяжелее.
Вместо избы – этажи-этажи-этажи друг на друге построены. И наверху, на самой крыше – сразу три нити сходятся. Дрожат, вот-вот оборвутся.
И четвертая нить, от начала спокойная, в тот же клубок заплелась. Трое громких, больших, злых детей – да и почти не детей уже, взрослых – на одного меньшего, слабого. Заманили, запугали, от силы и безнаказанности своей пьяные. И не только от них – дышат горячим да сладким, смотрят с поволокой, от зелья дурного сами – что твои звери.
И от крови невинной – звери.
– Добей его, чё ты! Никто не узнает!
– Давай по рылу прям, да! Так его!
Налетаю ветром, бурей, холодом. Закрываю меньшего от своры, от ударов, от ран. Не время ему в землю ложиться, не время с солнцем прощаться.
– Э, эт чо это?
– Мужик, ты кто? Ты – что?
Видят меня. Не верят пьяным глазам, а видят. Вместо неспящих по ночам младенцев – злые, избалованные, капризные детки. Но я больше не краду малышей в свой мешок. Я набрасываю мешок на голову тем, кто гуляет по ночным улицам и нападает на поздних прохожих. А молва людская обо мне по-новому сказывает, легенды городские слагает, именами новыми кличет.
– Да ты знаешь, кто мой отец? Да он тебе…
Знаю, малыш. Знаю, яхонтовый. А ещё знаю, что в зелье твоём яд невидимый был, не горький, да опасный. И не я тебя погубил – сам себя ты погубил, ещё до того, как на крышу пришёл, ещё до того, как на слабого руку поднял… Себя и друзей своих. Не бойся, не расстрою твоего отца: подменыша точь-в-точь по тебе выстрогал, краше прежнего в гроб положат.
А знаешь ли ты, что я делаю с теми, кого забираю? Стволов да бревнышек в лесу моём много падает, много дерева извожу на подменышей людских. Вот вместо них и будете в роще расти: головой вниз, в мох, в землю масляную, а руками-ногами – к небу, к солнцу потерянному, к жизни своей былой… Чёрный лес, страшный лес, безмолвный: только чудится в ночи́, будто кто-то стонет в нём, просит чего-то, тоскует о чём-то. Да видишь: нет вам пути назад, нет дороги к дому, ежели нитка оборвана…
Всех троих забираю. Разом. Три нити отрываю, три тела деревянных оставляю на крыше. Мешок потуже затягиваю – и вдруг слышу голос: слабый, едва за ветром различимый:
– Заберите меня…
Замираю. Четвертый, меньшой, весь в крови алой, как нить его – а силы нашел, чтобы голову приподнять, смотрит прямо, и в глазах столько боли плещется, да не от тела раненого боли, от чего-то внутри.
– Заберите меня, – повторяет. – Мне здесь не жить. Не они, так мать или отчим… Где угодно лучше, чем…
Хрипит. Плачет, а сам всё смотрит – прямо в глаза, без страха, только ждёт ответа, удара, избавления.
Не могу.
Не моя власть – решать за тех, чьё дерево ещё в лесу растёт. Не моя сила – вас, слабых, из мира людского забирать. Избитых, сломленных, потерянных, поруганных, нелюбимых. Ненужных.
Сколько вас было таких – этих глаз солёных? Губ бескровных, щёк впалых, животов голодных да спин, в кровь исхлестанных?
Не та я сила, малыш. Не избавления у меня проси. Лишь пугать да карать могу. Рубить живой лес, сажать чёрный. Приходить в кошмаре или в последней минуте.
Таким был, таков есть, таким и буду.
Баю-баю, баю-бай…
***
Вместо детской – бетон и балки: торчат, словно сломанные рёбра мёртвого дома. Обломки кровати, разорванные тряпичные тельца игрушек, лист обоев – как лоскут кожи на половине стены.
Нити мои спутаны, тропинки узлом завязаны, не найти концов. Сюда ли я шёл? Эту ли жертву выслеживал?
Что здесь было, когда спал я днём?
Не ведал я лиха, не предвидел, по воде да воздуху не угадывал, только лопнули струны, ударили по ушам, загрохотало и подкинуло… Звон в голове до заката укладывался, успокаивался, остывал. А как выбрался я в мир людей, то не узнал его: дрожала земля недолго, да бед от того было множество, разрушений – не счесть, людей сгинуло – не вернуть.
