Что ж, перед нами не просто история, а настоящая притча из степей, где пыль дорог смешивается с дымом махорки. Посему, слушайте, да не смейтесь слишком громко, чтобы не спугнуть духов чудачеств минувших дней.

В селе, где аисты в гнёздах вили сплетни о жителях, а куры были главными новостными обозревателями, жил-был старик Ефим. Главным сокровищем его был рогатый компаньон, козёл по прозвищу Сивохар.

Ефим дымил вдумчиво, как философ, уверенный, что лучшие мысли рождаются в клубах ароматного дыма. В его руке папироса становилась кистью, а воздух холстом. Но творить в одиночестве скучно. И однажды, взирая на умные, желтые глаза Сивохара, Ефима осенило: «А почему бы не приобщить к высокому искусству и это бородатое создание?»

Сивохар же, был козёл не промах, сразу понял, дело пахнет чем-то куда более интересным, чем полынь. И пошла у них наука. С терпением и ломтем сахара. Ефим, как истинный гуру, учил Сивохара дымить с каким-то неземным, козлиным шармом.

И вот картина, которую застала юная внучка старика: на завалинке, под щедрым солнцем, восседал Ефим, нашпиливая в гильзу табак с важностью алхимика. А рядом, отбросив земные козлиные предрассудки, вставал на задние копыта сам Сивохар.

Он вытягивал свои губы в этакую брезгливую, но полную нетерпения трубочку, и в глазах его горел огонь самого что ни на есть ценителя никотинового нектара.

– Нетерпение, брат Сивохар, самое зло и есть, – ворчал Ефим, смачно чиркая спичкой о подошву. – Табак должен прочувствовать огонь, а душа подготовиться.

Он раскуривал свою папиросу, выпускал струйку дыма, оценивая ее цвет и плотность, будто сомелье дегустирует вино. И только убедившись, что творение его рук достойно рогатых уст, он с поклоном протягивал папиросу Сивохару.

Тот, в свою очередь, с важностью заправского аристократа, делал неглубокую, но уверенную затяжку. Дым выходил из его ноздрей струйками, окутывая рогатые виски дымчатым ореолом мудрости.

Для трехлетней девочки это было зрелище грандиознее любого цирка. Огромный, серый, словно высеченный из грозовой тучи, козёл, причастный к таинству взрослых.

Соседи, бывало, качали головами: «Ефим, да он же у тебя сдохнет!» На что старик лишь отмахивался: «Мой Сивохар? Да никогда! Максимум покашляет только на невкусную лозу. А в табаке он знаток! Лучше иного механика в совхозе».

Так и жили они, этот странный дуэт. Пока не пришел черёд Ефиму отправиться в те дальние края, где, будем надеяться, табак сам собой раскуривается в райских кущах.

Село осиротело. Завалинка опустела. А Сивохар, лишившись своего кумира и поставщика зелья, первые дни ходил по двору, блеял тревожно и тыкался рогами в калитку, будто надеялся, что Ефим вот-вот вернется с новым «Казбеком».

Но шли дни, а деда не было. И тогда в козлиной голове, верной и простой, созрел свой, звериный план. Он стал приходить туда, где в последний раз видел Ефима... на кладбище, к свежему холмику, увенчанному скромной звездочкой.

Сивохар ложился на краю могилы, положив тяжелую рогатую голову на копыта, и смотрел в невидимую точку. Он не блеял, не плакал. Он просто ждал. Иногда он вставал, обнюхивал землю и снова ложился, тяжело вздыхая. Соседи, глядя на это, крестились и шептали: «Вот она, верность-то, почище человеческой».

А однажды, в тихий вечер, когда солнце косилось сквозь стволы берёз длинными лучами, словно дед Ефим поджигал спичку о край облака, случилось то, что должно было случиться.

Сивохар, тоскуя по ритуалу, по старой привычке встал на задние копыта над могилой. Он вытянул свои губы в ту самую, до боли знакомую, брезгливую трубочку. И замер в этой немой, абсурдной и бесконечно трогательной позе, словно ждал, что из-под земли вот-вот появится заветная папироса.

И в этот самый миг по тропинке на кладбище шел отец Никодим, местный батюшка, человек простой и душевный. Увидев силуэт козла, возвышающийся над крестом в столь неестественной позе, он остановился, пораженный. Перекрестился.

Осторожно подошел ближе. Сивохар не шелохнулся, погруженный в свое горестное ожидание.

Батюшка почесал затылок под скуфейкой, посмотрел на козла, на могилу Ефима, чьи чудачества знал и любил, и тихо промолвил, качая головой:

– Так-так-так... Верный ты, видно, друг, Сивохар Пахомыч. И скорбишь по-своему. Но, братец мой рогатый, упокой... он не в дыме папиросном. Хотя... – он на мгновение задумался, глядя на умные, печальные глаза животного, – кто я такой, чтобы судить, как тебе по Ефиму тосковать. Может, для вас обоих этот дымок и был самой чистой молитвой.

Он перекрестил козла, потом могилу, и тихо пошел своей дорогой, оставив Сивохара наедине с его странным, дымным бдением.

С тех пор козел так и приходил. Он больше не ждал папиросы. Он ждал того единственного, кто видел в нем друга, собрата и ценителя тонкого табачного вкуса. А не просто скотину.

И в его упрямом, рогатом стоянии над холмиком земли была своя, особая, никому не понятная, но истинная поэзия прощания.

© Ольга Sеребр_ова

Материал был ранее опубликован на https://dzen.ru/a/aQtR0aq60j2WMRYd