Raysh

- Гудра от природы такие, не считается!

Когда муза и руки не желают слушаться, если не можешь ни о чём писать, если не можешь ничего сделать...

...думай о великанах.

Одна из сказок лора со свежей обложкой.

История о костях и о песнях, что вели их к местам ещё неведанным. Куда они несли старый мир на своих плечах.
О том, как снег скрыл даже горы, оставив их позабытыми...
...и как они стоят по сей день, слушая льды - в ожидании песни рога, что когда-то вёл их.

"Я боюсь гор. Боюсь до сих пор.

Мои волосы уже черны от седины и навидалась я всякого – но по сей день меня пугают далёкие горы Подола Небес. Вернее, то, что за ними.

Нет, я не страшусь ни морозов, ни снега, ни ледяного ветра, что приносит иней.

Я боюсь того, чего я не вижу под покровом облаков, расстелившихся сугробами по долинам.

Когда-то в детстве, задолго до того, как мы перебрались к Сервеку, дворцу-саду одной из Семи Семей, я спросила мать – почему по травам перекатываются волны, словно по морю, а ветра нет.

Тогда мама рассказала мне арсульскую легенду – пустынный народ верит, что где-то далеко-далеко под землёю живут великаны.

В темноте бескрайней перебираются они от камня к камню, расставив руки-валуны – ищут друг друга. И натыкаются лбами на древесные стволы, на которых держится весь мир – тогда случаются землетрясения…

Нет таких великанов, конечно же нет. Просто красивая легенда, которую сохранил жизнерадостный народ…

Матушка тогда сказала, что если такие великаны и правда есть – то, быть может, у трав да холмов есть свои пещеры да ходы, где живут свои, «маленькие великаны». И вот от них такие чудеса и случаются – камешки сами перекатываются по полям, цветы качаются без ветра, шелестят деревья… Хотя я видела и те, что сами ходят. Я даже выращивала такие.

А ещё матушка сказала, что если не смотреть – то чудеса как будто не случаются…

И тогда я впервые испугалась. Так, как не боялась больше никогда.

Я спросила, правда ли это. Если я не видела – значит, ничего не было?

А мама покачала головой.

Она рассказала, как где-то на Севере, под снегами, по сей день бродят великаны, позабытые всеми на свете. И даже не узнай я, даже промолчи она – сейчас, в этот самый миг, быть может, меряют они шагами заснеженные поля – и думают о нас, живых, даже если мы не думаем о них…

Кто бы знал, какой листок упадет с ветви первым. Даже знай это – сумеешь ли доказать? Знать, что это случилось, если ты этого не видел?

Сколько глаз провожали тебя за жизнь, куда бы ты ни шёл – а ты и подумать не мог. И до конца дней своих, сколького ты не знал… а оно, что бы ни было, знает о тебе.

Живые забыли столь многое… Что-то оставалось позади случайно, что-то выбрасывалось за ненадобностью, что-то пряталось в страхе, от чего-то отказывались в слезах. Со временем, история забывается, вещи теряют собственную тень и превращаются сперва в зыбкие воспоминания, затем прячутся между слов сказок, невидные глазу – а после исчезают на ветру, становясь мимолётными снами. И жить остаются лишь в чёрных зеркалах, что занавешены тканью…

И среди Семи Семей, пожалуй, таких забытых историй больше, чем где бы то ни было ещё. Травы Запада слушают шёпот ветра, несущего останки былого – им здесь пропитаны даже камни совсем новых башен и стен.

А ветер дует не с одной лишь стороны великого горного кряжа, что подпирает снежные равнины на Севере. И только ему одному ведомо, что за секреты опали сугробами далеко-далеко в краю забытого прошлого.

Снег колышется едва-едва, тревожим ветром.

Он помнит, как над этими равнинами однажды звучал рог, собиравший слуг разом. Помнит их шаги, помнит их голоса и голоса их владык.

И сами слуги помнят, помнят по сей день… забытые всеми, даже временем.

Когда-то бесстрашные чудища, сотканные руками господ-мастеров, следовали зову своих хозяев, прокладывая путь сперва сквозь степь неизведанного континента, а затем – через снега, когда холода настигли народ, изгнанный ими же из родного дома.

