chernolesov

Как это всё круто. Вновь обрести над собой контроль.
Ох, эти сказки про оборотней, ох, зачем вы их выдумали.
Приходишь в себя где-то посреди леса. Весь в крови и рваной одежде.
И думаешь о том, что же ты натворил на этот раз. А натворил - понятно - до хуя.
Очевидно, что всё пойдёт на пользу. Очевидно, что всё будет лучше чем раньше.
Очевидно, что разрываясь на части от боли, ты становишься сильнее.
Но так заёбывает. Если честно. Так заёбывает.

Это было в то время, когда дни струились долгими тянучими волнами.
От утра до ночи проходила маленькая жизнь. На моём теле постоянно были синяки и ссадины.
И каждое утро я ходил к зелёному дому и там, за покрашенным в зелёный цвет забором забирал банку молока.
Там их всегда стояло несколько. Но я выбирал нашу - с красной шерстяной ниточкой из бабушкиного свитера.
У меня была большая семья. Каждое лето к нам приезжали гостить родственники.
Каждый вечер были шумные застолья. А у меня всегда была своя комната. Мой покой никто не нарушал.
Я много читал, гулял, дрался и мечтал.
Мною был построен огромный мир "КогдаЯвырасту", прекрасная далёкая страна с городом Селефаис во главе.
Не было ни ударов, ни каких-то ужасных потрясений. Всё происходило... мягко. Люди, привязанности, чувства просто уходили в тень.
Становился ли я другим? Конечно, нет. Просто целенаправленно и размеренно воплощал в жизнь все свои желания и мечты.
Воплощённые они становились мне чужды и не нужны. Местами смешны. Местами противны.
Игры хотелось всё более изощрённой и однажды я понял, что мне уже мало игр, ставка в которых недостаточно ужасает меня.
Моё тело, моя душа, моё время - вот что действительно способно причинить реальную боль. И радость от выигрыша.
Хотя какая радость... Лишь безраздельная, бесконечная ярость победителя. Знаешь, как это бывает?
Когда ты заполняешь собой весь мир человека, доминируешь полностью и абсолютно. И напеваешь - ай вил нэва тэйк оф виз краун.
И эта вера в глазах, эта надежда, это желание. О, бесконечно сладко.
А бесконечные попытки выбраться, удрать, лягнуть тебя посильнее? Смешные, тщетные попытки.
Слова, слёзы... Всё это ты не замечаешь. Очарованный, идущий к свету дальнему и манящему.
Потом ты обретаешь его. Обнимаешь, прижимаешься к нему всем телом. Обволакиваешь бессмертной душой.
И именно в этот момент становятся видны все эти шрамы. Бесконечным узором запятнавшие твоё сердце.
Вот здесь чьи-то слёзы, тут - чьи-то мольбы, а вот этот огромный - тот человек на костылях, которого ты каждое утро встречал у метро.
Ты забываешь. Проходят годы в забытьи. Обнимая этот бесконечный свет, ты очищаешься. Годы, годы очищения.
Единения с собой, интеграции тела и души. А что будет дальше? Когда не станет меня? Меня таким, каким я себя ощущаю?
Когда свет изменит меня, отшелушив всё ненужное и грубое и примитивное. Что тогда? Что тогда?

