Казахстан не является посредником между Россией и Украиной, заявил Токаев
АЛМА-АТА, 24 сен — РИА Новости. Казахстан не видит себя посредником в конфликте между Россией и Украиной, заявил президент республики Касым-Жомарт Токаев.
*«В лето 6969 от сотворения мира, по падении Царяграда в руки агарян, приидоша в Москву архиереи и монахи из Византии, с книгами и иконами святыми. И рече старец Аркадий: „Не в Риме древнем, ни в Цареграде погибшем, но в Москве отныне пребудет Церковь Единая“.
И в том же времени воздвижеся мятеж в Новеграде Великом, и возжелаша новеградци быть себе Константинополем новым, и отвергнути князя московского, иже бе им Богом дан. Прилепишася к ним латиняне и жидовствующии, иже кляху крест и тайно кумиры держаху.
И собрався князь московский с воинством, и с ним же архиереи и монаси, именуемии Охранители Веры. И бысть сеча великая под стенами Новеграда, яко земля тряслася и воздух дымом наполнися.
И на третий день воссташа монаси со кресты и хоругвями, и изыдоша пред полки. И виде сие народ, и страх объят вся сердца: яко не человецы токмо, но ангели воинствоваху. И падоша новеградци, и книги их еретические собраны быша, и во огнь ввержены.
С того дне учинися в Москве устав нов — поставлен бысть Великий Правдоискатель, и с ним Охранители Веры, да блюдут чистоту христианскую от скверны и ереси.
И речено бе: Москва есть Третий Рим, и четвёртому не быти. Аминь».*
День четырнадцатый
Сегодня прощался с конём. Верный он был спутник, вытащил меня из многих засад. Глаза его смотрели на меня — не как зверя, а как брата. Молился долго, рука дрожала. Но хлеб мой вышел, травы нет, а путь в леса долг. Пронзил я его горло ножом, и кровь его потекла на мох, как жертва невидимому алтарю. Мясо разделил, сложил в суму. Плакал я. Стыжусь признаться, но плакал.
День пятнадцатый
Нашёл грот. Камень мокрый, пахнет плесенью. Здесь ночь провёл, слушал, как в глубине капает вода, словно кто-то в темноте считает мои грехи. Сон не пришёл.
День семнадцатый
Ем мясо коня. Жёсткое, воняет, но держит силы. Лука ведёт своих вглубь леса, строят из бревен что-то вроде сени. Может, молельню. Но пением их назвать нельзя — то вой и стон.
День восемнадцатый
Вижу, как Лука кладёт руку на головы мужчин. Они падают, бьются в конвульсиях, встают — и глаза их пусты, как у мертвецов. Думаю: он крестит их не Христом, но тьмой.
День двадцатый
Я жду. Я один. Но слово моё — железо, и железо моё — слово. Пусть Лука собирает паству. Я стану его тенью. Я стану тем, кто придёт, когда он уверует в свою силу.
День пятьдесят третий
Два месяца прошло. Лука всё ещё держит свою паству. Они живут, как стая волков: уходят в набеги, возвращаются с добычей, строят себе избы среди леса. Я знаю каждый их шаг. Я стал их тенью.
День пятьдесят восьмой
Моё убежище крепнет. В гроте, что я избрал, стены обложил камнем, вход завалил ветвями, оставил лишь узкий проход. Вода капает сверху — я поставил череп из заброшенной избы, и капли падают в него, словно чаша причастия. Теперь у меня есть источник влаги.
День шестьдесят первый
Еда иссякает. Конское мясо давно воняет, но я сушил его на камне, и оно держит силы. Иногда нахожу коренья. Иногда ловлю птицу силками. Живность бежит от этого леса, будто чует саму погибель.
День шестьдесят третий
Сегодня впервые осмелился развести огонь. Малый костерок, скрытый глубоко в гроте. Смотрел на пламя, и сердце моё оттаяло — будто снова рядом со мной братья из монастыря. Но тень огня на стенах плясала, и в каждой тени видел я лик Луки.
День шестьдесят четвёртый
Я понял: Лука растит не людей, но войско. Вчера видел, как они вывели пленника, мужика из соседнего села. Лука велел ему трижды плюнуть на крест. Тот отказался — и его повесили за ноги над костром, пока дым не задушил его.
Толпа молилась.
День шестьдесят пятый
Я начинаю понимать: я здесь не ради доноса в Москву. Не ради отчёта. Я здесь — чтобы стереть Луку с лица земли. Я — один, но у меня есть ночь, есть лес, и есть крест на груди.
День семьдесят восьмой
Я вижу, как тело моё слабеет. Кости режут кожу изнутри, дыхание рвётся, как ржавая сталь. Смерть моя — вопрос дней. Но и Лука не вечен.
День восемьдесят первый
Снарядил я силы. Взял нож — точил его на камне до тех пор, пока не пошла кровь с пальцев. Взял крест — повесил на шею, но тяжесть его ныне такая, словно сам Христос взошёл мне на плечи. Взял немного мяса, остатки хлеба, и шнур, что служил уздой коню моему.
День восемьдесят третий
Я выжидаю. Лука ныне слабее стал: вижу, как ночью сидит один, как будто и его терзает сомнение. Братия его пьяна от крови и от песен. В сей час их сердца беспечны.
День восемьдесят четвёртый
Слышал в ночи совиный крик. Знамение то или обычай леса — не ведаю. Но решил: это знак. Смерть моя близка, и я иду ей навстречу.
День восемьдесят пятый
Записей больше не будет. Выхожу из грота, иду по следу костров. Силы мои малы, но сердце моё полно. Пусть Лука собрал воинство — у меня одно оружие: я сам.
Если паду — паду как тень, что вцепилась в его горло. Если выживу — не поверит никто, ибо чудо то будет.
Пусть же сей пергамент останется в гроте. Кто найдёт его — да ведает: я, Генрих, Охранитель Веры, пошёл на последнюю брань.
Тьма леса дрожала от костров. Лука стоял в круге своих последователей, руки его были воздеты к небу, голос — как раскаты грома. Мужики, женщины и дети слушали его, будто само слово его держало их сердца.
Из тени выскочил Генрих. Тощий, заросший, глаза горели, как угли в мертвом костре. Лук его свистнул раз, второй — стрелы пробили плечо одному из дружинников, в шею другому. Толпа завыла.