И слушали чудища зов рога, что сжимал в золочёных когтях один из них. Глашатай, что нёс знамя своей Семьи и своего владыки.

Он трубил – а слуги шли за ним…

Шли живые тяжело, путём тернистым и безрадостным. Невзгоды сменялись бедами, тревоги распускались страхом, опадая под ноги отчаянием перед судьбой… Холода лишь обгоняли, а у пути не осталось даже цели. Они шли, пожалуй, не куда и не откуда.

Просто шли, не желая принимать свою участь.

Но сколько бы ни тянулась дорога – чудища были рядом. Будто тени. Исправно служили они своим мастерам – и никто уже не помнил жизни без них, путь не сменилось даже одно поколение.

Железо уступило место еде, споры за власть и права затихли, а желанным сокровищем стала улыбка соседа. Сражение из инструмента стало ремеслом, распри остались лишь на словах…

…А жажда собственного превосходства, от роду присущая всем живым, истаяла дымком от свечи – и на её место пришли воспоминания, бесценное сокровище смирившихся…

…Однажды дорога закончилась, живые добрались до горного кряжа, столь высокого и могучего, что он не пускал морозы за свои пики, подпирая плечами сам небосвод.

Там началась новая жизнь. Они сдюжили, смогли – и теперь история народа началась заново. Однажды лишь создания, претендующие на то, что видят – теперь же одно целое, один единый народ.

Они возвели города, каких не строили никогда ранее, они сотворили буквы и письмена, могущие рассказать и сохранить что душа пожелает.

Ремеслу их подвластны и камни, и просторы океана, и живая кровь. Шаги их держат крепкие дороги, чистое железо течёт по торговым путям верным залогом купеческого дела, столы их знают яства и напитки, коим равных нет – и жар их очагов кажется прохладой рядом с пылким пламенем их сердец…

…а сугробы шевельнулись, едва-едва – и вновь затихли…

Ждут незрячие глаза. Поскрипывают иногда замёрзшие кости, что держит вместе только лютый холод.

Они стоят уже который год. Который… век.

Стоят – и слушают, слушают внимательно, в немой тихой надежде – надежде вновь услышать рог.

Пусть эта тайна остаётся тайной. Пусть никто, никогда не узнает и не увидит даже во сне!

Нет у простых чудищ, сотворённых ремеслом костей Семи Семей разума! Они не умеют чувствовать, они не умеют ясно мыслить!

Это лишь чудовища из чужой плоти и лиан, в их лицах нет ничего, кроме воспоминаний!

…Шло время. Шёл снег. Засыпал их фигуры неделя за неделей, месяц за месяцем…

…Год за годом…

И они… то и дело по пол шажка подходили поближе друг к другу.

Никто не говорил с ними больше, никто не звал и никто не указывал им цели. Они… не могли больше существовать. В том служении была суть, единственная, заложенная в их кости и тела.

И теперь всё это затихло. Навсегда.

Однажды снег скрыл и их рога, и пошедшие трещинами навершия пик. Даже свет покинул их, не в силах пробиться сквозь морозный саван снега.

И они потихоньку подходили ближе и ближе друг к другу.

Рука коснулась руки, давно истлевший выбеленный череп повернулся слегка в сторону, словно уловив какой-то шёпот. Они шагали – и над ними шевелился снег.

На плечо легли холодные пальцы. На другое – скованная льдом челюсть.

Его, одного, гордо стоящего с расколовшимся надвое рогом в когтях, обнимали безмолвные чудища, будто дети – своего отца.

Того единственного, кого они слышали всю свою историю, за зовом чьего горна следовали сквозь все эти бескрайние чуждые земли.

Не будет больше зова.

Не будет больше указа, голоса. Уверенной руки владык.

Смысла быть. Ничего больше не будет, кроме холодной темноты под толщей северных снегов, где позабытыми остались слуги далёкой старины.

Остались там до скончания веков. Пока не рассыпятся прахом…

…и в холоде этом чудовища без жизни в старых костях, стоят все вместе, кругом, рядом со своим знаменоносцем. Будто живые, будто бы…

…будто бы им… страшно одним. Как живым…

Ох, моя дорогая матушка, зачем ты оставила мне эту историю!

