Сторонники идеализированной "России, которую мы потеряли" любят рассказывать, как мало смертных приговоров выносилось при Николае II. Да, это правда, что, впрочем, не мешало уничтожать и измываться над населением и политическими врагами различными способами.
Пара штрихов о соблюдении прав политзаключённых.
Многие вспомнят знаменитую царскую каторгу, но при Николае она потеряла свое первенство в насилии. Стала применяться новая форма наказания - заключение в крепость, которому подвергались самые принципиальные противники власти (от Александра Ульянова до Максима Горького). Сидение в крепости вполне обоснованно считалось самым суровым из всех существовавших видов заключения. И именно в крепостях, переименованных в центральные каторжные тюрьмы, стали совершаться истязания и умирать заключенные.
Так, по данным Совета министров империи в 1909 году, "смертность тюремного населения в устроенных в центральных каторжных учреждениях составляла 38%", что вынудило власти официально каторжные тюрьмы закрыть. Ну, как закрыть - переименовать и объявить о смягчении режима.
Но уже в конце 1910 г. случился скандал в Вологде, в результате которого в Государственной думе был сделан запрос «Об избиении политических в вологодской каторге и о массовых порках, при которых двое из семидесяти двух высеченных скончались, не выдержав страданий».
Организатором побоища был тюремный инспектор Ефимов. Попытка замять дело поначалу удалась. Более того, 1 января 1911 г. А.В. Ефимов, возглавлявший Вологодскую губернскую тюремную инспекцию, был пожалован чином коллежского асессора.
Через месяц в губернское жандармское управление пришла телеграмма, что в Россию из Парижа для «совершения террористических актов над чинами тюремного ведомства» выехали два боевика.
К Ефимову приставили круглосуточную охрану, но эсеры всё же смогли переиграть дореволюционную спецслужбу. 15 апреля 1911 г. в него стреляли. Вот как это описала газета "Русское слово":
"В театре шёл спектакль, устроенный местной аристократией. В момент опускания занавеса неожиданно послышались в первых рядах партера частые выстрелы. Стреляла женщина, одетая в черное платье. Всего было ею сделано пять выстрелов. Серьезно ранены г. Ефимов и сидевшая впереди него вдова губернского предводителя дворянства г-жа Касаткина. Лёгкие раны получили жена Ефимова и офицер. Стрелявшая, воспользовавшись происшедшей в зрительном зале паникой, быстро вышла в фойе и оттуда выбежала через запасной выход на улицу..."
Стрелявшей оказалась Лидия Руднева, которая смогла беспрепятственно выйти из театра, пешком дошла до железнодорожной станции к северу от Вологды, потом поездом добралась до Москвы, а оттуда уехала в Париж.
А Ефимов после покушения подал прошение об отставке.
Внимание общественности возросло с новой силой, и комиссия Госдумы всё-таки провела проверку Вологодского централа. В результате появился следующий документ:
"ПОДВЕРГНУТЫЕ ПОРКЕ РОЗГАМИ С ВЕСНЫ 1909 ПО ОСЕНЬ 1911 года".
За что же пороли при "батюшке-царе" после официальной отмены телесных наказаний в 1904 г. и "закрытия каторжных тюрем" в 1909?
• За нежелание отвечать "здравия желаю".
• За заявление о плохой пище.
• За отказ идти в церковь.
• За нежелание принять от начальника яйцо в пасхальную ночь.
• За запись в тетрадь стихотворений.
• За то, что не держал "руки по швам", разговаривая с начальством.
• За то, что сорвал цветок с клумбы.
• За то, что еврей.
• За то, что голос не мелодичен.
• И вишенка на торте - за то, что не кричал во время порки....
Более подробно читайте на скане таблицы из отчёта госдумовской комиссии.
К 108-й годовщине Февральской буржуазно-демократической революции.
Узники Нерчинской каторги.
В память о тех, кто не дожил считанные дни до освобождения...
Политические заключенные Нерчинской каторги влачили беспросветное существование. Безыменные дни, похожие на томительные бессонные ночи, ничем не отличались друг от друга. Правда, по воскресеньям в обычной „баланде“ плавало что-то вроде лапши. И так изо дня в день, из года в год.
Грянула война. Мы точно не знали, кто с кем воюет, еще меньше знали, за что воюют. Тем не менее, заключенные разбились на два лагеря - на патриотов и пораженцев. Как мог просочиться сквозь толстые стены далекой от жизни тюрьмы патриотический дух части революционеров — трудно сказать.
