Зашкварные истории

Артём хотел сказать, что в тот вечер он доделывал критический баг, из-за которого могла встать система на полфилиала. Что он считает поздравления лицемерным шумом. Но промолчал. «Подчинённые не должны открывать рот, пока начальство не дало добро», — вспомнилась ему негласная установка, впитанная за годы в этой конторе.

«Коллектив его не чувствует, — резюмировал Сергей Петрович. — Он больше исполнитель или начальник? Как исполнитель идеален. А начальник должен греть коллектив, быть своим».

Вопрос был решён. Его не назначили. Назначили Светлану, замдиректора по общим вопросам. Её главный навык, как язвительно думал Артём, был в умении вовремя произнести тост, купить правильный торт и улыбаться, кивая на совещаниях. «Баба, зам по нехуям», — формула, чётко отпечатавшаяся в его мозгу.

Через месяц в отдел ввели нового человека. Максим. Молодой, самоуверенный. Он не писал ни строчки кода, но уже на второй неделе его пригласили на стратегическое совещание руководителей.

«Почему он так быстро попал к нам на совещания?» — Артём спросил у коллеги.

Тот только многозначительно поднял бровь: «Говорят, племянник генерального. Ну, или крестник».

Ещё через неделю Максим, развалясь в кресле на планерке, бросил Артёму: «Артём, мне к завтрашнему утру нужна аналитика по нагрузке на сервера. Сводную таблицу, графики. И чтобы красиво».

Артём почувствовал, как кровь ударила в виски. «Почему он отдаёт мне приказы?» У Максима не было ни должности, ни компетенции. Только уверенность, данная ему по праву крови. И все вокруг делали вид, что так и надо.

Потом пошли приказы и к другим. Нелепые, торопливые, ломающие рабочие процессы. Начался массовый исход. Первым ушёл лучший тестировщик, потом системный архитектор. «Народ поувольнялся», констатировал факт начальник управления Андрей, качая головой, как будто речь шла о природной аномалии.

Надвигался срыв ключевого проекта того самого, над которым бился Артём. На аварийном совещании Сергей Петрович искал виноватых. Его взгляд упал на Артёма.

«Вот видишь, — сказал он с фальшивым сожалением. — Не хватило гибкости. Нужно было найти подход к Максиму, согласовать с ним твои технические решения. Ты не понял, что иногда нужно прогибаться, чтобы что-то решить. И вот вы не успели вовремя закрыть проект. Ты пойми что везде менталитет такой, ты если убежишь от нас то в другой организации те же проблемы возникнут».

В этот момент Артём полностью разочаровался в компании. Он увидел систему этого заведения как алгоритм. Где на вход подавались не компетенции, а лояльность, родство и умение играть в ритуалы. Где ценность определялась не результатом работы, а близостью к источнику власти. «Ценность специалиста» в этой формуле была переменной, которую можно было обнулить одной лишь фразой: «У него нет командного духа».

Артём молча встал. Он видел, как на него смотрят: с удивлением, с немым вопросом.

«Сергей Петрович, сказал он спокойно. Я понимаю вас но не хочу участвовать в этой клоунаде».

Он вышел, и в тот момент решил уволиться, оставив за собой тишину. Его ценность как специалиста здесь была нулевой. Но за дверью офиса начинался мир, где эта ценность, всё ещё что-то значила. Мир, где проекты закрывают те, кто умеет работать, а не те, кто умеет прогибаться.

А ведь была причина. Дочка. Её смех был единственной валютой, в которой я не сомневался. Я носил его в себе, как талисман, как оправдание каждому прожитому безрадостному дню. «Всё для неё», твердил я, засыпая над отчётом в третьем часу ночи. И вот теперь я сижу, и этот талисман выжжен. Выжжен её тихим, недетским голосом в трубке: «Папа, а почему ты не можешь?» Я не могу, солнышко. Я не могу купить тебе мир, в котором буквы в книжке не расплываются. Не могу купить себе право обнять тебя без этого стыда, который сжимает горло. Я всё разменял, и у меня не осталось ничего, чтобы дать тебе. Ничего, кроме этой разъедающей любви, которая теперь никому не нужна. Она, как кислота, — только жжёт карман.