Ты рассказала мне… и я боялась смотреть в окно. Потому что там было видно эти горы, Подол Неба.

Я по сей день не знаю, что меня так пугает. Нет, мне не совестно – мы способны едва ли не вернуть к жизни ком грязи у дороги. Нужные травы, нужные соки, нужные вещества… Мы можем многое.

Но я не могу сомкнуть глаза, вспоминая снега где-то там.

Потому что под ними спят великаны…

Я не могла их видеть, нет. Даже матушка моя родилась многим после того, как наш народ однажды перебрался через кряж. Она тоже слышала эту историю где-то…

…Но я знаю, что они где-то есть. Стоят, там, до сих пор.

И помнят о нас…

Я нашла покой в служении одной из Семи Семей – Семье Тхутарай. Всеведущих о травах, о жизни самой земли, о тайнах всякого семечка.

Я присматриваю за одной из оранжерей самого патриарха этой Семьи – мои слуги почитают меня, моя работа ценится мастерами, мои травы стоят немало, а в усыпальнице памяти моей матушки всегда курится дым свеч ручной работы…

Но не оттого я стала смотрителем садов Сервека, что люблю цветы. К ним моё сердце бьётся ровно.

Оттого же, что здесь, в гуще древ и лоз, видно лишь небо над головой – да купол садов самого патриарха.

И не видно гор.

Здесь я их не вижу… Ароматы диковинных цветов прогоняют из памяти запах инея, травы занимают разум и руки, а искусство Семей подарило мне достойное ремесло и место.

Матушка гордилась мною.

…Но я боюсь, боюсь больше прочего в конце своего пути коснуться рукою камня своего мавзолея, что возведут для меня слуги.

Потому что он холодный.

Холодный… как скалы на далёком Севере.

И в тот миг я вспомню тех, что будет так же стоять где-то, под пологом снега – и помнить о нас, живых.

И будут помнить когда я закрою глаза навсегда. Закрою…

…а они останутся смотреть."

Один из редких Patreon-only, который я захотел сделать общедоступным - больно уж картинка здоровая вышла...

Но альтернативная nsfw версия всё одно только для подписчиков (и ещё ~200 Patreon-only картинок...).

https://www.patreon.com/raysh

Обложка к первой из моих сказок - "Из Уголька и Ветра".
Я вскоре начну публиковать и распространять эти работы - в надежде, что они будут достаточно хорошо, чтобы жить. Даже когда я перестану.

Эта сказка - о малыше. О сладко-кислой ягодке, от которой чешется нос, о том, как видят мир глаза ребёнка. И о чуде, что стало его жизнью.
О даре слова и о магии рассказа....

"Над равниною, далеко-далеко за горами, кружил и вился в танце ветер.Тёплый не по сезону, ласковый, играл листвою и собранными с цветочного поля семенами луговых трав.

Ветер… да не просто ветер.

Вскоре он найдёт дорогу к очагу живых, вольётся в их слова, станет прислушиваться к их голосам и стуку их сердец. Заснёт меж стен домов, проскользнёт сквозняком в подпол, будет шалить в трубах, подвывая, будто ночная птица.

И поселится рядом с ними.

О нём расскажут сказки, напишут песню, странствующие певцы-мунгарры будут ловить его ветряными флейтами на радость детворе.

Тёплый ветер приживётся в ласке чужих каминов и шелесте мельничных колёс, станет частью этого кусочка мира, будто единым целым, будто чем-то неделимым, как навязчивый и такой знакомый сон…

…

…и вот крохотный комочек меха открыл глаза.

Малыш лежал на груди матери, что ласково, но надёжно держала своё сокровище в руках – и глядел большущими глазами на мир. Так сказать, наружу, из себя.

Он ничего не понимал и ничего не мог толком рассмотреть – тени бегали и прыгали от угла к углу, что-то было цветным, а что-то будто бы и не существовало вовсе.

Но он точно видел что-то большое у самого носа. Оно тёмное, от него веет теплом – и оно гудит. Гулко и приятно.

И от гула хочется спать…

Нет, не так спать, как раньше. Когда он… ещё не случился, не проснулся в первый раз – а просто спать.

И малыш закрыл глаза снова.

Он откроет их ещё только через год, когда будет готов… случиться на самом деле.