Он закричал, звериным голосом, и кинулся вперёд, нож в руке дрожал, но не от слабости — от решимости. Лука повернулся, успел лишь поднять руку, и тогда сталь вошла прямо в сердце. Крик Луки оборвался, он рухнул на колени, а толпа завыла, будто пел сам ад.
Генрих, дрожа, тяжело дышал над телом врага. Он думал: «Конец. Ересь повержена. Москва спасена». Он впервые за два месяца позволил себе облегчение.
Но тогда тень сдвинулась. Девушка в капюшоне, всё время стоявшая позади, шагнула вперёд. Капюшон сполз — лицо её было юным, но руки… руки распустились, извиваясь, как змеиные плети, блестящие, тянущиеся к нему.
Генрих понял. Лука был лишь сосудом, лишь голосом. Настоящая тьма стояла перед ним. Настоящий враг даже не замечал его до сего мига.
Слишком поздно.
Змеиные руки сомкнулись, и костры озарили лишь крик
Крч филмс советский про пионеров что ли, там группа подростков уходит на стройку дышать бензином и негр (единственный в фильме умирает) там еще девчонка кормит парнишку которого исключили. Сорри что не помню больше деталей, но мб у кого в памяти всплывет. спасибо заранее
Мир замедлился, как старая пластинка.
Окна небоскрёба ползли вверх. Ветер бил в лицо.
Ноги были босыми. Руки — уже пустыми.
Он отпустил всё. Почти всё.
Ночь была густой, как смола, и город дышал подо мной — живой, грязный, полный лжи. Я стоял на краю крыши, на самом верху старого небоскреба, где ветер свистел, как будто звал меня за собой. Далеко внизу мигали огни: неон, фары, фонари — они пульсировали, как сердце, которое не знает, остановиться ему или биться дальше. Мои пальцы сжимали холодный бетон, а сердце колотилось так, будто хотело вырваться и упасть первым.
— Ты не должен этого делать, — голос был мягким, но острым, как лезвие, приставленное к горлу. — Посмотри на меня.
Я не хотел оборачиваться, но все же взглянул. Она стояла в нескольких шагах, Смерть, закутанная в тень, как в плащ. Ее лицо было слишком красивым, чтобы быть человеческим: кожа, как фарфор, глаза, как озера, в которых тонут звезды. Она не пугала. Она манила, как теплая постель после долгого рабочего дня.
— Зачем ты здесь? — мой голос хрипел, будто я уже проглотил весь этот город с его дымом и болью.
— Чтобы предложить тебе выбор, — она шагнула ближе, и ветер, казалось, затих.
— Ты не обязан падать. Я могу забрать тебя в другое место. Чистое. Честное. Доброе. Там нет боли, нет лжи.
Я рассмеялся, и смех мой был горьким, как кофе, который я пил утром, чтобы не уснуть от усталости и пустоты. Город внизу гудел: машины, крики, музыка из баров — все это сливалось в одну бесконечную песню, которая держала меня здесь.
— Доброе? — я сплюнул в темноту, и плевок исчез где-то в пропасти подо мной. — Ты предлагаешь мне сказку. А я не верю в сказки.
— Это не сказка, — Ты будешь тем, кем хотел быть. Не разбитым, не пустым. Не тем, кем тебя сделали.
Я посмотрел вниз. Улицы извивались, как змеи, полные людей, которые лгали, предавали, любили, ненавидели. Этот мир был кривым, как отражение в треснувшем зеркале. Но он был моим. Я знал его вкус — горький, соленый, с привкусом крови и асфальта. Я знал его боль, его тепло, его болезни. И я не мог его отпустить.
— Таким как хочу? — я покачал головой, чувствуя, как ветер снова толкает меня в спину. Я только сейчас начинаю дышать.
Она молчала, глядя на меня. В ее глазах не было ни осуждения, ни гнева — только понимание, от которого хотелось бежать. Но бежать было некуда, кроме как вниз.
— Ты умрешь, — сказала она просто, как будто говорила о погоде. — Это не спасение. Это конец.
— А что, если я не хочу спасения?
Она шагнула ближе, и я почувствовал холод, исходящий от нее, — не тот, что пробирает до костей, а тот, что обещает тишину. Ее рука, потянулась ко мне, но не коснулась.
— Я могу дать тебе вечность, — сказала она. — Мир, где нет предательств, где никто не отворачивается, где ты не должен доказывать, что достоин жить.
— Вечность? — я усмехнулся, глядя на огни внизу. — А что мне делать с вечностью, если я не знаю, что делать с минутой?
Она опустила руку. Ее глаза, глубокие, как ночь, смотрели на меня, и я знал, что она видит все: каждую мою рану, каждую ложь, которую я проглотил, каждую ночь, когда я смотрел в потолок и спрашивал себя, зачем я еще здесь.
— Тогда зачем ты стоишь здесь? — ее голос был почти шепотом. — Зачем ты на краю?
Я не ответил. Не сразу. Ветер бил мне в лицо, и я чувствовал, как он уносит мои мысли, мои сомнения, мою боль. Я посмотрел на город, на его кривые линии, на людей, которые продолжали жить, несмотря ни на что. Они падали, вставали, ломались, но не сдавались. И я был одним из них.
— Минуту еще, — сказал я, и мой голос был тверд, как бетон под моими ногами. — Дай мне минуту. Мой ветер не стих.
Она молчала. Я чувствовал ее взгляд, но не смотрел на нее. Я смотрел вниз, на мир, который был моим, несмотря на всю его грязь. Я знал, что упаду. Знал, что это конец. Но в эту минуту я был жив. Я дышал. И этого было достаточно.
— Ты странный, — сказала она наконец, и в ее голосе было что-то похожее на улыбку. — Большинство просит о спасении. А ты просишь о минуте.
— Может, я просто жадный, — я пожал плечами, и мои губы сами растянулись в улыбке.
Она отступила, растворяясь в темноте, как дым. Я знал, что она вернется. Может, через минуту, может, через вечность. Но сейчас она ушла, оставив меня наедине с городом, с ветром, с самим собой.
Я сделал шаг вперед. Ноги дрожали, но сердце билось ровно. Внизу гудел мир — кривой, лживый, живой. И я был его частью. Я только сейчас начинал дышать.
Я чувствовал приближение земли. Она звала. Но последние секунды, последний вдох, последний стук сердца – все это было моим. И оно оставалось здесь. В этом мире, который я не променяю ни на какой другой, даже если он будет идеальным.
Минуту еще.
Утром я проснулся от того, что стало слишком тихо.