Все же война внесла значительное оживление в нашей среде. Многие возлагали большие надежды на нее, если не в связи с освобождением, то по крайней мере в облегчении наших страданий. Время шло. Временный подʻем в начале войны постепенно сошел на нет.
Режим не смягчился. Наша непрерывная борьба за право человеческого существования сопровождалась жесточайшими репрессиями. На скромные наши требования — обращаться с нами по-человечески, к нам применяли излюбленные методы воздействия царских палачей — карцеры, приклады и порка. Мы же пускали в ход единственное в нашем распоряжении орудие борьбы — голодовку. Эта неравная борьба в конце концов надломила наше сопротивление...
Мы согнулись, сжались. Наши ряды таяли. Один за другим умирали от туберкулеза, цинги и истощения. Другие же, не дожидаясь естественной смерти, кончали самоубийством. Наши христолюбивые палачи смотрели на самоубийства, как на наваждение дьявола, а потому принимали все меры к их предупреждению, т. е. не давали в камеры ножей, веревок и других „орудий смерти“.
Но перерезать себе гвоздем или стеклом вену, задушиться полосками своей рубахи или разбиться головой об стенку — заключенные кое-как ухитрялись.
О победах и поражениях нашей армии и о растущем революционном движении широких рабочих масс мы не имели ни малейшего представления.
Что слышно на воле? — мелькнет иногда тупая мысль в остывшем мозгу. Ответа ждать неоткуда было. Казалось, что весь мир забыл о нашем существовании...
В конце января 1917 года рабочий т. Черствов, не выдержав душевных мук от издевательств тюремщиков, в виде протеста не встал при входе в камеру начальника. Выпоротый и брошенный после экзекуции в темный карцер, он задушился. Не повесился — в карцере не было уютных крючков, — а задушился: изорвав свою рубаху, он один конец обмотал вокруг шеи, другой вокруг ступни ноги — и задушился. А через месяц восставшие рабочие открыли перед нами тяжелые двери каземата...
В центральных районах наши товарищи освобождались 27–28 февраля (по ст. стилю) [1917 года], а мы были освобождены только 4-го марта [1917 года]. Ведь мы находились в 300 верстах от маленькой станции Борзи и в 10 000 верстах от центра! Кроме того, наши тюремщики, не доверяя телеграммам из центра, не хотели нас освободить. А мы то ничего и не подозревали! Наконец, из Читы прибыли прокурор и другие представители власти.
4-го марта [1917 года], в 8 часов утра они нас стали подготавливать к безумно-радостной вести. Подготовка продолжалась до 12 часов дня. Намеками и полунамеками нам давали знать о случившемся. Сначала недоверчиво, но постепенно стали прислушиваться с замирением сердца.
— „Неужели амнистия? Ага! Понятно: мы выиграли войну, и царь дал амнистию. Значит, будет сокращение срока. Даже возможно, что сократят срок до 10–12 лет“…
От этой мысли темнело в глазах: ведь при таком сокращении срока мы выйдем на поселение! Пусть в холодные тундры Якута, пусть на северный полюс, только выбраться из тюрьмы, сбросить цепи…
— Свобода! свобода! — беззвучно шепчут сухие губы, а ноги дрожат от нервного трепета…
— „А что, если это не более, как подлый подвох тюремщиков? Может быть они хотят что-то выведать у нас?“
Надежда сменяется тревогой, тревога — надеждой.
Чувствуешь, что вот-вот сойдешь с ума или разорвется сердце: истощенный организм не в состоянии перенести такого потрясения.
Решив, что мы достаточно подготовлены, они ушли и заперли камеру. Через некоторое время пришел пом. начальника тюрьмы и попросил нас следовать за ним.
Звякнули тяжелые засовы первых ворот, затем вторых — и мы очутились лицом к лицу с выстроенными в полукруг солдатами и всем начальством.
— Ну, господа (господа!?),— торжественно начал начальник каторги Евтин,— могу сообщить радостную новость: в России совершилась революция и вы получили полную свободу… можете ехать, куда угодно… Поздравляю…
Кто-то из товарищей заплакал, другой засмеялся. Стоявший рядом со мной товарищ посмотрел на меня, как-то странно улыбнулся, точно лунатик, протер глаза и потихоньку, как это делают дети, опустился на землю. „Он, кажется, не понял в чем дело… он с ума сошел“,— ясно и отчетливо мелькнуло в моем сознании…
Остальное представляется, как во сне: прокурор как будто что-то говорил, как будто некоторые солдаты плакали. Не помню…
Через час горячие казацкие лошади бешено мчали нас к родным, товарищам, к свободе и радостной борьбе.