Говорят, что в этот год душа ищет дорогу в мир из края сновидений и грёз. Так ли просто найти свой путь в настоящее?

А до того малыш был ветром…

И так прошёл год.

…Руки матушки осторожно коснулись уха.

Малыш открыл глаза и потянул носом воздух.

Каждый раз, когда тёплые руки вытягивали его из дрёмы – приходило и что-то вкусное. И с каждым разом ему всё больше и больше хотелось не засыпать снова.

Вот и в этот раз пушистый шарик взял в крохотные ручки комок чего-то, пахнущего цветами – и шустро схрумкал, облизывая пальчики ещё без коготков.

Вернее, даже не так. Не цветами пахло угощение – оно пахло «чем-то вкусным и ярким, как будто в носу щекочет голубым и фиолетовым».

Он ведь ещё не знал слова «цветы».

Но кое-что он уже узнал.

То большое и доброе, что будит его, оберегает и даёт что-то вкусное – это мама. Мама… ney-… -zha. Neyzha.

Мама.

Дремотная пелена снова застилала глаза – и малыш, как бы ни пытался подольше поглядеть на мать, ткнулся носом в её ладонь и через минуту снова засопел.

Только на этот раз он чуял – уже совсем скоро эта дремота оставит его, наконец, в покое – и двери нового мира, новой жизни откроются перед ним, когда дорога из прошлого останется позади. Едва заметным мимолётным воспоминанием во сне…

И так прошёл ещё один сезон.

…Малыш стоял на месте, сосредоточенно глядя на ягоду.

Эту ягоду он нашёл уже давно, за забором. Ягода была вкусная и от неё потом забавно чесался нос. Но дотянуться до находки не вышло, коротковат ещё.

И… назад тоже никак. Меж палок забора застряли уши.

И ведь прижать их к шее тоже не выходит – руки не дотягиваются назад!

Маленький вздохнул, поглядев под ноги – и заворчал.

Слова ему ещё не давались, как бы он ни старался. Он их запоминал, понимал, но ни в какую не мог заставить горло правильно звучать – получалось только угрюмо ворчать. Что, почему-то, очень забавило отца…

Что ж поделать.

Малыш поднял голову, как мог, раскрыл рот – и пронзительно пискнул.

Это у него тоже получалось – и он уже давно знал, что когда так получается, то кто-то обязательно появляется, словно из ниоткуда – и выручает. Раньше так получалось случайно, когда бедняга влезал куда не следовало – а сейчас он до последнего держал себя в ручках, на которых прорезались, наконец, округлые ещё коготки – и старался разобраться сам.

Иногда получалось… а иногда нет.

И, как сейчас, кто-то приходит – и с улыбкой помогает непоседливой блохе выпутаться из неприятностей.

Кто-нибудь из взрослых. Вот чьи-от руки осторожно согнули его уши – и узник забора выскользнул наружу.

А вскоре он оказался у отца.

Ney-…-ta. Neyta. Папа.

Ему хочется сделать что-нибудь, чтобы отец не подумал чего нехорошего – что, мол, малыш слаб и вообще неумеха – он вдыхает, собирается в кучку, аж глаза к носу съехались…

…но получается всё одно ворчливое бульканье где-то внутри. Слова всё так же не желают его слушаться.

А отец лишь улыбается – и обнимает дитя, шепча что-то на ухо.

Папа не думает дурного. «Наверно, это значит», - думает малыш, - «что я ещё просто…»

…Маленький.

Так проходит время…

Так идут годы детства.

…Вкус кармийской земляники всегда радует язык.

Забавная холодолюбивая ягодка, от которой потом забавно щекочет нос.

Цветы и растения казались ему чудом, эдакой небольшой сказкой на разный манер и лад буквально на каждом шагу.

Он часами мог застревать у любого дерева, разглядывая узоры коры и силуэты листьев…

Но не потому, что влюбился в травы.

В их формах и цветах он видел самые настоящие письмена и буквы. Знаки, глифы, которыми начертан язык живых – «танган».

Вот что стало его любовью.

Речь. Язык. Письмо.

Отец собрал немалую такую библиотеку в попытке утолить страсть своего чада к историям и словам. И матушки каждый раз привозили с собою новые свитки и книги.