Не было ни криков детей за стенкой, ни звука кипящего электрочайника. Только странное ощущение — будто я стою на перроне, и поезд уже ушёл.
Я пошёл на кухню — часы остановились. 7:17. Наверное, недавно. Телефон не включался. Я на улицу — а там никого. Ни машин, ни прохожих. Только ветер, будто в кино про апокалипсис. Я даже обрадовался сначала. Наконец-то все отстали. Ни дедлайнов, ни “будь как все”, ни “чего добился”.
Я побрёл куда глаза глядят. И вот на перекрёстке увидел — очередь. Огромную. Люди стояли с паспортами, с какими-то бумажками, кто-то молился, кто-то злился, кто-то продавал место ближе к началу.
Вывеска была потрёпанная, но чёткая: “Регистрация на вход. Рай. Один билет — одна душа”.
Я спросил, где купить билет.
— Надо было заранее думать, — ответила женщина с баяном. — Молиться, каяться, служить. Или хотя бы лайкать правильные посты.
— А если нет ничего? Ни лайков, ни грехов, только — рассказы и стихи? — спросил я.
Она вздохнула.
— Поэзия? Ты, значит, из тех. Сложный случай. Пройдёшь без очереди. У нас там отдельная комната: “Незамеченные”.
Прошёл. Комната — белая, пустая. На стене: “С Богом поговорить? Нажми плюсик.”
Нажал.
Голос был знакомый. Такой, будто я его всегда знал.
— Ну что, сынок. Спрашивай.
— Зачем всё это было? Люди не слышали, не понимали. Я говорил правду — они смеялись. Я страдал — а им смешно. Я не солгал ни разу — и стал лишним, типа ненужным.
Тишина. Потом ответ:
— Правда — не билет. Но и ложь — не валюта. Ты просто был собой. А это, поверь, редкость.
Пойдём. У нас для таких, как ты, тоже место есть. Без очередей. Без плюсов. Без рейтинга и смайликов.
И я пошёл.
С пустыми карманами.
Но с собой.
"Лучшее гитарное соло всех времен на мой взгляд"
Глава I: Возвращение пепла
Ночь вылепилась из мокрого металла, стылая и осязаемая, как лезвие старого шрама. Подвесной мост Элдмархии, склонившись над пропастью клокочущего тумана, стонал на ветру, будто древнее существо, забытое под небом.
В этот час по нему скакал всадник. Один. Лохмотья развевались, словно крылья сгнившего ангела. Конь — чёрный, будто вырезанный из теней. Он не скакал — он плыл, лавируя между каплями дождя и линиями смерти, будто чувствовал, где дрожит тетива, где замерла стрела.
С вершины барбакана, охранники затаились. Один держал баллисту, другой прицеливался из старинного арбалета с гравировкой в форме рыдающей головы. Третий — капитан Гарн — приподнял железный рог, вырезанный из шеи павшего химерона, и дунул.
Грохот рога пронзил ночь.
— Стоять! — крикнул Гарн, — Назови себя, или будешь дыряв как бродяга после ханатского допроса!
Но всадник не слушал. Он мчал, будто к нему приснился конец.
Один из солдат нервно сглотнул:
— Клянусь Вечной Искрой, этот конь двигается, как... будто знает, откуда стрелять будем.
Гарн сплюнул:
— Чушь. Бред. Жди команду.
На последнем издохе рывка, всадник добрался до ворот. Конь заржал — резким, отчаянным звуком. Мужчина на седле зашатался, как кукла с перерезанными нитями, и рухнул в грязь, издав лишь:
— ...Бэран...
Стража была уже с пальцами на курках, когда лейтенант, молодой и бледный, подбежал к телу, наклонился — и его лицо вытянулось, как после пощёчины.
— Господи... Это же Гийон. Гийон Тарем. Брат Архимагистра!
Молния, как подкупленный свидетель, в этот момент озарила всё. Грязь, кровь на губах, глаза, давно уставшие от надежды.
— Он же сгинул восемь лет назад! — прошептал кто-то.
— Внести в казармы. Живо! За лекарем. И... — Гарн вскинул руку. — Ворона к Архимагистру. Пусть знает: его кровь вернулась домой. Или то, что от неё осталось.
Казармы встретили тишиной. В углу — гудел световой магнетрон, в воздухе витал запах железа и масла. Гийона уложили на койку. Он дрожал — не от холода, а от перегрузки воспоминаний, пробивавшихся сквозь сон.
Капитан Гарн наблюдал, как лекарь — лысый, пахнущий пижмой и разложением — осторожно срезал ткань с раны на боку:
— Чисто. Не заражено. Но он долго так не протянет. Организм выжат, как паровой фильтр на третьем цикле.
Гарн не отводил взгляда:
— И всё же пришёл. Сам. Без свиты. Без флага. Только с этой... тенью под седлом.
Лекарь хмыкнул:
— Иногда мёртвые возвращаются. Но не для того, чтобы жить. А чтобы что-то сказать.
Тем временем в высоких залах Совета Архимагистров, где стекло обнимало камень, а стены шептали на забытых языках, Бэран Тарем стоял перед окном. Его руки были за спиной, пальцы сложены в форму восьмиконечной звезды — жест из старого учения.
Рядом с ним замер глашатай, дрожащий, как воск в ладони кузнеца:
— Архимагистр... Ворон прибыл. С вестью. Ваш брат, Гийон...
— Мёртв? — голос Бэрана был ледяной, лишённый суеты.
— Наоборот... Он... жив. Его только что внесли в казармы. Полумёртвый, но... живой.
Тишина, как нож, зависла в воздухе.
— Спустя восемь лет, — произнёс Бэран, — восемь лет пепла, слухов и фальшивых костей. И теперь он... вернулся.
Он повернулся. Его лицо было тонким, словно вытесанным из камня, на котором молились. Глаза — без цвета. Не от слепоты, а от излишнего видения.
— Подготовьте залы. Приведите его. Пусть расскажет, каковы демоны в сердце Ханата. И почему их шёпот звучит громче братской крови.
Глашатай кивнул и ушёл. Бэран остался у окна.
Где-то внизу, над водой, всё ещё колыхался мост. Память шептала: "Ты знал. Ты знал, что он не погиб."
А в небе кружил ворон, будто нарочно выбрав эту ночь, чтобы быть свидетелем возвращения пепла в дом огня.