Я ничтожество. Не говорите мне, что это не так. Я слышу это в каждом щелчке турникета метро, который я прохожу с понурой головой. Вижу в каждом отражении в тёмном витрине. Бездомный пёс, прикорнувший у теплотрассы, полезнее меня — он хоть не обещал никому счастья и никого не подвёл. Я подвёл всех. Я — живой провал, чёрная дыра, которая затянула обещания, надежды, доверие и не выдала обратно ничего. Ни че го. Пустота в человеческом обличье.

И знаете, что самое поганое? Я всё ещё держусь. Эти жалкие, никчемные руки ещё не разжались. Во мне, в этой выгребной яме стыда, ещё теплится какая-то тупая, животная воля. Не встать. Нет. Господи, нет. Просто... не дать этому холоду зайти уже внутрь, в самое последнее, потаённое место, где ещё теплится смутный образ её улыбки. Я сдался. Сдал все без боя квартиру, надежды, сдал своё право называться человеком. Но пока я дышу этим ледяным воздухом и чувствую, как снежинка тает на моей щеке, будто заменяя слезу, которую я уже не могу выплакать — я ещё не сдал это. Это последнее, что у меня есть. Моё личное, никому не нужное, упрямое неподчинение полному краху.

Это не героизм. Это маразм. Это последний лепет разума, который отказывается признать, что игра проиграна, а счёт обнулён. Я как тот клоун, который, сломав ногу на арене, ползёт к краю, чтобы не мешать уборщикам выносить его же клоунский труп. Просто чтобы не мешать. Последняя жалкая услуга миру, которому ты не нужен.

И тишина. Она не просто вокруг. Она во мне. Она заполнила все те пустоты, где раньше жили тревоги, планы, внутренние диалоги. Теперь там — белый шум вселенского равнодушия. И в нём так... спокойно. Ничего не надо решать. Никуда не надо бежать. Не надо бояться, что не успеешь, не сможешь, не выдержишь. Всё уже случилось. Самое страшное — уже позади. Осталось только это. Дождаться, когда холод снаружи сравняется с холодом внутри. И тогда наступит идеальная, абсолютная тишина. Без всяких цифр.

Его мысли прервал тихий звон. Напоминал о сеансе. Артур лениво потянулся. Вот оно место, куда человек еще годится. Сфера релаксации и наслаждения. Машины были идеальны в работе, но абсолютно беспомощны в искусстве доставлять удовольствие живому, капризному, уставшему от цифр телу.

Его утренний пакет был тщательно скомпонован, как инвестиционный портфель, диверсификация услуг для максимального личного наслаждения.

Сначала банный комплекс. Там грубоватая банщица, чьи ладони, знающие каждую мышцу, были идеальным инструментом для выжимания усталости. Потом девушки в лаунж-зоне. Для плотских утех, и для живого, лестного общения. Их смех, подобранный ИИ под его тип личности, был ласкающим. Они слушали его рассуждения о новых слияниях с обожающим блеском в глазах кивая головой.

Затем тренер. Мускулистая, мотивирующая, которая заставляла его тело, лишенное необходимости трудиться, хоть как-то двигаться. Ее примитивные, но такие живительные крики были отличным инструментом для симуляции движений. Потом массажистка с теплыми, живыми руками и парикмахер, чьи ножницы танцевали с художественной небрежностью, недоступной роботу парикмахеру. Все они живые, аналоговые, дорогие инструменты.

Это были его люди. Не исполнители задач, а инструменты наслаждения. Он платил им щедро. Содержать этот парк людей было каплей в море его доходов. Они были счастливы иметь работу в мире, где миллионы инструментов влачили жалкое существование подавленные апатией и личностным кризисом.

Артур смотрел с балкона на безупречный сад. Он вспомнил финальную фразу, которую когда-то пророчили человечеству «Спасёт желание жить, а не работа». Он фыркнул. Какая наивная чушь. Желание жить без работы и денег, это как растение без земли и воды. Он достиг этого. Мир больше не требовал от него работать чтобы жить. Он был хозяином жизни, наслаждающимся, потребляющим, для которого другие люди стали лишь инструментами досуга.