Е. Котин.
Воспоминания опубликованы в газете «Коммунар», ежедневный орган Губкома РКП(б) и Губисполкома Советов рабочих, Крестьянский и Красноармейских депутатов Тульской губернии, № 59 (1991) от 12 марта 1925 года.
_______________ * Публикации цитируются с сохранением орфографии и пунктуации первоисточника.
О суровом быте дореволюционных мест лишения свободы написано немало. У меня и самой был подробный пост. Однако обычно речь идет о сидельцах мужского пола. О женщинах упоминают обычно вскользь. О них и будет сегодняшний рассказ.
По статистике большая часть женщин была осуждена за преступления на бытовой почве. Среди крестьянок и мещанок было довольно много «мужеубийц». Связано это не с кровожадностью, а с суровыми юридическими реалиями того времени. Расторгнуть брак на практике было очень сложно, так как для этого официально было лишь несколько поводов: доказанная измена, долгое безвестное отсутствие, сумасшествие супруга, или если муж так и не вступил с женой в интимные отношения. Развод был делом хлопотным и дорогим даже для дворян. При этом жена по закону была обязана проживать вместе с мужем и не могла уехать куда-либо без его разрешения. Если жена сбежала, то муж мог подать заявление в полицию, и при установлении ее местонахождения, женщину возвращали назад. К тому же в крестьянской среде к бытовому насилию относились двояко. Его осуждали, но к распускающим руки мужчинам относились лояльно. В итоге, если женщине не посчастливилось выйти замуж за подобного персонажа, то бытовые конфликты могли приводить к летальному исходу. Из воспоминаний Митрополита Вениамина Федченкова: «Например, моя нянька Арина, помогавшая нашей многодетной матери выпестывать детей, терпела смертные побои от мужа - пастуха Василия, уходившего чуть не на полгода с чужими овцами в степь. На вид симпатичный блондин, он почему-то всегда хмуро молчал, как я помню его: мы потом жили в его избе. Или Арина была виновата неверностью, или еще что, но у нее рубцы от его побоев перекроили все лицо... Потом началась великая революция, и она в ссоре зарубила его топором. Сослали на каторгу». Примечательно, что к мужеубийцам отношение в обществе было хуже, чем к женоубийцам. Из других преступлений часто встречались случаи краж и поджогов. Встречались и детоубийцы.
Стандартный путь дореволюционных «плохишей» - сначала полицейская часть, куда приводили задержанных, затем тюрьма/ тюремный замок, где ждали приговора и отбывали незначительные наказания, затем, в случае сурового приговора, каторга. В стандартный набор одежды арестантки входили белая косынка, кофта, суконная юбка, халат, зимой овчинная шуба.
В дореволюционной России тюрьмы не делились на мужские и женские. Мужчины и женщины находились в одних и тех же заведениях, но обычно на разных этажах или в разных частях здания. При этом они могли пересекаться во время служб в тюремных церквях, прогулок (это зависело от правил каждого конкретного заведения). Иногда это приводило к «богомерзкому» флирту и даже «романах» по переписке. «Ромео» и «Джульетты» передавали друг другу романтические послания, скрашивавшие унылый тюремный досуг. Вместе мужчины и женщины шли по этапу на каторгу. Подобную ситуацию можно увидеть в произведении Н. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда».
"Заковка в ручные кандалы знаменитой Соньки Золотой Ручки",фотограф Иннокентий Игнатьевич Павловский
До того, как Россию опоясали железные дороги, осужденные добирались на каторгу своим ходом. При этом мужчины шли пешком (некоторые, заплатив, ехали на подводах), а женщины чаще ехали. В отличие от мужчин, к женщинам официально не применяли физические наказания. За плохое поведение их могли отправить в карцер, не давать свиданий или лишить иных немногочисленных радостей. Уголовных каторжанок могли заковать в кандалы. Однако на практике случаи насилия встречались, в том числе сексуального. Знаменитая террористка Мария Спиридонова утверждала, что ее изнасиловали, и это только добавило ей популярности.