Иногда в жизни наступают моменты, когда всё что у тебя есть, тебя не устраивает.
Ты, конечно же, не лошара - всё крушишь, ломаешь и бросаешься, ломая кусты, за новой порцией "всего".
Потом ситуация повторяется.
Откровенно говоря, я не могу понять, как живут люди. Вот каждый день. Туда, сюда. Как?
Вчера смотрел "Духлесс 2". Хороший фильм. Да вот только толку то? Ну и что?)
Человек есть нечто, что необходимо превзойти. Ну да, да. Только где мои 300 лет на вот это всё?)
Ездил к знакомому монаху-буддисту. Ну, говорю, как там твой кайлдзен? Заебись всё? Удои растут?
Маша даёт 1, а Катя 2,7, а мне нужно 142 миллиарда. Нет. Маша даёт 1, Катя 2,7, а мне нужен комар.
Удои растут слишком медленно. Прелесть заходящего на Бали солнца перевешивает любые удои.
Я встречал рассвет в буддистском храме на Самуи. И лежал на волнах смотря на солнце.
Так долго что волны относили меня от берега на километр. Волны и солнце оставили свой след.
А всё остальное?
Раньше заглядывая внутрь я видел темноту. Она меня пугала. Сейчас я вижу там только шелест волн.
Интересно. А почему шелест волн в, например, Биаррице не рождал во мне таких ощущений? Или в Ницце?
Почему только там?
Наверное, потому что люди - бесят. Бесят все. Бесят всем. Не хочу ничего ни о ком знать. Не хочу делать выводов.
Хочу как на Самуи - выпили вина, покатались, покупались, забыли. На хуй. Даже не так. Выпили вина, забыли.
Слушать всю эту бесконечную чушь, которая у всех сводится к паре проблем, которые они решают уже много лет.
Да всё ж понятно. Все эти метафоры с горой говна и ложкой в руке.
Вот мне было бы интересно, что ты чувствуешь глядя на ват прае лам? Когда босые ноги твои шлёпают по этим разноцветным храмовым плитам?
Что за ощущения?
И боязнь вся эта.... бесит. И глупость моя наполовину с наивностью.
Да ну на хуй вообще. Лучше вот банки покачаю. Это единственное добро без неприятных последствий.

Выслушав по телефону часовой бред приятельницы про стихи бодлера, которые я ей когда-то написал в ежедневнике, осознал вот что.
Для меня, для человека которому никогда никто не нравился чисто внешне, совершенно непонятны мотивации и поступки людей.
Непонятны именно из-за этого - вот этой вот аттрактивности внешней. Для меня - все уроды.
Езжу на работу в очках и просто ахуеваю. А уж как ахуевают люди в общетранспорте от того, как я пырю буркалы на их носы, брови, кожу.
Полный пиздец. Человечество отвратительно. И дело не в том, что я охоч до какой-то глянцевой красоты.
Мне важно настроение, взгляд, запах.
Настроения нет, взгляда нет, пахнут они бытовухой. Нет. Просто жизнью. Улицами, автобусами.
Вот ведь в чём дело... С одной стороны я не понимаю большинство людей потому что они дебилы.
Ничего не хотят, ничего не могут и ничего не делают. И талантов лишены.
А с другой - потому что чисто внешне они мне не нравятся. Потому что у меня другие критерии красоты.
Когда приятельница в пьяном угаре выдаёт что-то типа - миша, я в ахуе, как ты отхватываешь таких красивых женщин?
Я искренне недоумеваю. Когда же она видит на моём рабочем столе папку с фотографиями одной из двух красивых женщин виденных мною за всю жизнь, то морщит нос.
То ей блять не так, этой ей блять не этак.
И я искренне не могу понять... Точнее теперь то я понимаю. То есть вот видит человек самца или самку, хуй встаёт, по ногам течёт и пиздец? В бой?
И вот они секреты всех этих браков, детей многочисленных, всех этих размножающихся троглодитов, семейств питекантропов, которые изредка видишь в театрах и ресторанах...
Вот оно чо, Михалыч...
Дожил ты до седых волос, а такой простой вещь не поняль.
Ох ебать как же это всё примитивно...

И ещё меня вымораживает вся эта тема с панибратством. Да кто ты блять такая, чтобы говорить мне такие вещи?
Что ты о себе возомнила? Живи в своём ебанном гетто, бери кредиты на солярис и не смей оценивать моих женщин, мою жизнь и меня!
Какая беспримерная наглая животная уёбанность! Но я всё же дурак...
Сколько лет мне было когда я в пионерском лагере заснул в девичьей палате? Лет 14.
И проснувшись притворился спящим и долго слушал их разговоры.
А когда зашла речь о мне, и девушка по кличке Рыба начала прямо просто и доходчиво рассказывать остальным, как я её ебал, за что хватал, каков мой хуй, вышел молча прочь.
Вот тогда уже надо было сделать выводы. Откуда в моей жизни после всех этих чисток всё это быдло?
Сукаааа, ну откудова оно вылазиет-то блядь... Почему я не посылаю их всех на хуй при первых быдлословах?
О, как же я убог, слаб и несовершеннен.
И как же я благодарен тебе. царица, за то что ты есть.
И заставляешь меня меняться.
Было бы в небесном своди стальное кольцо - ухватил бы и притянул все звёзды к твоим ногам.
Там самое им место.