Он приказал голограмме показать биржевые сводки. Алгоритмы трудились. Цены росли. Где-то там, за стенами исчезал человек как инструмент, и в области досуга его меняли более красивые но пока безумно дорогие роботы. Но Артура это не волновало. В его мире, временно, люди наконец- заняли свое законное, узкоспециализированное место. Это было не поражение человечества, это была выгодная оптимизация, которая скоро должна перейти в абсолютную, и Артур с нетерпением ждал этого.

Похороны устраивали вскладчину, на последние деньги, занимая у таких же небогатых коллег. И на всем этом, как проклятие, висел немой укор: «Даже на собственные похороны не накопил».

Панихиду проводили в деревне, позвали знакомых, Мать и супруга Алексея стояли по разные стороны от гроба. Светлана заплаканная, в черном платье, купленном пять лет назад для свадьбы брата, и Людмила Петровна без тени эмоций на лице. Между ними, бегала нитка что их могла объяденить пятилетняя Кристина.

Она понимала что папа умер и чувствовала, что горе должно было бы их объединить.

Бабушка и мама не разговаривали друг с другом уже 7 лет, после передачи слов от Алексея «Мама сказала что мы мне мешаешь жить». Они общались только через него.

«Иди ко мне, Кристиночка, бабушке тяжело одной», — негромко, но властно сказала Людмила Петровна, протягивая руку.

Светлана, не глядя на свекровь, резко дернула дочь за локоть: «Она с мамой. Ей страшно. Не трогайте её!».

Кристина вздрогнула и заплакала. Ее маленькое тельце стало канатом который перетягивали перед гробом две женщины, пытаясь урвать себе кусочек единственного, что осталось от Алексея.

«Ты её на ноги поднять не сможешь! Ты нииищая! Отпусти!» — прокричала Людмила Петровна.

«А вы знали, что нужно вашему сыну? Чтобы вы его хоть раз спросили, не тяжело ли ему к вам кататься?» — парировала Светлана, и в ее холодных глазах плескалась не только скорбь, но и годы накопленной обиды.

Они тянули ее каждая на свою сторону, тихо, но яростно. Кристина больше не могла. Его детское сердце, разрываемое этой тягой, не выдержало. Она закричала.

«Ма-а-ам! Ба-а-бушка! Не надо! Перестаньте!» — кричала она, захлебываясь слезами.

На мгновение все замерли. Все взгляды устремились на них — на вдову, на мать и на рыдающую между ними девочку.

И в этой оглушительной тишине, разорванной детскими рыданиями, стало ясно как день. Алексей лежал в гробу, изможденный и спокойный, сбежав от вечных упреков и тягот. А они, живые, остались здесь, в его наследстве — в долгах, в обидах и в войне за любовь того, кто даже не понимал, за что ее разрывают.

Они так и не помирились. Они просто отпустили ее руки, и Кристина, всхлипывая, прижался лбом к холодной стенке гроба, к единственному, кто её по настоящему любил.

Аркадий Петрович сидел рядом, углубившись в старый журнал «Техника молодежи». Он отложил журнал, вежливо кашлянул.

«Простите за беспокойство, молодые люди, — сказал он тихим, но удивительно четким голосом. — Если позволите, я думаю, проблема в точке концентрации напряжения. Вы не учитываете коэффициент усталости материала при циклических вибрациях. Здесь, видите ли…»

Он взял карандаш и на чистом листе, не глядя, с невероятной скоростью вывел ряд изящных формул, набросал эскиз, указав на слабое место.

В читальном зале повисла тишина. Студенты смотрели то на старика в потрепанной одежде, то на его расчеты. Их руководитель, молодой доцент, подошел ближе, взглянул на листок и остолбенел.

«Откуда вы знаете МКЭ?» — вырвалось у него.

Аркадий Петрович мягко улыбнулся. «Мы с Николай Васильевичем переписывались. Он тогда только свои идеи разрабатывал».

Он стал приходить чаще. Словно рассеянный звездочет, нашедший свою звезду, он начал понемногу делиться знаниями. И библиотека преобразилась. К его столу стали подсаживаться не только студенты, но и инженеры с окрестных КБ, приходившие за свежей литературой. Они задавали каверзные вопросы, приносили свои чертежи и схемы.