Мария Спиридонова
Особенно часто насилие и домогательства случались во время движения по этапу. В тюремных замках за женщинами следили надзирательницы, а на каторгу сопровождали конвойные, которые были исключительно мужчинами. Из воспоминаний террористки М. М. Школьник: «Но каково бы ни было наше положение, положение уголовных каторжанок было еще хуже. Сибирская администрация боялась до некоторой степени делать с политическими то, что она делала с несчастными уголовными женщинами. Напротив тюремной стены стоял барак, где жили уголовные вольно-командки, отбывшие тюремный срок. Одна половина этого барака была занята солдатами, которые, следуя примеру своего начальства, совершали всяческие насилия над беззащитными женщинами. В течение последнего года моего пребывания там две женщины умерли почти одновременно вследствие такого обращения с ними. Бывали случаи, когда женщин убивали, если они сопротивлялись. Одна татарка, имевшая двухлетнего ребенка, была задушена в первую же ночь по ее выходе из тюрьмы. Я не знаю ни одного случая, когда администрация или солдаты были бы наказаны за эти преступления. Мы доносили о таких случаях губернатору, но он ни разу не назначил следствия, и я уверена, что наши жалобы не шли дальше тюремной канцелярии. Эти ужасы страшно мучили нас, и мы всегда жили под их впечатлением».
Мария Школьник, 1910-е
Самое тягостное время для нас было, когда высшее начальство приезжало осматривать нашу каторгу. Эти посещения не приносили нам ничего хорошего; чтобы показать, что в тюрьме проводится строгая дисциплина, мы должны были одевать к приезду начальства кандалы, прятать книги и т. д. Единственное преимущество для нас от этих визитов было то, что за несколько дней до их приезда наша пища обычно улучшалась, так как в это время местная администрация боялась присваивать деньги, которые отпускались на содержание тюрьмы. Обкрадывание заключенных в сибирских тюрьмах было традицией и практиковалось в большой мере. Начальник Мальцевской тюрьмы Покровский продавал не только полотно и одежду, предназначавшиеся для заключенных, но даже пищевые продукты и дрова. Для ремонта тюрьмы присылались значительные суммы, но мы продолжали мерзнуть, так как начальство предпочитало прикарманивать эти деньги, вместо того, чтобы производить ремонт».
При тюрьмах традиционно работали мастерские, где был добровольно-принудительный труд за минимальную плату. Оплаты хватало, чтобы покупать продукты, не входившие в тюремное меню. Женщины, как правило, работали в швейных мастерских, где довольно часто размещали заказы на пошив военной формы. На каторге работа была обязательна. Помимо мастерских в тюрьмах обычно была школа, где по желанию могли учиться заключенные. Программа была примитивной, но, с учетом того, что большинство крестьянок (и, соответственно, большинство арестанток) были неграмотными, это было полезно.
Женщина, имеющая маленьких детей, могла брать их с собой в тюрьму. Обычно в тюремных замках для матерей выделялись отдельные камеры. На картине Н. Ярошенко «Всюду жизнь» можно увидеть в вагоне в числе заключенных женщину с ребенком. Ярошенко придерживался радикальных оппозиционных взглядов, и картина на политическую тему, так что далека от реальности, но то, что женщина ехала на каторгу с ребенком - не редкость. Хотя обычно детей старались передать родственникам.
Заключенные делились на уголовных и политических. В 18 веке политзаключенных среди женщин было мало. Самая известная из них – несостоявшаяся невеста Петра II княжна Долгорукова. Девушку сослали в монастырь, где были отдельные камеры для так называемых колодниц. Как видно из названия, их действительно могли помещать в колодки. Они были лишены возможности вести переписку. Условия жизни колодниц были хуже, чем в современной тюрьме строгого режима. В 19 веке число политзаключенных женского пола неуклонно росло, а к концу 19 века вольнодумство стало даже модным. Общество относилось к политзаключенным, особенно женщинам, с сочувствием. Политические обычно сидели в отдельных камерах и имели послабления. Им разрешалось не носить тюремную одежду, они могли не работать. Уголовные заключенные должны были участвовать в уборке помещений и выполняли другие хозяйственные поручения. Абсолютное большинство уголовниц были крестьянками и мещанками, в то время как политические – дворянками. Таким образом сословное неравенство проявлялось и в местах лишения свободы. Иногда в качестве наказания политических отправляли в камеры к уголовницам. Отношения между ними складывались по-разному. Иногда уголовницы могли задирать барышень, иногда относились уважительно, а иногда политические даже разводили бурную деятельность по «просвещению народных масс».