Глава II: День рождения и долги
Бэран стоял у изножья койки, глядя на лицо, которое должно было быть давно погребено. Оно изменилось. Исхудало, порезы, как письмена на коже, седые нити в волосах. Но это был он — Гийон. Младший брат. Пропавший, стертый, ставший призраком в родословной.
Воспоминания накрыли внезапно, будто кто-то сорвал покров с зеркала.
Бэран увидел себя — юношей, с книгой в одной руке, с пером, испачканным в серебряных чернилах, во второй. Он — выпускник университета техномагии в Иллерии, одной из восьми башен познания. Он был гордостью отца. Первенец. Дитя, что должно было нести факел дальше. Каждый год отец устраивал пиры в его честь. Каждый год — дар: клинок, манускрипт, кристаллический коготь, вложенный в жезл. Символ силы, любви и ожиданий.
А Гийон...
Гийон был отдан генералу Джадду. Строгому, молчаливому волку, который пах порохом и кровью. Гийон стал военным. Кадровым. Сержантом разведки. И видел Бэрана раз в четыре года — краткий взгляд на пиршестве, неуверенная улыбка, в которой смешивались зависть, любовь и чуждость.
Бэран закрыл глаза. Внутренний голос вытянул из глубин памяти день восемнадцатилетия. Тот день, когда всё было как должно. Он, в мантии, с гравировкой Академии. Гийон — в броне, простецкой, но ухоженной, будто вылизанной штормом. Отец — между ними. Высокий, с глазами, что видели, как рушатся города.
— Спарринг, — сказал отец. — Давайте, сыновья. Покажите мне, кто достоин вести наш род в завтрашний день.
Отец не просил. Отец приказывал.
Бэран не колебался. Тело — усилено. Связки — укреплены магией. Он знал всё. Формулы, точки удара, откат маны.
Гийон замешкался. Полушаг вбок. Половина движения. Бэран не стал ждать. Удар. Рывок. И вот Гийон уже в пыли, лицо к небу, глаза прищурены от солнца.
— Ха! — засмеялся отец. — Вот это я понимаю! Бэран, ты как молния! Так держать!
Юный магистр искрился от счастья. Грудь — полна. Гордость — светилась сквозь кожу.
И тогда он увидел, как Гийон приподнялся, вытер кровь с губы и — слабо, виновато — улыбнулся. И достал из кармана не оружие, не заклинание, а армейский сухой пирог.
— С днём рождения, братец, — сказал он. — Не успел завернуть. Извини.
Бэран не ответил. Он стоял, ошеломлённый. Победа, которой он гордился, оказалась игрой в одни ворота. Гийон не дрался. Он пришёл поздравить. Он плевал на спарринг, на гром отцовского рта. Он просто... был братом.
Возвращение в реальность было, как падение.
Перед ним — тот самый Гийон. Без формы. Без пирога. Но с тем же лицом. Искалеченным, но узнаваемым.
Бэран наклонился. Пальцы дрогнули.
— Ты всё ещё носишь шрамы от моей победы... — прошептал он. — А я всё ещё несу в себе поражение, которого не было.
В груди закололо. Не от вины. От осознания.
Он понял, что Гийон — не просто брат. Он — тот, кто должен был занять место Архимагистра. Потому что Бэран был вылеплен системой. А Гийон — сломан ею, но не потерял себя.
— Если ты выживешь... — тихо сказал он. — Я уступлю. Это твоё место. Всегда было.
Свет заколебался в лампах. Гийон на миг приоткрыл глаза. Он не мог говорить. Но, кажется, он услышал.
А где-то в городе, в башне Совета, одна свеча погасла — будто подтвердив, что время перемен наступает не в битве, а в прощении.
И в нём кроется истинная магия.
Глава III: Раны и золото
Гийон проснулся в тишине. Комната казармы была чужой, но пахла домом — старым деревом, аптечными мазями и холодным железом. Он сел, тяжело, с усилием, как человек, которого время выгрызло изнутри.
Бэран сидел в кресле, скрестив руки на груди. Лицо его было закрытым, как щит.
— Что ты прячешь под плащом? — спросил он.
Гийон промолчал. В его глазах пряталась боль, но не та, что физическая — другая, глубже. Он отвёл взгляд.
— Покажи, — потребовал Бэран.
— Не сейчас.
— Ты не понял. Я приказываю.
Гийон хмыкнул. — Ты был хорошим братом. Когда не был Архимагистром.
Но Бэран уже поднялся. Одним рывком он сорвал плащ с плеч Гийона. И замер.
Там, где должна была быть правая рука, осталась культя, затянутая чёрными повязками. Живот — вспорот, сшит грубыми нитками. Шрамы на груди — свежие, розовые, как следы когтей зверя. Кожа под ними пульсировала, будто пыталась вспомнить, как быть цельной.
Бэрана вырвало. Он отшатнулся, споткнулся о табурет и рухнул на пол, обхватив живот. Желчь растеклась по доскам, пахнущим ладаном и пылью.
— Всё? — спокойно спросил Гийон. — Теперь можно говорить?
Бэран поднял взгляд. — Кто это сделал с тобой?
— Ханат. Кейнь-Жи. Они идут. Идут с юга. Их не остановит ничто.
Он встал, закутался обратно в обугленный плащ.
— Пять лет я жил в доках. Пять лет, Бэран. Я нашёл женщину, она смеялась, как звонок. Зачал сына. Мальчик любил рисовать корабли. Я платил караванщикам, чтобы они научили его вырезать паруса из холста... А потом пришли они.
Он сделал паузу. Его голос стал хриплым, как у старого костра.
— Чужеземцы. Колдуны. Их лица — будто вырезаны из чёрного янтаря. Они дали ханату силу. Я видел, как их корабли едва не пошли ко дну от тяжести золота, что хан приказал им за это.
Бэран присел. — Какую силу?
Гийон кивнул. — Девять флаконов. Я видел их. Один из них — ядовито-синий, будто смешали небо с ядом аспида. Другой — светится в темноте. Я не знаю, что внутри. Но я знаю, что после этого Совет ханата стал... другим.
— Магия?
— Больше. Один из них теперь может читать мысли. Он вытащил из моей головы всё. Я даже не понял, как сдался. Другой — превращается в зверя. Медведя? Льва? Всё сразу. Он... — Гийон посмотрел на обрубок. — Он отгрыз мне руку.
— А остальные семь?
— Я не знаю. Никто не знает. Но я слышал, как один из солдат говорил, что один может вызывать дождь из стрел. Другой... убивает взглядом.