Да, обе матери бывали дома не так часто, как хотелось бы – они были военными. «Небесная мать», что дала малышу жизнь, была государевым рыцарем, а «земная мать», что была частью семьи, была гарохом, хранителем Великого Тракта, что пересекает весь континент и соединяет столицы всех восьми Провинций.

Но каждый раз, когда они появлялись дома, вместе или порознь, в стенах жила радость и тепло. Тепло воссоединившейся семьи…

…и таинство новых историй.

Ему, увы, слова дались на удивление поздно. Говорить было сложно… а вот писать – совсем наоборот.

Отец называл его «малыш-ворчун», за это детское ворчливое бульканье, что получалось у всех детей вместо голоса до поры, до времени. А тот не обижался и с ушами терялся в чародейской вязи слов на страницах книг и полотнах свитков…

Правда, проблем не стало меньше. Даже наоборот.

Окрепшие ножки теперь несли мелкого хозяина уверенно и быстро туда, куда он хотел – и чаще всего это была одна из площадей в Столице.

Большой круг из камня, посреди которого высилась высо-о-окая (как ему казалось) треугольная стела.

Всё бы ничего, но она вся была покрыта мелкой узорчатой вязью слов. Сокровищем, которого малыш желал как воды в жаркий день после нескольких часов беготни вокруг!

И вот казалось бы – подойди да прочти, но-о-о…

На этой же площади всегда был некто в доспехах и с большущей палкой. Потом малыш узнал, что эта палка с металлическим листом на конце называется «алебарда».

И каждый раз, когда мелкий пытался пробежать по площади к стеле – этот некто возвращал его обратно за черту площади.

Никто из взрослых, кстати, поребрик не пересекал, хоть и с интересом наблюдал за попытками юного дарования нарушить запрет. Откуда ж ему было знать, что на этих стелах – а их несколько по Столице – были написаны законы и история государства? И заходить на площадку можно только Государю да его страже.

Тем не менее, незнание рождает героев, если те выживают – и мелкий не переставал пытаться с присущей всем детям неистребимой устремлённостью. Право слово, термиты и реки точат тело земли с меньшим упорством, нежели дети – препятствия на пути юности.

Он попробовал всё.

Разгонялся, полз, шёл как ни в чём не бывало, показывал пальцем куда-то за плечо стража, тихонько подкрадывался с обратной стороны монумента, пытался перепрыгнуть чужой хвост, что его ловил буквально на излёте… Один раз даже попытался кусаться, но узнал, что «твёрдая блестящая кожа» - это «доспехи» и что их зубами не прокусишь. И что зубы даже можно сломать, если слишком постараться.

Что забавно, страж не ругался. Просто выпроваживал за край и всё…

Но малыш был уверен – один раз, когда рядом оказался отец и унёс сорванца домой на руках, этот странный некто, что стерёг обелиск…

…улыбался ему вслед – и кивнул.

Точно так же, как кивал папа, когда малыш чего-то достигал в своих попытках изучить мир!

Он... что-то делает правильно?..

…Так шла юность.

Вязь слов казалась картинами, истории – полотнами из фраз, легенды и мысли – натюрмортом символов и букв.

Его рукам подчинялось любое слово. Не было чернил, с которыми он бы не управился, а предметом лютой зависти сородичей было его умение писать двумя руками сразу. Надеваешь на коготь левой и правой рук по пишущему наконечнику с пузырьком краски – и вперёд.

Наставница каллиграфии рассказывала, что так умеют только государевы писцы.

А он ещё юношей умудрялся вязать из письмён что угодно со скоростью горного водопада – слова лились на свитки слово вода на стекло в ливень!

Извилистые тропинки предложений, островки абзацев в море повести, россыпь знаков и связок творили изумительный гобелен рассказа, сохранённого в бумаге.

Его запечатают в славную обложку – и событие станет былью. Не пропадёт уже никогда.

И ладно бы рассказ…

Юноше давалось одно из самых непростых искусств в ремесле пишущего.

Язык, которым пользуются живые, называется «языком камней». Пишешь как понимаешь, соблюдая правила…

«Язык неба» - то же самое, просто чуть иные устои. «Язык немых» - буквы без слов…

А то, что не под силу ни написать, ни прочесть почти никому без особых знаний и умения – называется «язык Асгонра».