Мария Спиридонова, Александра Измайлович, Анастасия Биценко, Лидия Езерская, Ревекка Фиалка и Мария Школьник в Сибири
Из воспоминаний революционерки и террористки П. С. Ивановской: «Ближайшее начальство проявляло какую-то внешнюю суетливую суровость. Вскоре оно, однако, нашло некоторое удовлетворение, компенсацию за понесенный престижем власти ущерб, настроивши против нас уголовных женщин, сорганизовав в тюрьме черную сотню, тогда уже по всей России проявившую себя весьма недвумысленно… Для оборудования этой организации была достаточная почва, созданная нашим привилегированным положением, — не нами, конечно, созданным, — и несколько небрежным отношением, свойственным вообще культурному человеку по отношению к „черному брату“. А если принять в соображение слишком молодой тогдашний состав арестованных, их неопытность, то ошибки и промахи в отношениях к уголовным станут весьма понятны. Мы пользовались их услугами, их работой в силу созданных правительством для нас условий, которые большинство сидевших охотно бы изменило, от которых отказалось бы при возможности самим выполнять работу. Но и при созданной не нами обстановке необходимо было помнить, что около нас, тут же рядом, живут чувствующие, равно страдающие люди. Натруженные, усталые, они часто нами, — неумышленно, разумеется, — игнорировались, их самочувствие вовсе не принималось в расчет. Им рано нужно было вставать на работу, а у нас затягивалось пение, разговоры, ночные вызовы привозимых. Чрезвычайная перегруженность уголовных общих камер по мере умножившихся политических арестов едва ли не послужила главным стимулом для образования „черной сотни“. После примирения одна из уголовных коноводок, в оправдание своих гнусностей, приводила это переполнение, как главный мотив. К скученности в камере еще присоединились противоестественные отношения двух уголовных женщин, предававшихся своему пороку тут же, на глазах у всех, даже днем. Камерницы много раз призывали начальство, прося убрать этих двух куда-нибудь и разредить камеру. Начальство указывало, что виновницы скученности — политические, занявшие все камеры, а впереди, быть-может, ждет еще горшее от все возрастающих привозов арестуемых. При таком положении достаточно было бросить в среду уголовных искру, чтобы вспыхнуло пламя. Все теперь принятые нами меры предосторожности, все внимание уже не могли затушить поднятого черносотенного движения. Стоило начать петь в те часы, когда они сами раньше просили и охотно слушали, как поднимался ураган самой отвратительной ругани, самых скверных угроз. Даже дневное пение, разговор с гуляющими заглушались криками и свистом. А тут еще ближайшее начальство подливало горючего материала в огонь по мере своих сил. Происходивший в какой-то осенний праздник крестный ход ходил и по всем нашим галереям. Предуведомленные раньше об этом торжестве, политические галереи хранили полное молчание, ничем ненарушаемую тишину при шествии духовенства. Но изобретательное начальство не посовестилось шепнуть уголовным женщинам о нашем будто бы богохульстве во время хода с „хоругвями и крестами“. Вдруг все женское отделение воспылало жгучими монархическими чувствами и фанатической набожностью. Упрекаемые в эксплуатации труда арестанток, мы прекратили отдавать в стирку белье, требовали назначить нам день в прачечной, чтобы самим мыть белье. Понятно, начальство отказало в этом, не стесняясь в то же время указывать уголовным на наше барское положение, всею тяжестью ложившееся на их плечи, на скудно оплачиваемый нами их труд. Помимо всей этой лжи, оно сулило в ближайший праздник накормить их пирогами и наградить каждую по 50 коп. Поход против нас дошел до крайнего напряжения. Однажды в гулявших и певших марсельезу уголовные покушались бросать бутылки с кипятком. Было похоже на то, что им, как казакам, идущим в бой, выдавали по чарке водки. Ничем другим нельзя было объяснить их лютости». Позже политические и уголовные все-таки помирились.