Вот и мальчик, что в этой детской жил, места своего не узнаёт, дома своего не узнаёт. Да и как узнаешь? Нет больше дома.
Он лежит под плитой, что нависла в метре над ним – и как не оборвалась? Весь засыпан белый пылью – так, что едва может разлепить глаза.
Но разлепляет. И видит меня.
Видит и не боится.
Я замираю под этим взглядом, не понимаю. Что в нём? Что новое смущает меня, запутывает, пугает?
Молчу, глядя прямо на него. Теми же страшными глазами гляжу, что сотни лет до этого на детей глядел. Жду, что он попросит, как они просили – забрать, унести, избавить от мук. Тихая просьба уже почти касается уха, и я готов уйти, исчезнуть мороком, раствориться в ночи.
– Вы же меня нашли? Пришли за мной?
Слушаю, как копошатся снаружи люди, как тянутся к этому месту, к останкам дома.
– Нет, – мотаю головой. – Я не из людей.
Мальчишка молчит, а потом смотрит на меня снова, щуря ресницы в белой пыли:
– Не уходите. Пожалуйста.
Что-то сжимается в груди: горько, больно. Неужели этот мальчишка… рад мне?
– Не человек я, – повторяю снова, и голос хрипит. – Не человек и помочь не смогу.
– А всё равно, – говорит он. – Кто бы ни были. Просто побудьте тут. Рядом. Если можно.
И я остаюсь.
***
Они не добрались до него за день.
Снаружи гремит даже ночью, люди достают из-под бетона тёплых и холодных, живых и мёртвых, рыдающих и молчащих.
– Меня спасут? – спрашивает мальчишка.
Глаза на бледном лице кажутся огромными, тёмными, бездонными провалами:
– Вы же можете им сказать, что я здесь?
Он смотрит на меня с такой надеждой, что я отвожу взгляд.
Его нога торчит из-под гнёта, прижатая и синяя. Ни повернуться, ни встать.
Я сажусь рядом – не могу, не должен! – а снимаю старый зипун и укрываю мальчишку, на сколько хватает длины. Ночь нынче будет холодной.
***
– Мне уже не больно, – говорит он на следующую ночь, и я вижу, что его нога потемнела.
Снова сажусь рядом, поправляю зипун: руки у мальчишки бледные и холодные, и моргает он медленно, словно хочет спать.
– Они меня слышали, – тихо говорит он и облизывает сухим языком растрескавшиеся губы. – Днём слышали, я кричал…
Я видел людей вокруг дома. Они не прерывают работы, не останавливаются – и всё равно слишком медленны их поиски, слишком осторожны.
– Я расскажу тебе о волшебной чаще, – хриплю я и достаю из мешка деревянный обрубок. – О той, куда уходят дети, что не хотели спать ночью… О той, где можно укрыться от всех невзгод.
Я говорю – словно скрипит старый дуб в лесной глуши, а стамеска ходит по дереву: слово за словом, резо́к за резко́м…
***
Неделя прошла, пока его нашли. Холодного, недвижного, как деревянный брусок. Отдали земле, слезами оросили, сладких конфет принесли.
Подменыша моего, деревянное изваяние.
А я волком диким кричал, по земле позёмкой бежал, выть хотел, выть и выть от того, что всё так обернулось…
Да с того дня и поменялось во мне всё.
Век за веком я приходил за ними: непослушными, неспящими, несчастными. Смотрел на них. Но не знал их. А нынче гляжу – и сердце моё сжимается.
Гляжу на всех, кто прячется от ярости отцов, во хмелю себя забывших. На всех, кто ждёт нового дня и новой боли, впиваясь пальцами в больничные простыни. На всех, кого не слышат, кого не понимают, кого не видят взрослые.
А они – видят. Всё видят и всех. И даже в чудище диком, звере лесном, страшилище древнем живое сердце могут рассмотреть.
Сколько не знал я о них, старый дурень, незрячий плотник!
– Да, – отвечаю на их вопрос. – Я заберу вас, малыши.
Я привяжу красную нить к вашим кроваткам, и на каждый ваш всхлип, на каждую горькую слезу поспешать к вам буду.
– Вы меня заберёте? – спросит мальчишка.
– Ты меня заберёшь? – спросит девчонка.