И Аркадий Петрович преображался. Его согбенная спина распрямлялась, глаза начинали гореть. Он мог час, не уставая, рассказывать о тонкостях расчета свайных фундаментов в вечной мерзлоте или о парадоксах аэродинамики небоскребов. Он цитировал на память ГОСТы полувековой давности и последние европейские стандарты, которые изучал по журналам. Его знания были всеобъемлющи, как океан, и точны, как швейцарские часы.

Он впечатлял. Не красноречием, не внешним видом, а той титанической, кристальной ясностью мысли, которая была видна в каждой выведенной им формуле, в каждом его простом, но гениальном объяснении.

Ему предлагали деньги, работу. Он вежливо отказывался от денег, беря лишь бутерброд или чашку чая. От работы отказывался тоже: «Я уже не могу нести ответственность. Руки дрожат, да и сроки я теперь не выдержу. Но если у вас будут вопросы… я всегда тут, в читальном зале».

Он снова обрел то, что потерял — не дом, не богатство, а уважение. Ощущение собственной нужности. Он был живым архивом, воплощенной историей инженерной мысли, маяком в бушующем море незнания.

Однажды вечером, собираясь уходить, он оставил на столе записку для библиотекарши, своей молчаливой покровительницы. Там было всего три слова: «Спасибо за приют».

На следующее утро он не пришел. И больше его никто никогда не видел. Но на его обычном месте в читальном зале лежала аккуратная стопка исписанных листков. Это были решения самых сложных проблем, с которыми к нему обращались в последнее время. Решения, полные элегантности и гения. Без подписи.

Он всё потерял. Но его знания, подобные свету далекой звезды, еще долго согревали и освещали путь тем, кому посчастливилось их увидеть.

Город, где он родился, вдруг стал чужим. Он жил с родителями. Но хотел свою семью, свой дом, но здешние зарплаты были нищенскими.

Москва виделась единственным шансом. Год поисков, и наконец — должность инженера в крупной госкорпорации была обеспечена официальным офером. При увольнении существенно не доплатили за ночные смены.

«Мне за ночные смены не доплатили, я с бригадой месяц новую доменную печь в 5 цехе устанавливал».

Новая бухгалтерша разглядывая его расчет, покачала головой:

«Нашли чем гордиться.» Сказала она еле слышно.

«Работа в ночную смену не оформлена по форме Т-12. Претензии можете написать гендиректору.»

В Москве он снял однокомнатную квартиру с окнами на МКАД. Перевез свою девушку Лену, поженились, родился Сын. Пять лет пролетели в метро, в офисных креслах. Его зарплата таяла в столичных ценах, а индексация была только на бумаге.

Сначала Лена шутила: «Ну, когда в начальники выйдешь?» Потом шутки сменились укором: «Мы не можем даже на море выбраться!» Потом наступило молчание. Однажды он застал квартиру пустой. На столе лежала записка: «Уехала к маме. У нас нет будущего».

Он остался один. Его зарплаты после алиментов хватало ровно на аренду, коммуналку, еду. Каждый поход в дешевый супермаркет превращался в унижение и пытку. Он стоял за дешёвыми сосисками, брал самый дешёвый хлеб.

Мысль билась в голове: «Надо было остаться. Не было бы этой жены. Не было бы этого сына. Все в пустую».

При мысли о сыне он не чувствовал ничего, кроме тяжести.

В тот вечер он не пошел домой. Сначала долго рассматривал асфальт с 10 этажа офисного здания, потом вышел из офиса и поехал на ЖД вокзал. Кинул все без бумажных и договорных формальностей перед людьми.

Было два часа ночи. Он сидел в зале ожидания. Достал телефон и позвонил маме.

—Мама я домой еду.

—Сынок!? Что случилось?

—Лена ушла. С Артемом. Уже полгода , не хотел говорить.

—Приезжай , отдохнешь, все расскажешь.

—Хорошо. Я собираюсь.

Он замолчал, чувствуя ком в горле. Выговорить самое страшное не смог.

Телефон погас. Его оставили в тишине московской ночи. У шаурмечной двое бомжей о чем-то спорили. Он смотрел на них и понимал что он ещё не на дне.