Когда вижу море, я забываю себя. Для человека столь эгоцентричного и идущего от себя в себя к себе это неповторимое и очень необычное чувство. Когда я долго смотрю на волны, то растворяюсь в них. Их шелест заполняет мой слух. Запах моря и песка становится единственным и бесконечно прекрасным запахом. Потом я захожу в воду и перестаю чувствовать своё тело. И покачиваясь на тягучих волнах безумия уплываю наверх к солнцу. Однажды оно выжжет мне сетчатку, но, когда я смотрю на него, мне всё равно. Что может быть значительнее чем океан состоящий из капель? Вечный. Вечный. Вечный.

С Димой Батчером мы шли от восьмой советской к шестой советской по Дегтярной улице.
- О чём ты думаешь? – спросил я Диму, поправляя красный школьный рюкзак.
- Ни о чём. – ответил он мне и смешно пожал своими узкими плечами.
- А разве так можно?

Давид был омерзителен и неуважаем всеми в группе. Он был низок, прыщав и мерзок той пошлой мразотностью которая явно читается в пошлых ухмылочках и шелудивых бегающих глазках. Ещё он носил длинные ногти. И чёрную кожаную папку. Тогда я уже начал забавляться, и общение с ним было одним из первых нетвёрдых шагов на этом купеческо-юродивом пути.

- И какую девушку ты хочешь? Что для тебя главное?

Давид ухмыльнулся столь мерзко, что даже по прошествии 10 лет хочется пойти смыть гниль его ментальной слюны попавшую в тот день на мою ярко-голубую худи Fishbone. Затем он сверкнул тёмными глазами и изобразил в воздухе руками рельефный силуэт.

- А для тебя? – спросил Давид обнажив жёлтые мелкие зубы.

Я рассмеялся и перевёл тему.

Часто у моря бывают скалы. Они опасны. Твоя жизнь может оборваться от одного неловкого шага. В любой момент. Это смешно и глупо. Но их поверхность шершава, твои ноги не так уж и скользят, и ты можешь долго спускаться по ним вниз – к самой воде. Когда ты уже настолько близко, что тебя окатывает тёплыми брызгами, возникает странное чувство. Будто ты и не человек вовсе. Нет в тебе человеческой суеты. Солнце, скалы и шипение откатывающегося океана вымывают в тебе все эти мелкие сиюминутные ощущения. Ты чувствуешь внутри тёплый жар внутреннего солнца и больше ничего. В этот момент твоя левая нога напарывается на острый край камня, ты теряешь равновесие и падаешь.

Когда-то у меня были кроссовки ярко-оранжевого цвета. К их шнуркам крепились маленькие баскетбольные мячи. Этакий ловкий американско-китайский маркетинг – кроссовки пахли китаем, а мячики – Америкой. На них и скрученную с какого-то москвича антенну я выменял сифон и два баллона с углекислым газом. А их – на бумажный рубль 1898 года. Мальчик по фамилии Духов огрёб дома и угрожал мне прося их вернуть. Я ударил его в глаз. Попал в скулу, кулак скользя по кости ушёл вниз. Всегда умиляло это тактильное ощущение – когда бьёшь в кость. На следующей перемене он уже не угрожал.

- Попроси на коленях. – на мне была тёмно-синяя школьная форма советского образца, на правом нагрудном кармане были вышиты инициалы
моего старшего брата – С.А. Из-за них меня называли «советская армия». Духов меж тем стоял на коленях. А мне было не забавно.

Потом к моим родителям пришли его родители.
Я слышал, как они разговаривали в столовой. Как громко хохотал мой отец. Как издевался над его отцом. Флюиды наглого ублюдства заползали мне под кожу и врастали в кости. Меня мучала совесть. Но мне было забавно.
Через 15 лет отец умер. В одной из его шкатулок я нашёл сложенный вчетверо рубль 1898 года.