– Забери меня! – попросишь ты.
И в землю ляжет твой холодный двойник.
А ты, светлая, безгрешная душа, полетишь со мной. За секунду до гула ракетного, до треска балки над головой, за миг до прямой линии, что сердцем твоим на мониторе будет нарисована. Мы поселимся в чаще лесной и подождём взрослых на той стороне, где кошмары – всего лишь дурные сны. И когда взрослые вспомнят, как быть лёгкими и светлыми, как не обижать и не озлобляться, как ценить вас больше, чем ссоры и дела свои, как любить, а не воевать, – мы встретим их снова. Там, где не бывает боли и смерти, где есть только покой и радость.
Ингвар Нинсон, по прозвищу Великан, смертельно устал.
Он мучительно переживал эту ночь, последнюю, когда ещё можно собрать в охапку девчонку и дорожную сумку, сжечь переписку, рвануть в порт, отчалить на первом же попавшемся корабле и забыть об острове Кноссе, как о страшном сне.
Ингвар подумал, не посоветоваться ли ещё раз с призраком легендарного колдуна Таро Тайрэна, тот был умён и хладнокровен. А ещё сварлив, логичен, рационален, и, кажется, недолюбливал Ингвара.
Голова Нинсона наполнилась скрипучим голосом колдуна:
«Да уймись, ты! Я тебя не недолюбливаю... Просто меня раздражает эта неуверенность. Боишься — не делай, делаешь — не бойся, а сделал — не сожалей! От чистого сердца тебя прошу: пожалуйста, давай пропустим эту набившую оскомину часть с “отказом от зова” и сразу уже перейдём к “дороге приключений”. Уверяю тебя, что от этого все только выиграют!»
Ингвар ответил в духе их привычной пикировки:
— От чистого сердца… У тебя нет сердца!
«Плоско! Я не в буквальном смысле про сердце».
— Так я тоже не в буквальном! Оскомину… Люди так не говорят в реальной жизни.
«Во-первых, я не человек. Во-вторых, мы не в реальной жизни, так что вполне даже уместно…»
Голос Таро Тайрэна был внутренним голосом Великана, только Грязнулька могла изредка слышать его. Подумав о девочке, Ингвар встрепенулся, ощутив, что в соседней комнате никого нет, а постель нетронута. Но тут же осадил себя, вспомнив, что хорошо заплатил банщице, чтобы его маленькую спутницу натёрли до блеска и скрипа, а заодно и хорошенько выпороли вениками.
Мысли Ингвара вернулись к собственной персоне. С виду он не был героем: двухметровый толстяк с высоким лбом мудреца, добрыми глазами сказочника и нежными руками писаря.
Таро Тайрэн скептически хмыкнул:
«Жалко, что всё брехня, по каждому пункту.
Во-первых, я бы так не гордился яйцеголовостью книжника!
Во-вторых, ты же крупный мужик, два метра роста, сто двадцать килограммов живого веса, прозвище «Великан»… короче, не надо отдельно каждый раз расписывать, какие у тебя длинные конечности, или волосы, или янь… Всё равно самая огромная твоя часть – это брюхо, о котором ты, кстати, почему-то умолчал.
В-третьих, ты когда в зеркало последний раз смотрелся? “Добрые глаза сказочника”! Какая чушь! Ты уже давно пялишься на людей словно змей. Будто прикидываешь, куда и какую руну всадить… Нет, ты не подумай, я не осуждаю! В конце концов, именно так колдуны обычно и смотрят на пустышек. Нас не любят, в том числе и за эту особенность. Так что не надо тут заливать про “добрый взгляд сказочника”, ладно?»
Ингвар, уничтоженный аргументами легендарного колдуна, бросил неловкие попытки самоописания и спросил напрямик:
— Что скажешь по поводу предстоящего дела?
Таро Тайрэн не разделял опасений Великана, он совершенно спокойно сказал:
«Не понимаю, чего ты так дёргаешься. Зашли и вышли, коротенькое приключение на двадцать часов!»
Глава II: Морские Легенды
Ингвар уже почти уснул, когда дверь в соседнюю комнату отворилась. Крохотный огонёк масляной аладдинки встрепенулся на сквозняке, лампа стояла на дорожном поставце с таким расчётом, чтобы давать лишь чуть-чуть света.