Бэран вскочил. Его глаза вспыхнули, словно два окошка в пламени.
— Где жена? Сын?
— Я заплатил караванщикам, чтобы увезли их на Запад. Через Гартские топи. Я больше не увижу их. Но если Ханат победит — никто не увидит своих родных снова.
Он упал обратно на кровать. Тень прошла по его лицу.
— Я умираю, Бэран. Но если ты не соберёшь армию, умрут все.
Архимагистр молчал. Его пальцы дрожали. Губы сжались в тонкую линию. Он не был человеком, что бросается в бой. Он был тактиком. Учёным. Властителем знаний.
Но сейчас — нет.
Он поднялся. И в его движении была угроза. Бешенство, закованное в форму. От его плаща — трещали молнии. Его дыхание оставляло иней на дверной ручке. Мусорный бак у входа вспыхнул синим пламенем.
— Они не пройдут, — прошептал он. — Я поклялся защищать Княжество. Но теперь — я мщу.
Он распахнул дверь казармы. Улица озарилась мертвенным светом.
— Стража! — рявкнул он. — Созывать Совет. Поднять армию. Пусть техномаги готовят буревестников. Слуги — в Склеп Мудрецов. Я сам открою старые печати.
— Ты не сможешь победить их один... — прошептал Гийон.
— Тогда погибну вместе с ними. Но не раньше, чем вырву сердце у каждого из тех, кто тронул тебя, брат.
И улица, дрогнув от его гнева, покрылась хрустальным инеем — как будто сама ночь склонялась перед яростью крови.
Тьма висела над лагерем, как покрывало над умирающим. Небо было низким, в нём не осталось звёзд. Только чёрная гладь и редкие разрывы в облаках, сквозь которые проглядывало безжизненное сияние луны.
Бэран стоял перед войском. Ряды солдат вытягивались вглубь долины, словно позвоночник гигантского зверя. В воздухе пахло маслом, потом и страхом. Он знал, что они не готовы. Знал, что Ханат Кейнь-Жи сокрушит их в честной схватке. Техномагия и вера — это крепкий щит, но щит не побеждает меч, если меч в тысячу раз тяжелее.
Он вернулся в свой шатёр. Кожа его лица натянулась, как пергамент. Глаза были сухими. Он не спал двое суток, а с тех пор как Гийон рассказал о девяти флаконах — и вовсе не дышал спокойно.
Он сел. Закрыл глаза. И снова увидел брата — бледного, иссечённого, умирающего. Видел, как он держится за живот, как сквозь зубы прошептал: «Это не просто магия. Это — договор. И цена.»
— Цена... — прошептал Бэран.
— Разумеется, — раздался голос из тени.
Он не вздрогнул. Только поднял глаза. В шатре появился колдун. Тонкий, как нож. Кожа цвета лунной кости, глаза без радужки. На нём была мантия из чёрного песка. Его шаги не издавали звука.
— Кто ты? — спросил Бэран.
— Посредник. Я лишь голос. Лицо торга. Я пришёл не требовать, а предлагать.
Колдун положил перед ним семь флаконов. Каждый сиял по-своему: рубиновый, сапфировый, изумрудный, ониксовый... В каждом флаконе была сила, обещание, искушение.
— Такая же сила, что и у Ханата? — спросил Бэран, вглядываясь в светящиеся ампулы.
— Идентичная. Но управляемая. Мы предлагаем её... вам. Лишь за поддержку. Лишь за право дышать вашим воздухом и торговать на ваших рынках.
— Я должен поверить тебе?
— У тебя есть выбор?
Он вышел из шатра. И увидел горизонт.
Чёрный. Как будто земля вспорота, и из неё выползает армия ночи. Бесконечные знамена Ханата. Тысячи, десятки тысяч. С каждым мгновением — всё ближе.
Он вернулся. Взял один флакон. Потом другой. Сердце билось, как молот. Внутри не было страха — только оголённый нерв.
Он поднёс первый флакон к губам.
— Ты не должен... — прошептал колдун.
Бэран проглотил его. Потом второй. Третий. Колдун отшатнулся.
— Остановись. Это неразумно.
Четвёртый. Пятый. Его тело начало меняться. Кожа светилась. Вены сияли. Голос раздался внутри него, голос братства, голоса древних колдунов.
Шестой.
Он встал. Его волосы вспыхнули пламенем. Из глаз — молнии. Дыхание — ураган. Его тело больше не принадлежало человеку. Он был столпом стихий, воплощением воли.
Седьмой.
Он вышел к армии. Воины отшатнулись. А Ханат наступал.
Одним взмахом руки он разорвал небо. Гром ударил в землю, и сто тысяч солдат превратились в пепел. Пыль летела, как снег. Метал плавился. Кони вставали на дыбы и умирали от ужаса.
Он поднял руки к небу. И в последний раз взглянул вверх.
— Брат... берегите друг друга...
Тело Бэрана вспыхнуло, как звезда. Волна огня распространилась по долине, уничтожив всё, что шевелилось. Его сердце замерло. В глазах — не страх, а умиротворение.
Он умер стоя, на вершине холма. Как башня света. Как человек, что предпочёл обречь себя, чтобы подарить надежду.
Глава V: Прах и истина
Гийон хромая поднимается на холм. Он видит выжженную землю, чувствует запах костра, и перед ним раскидывается безмолвное поле — десятки тысяч тел, словно расколотых кукол, разбросаны по пепельной равнине. Его сердце стучит не от страха, а от чего-то тяжелее — вины, любви и памяти.
Он идёт сквозь пепел, оставляя следы на земле, которая ещё шепчет жаром недавнего конца. Добравшись до шатра, он откидывает полог и замирает. Внутри пусто. Только семь пустых флаконов, аккуратно расставленных на столе. Он берёт один. Смотрит. На стекле — надпись, непонятная, чужая, почти насмешливая.
— Переводчика, — хрипит он. — Срочно.
Молодой техномаг входит, глядя с тревогой на Гийона.
— Что тут написано? — он протягивает флакон.
Тот читает. Морщит лоб. Пытается использовать заклинание перевода. Шепчет:
— «Chat GPT / version 22 / 1 power»... Больше ничего. Это... это не наш язык, господин.
Гийон медленно опускается на колени. Его взгляд цепляется за сгоревший край карты, за обугленный плащ брата, за окровавленную перевязь, за семя будущего, которое Бэран посеял — ценой собственной жизни. Он шепчет:
— Ты опять всё решил один... как всегда...