В разных заведениях режим мог иметь свои особенности. В некоторых местах заключенным разрешали в дневное время покидать камеры, и они могли друг с другом общаться. Так было, например, в Литовском замке, который называли петербургской Бастилией. В книге «Петербургские трущобы» В. Крестовского довольно подробно описан тюремный быт. Колокол звонил в 7 утра. Далее в камеры заходили и пересчитывали количество заключенных. То, сколько их должно быть в камере, указывали на табличке над дверью. Иногда случались побеги. Политические часто жили в одиночных камерах, где пересчитывать обитателей не требовалось. Далее заключенные умывались и шли на работы. В Литовском замке в конце 19 века арестантам показывали «туманные картины». «Волшебный фонарь» - проектор, предшественник кино.
Из книги Ф. Радзиловской и Л. Орестовой «Мальцевская женская каторга 1907–1911 гг»: «Наш тюремный день начинался часов в 8 утра. Проверяли нас утром в 6 часов в то время, как мы спали. Надзиратель входил в камеру и считал издали количество тел на кроватях. Мы так к этому привыкли, что шум отпираемой двери не будил нас, и мы продолжали спать. Если бы вместо кого-либо из нас положили чучело, то утренняя поверка не могла бы этого выяснить. Обслуживала каждую камеру своя дежурная, причем дежурили по очереди. От дежурства освобождались только больные и слабые, к числу которых принадлежали Письменова, Езерская, Маруся Беневская, Окушко и др. На обязанности дежурных было — встать раньше других, убрать камеру, вынести парашу, разделить белый хлеб и поставить самовар. В тюрьме было два больших самовара; один “Борис”, названный по имени Моисеенко, другой “дядя”, присланный дядей Нади Терентьевой. Кроме того, было несколько сибирских “бродяжек”, напоминающих собой приплюснутый жестяный чайник, с ручкой и двумя отделениями — для воды и углей. Разжигается “бродяжка” так же, как самовар. Пользуются им, обычно, во время этапа в виду его портативности и большого удобства. Утренний чай пили по своим камерам. После чая дежурная мыла чайную посуду, и в камере водворялась тишина. Конституция, т. е. часы молчания, по взаимному соглашению устанавливались в камерах в утренние часы до обеда и в вечерние после того, как камеры запирались. В первое время камеры в Мальцевской были открыты целый день, и благодаря этому прогулка не была ограниченной. Летом даже почти все время до вечерней поверки проводили на дворе. Однако, постепенно эти льготы отменялись. В течение длительного периода, наиболее характерного для Мальцевской 1908–1910 гг., мы гуляли в определенные часы 2 раза в день по 2 часа, перед обедом и перед ужином. В остальное время дверь, отделявшая нас от коридора уголовных, запиралась, и мы проводили большую часть нашего времени в камерах или в коридоре, куда выходили наши общие камеры. Обед и ужин был у нас по звонку. Обедали мы в час дня, причем обед представлял собой очень интересную картину. Дежурные приносили обед, и все сходились в одну камеру. Ели, большей частью, стоя, наспех, так как не хватало сидячих мест. Позже этот порядок изменился, и обед стали разносить по камерам. Посуды также не хватало и мы, обыкновенно, объединялись по двое для еды супа. Объединение происходило не по дружбе, а по любви к соли. Были пары “соленые”, любившие здорово посолить суп, и «несоленые», объединявшиеся на почве нелюбви к соли. И это вошло в такую привычку, что когда прибавилось посуды, еще долго оставались “соленые” и “несоленые” пары. После обеда дежурные мыли посуду, подметали камеры и освобождались до ужина. Ужинали мы зимой в 6 часов, а летом в 7, так как летом камеры закрывались на час позже. После ужина в наш коридор, где в углу висела большая икона Николая чудотворца, приходили уголовные и пели молитвы. Для уголовных это было обязательным. Пропев свои молитвы, они расходились по своим камерам, а мы высыпали в коридор и устраивали здесь прогулку. Было очень людно, шумно и оживленно в эти последние минуты и особенно летом нам хотелось отдалить время закрытия камер. После поверки, производившейся по камерам, нас запирали, и вечерний чай мы пили уже в запертых камерах. Мытьем чайной посуды кончался день дежурной».
На каторге принудительный труд был тяжел и для мужчин, и для женщин. Политические жили по местным меркам с комфортом, могли свободно передвигаться по всем помещениям и даже иногда покидать место заключения, чтобы прогуляться или сходить в ближайшую деревню. После 1907 года правила ужесточили. После нескольких лет заключения при хорошем поведении уголовные каторжане и каторжанки могли получить право выходить за периметр и навещать близких, если таковые имелись. Им могли разрешить жить за стенами места заключения. Позже они становились поселенцами и фактически вели крестьянский быт. Если наказание было не бессрочным, они по истечении срока могли вернуться в родные края.