Грязнулька, осторожно кралась в полутьме, шлёпая босыми пятками и кутаясь в пуховую перину. После бани девочка благоухала тёплым молоком и миндальным мылом, распаренной кожей и мокрыми волосами. Короткостриженые пряди взъерошились и торчали во все стороны, ни то шипами опасного растения, ни то маленькими рожками потустороннего гигера.
Вопреки их договорённости, заключённой, когда они брали смежные комнаты, Грязнулька скользнула под одеяло, проворно взобралась в изножье, завозилась там, словно огромная кошка, ищущая как бы удобнее устроиться. Места было предостаточно – Великан ложился по диагонали двуспальной кровати, чтобы хоть как-то умещаться между спинками. Наконец, девочка свернулась клубком, прижав обжигающий живот к холодным ступням Ингвара.
Он спросил:
— Никак не можешь уснуть?
— Ага, никак. Уж и так вертелась, и так вертелась…
По всклокоченным мокрым волосам и дышащей влажным жаром коже было понятно, что Грязнулька нигде не вертелась, а сразу же полезла к Великану под одеяло, едва её выпустила банщица, успевшая только наскоро обтереть девочку.
Ингвар лежал на кровати совершенно неподвижно, плавно погружаясь в обволакивающий нежный сон. Так что пришлось соврать:
— Тоже что-то никак себе места не нахожу.
— Я тут подумала… Надо б нам повторить всё ещё разок.
— Ты просто хочешь ещё раз послушать эту похабную легенду.
Грязнулька без тени смущения созналась:
— Ага! Особенно про то, как бычара при всех отпахтал принцессу.
Таро Тайрэн сюсюкающе умилился:
«Надо же… Уже совсем большая девочка выросла».
— Нда, — хмыкнул Ингвар, понимая, что в скором времени проблем из-за этого только прибавится. — Ионийский атолл состоит из огромного количества островов, где процветают независимые города-королевства. Иногда огромные, где одновременно живут и сто и двести тысяч человек, а иногда крохотные, на две или три тысячи. Ты, спросишь, что это за королевство такое на три тысячи человек?
Грязнулька сонно пробормотала:
— Ага, вот как раз именно это и хотела спросить, с языка снял…
Таро Тайрэн подсказал:
«Кажется, лучше обойтись какой-то сокращённой версией…»
Ингвар внял:
— Короче, сто лет назад они все решили между собой повоевать, заключали союзы и перемирия, подсылали друг к другу шпионов и убийц…
Грязнулька пробормотала:
— Подожди-подожди. Разве Лоа не запрещают воевать? Особенно по-крупному. Какая-то междоусобная стычка двух баронов или поножовщина среди кланов за удобное пастбище – это одно дело. Но целое королевство? Даже двенадцать королевств?
— Совершенно права – Лоа запрещают воевать. Но тут почему-то разрешили. Насколько я понимаю, были какие-то опросы, голосования, исследования… Короче выяснилось, что почти всё население хотело воевать. Каждый думал, что уж их-то город точно во всём прав, и от войны только выиграет…
— И кто в итоге победил?
— Радамант Чаосс с острова Кносс, прадед нынешнего короля. Своё влияние, деньги и удачу он превратил в корабли. И кораблями выиграл войну... Естественно, что в честь той победы устроили роскошные празднества и закатили пир горой. Больше всех, конечно, превозносили двух Лоа: Первого Лоа, Рогатого Хорна, покровительствующего правителям, и Седьмого Лоа, Удачливого Ноя, покровительствующего морякам.
— Звучит хорошо…
— Радамант Чаосс торжественно поклялся отдать Храму Хорна своего лучшего бычка-производителя. Правителю доставили великолепных быков, каждый из которых стоил целое состояние, стыл бы украшением любого праздника, истинно королевской жертвой. Но во время одной из прогулок у моря, Радамант Чаосс вдруг нашёл ещё одного быка – самого совершенного зверя, какого только можно было вообразить. А уж если кто и мог вообразить самого совершенного быка, то только Радамант Чаосс.
Грязнулька уже раз десять слышала эту легенду, и в этом месте всегда заворожено переспрашивала:
— Самого-самого?
