Инженер⁠⁠

Он был похож на старую, выцветшую книгу, забытую на самой дальней полке в читальном зале. Костюм, некогда дорогой, был тщательно заштопан и вылинял до неопределенного серо-коричневого цвета. Лицо покрывала паутина морщин, но глаза… глаза были ясные, живые, и в них жил целый мир.

Его звали Аркадий Петрович. Когда-то он был блестящим инженером. Он проектировал мосты, которые и по сей день тянулись через сибирские реки, и сложные механизмы, работавшие на заводах-гигантах. Потом пришли другие времена. Его институт закрыли, проекты стали никому не нужны. Он потерял всё: работу, квартиру, уважение коллег, которые ринулись осваивать рыночную стихию. Ушла жена, не выдержав бедности и его «непрактичности». Остался лишь чемодан с чертежами, блокнотами и несколькими книгами — последнее пристанище его гения.

Теперь он ночевал в хостеле для бездомных на окраине города, а дни проводил в городской библиотеке. Там было тепло и пахло бумагой, его родной запах.

Однажды в читальный зал зашла группа студентов-архитекторов. Они громко, с жаром спорили о расчетах нагрузок для некоей футуристической конструкции. Их модель в программе постоянно показывала ошибку, и они не могли понять, в чем дело.

Аркадий Петрович сидел рядом, углубившись в старый журнал «Техника молодежи». Он отложил журнал, вежливо кашлянул.

«Простите за беспокойство, молодые люди, — сказал он тихим, но удивительно четким голосом. — Если позволите, я думаю, проблема в точке концентрации напряжения. Вы не учитываете коэффициент усталости материала при циклических вибрациях. Здесь, видите ли…»

Он взял карандаш и на чистом листе, не глядя, с невероятной скоростью вывел ряд изящных формул, набросал эскиз, указав на слабое место.

В читальном зале повисла тишина. Студенты смотрели то на старика в потрепанной одежде, то на его расчеты. Их руководитель, молодой доцент, подошел ближе, взглянул на листок и остолбенел.

«Откуда вы знаете МКЭ?» — вырвалось у него.

Аркадий Петрович мягко улыбнулся. «Мы с Николай Васильевичем переписывались. Он тогда только свои идеи разрабатывал».

Он стал приходить чаще. Словно рассеянный звездочет, нашедший свою звезду, он начал понемногу делиться знаниями. И библиотека преобразилась. К его столу стали подсаживаться не только студенты, но и инженеры с окрестных КБ, приходившие за свежей литературой. Они задавали каверзные вопросы, приносили свои чертежи и схемы.

И Аркадий Петрович преображался. Его согбенная спина распрямлялась, глаза начинали гореть. Он мог час, не уставая, рассказывать о тонкостях расчета свайных фундаментов в вечной мерзлоте или о парадоксах аэродинамики небоскребов. Он цитировал на память ГОСТы полувековой давности и последние европейские стандарты, которые изучал по журналам. Его знания были всеобъемлющи, как океан, и точны, как швейцарские часы.

Он впечатлял. Не красноречием, не внешним видом, а той титанической, кристальной ясностью мысли, которая была видна в каждой выведенной им формуле, в каждом его простом, но гениальном объяснении.

Ему предлагали деньги, работу. Он вежливо отказывался от денег, беря лишь бутерброд или чашку чая. От работы отказывался тоже: «Я уже не могу нести ответственность. Руки дрожат, да и сроки я теперь не выдержу. Но если у вас будут вопросы… я всегда тут, в читальном зале».

Он снова обрел то, что потерял — не дом, не богатство, а уважение. Ощущение собственной нужности. Он был живым архивом, воплощенной историей инженерной мысли, маяком в бушующем море незнания.

Однажды вечером, собираясь уходить, он оставил на столе записку для библиотекарши, своей молчаливой покровительницы. Там было всего три слова: «Спасибо за приют».

На следующее утро он не пришел. И больше его никто никогда не видел. Но на его обычном месте в читальном зале лежала аккуратная стопка исписанных листков. Это были решения самых сложных проблем, с которыми к нему обращались в последнее время. Решения, полные элегантности и гения. Без подписи.

Он всё потерял. Но его знания, подобные свету далекой звезды, еще долго согревали и освещали путь тем, кому посчастливилось их увидеть.