Группа слепых ссыльно-каторжных богадельщиц в Александровской богадельне. Альбом Нерчинской каторги (1903)
Примечательно, что в Сибири и на Сахалине по очевидным причинам женщин было намного меньше, поэтому они становились объектом повышенного внимания и легко находили себе мужей, даже если овдовели при криминальных обстоятельствах. На Сахалине, который считался самым неприятным местом отбывания наказания, мужеубийц и просто убийц было особенно много (туда посылали за самые тяжкие преступления). Политических на Сахалине практически не было. Нехватка женского общества там ощущалась особенно остро. По этой причине женщин не сажали под замок, а находили им сожителей из числа местных сидельцев, которым разрешили жить в своих домах.
В конце 19 века известный публицист Влас Дорошевич совершил поездку на Сахалин, изучив быт его вынужденных обитателей: «Женская тюрьма. Всего один “номер”, человек на десять. Женщины ведь отбывают на Сахалине особую каторгу: их отдают в сожительницы поселенцам. В тюрьме сидят только состоящие под следствием. При нашем появлении с нар встают две. Одна – старуха-черкешенка, убийца-рецидивистка, ни звука не понимающая по-русски. Другая – молодая женщина. Крестьянка Вятской губернии. Попала в каторгу за то, что подговорила кума убить мужа.
– Почему же?
– Неволей меня за него отдали. А кума-то я любила. Думала, вместе в каторгу пойдем. Ан его в одно место, а меня в другое.
Здесь она совершила редкое на Сахалине преступление. С оружием в руках защищала своего сожителя. Он поссорился с поселенцами. На него кинулось девять человек, начали бить. Тогда она бросилась в хату, схватила ружье и выстрелила в первого попавшегося из нападавших.
– Что ж ты полюбила его, что ли, сожителя?
– Известно, полюбила. Ежели бы не полюбила, разве стала бы его собой защищать, – чай, меня могли убить… Хороший человек; думала, век с ним проживем, а теперь на-тко…
Она утирает набежавшие слезы и принимается тихо, беззвучно рыдать.
– Ничего ей не будет, – успокаивает меня смотритель. – Осудят, отдадут на дальнее поселение опять к какому-нибудь поселенцу в сожительницы… Женщины у нас на Сахалине безнаказанны.
Действительно, с одной стороны – как будто безнаказанность. Но какое наказание можно придумать тяжелее этой «отдачи» другому, отдачи женщины, полюбившей сильно, горячо, готовой жертвовать своей жизнью. Не пахнуло ли чем-то затхлым, тяжелым на вас? Отжитым временем».
Альбом Нерчинской каторги (1903)
Нередко на Сахалине женщинам предлагали идти в прислугу, а по факту стать еще любовницами местных чиновников или полицейских. Востребованы были даже те, кого «на большой земле» мужчины обходили бы за версту. Но нехватка женщин имела и обратную сторону. Так как способов хоть немного заработать на Сахалине было мало, а условия жизни были суровы, то некоторые женщины были вынуждены заниматься оказанием интимных услуг. Иногда сводниками становились новые сожители. При первой же возможности вынужденные обитатели старались уехать.
Другие мои посты о криминальном мире Российской империи:
Портреты ссыльных каторжан, снятые в ставропольской пересыльной тюрьме, конец XIX - начало XX века.
Ссыльнокаторжный Антон Кононов. Надпись "За вооруженные кражи 6 лет". 1906 г.
Ссыльнокаторжный Михаил Новицкий. Надпись "За убийство посредством задушения. В каторжные работы на 12 лет".1903 г.
Ссыльнокаторжный Андрей Смуглиев. Надпись "За подделку разменной монеты". 1899 г.
Ссыльнокаторжный Терентий Филиппов. Надпись "За убийство жены своей. Каторжные работы на 4 года". 1903 г.
Ссыльнокаторжный арестант Тимофей Дмитриевич Мазницын. Надпись "За растление 14-летней девицы. Дело № 102-1900 года".
Ссыльнокаторжный Василий Лосев. Надпись "Д.№16-903 г. за убийство 2-х женщин, в каторжные работы на 10 лет".
Ссыльнокаторжный Сандже Бадмаев. Надпись "За разбойное похищение 13 быков у кр. Спицина. Осужден в каторжные работы на 4 года"
Ссыльнокаторжная Агриппина Мароховская. Надпись "За покушение на предумышленное отравление своего мужа Ивана Мароховского. В каторжные работы на 4 года". 1903 г.