— Самого-самого, — подтвердил Ингвар. — Насколько племенной бык с его лучшей фермы превосходил силой и статью обыкновенного деревенского бычка, настолько же этот невероятный бык превосходил силой и статью племенных быков Радаманта Чаосса. Бык был не просто огромен, он был ужасающе громаден, живая гора мышц, воплощение животной мощи. А цвет?! Шкура его была белоснежной, без единого пятнышка. И вот этот великолепный кипенно-белый бык вышел из пены, и сам дался в руки Радаманту Чаоссу.
— Везучий этот Радамант Чаосс, чего и говорить. А откуда бык взялся?
— Никто не знает. Учитывая, что его нашли на берегу, поговаривают, что это сам Ной решил сделать такой подгон своему коллеге, Хорну. Так сказать, от одного Лоа другому Лоа, а Радаманта Чаосса приобщили, чтобы продемонстрировать простым смертным, каких высот можно достичь…
— Наверное, он сам всё испортил, да? В сказках всегда так!
— Точно! Когда пришло время приносить жертву, Радамант Чаосс оставил белого бычка себе. А в жертву принёс какого-то другого бычка. Тоже классного, но даже и близко не такого крутого, как белый бычок…
Грязнулька аж засияла:
— Пф-ф-ф… нахлобучил сразу двух Лоа, получается!
— Да… И что тут началось… Вокруг Радаманта Чаосса всё рушилось… Старший сын утонул, причём утонул в отхожем месте – бесславная смерть по любым меркам, а уж для королевского отпрыска... Ну и такая смерть была как бы «приветом» сразу от двух Лоа, которых он, как ты выразилась «нахлобучил». Средний сын рехнулся, стал думать, что он бык, гадил прямо у папашиного трона и непрестанно жевал траву. Младшего, ещё маленького мальчика, тоже ждала страшная участь – его убили собственные сёстры. Причём убили совершенно ужасным способом. Во время обряда в лесу они с подружками-менадами обдолбались кикеоном, впали в дикую ярость и разорвали малыша на куски. Я имею в виду буквально: голыми руками разодрали на части.
Грязнулька чуть не подавилась и уверенно заявила:
— Да быть не может! Что это за обряд такой?!
Однако, Ингвар говорил правду:
— Толпа женщин, упивается до бессознательного состояния, бегает по округе и убивает всех, кого увидит. Именно таким способом! Чтобы понять, на что они способны, я тебе скажу, что в итоге так ритуально убивают быка. Быка, Грязнулька! Видела, какие прочные куртки получаются из бычьей кожи? Представляешь, в каком состоянии надо быть, чтобы замочить животное с такой шкурой? Так что люди уж точно обречены.
Грязнулька робко спросила:
— А ты случаем не преувеличиваешь?
— На других островах ведь есть «дикая охота» или «ночь резни». Что это? Жуткая развлекуха или способ выпустить пар? Один день в году побыть чудовищем, чтобы потом легче было оставаться человеком? Спарагмос подробно описывает все тонкости своём эссе «Ты — то, что ты ешь». Надо будет найти, показать тебе, там отличные иллюстрации. Красное тряпьё в руках у женщин, это на самом деле никакое не тряпьё… Это лоскуты плоти… Они её потом…
Грязнулька затаив дыхание спросила:
— Неужели едят? Прям так? Сырое мясо?
Таро Тайрэн с тревогой и негодованием спросил:
«Мы же потом как-то отредактируем эту версию, да?»
Ингвар оставался сказочником до мозга костей, он оседлал своего любимого конька:
— Королева тоже была хороша! Пасифая Чаосс несколько рехнувшаяся на фоне всего происходящего, воспылала страстью к тому самому белому быку. Настоящей похотливой страстью. Королеве стало казаться, что это её миссия, её служба, её способ принести извинения Хорну и Ною за своего непутёвого мужа. Да вот незадача – королева была совершенно непривлекательна для быка.
Таро Тайрэн нервно сглотнул:
«Настоятельно рекомендую это отредактировать!»
А вот в глазах Грязнульки разгорелся живой интерес:
— И? Чего там дальше-то было? Бык стал пахтать Пасифаю?
— Нет. Бык вёл себя как крутой мужик: целый день где-то шлялся, жевал жвачку небритой челюстью, периодически бычил на других самцов, открыто и прямолинейно подкатывал ко всяким тёлкам прямо на глазах у королевы, оставался совершенно спокоен, не тратил лишних слов, занимался своими делами. Сама понимаешь — чем меньше женщину мы любим, тем легче нравимся мы ей!