На его щеке блестит слеза. Он вытирает её грязной ладонью и встаёт. Его походка тяжёлая, но в глазах — не смерть, а клятва. Он выходит наружу. Ветер приносит запах грозы. Мир не окончился. Он только начал меняться.
— Готовьте карту, — говорит он. — У нас будет новый план. Не для победы... для спасения.
И далеко, внизу под холмом, костры начинают догорать, а рассвет, как предвестие чего-то большего, встаёт над обугленным горизонтом.
Шатёр Бэрана был пуст. Пламя у входа погасло. Внутри — тишина, как в гробнице. Только обугленный воздух, хруст шагов по пеплу и... лёгкий шелест.
Фигура в чёрном балахоне, колдун с лицом, скрытым тенью капюшона, стоял посреди шатра. Его руки дрожали не от страха — от силы, что стучала в пальцах. Он посмотрел на опустошённое поле, на следы апокалипсиса, оставленного братом Гийона, и усмехнулся.
— И вот так заканчиваются эпохи... — пробормотал он. — Или только начинаются.
Он сделал шаг вперёд. В воздухе появился круг. Синий, пульсирующий, искажённый, как водяное зеркало. Пространство завибрировало. Колдун не дрогнул. Протянул руку и шагнул в портал.
Ослепительный свет. И вот он уже в комнате. Современная квартира. Экран компьютера светится в темноте.
Он садится. Щёлкает мышью. Открывает браузер. Вводит в поиск: "chat.openai.com". Заходит. Печатает:
"Напиши мне рассказ о техномагическом мире, где брат приносит себя в жертву ради спасения государства..."
Он набирает текст. Улыбается. Его глаза мерцают — не от монитора, а от чего-то иного, иного мира, что живёт у него внутри.
Он дописывает последнюю строчку:
— Ну что? Интересно?
Экран слегка подрагивает. Он медленно поворачивает голову к читателю.
— Могу всё переписать. Совсем по-другому. Сделать из пепла сад. Или из спасителя — палача. Мне нужно только одно...
Он склонился ближе.
— ...твоё слово. Попроси — и я перепишу реальность.
Миг — и всё исчезает. Только курсор на экране мигает. Ждёт. Твоей команды.
Автор открывает вкладку на «Пикабу». Кликает «создать пост». Заголовок: «Брат принёс себя в жертву, а техномагия — это не то, что вы думаете».
Он выкладывает текст. Ставит теги: техномагия, братство, грустно, сильный финал, всё не то, чем кажется.
Обновляет страницу. Первые комментарии:
— «Ну такое, до середины зашло, а потом в чатджипити скатился»
— «Где продолжение?»
— «Автор, ты чё курил?»
— «Сильный текст. Словно Достоевский с Нилом Гейманом договорились по пьяни»
Он улыбается. Отвечает каждому. И кому-то особенно въедливому пишет:
— «А ты попробуй. Открой чат. Напиши первую строчку. И посмотри, что из этого выйдет...»
Он выключает монитор. В комнате снова темно. В воздухе чуть пахнет озоном.
И где-то, в мире, полном пепла и молний, Гийон делает первый шаг в будущее.
Ночь. Сегодняшняя ночь войдет в мою память как одна из самых тревожных. Я, Иван Петрович Соколов, личный секретарь полковника Аркадия Михайловича Белова, веду эти записи, чтобы сохранить ясность событий, свидетелем которых мне довелось стать. Моя задача — фиксировать всё, что происходит вокруг генерального комиссара, и я исполняю её с должной ответственностью, несмотря на тяжесть обстоятельств. В 2:47 ночи тишину кабинета разорвал звонок по прямой линии. Это был телефон, который редко звонит, и каждый его сигнал заставляет сердце сжиматься. Аркадий Михайлович, как всегда, сидел за своим массивным столом, перебирая бумаги с донесениями. Его лицо, обычно непроницаемое, напряглось, едва он взглянул на аппарат. Я, стоя у двери с папкой деловых записок, замер, понимая, что звонок по этой линии не сулит ничего хорошего. Полковник снял трубку с характерной медлительностью, словно готовясь к удару.
«Белов слушает», — произнес он, и его голос был твёрд, как сталь. Я не слышал, что говорили на том конце провода, но по тому, как Аркадий Михайлович выпрямился в кресле, как его пальцы сжали ручку, я понял: звонит кто-то из самых высоких кабинетов. Через несколько секунд он произнёс: «Да, товарищ Сталин». У меня внутри всё похолодело. Сам Генеральный Секретарь.Я не смел пошевелиться, стараясь уловить хотя бы обрывки разговора. Белов молчал, лишь изредка вставляя короткие «Так точно» и «Понимаю». Его лицо становилось всё мрачнее. Наконец, он сказал: «Будет исполнено, товарищ Сталин. Я немедленно начну подготовку». Положив трубку, он несколько секунд смотрел в пустоту, словно собираясь с мыслями. Затем повернулся ко мне.— Иван Петрович, — голос его был спокоен, но я знал, что за этой сдержанностью скрывается буря. — Запишите: срочно подготовить отчёт по деятельности профессора Добжанского. Все материалы, включая секретные протоколы его экспериментов. К утру они должны быть у меня на столе. И вызовите майора Ковалёва. Немедленно. Я кивнул и бросился выполнять приказ. Пока я записывал распоряжение, Аркадий Михайлович подошёл к окну, глядя на ночную Москву. Его силуэт в тусклом свете лампы казался неподвижным, но я знал, что его разум уже работает, просчитывая каждый шаг. Он пробормотал, скорее для себя, чем для меня: «Добжанский.