В его таинствах нельзя ничего разобрать, если не уметь его читать.

Это картина. Настоящая картина из слов и записей.

Слова льются словно реки, пересекают друг друга предложения, фразы втыкаются в края абзацев… белиберда да и только. Хоть и смотрится красиво.

Но если ты знаешь, как это читать…

То, где и как изгибается нарисованное слово, как оно лежит рядом с прочими, где на полотне его место – означает многое. Что было раньше, что повлияло на что, какое событие определило какое – в этом секрет и прелесть Асгонра.

И если тебе подвластно ремесло этой речи – картинка становится… историей. Написанной и нарисованной мастером-творцом. И в образе ветвистого дерева из закорючек ты прочтёшь легенду о купце, взрастившем из капельки росы ливень…

…Так шли годы.

…В открывшуюся дверь постучали. Не с почтением, к которому он привык, а… обыденно.

Чтец обернулся и воспрял. И сорвался с места, едва не уронив высокое кресло, на котором сидел.

Ухоженные руки писца увлекли вошедшего в крепкие объятия – и он зажмурился, прижавшись щекой к чужому плечу.

«Я рад тебе, папа…»

Старец с уже чернеющей гривой, заплетённой в долгую косу, окинул помещение взглядом удивительно лучистых глаз – и улыбнулся.

А сын, пусть ему и не терпелось поскорее показать отцу свои творения, достижения, изумительной работы полотна Асгонры, что заказаны самим Государем, стоял перед предком – и улыбался в ответ.

Папа всё так же называл его «малыш-ворчун». Слуги не понимали, откуда пришло такое прозвище, а ему и в радость было слышать шушуканье за спиной. Они же не в укор…

Но всем сокровищам мира, всем таинствам письма и ремесла писца сейчас он предпочитал одно.

Улыбку и счастливый свет глаз отца.

Он прибыл навестить его – значит, вскоре начнётся тёплая пора.

В этом году он отложит всю работу, все свои полотна – и сам отправится в родной дом, в гости, на целый сезон.

Увидит матушек, будет с папой, как в юности, разбирать слова в книгах – только на этот раз уж он сам будет рассказывать предкам о том, что написал уже своею рукой.

Потому как мастеров Асгонра, подобных ему, в мире мало. И мало кто способен прочесть его полотна.

…но и это совсем его не печалило.

…Отец любил деревья. Одну породу – красную миру.

И руки творца изваяли полотна с вязью в форме этих древ, в которых запечатлены были все вехи его жизни, что только сумел запомнить мастер.

В его волосах появились первые чёрные пряди. Белой гриве это даже добавляло некоторого шарма.

Распоряжением уважаемого государева писца старый домик соблюдался в чистоте и порядке – и часовенка с ароматической лампой горела каждую ночь. В память о любим отце и матушках.

Их саркофаги он укрыл теми самыми полотнами с изображением любимого дерева. Хоть внутри не было останков, ибо прах ушедших возвращается ветру, там он оставил память о дорогих предках, о детстве, о воспоминаниях про ягодку, от которой чешется нос – и о том, как папа подарил ему сокровище, что стало его жизнью.

Свиток со сказкой, с крупными буквами, что легко читать. Сказка о бродячем семечке, за которым однажды пошёл целый лес…

Писец улыбнулся, глядя на алеющее в раннем закате солнце.

Он сумел подарить им, матушкам и папе, то, о чём не жалел – они были счастливы всю жизнь. Он ни в чём не разочаровал, он ничем не обидел – и даже в последние самые дни они были счастливы. Счастливы всему.

Он уж сколько раз ловил себя на мысли – при всех своих заслугах и регалиях, среди всех вопросов и похвал, если бы он обратился к ним, то спросил бы лишь одно.

«Я… был хорошим сыном?»

Он снова произнёс это вслух.

И снова улыбнулся – да. И он это знал.

А ещё он знал, о чём напишет последнюю из своих историй, вплетённую в вязь искусного полотна-картины.

Эта история будет доброй и у неё будет счастливый конец – потому что он прожил жизнь счастливо. И не только свою.

Но это уже иная история и иная сказка…

Для совсем иного полотна."