Грязнулька в предвкушении потёрла руки:
— Но она ведь всё равно завалила белого бычка, да?
— Да. Пасифая Чаосс не сдалась. Она пошла к мастеру-делателю по имени Доделал. Это его так звали. Он в своё время много всякого изобрёл и каждый раз так бурно праздновал окончание работы, что споил гильдию алхимиков. Каждый раз, когда они поднимали кубки, то провозглашали: «Он доделал!», «Он доделал!», «Он доделал!». Со временем этот тост и стал прозвищем мастера-делателя и теперь уже никто и не знает его настоящего имени, все помнят только эти выкрики пьяных алхимиков: «Доделал!», «Доделал!», «Доделал!».
— Доделал придумал, как убедить быка присунуть королеве?
— Да… Доделал построил медную корову в натуральную величину, сверху эту фальшивую корову обшили коровьими шкурами и всячески натёрли коровьим запахом. А внутри Доделал предусмотрел упоры для ног, куда Пасифая могла бы поставить коленки, и упоры для рук, так как королеве ведь предстояло довольно долго стоять кверху задом. И если бы просто стоять! С помощью Доделала, королева кое-как забралась внутрь, устроилась там поудобнее во всех этих растопырках, надела на плечи ремешки специальной упряжи…
Грязнулька не поняла:
— Погоди-погоди, какой ещё упряжи?!
— Доделал убил огромное количество женщин во время испытаний этой конструкции, пока не нашёл нужных пропорций. Если коробку внутри медной коровы делали слишком просторной, то человек просто улетал вперёд после первого же толчка бычьего яня, никакой любви не получалось. А если коробку делали слишком тесной, то человек не мог никуда улетать, получалось ещё хуже – впавший в любовную лихорадку бык просто размазывал женщину. Пробитые головы, сломанные ключицы, вырванные коленные чашечки, и это я тебе даже не говорю про внутренние органы, ведь бык в порыве страсти практически взбивал женщину заживо…
Грязнулька обомлела:
— Что делал? Взбивал?
Ингвар бесстрастно пояснил:
— Ну да, как венчиком сливки взбивают.
Таро Тайрэн уже не знал, что предпринять, кричал:
«Настаиваю, чтобы мы подвергли это тщательно редактуре!»
Но Ингвара было не остановить:
— Страшно подумать, сколько женщин погибло при испытаниях этого устройства.
Грязнулька сглотнула, глаза блестели от восторга:
— И страшно представить, как именно они погибли.
— Вот-вот. Однако, Доделал разработал целую систему подвесов, как бы такую специальную люльку внутри коровы, чтобы бык не размазал Пасифаю, чтобы она могла там кое-как умаститься и двигаться взад-вперёд вместе с толчками быка. Как бы елозить туда-сюда в специальных салазках или качельках, не знаю, как назвать эту конструкцию.
Грязнулька спросила дрожащим от ужаса и возбуждения голосом:
— Ты так об этом говоришь… ты, что же это всё своими глазами видел?
Девочка не сомневалась, что её Фирболг знал и мог всё на свете, был способен и на такое. Но всё же он так часто любил притворяться самым обычным человеком, что подобные вещи каждый раз неизменно вызывали у неё удивление и благоговение.
— Нет, сам я этого не видел, только читал. «Сказка про белого бычка» за авторством Джалликатту и «Прыжки на быке» за авторством Тавратомахи. По названию сразу ошибочно полагают, что книга посвящена скачкам или родео… Но на самом деле «Прыжки на быке» это про совсем другие прыжки.
Грязнулька нетерпеливо подгоняла:
— А дальше? Что было дальше?!
— Что-что?! Пасифая, наконец, пристроила свою иньку поплотнее к специальной дырочке между ног медной коровы и стала ждать быка. Его привели, он сначала не понимал в чём дело и не хотел взбираться на фальшивую корову. Потом его как-то раззадорили, он потыкался-потыкался своим огромным янем в отверстие под коровьим хвостом и... Ну и всё заверте…
Грязнулька икнула:
— Как?! Чисто технически?! Ты ж представь бычью колыбаху разрушения.
— Может, это всё только сказка.