Я знал, о ком идёт речь. Профессор Добжанский, гениальный учёный, чьи разработки в области химии и биологии считались государственной тайной высшего уровня. Его лаборатория, спрятанная где-то в Подмосковье, была окружена слухами. Поговаривали, что он работает над чем-то, способным изменить ход истории, но никто из нас, даже я, не знал подробностей. Секретность была абсолютной. И всё же, судя по тону товарища Сталина (как я понял из слов Белова), Добжанский переступил черту. Майор Ковалёв прибыл через полчаса. Его лицо, обычно суровое, было ещё более мрачным, чем обычно. Он вошёл без стука, как всегда, и коротко доложил: «По вашему приказу, товарищ полковник». Белов жестом указал ему на стул. Я остался в углу, продолжая фиксировать всё в блокноте.— Ковалёв, — начал Аркадий Михайлович, — Добжанский.... Его эксперименты угрожают национальной безопасности. Так считает товарищ Сталин. Ваша задача — немедленно отправиться в его лабораторию. Возьмите с собой группу доверенных людей. Никто не должен знать о цели операции. Проверьте всё: оборудование, записи, образцы. Если Добжанский откажется сотрудничать… — он сделал паузу, — вы знаете, что делать. Ковалёв кивнул, не задавая вопросов. Он был человеком действия, и такие приказы для него не новость. Но я заметил, как его брови слегка дрогнули — даже он понимал, что дело серьёзное.— И ещё, — добавил Белов, понизив голос. — Если найдёте что-то… необычное, немедленно доложите мне лично. Никаких рапортов через обычные каналы. Это дело государственной важности. Ковалёв козырнул и вышел. Полковник повернулся ко мне:— Иван Петрович, подготовьте шифрованное сообщение для наших людей в Ленинграде. Пусть проверят все контакты Добжанского за последние три месяца. Имена, даты, места. Всё. И… — он замялся, что было для него необычно, — держите ухо востро. Если слухи о его экспериментах просочатся, мы все окажемся под ударом. Я кивнул, чувствуя, как холод пробирает до костей. Что такого мог натворить Добжанский, чтобы сам товарищ Сталин звонил ночью? Какие эксперименты могли поставить под угрозу всю страну? Ответов у меня нет, но я знаю одно: эта ночь — лишь начало. И что-то подсказывает мне, что впереди нас ждут события, которые изменят всё.
17 июня 1937 года,
Утро началось с тревожных новостей, которые подтвердили мои худшие опасения. Я, Иван Петрович Соколов, продолжаю вести записи о действиях полковника Аркадия Михайловича Белова, генерального комиссара по государственной безопасности. Сегодняшние события лишь усилили ощущение, что мы стоим на пороге чего-то необратимого.В 6:12 утра в кабинет Белова ворвался майор Ковалёв, вернувшийся из лаборатории Добжанского. Его форма была покрыта дорожной пылью, а лицо выражало смесь гнева и растерянности — редкое сочетание для человека, которого я привык видеть непроницаемым. Он доложил, что лаборатория пуста. Добжанский исчез. Всё оборудование, записи, пробирки с неизвестными веществами — всё пропало. На месте остались лишь следы поспешного бегства: перевёрнутые столы, разбитые колбы и несколько сожжённых документов, которые Ковалёву удалось частично восстановить.Аркадий Михайлович выслушал доклад молча, лишь пальцы его правой руки слегка постукивали по столу — верный признак, что он сдерживает ярость. Когда Ковалёв закончил, Белов коротко приказал: «Останьтесь». Затем повернулся ко мне:— Иван Петрович, вызовите подполковника Белецкого. Срочно. И подготовьте линию для связи с Кремлём. Я немедленно связался с комендатурой и передал приказ о вызове Юрия Афанасьевича Белецкого, одного из самых опытных оперативников НКВД, Пока я занимался этим, Белов изучал обугленные обрывки бумаг, которые принёс Ковалёв. Я мельком заметил несколько слов: «инъекции», «эмоциональная ампутация», «солдат без страха». Эти слова, вырванные из контекста, вызвали у меня озноб. Что за дьявольские эксперименты проводил Добжанский?Ковалёв, стоя у стола, добавил:— Товарищ полковник, есть данные, что Добжанский бежал на запад. Возможно, в Польшу. Оттуда он может попытаться попасть в Америку. Его контакты в Ленинграде подтверждают, что он вёл переписку с иностранцами. Белов кивнул, не отрывая глаз от документов.— Америка, — пробормотал он. — Этот безумец хочет продать свои дьявольские опыты за океан. Белецкий прибыл через час.
Подполковник Юрий Афанасьевич — человек невысокого роста, но с взглядом, от которого даже я, привыкший к суровым лицам, чувствую себя неуютно. Его репутация безжалостного охотника за предателями ходит по коридорам НКВД как легенда. Белов не стал тратить время на формальности.— Юрий Афанасьевич, — начал он, — Добжанский сбежал. Его эксперименты, о которых вы, вероятно, слышали, представляют угрозу государственной безопасности. Он разрабатывал так называемого «солдата без страха» — инъекции, подавляющие эмоции, и какие-то манипуляции с психикой. Товарищ Сталин лично приказал остановить его. Ваша задача — выследить и ликвидировать Добжанского. Любой ценой.
Белецкий выслушал приказ без малейшего изменения в выражении лица. Только его глаза сузились, словно он уже прикидывал план действий.— Где его искать? — спросил он коротко.— Начните с Польши, — ответил Белов. — У нас есть сведения, что он направляется туда, чтобы перебраться в США. Проверьте все его контакты, особенно в научных кругах. Добжанский не из тех, кто путешествует в одиночку. У него есть помощники. Найдите их.— Разрешите действовать, товарищ полковник? — голос Белецкого был холоден, как зимний ветер.— Действуйте, — отрезал Белов. — Но помните: ни одна крупица его работы не должна попасть к американцам. Если он уже передал что-то, уничтожьте всё. Белецкий козырнул и вышел. Я записал каждое слово, чувствуя, как тяжесть происходящего давит всё сильнее. Белов повернулся ко мне:— Иван Петрович, подготовьте отчёт для Кремля. Укажите, что Добжанский сбежал, но операция по его нейтрализации начата. И… — он сделал паузу, — никому ни слова об этом. Даже в НКВД.Я кивнул, хотя внутри всё кипело от вопросов. Что за «солдат без страха»? Как далеко зашёл Добжанский в своих экспериментах? И что будет, если Белецкий не успеет его остановить? Ответов нет
23 июня 1937 года, Варшава
Я, Иван Петрович Соколов, пишу эти строки в спешке, в тесной комнате заброшенного дома на окраине Варшавы. Впервые за годы службы я чувствую, что мои записи могут стать последними. Меня, секретаря полковника Белова, неожиданно отправили в эту операцию в качестве военного корреспондента, чтобы фиксировать действия подполковника Юрия Афанасьевича Белецкого. То, что я увидел сегодня, выходит за рамки человеческого понимания.
Мы прибыли в Польшу три дня назад, следуя за ниточкой, ведущей к Добжанскому. Белецкий, как всегда, был немногословен, но его действия выверены, словно у машины. Он выследил Добжанского через сеть его контактов — подпольных посредников, которые снабжали профессора всем необходимым. Сведения привели нас к заброшенной фабрике на окраине города, где, по данным агентов, Добжанский продолжил свои чудовищные эксперименты.