Грязнулька заметно приуныла:
— Пф-ф-ф… Просто сказка… А я-то думала…
— Оттуда и пошла поговорка: что позволено королю, то не позволено быку, но иногда быку позволено такое, что не позволено даже королю.
— Так Пасифая всё же выжила?
— И не просто выжила… она от этого быка ещё и родила! Но, это уже совсем другая история. Нам важно вот что: скоро исполняется ровно сто лет со дня той памятной победы. И на празднествах, приуроченных к столетнему юбилею, намерены убить принцессу Ксенодайс. Её засунут в медную корову, приведут быка и запахтают женщину до смерти на глазах у толпы. Мы должны её спасти!
— Ничего себе они извращенцы…
— Да нет, это не личные предпочтения, а политика! Формально убийца – бык. Формально никто не виноват. Формально это будет несчастный случай на празднике. Формально там будет пышный религиозный обряд и вышедшее из-под контроля животное. Формально Ксенодайс сама выйдет к народу и подтвердит, что мечтает оказаться кверху мехом на глазах у всего города. Это формально… Но на самом деле её опоили чёрным лотосом, а мы сделаем так, чтобы она очнулась.
— А как мы подойдём к принцессе? Её же охраняют.
— В эту ночь – почти нет. Ведь прибудет дань с ионийского атолла.
Глава III: Голодные Игры
Ингвар сказал голосом ментора:
— Радамант Чаосс победил и обложил города-королевства суровой данью, которую Лоа, пристально следившие за развитием событий и утвердили в качестве гейсов этих городов. Каждый год они должны были присылать в жертву по одному человеку из числа благородных жителей. Получается, что каждый год на Кносс привозили двенадцать юношей и юноток.
— Юноток? Что это вообще такое?
Ингвар даже растерялся от такого невежества:
— Ну… юные мальчики – это юноши. А юные девочки – это юнокти.
— А почему не сказать просто, что это были молодые люди?
Вместо обыкновенных объяснений Ингвар сказал:
— По кочану! — к его удивлению оказалось, что и такой ответ тоже вполне удовлетворяет девочку. — Так на чём я остановился? Значит, каждый год привозят двенадцать молодых людей, и уже тут на Кноссе с ними творят всякие непотребства.
Грязнулька заинтересовалась этой темой:
— Например? Какие непотребства?
— Например, выставляют человека с голыми руками сражаться с быком. Естественно, бык побеждает, а народ ликует! Бык – символ Кносса – втаптывает в грязь и надевает на рога уроженцев других городов. Очень доступный символизм, не находишь? Толпа радуется и скандирует: «Кровь и ярость во славу Чаосса! Кровь и ярость во славу Чаосса!»
Грязнулька поморщилась:
— Действительно, весьма наглядно.
— У них есть и другой медный бык. Внутрь сажают человека, под ним разводят огонь. Бык нагревается, плоть прикипает к раскалённой меди, человек живьём зажаривается, бьётся и мечется, сходя с ума от боли и ужаса. И кричит! А во рту у быка специальная трубка, поэтому крики жертвы похожи на мычание. И чем истошнее вопит умирающий, тем заливистее выходит рёв быка.
— Они прямо повёрнутые какие-то… У них тут всё про быков?
— Не обязательно. Пленников могут заставить сражаться друг с другом, с профессиональными гладиаторами, запустить в полный ловушек лабиринт.
Грязнульку, кажется, заинтересовало другое:
— Погоди-погоди. То есть было двенадцать взбунтовавшихся городов, самый главный город их победил. И теперь эти двенадцать проигравших раз в год присылают в главный город живую дань, как бы в память о своём восстании. То есть всё — точь-в-точь как в «Голодных играх», что ли?
Ингвар вспомнил, что они недавно смотрели эту нашумевшее представление про лучницу, умеющую призывать огненную птицу.
— Да, похоже…
— Да точно тебе говорю! Только там эти города-королевства назывались «дистриктами». А так-то всё то же самое: и союз, и бунт, и ежегодная жертва – там называлась «жатва», и арена с разными ловушками, и животные опасные, и зрители жестокие, короче прямо та же самая история. Тут, наверное, тоже кому-то можно помочь какому-нибудь красавчику, прикупив для него оружие, да?
— Не уверен, но, пожалуй, можно, да…
Глава IV: История Квенты
Ингвар всё повторял и повторял с невыносимой дотошностью:
— Постарайся запомнить главное: я постоянно тушу на кухне, чего-то готовлю для лорда, иногда пробую его еду. Ты можешь даже не понимать, зачем я это делаю: то ли «просто пожрать», то ли «снимаю пробу», то ли «проверяю яд». Ты обычный, озабоченный паренёк – для тебя я повар, умеющий готовить вообще всё на свете. А кухонных специализаций ты не знаешь, тебе безразлично, кто я там: шеф ли, су-шеф ли, соусник ли…
— Хих! Соусник! – хихикнула Грязнулька.
— Ну, должность так называется. Притом самая козырная, знаешь ли! Значит, я соусник, а ты мой помощник, поварёнок по имени…
— Почему я опять мальчик?
— Потому что с мальчиком проще! – честно сказал Ингвар.
— Ну и что же… что проще. Я-то не проще… В смысле, я-то не мальчик.
– И нам ещё везёт, что ты так выглядишь… ну, что волосики у тебя короткие, что голос у тебя не писклявый.
Грязнулька печально продолжила список:
— Что сисек нет…
Ингвар вынужден был согласиться:
— Нам везёт, что тебя пока можно выдать за мальчика.
Грязнулька только недовольно буркнула:
— Ага, прямо иньдец, как свезло.
Ингвар продолжил:
— Так вот, мы завтра поутру идём во дворец и устраиваемся на кухню.
— То есть нам надо не к еде, а на кухню?
— Именно! Из кухни есть прямой ход в тронный зал – чтобы приносить кушанья на пиры. Конечно, если там застолье, то кухонных работников туда не пускают, еду выносят стольники. Но если пира не будет, а ночью его не будет, мы сможем попасть в тронный зал и добраться до принцессы Ксенодайс.
Ингвар указал на лежащий на краю стола конверт с красным сургучом:
— Вон там рекомендательное письмо, написанное Фелицией и запечатанное графом одного из островов ионийского атолла.
— Что за Фелиция? И почему ты так уверен, что нас возьмут?
— Фелиция – это женщина, которую Харитон когда-то очень подвёл. Харитон – это сенешаль дворца. Сенешаль – это типа, как управляющий дворца, но в первую очередь сенешаль это стольник. Стольник – это…
Грязнулька не выдержала:
— Харэ, а?
Ингвар поцокал языком в патриархально назидательной манере:
— Нц-нц-ц… А если это прилично сказать?
— Может довольно на сегодня образования, ладно?
— Ладно. Фелиция не просто бывшая любовница Харитона, она и сама сенешаль в другом дворце Радаманта, далеко отсюда. Она очень грамотно сформулировала письмо, из него ясно, что мы с тобой хорошие и высокооплачиваемые специалисты. Поэтому Харитон будет вынужден взять нас хотя бы на испытательный срок, уж потом выгнать по-тихому.
— Я не понимаю. Чего Харитон сразу нас не прогонит?
— Смотри, какое дело. Если он сразу же откажется по причине нашей бездарности, то можно будет подумать, что это он дурачок и не разглядел таланта, который разглядела Фелиция. А если он сразу же откажется из-за несуразной цены, которую мы просим за наши услуги, то можно будет подумать, что он — скупердяй, экономящий на безопасности и удовольствиях своего лорда.
— Так никто же не узнает…
— Оу… Поверь… Харитон прекрасно понимает, что раз письмо от Фелиции, то она пронюхает, если он облажается. А потом позаботиться, чтобы и все остальные узнали. Бедняга Харитон станет мемом, типа Джона Голта или Таро Тайрэна. А кто такой Джон Голт? А где прячется Таро Тайрэн? А что такого натворил Харитон? Единственная награда, которую Фелиция попросила за своё участие в этом деле, это низложения для сенешаля.
— Низ-ложь-жжение. У тебя закончились понятные слова что ли?
— Брошенная женщина помогает нам из мести, что тут непонятного?
— Низ-ложь-жжение.
— Нам не нужна работа, нужно только попасть на кухню на один день.
Таро Тайрэн подтвердил:
«Зашли и вышли, коротенькое приключение на двадцать часов!»
Подписывайтесь на интересные вам теги, сообщества, авторов, волны постов — и читайте свои любимые темы в этой ленте. Чтобы добавить подписку, нужно авторизоваться.