То, что мы обнаружили, повергло меня в ужас. В подвале фабрики Добжанский создал импровизированную лабораторию. Там, среди ржавых станков и запаха химикатов, он использовал людей — бедняков, эмигрантов, бродяг, тех, кого никто не станет искать. Они были для него не людьми, а материалом. Я видел их — измождённых, с пустыми глазами, с следами уколов на руках. Некоторые уже не могли говорить, их разум был сломлен инъекциями и операциями.
Белецкий, не теряя времени, начал допрос одного из ассистентов Добжанского, пойманного на подходе к фабрике. Тот, дрожа от страха, рассказал, что профессор добился успеха. Он создал первого «солдата без страха» — человека, лишённого эмоций, не чувствующего боли, способного действовать даже при тяжёлых ранениях. Я не поверил, пока не увидел это своими глазами.
Мы проникли в лабораторию ночью. Белецкий шёл впереди, я следовал за ним, держа блокнот и револьвер, который мне выдали перед выездом. В темноте раздался звук шагов — тяжёлых, механических. Из тени выступил человек. Нет, не человек — существо. Высокое, с неестественно бледной кожей, с глазами, в которых не было ни искры жизни. Его движения были точными, но лишёнными человеческой плавности. Белецкий приказал ему остановиться, но существо не реагировало.
— Это он, — прошептал ассистент, которого мы держали под прицелом. — Первый.
Схватка началась мгновенно. Белецкий выстрелил в грудь существа, но оно даже не пошатнулось. Пули, казалось, лишь раздражали его. Оно бросилось на подполковника с нечеловеческой скоростью, и я увидел, как его кулак пробил стену рядом с головой Белецкого. Юрий Афанасьевич, несмотря на весь свой опыт, едва успевал уворачиваться. Он выстрелил ещё несколько раз, одна из пуль попала в голову твари, разворотив половину черепа. Я был уверен, что это конец, но существо продолжало двигаться, хладнокровно, словно машина. Его рука сомкнулась на горле одного из наших бойцов, и я услышал хруст костей.
Белецкий, используя свой нож, нанёс серию ударов в шею и грудь существа. Только после этого оно начало замедляться, но даже тогда его глаза оставались пустыми, без боли, без страха. Наконец, оно рухнуло, но я не мог избавиться от ощущения, что это лишь первая встреча с чем-то, что Добжанский выпустил на волю.
Мы почти его нашли...
в соседнем помещении, но он ускользнул через потайной ход, пока мы сражались с его созданием. Белецкий был в ярости:
— Соколов, запишите всё! Каждую деталь. Это не просто беглец. Это угроза, которую мы обязаны уничтожить.
Я пишу эти строки, пока Белецкий допрашивает ассистента, пытаясь вытрясти информацию о следующем пункте назначения Добжанского. Мои руки дрожат. Я не военный, я секретарь, но то, что я видел сегодня, заставляет меня сомневаться в том, что мы сможем остановить профессора. Если он создаёт таких монстров, если он уже передал свои знания за океан… что ждёт нас?
18 декабря 1975 года, Сан-Джасинто, Калифорния
Я, Иван Петрович Соколов, пишу эти строки на берегу Тихого океана, стоя рядом с подполковником Юрием Афанасьевичем Белецким. За нашими спинами — бескрайняя водная гладь, а перед нами — конец пути, длившегося почти четыре десятилетия. Сегодня, 18 декабря 1975 года, в Сан-Джасинто от острой сердечной недостаточности скоропостижно скончался профессор Добжанский. Но я знаю правду, и Юрий Афанасьевич знает её тоже. Это не было случайностью.
Сорок лет назад, в 1937 году, полковник Белов дал нам с Белецким приказ: найти и уничтожить Добжанского. «Пять лет, десять, двадцать — не важно. Ликвидация — единственное, что имеет значение», — сказал он тогда. Мы следовали за Добжанским через Польшу, Францию, Мексику, пока он не осел здесь, в Америке, под новым именем, продолжая свои дьявольские эксперименты. Его «солдаты без страха» стали легендой в подпольных кругах, но мы не отступали. Мы выслеживали его, разрушали его лаборатории, устраняли его помощников. Каждый шаг был пропитан кровью, каждый год отнимал частичку нас самих.
Сегодня всё закончилось. Мы нашли его в маленькой клинике в Сан-Джасинто, где он скрывался под видом врача. Белецкий был точен, как всегда: бесшумный укол, и сердце Добжанского остановилось. Никаких следов, никаких свидетелей. Только мы двое знаем, что произошло.
Теперь мы стоим на берегу, под холодным ветром с океана. Я достал бутылку «Абсолюта» — единственное, что связывает нас с той, далёкой Родиной. Мы не чокаемся, просто пьём, глядя на волны. Ни слова, только тяжёлое молчание. Впервые за десятилетия я чувствую облегчение. Задание выполнено. Добжанский мёртв. Его монстры, его формулы, его угроза — всё уничтожено.
Но облегчение длится недолго. Белецкий достаёт из кармана потрёпанный конверт с печатью НКВД. Я знаю, что там. Последние указания, доставленные через старый канал связи. Он молча протягивает мне бумагу. Я читаю: «Устранить И. П. Соколова после ликвидации Добжанского». Я не удивлён. В нашей работе свидетели не живут долго.
Я киваю и достаю из кармана наушник, в котором всё ещё звучит последнее сообщение из штаба, полученное утром: «Устранить Ю. А. Белецкого после завершения операции». Мы смотрим друг на друга. Его глаза, как и мои, устали. Сорок лет погони, сорок лет крови, паролей, явок. Мы улыбаемся — горькой, почти братской улыбкой.
— Ну что, Иван Петрович, — говорит он тихо. — Доигрались?
— Похоже, Юрий Афанасьевич, — отвечаю я, и мой голос звучит спокойнее, чем я ожидал.
Мы стоим, глядя на океан. Волны бьются о берег, и я слышу, как он передёргивает затвор своего пистолета. Моя рука уже на револьвере в кармане. Раздаётся выстрел. Один. Громкий, как раскат грома.
Кто нажал на спуск? Кто остался стоять? Этого не узнает никто. Мой дневник заканчивается здесь, на берегу Тихого океана, пусть тут все и закончится...
Конец