Ссыльнокаторжный Алексей Трофимов Мельников. Надпись "За убийство". 1902 год.
Ссыльнокаторжный Василий Таранов. Надпись "За причинение побоев жене, от которых она умерла, на 8 лет в каторжные работы". 1903 г.
Ссыльнокаторжная Акулина Петрова Мельникова. Надпись "За вооруженную кражу и поджог. Осуждена в каторжные работы на 2 года и 8 мес.". Конец ХIХ века.
Всего в подборке 52 карточки с каторжниками. Все карточки и описание к ним ТУТ
Первые каторги появились в России ещё во времена Петра Великого. Железоделательные заводы на Урале остро нуждались в дешевой рабочей силе, которая в числе немалом переполняла остроги и тюрьмы Сыскного да Тайного приказов. К обоюдной выгоде, осужденных за воровство, разбои и разного рода непотребства стали отправлять, как тогда говорили, за Камень. С того времени и повело своё начало великое заселение земель уральских и сибирских...
С каждым новым монархом полку каторжан прибывало. Уже к концу восемнадцатого века мощностей старых каторг перестало хватать. Одна за другой пошли новые. Вот тогда погнали в Сибирь и на Дальний Восток этапы настоящие - колоннами тысячными!
А начиналась дорога на каторгу 150 лет назад с Бутырского тюремного замка, в просторечии - с Бутырки. Сюда со всей матушки России поступали арестанты, которые должны были ссылаться в Сибирь, или как говаривали воры "за бугры жигана водить". Что под этим подразумевалось за давностью лет уже неведомо, но, судя по пестроте фразы, молочных рек и кисельных берегов дорога дальняя не обещала. Зато гарантировала она такие ощущения, какие при всём желании не испытать на воле.
Одно знакомство с уголовным миром чего стоит. Какие судьбы! Какие люди! Знаменитые растратчики, безжалостные убийцы, взяточники и аферисты обеих столиц. Вот где жизнь била ключом. Одно слово - каторга. И ладно б одна, а то сколько их было. Шилка, Акатуй, Нерчинск, Онор, Туруханск, Кара, Нижнеколымск. Выбирай какую хочешь. Все у черта на куличках. Одна другой краше.
Для заключенного-новичка без разницы - все похожи, но человек бывалый, на своём веку уже посидевший, ещё как различал. Лучшими считались такие каторги, в которых наряду с уголовными отбывали наказание преступники политические. Режим там был значительно мягче, как раз из-за ссыльных. Надо отдать должное, самодержавие уважало своих идейных противников - ни о каком насилии и речи не могло идти.
Худшими каторгами признавались все прочие, которым не "посчастливилось" иметь диссидентов, да к тому же не повезло географически. Здесь своя логика: 30 градусов мороза Зерентуя для заключенного много лучше 50 градусов ниже нуля Верхоянска. И бежать из таких мест как Шилка, Акатуй, Нерчинск значительно проще, чем из Онора и Нижнеколымска - расстояние меньше и дороги лучше...
Самой же страшной каторгой считался остров Сахалин. Всероссийский отстойник уголовной нечисти. Это для соотечественников. Для иностранцев же - русская Кайенна. О Сахалине говорили так: "Вокруг море, а посередине горе, вокруг вода, а внутри беда". Но до Сахалина заключенным топать ещё и топать. Дорога же каторжная ох и трудна была. До иных богом забытых мест добирались годами. К примеру, этап в Нарымский край или в Дуэ занимал в конце XIX-го века два долгих года.
Для того чтобы преступники по пути следования не разбежались, одевались на них конвоем оковы ручные да ножные. Современным наручникам до них далеко - слишком изящны и необременительны. Другое дело кандалы - шага ступить свободного не давали, руки-ноги до мозолей кровавых натирали, следы оставляя на веки вечные.
Чести носить кандалы удостаивались рецидивисты, те, кто одет был в бушлатик серенький с бубновым тузом на спине желтеньким и буквами поверх туза глаза прохожим обжигающими "С.К." - ссыльнокаторжные. Отличали их кроме одежды и тем, что обривали только правую часть головы, тогда как обычным преступникам и бродягам - левую. На практике все зэки брились наголо. Никакой дискриминации - всё честно, по справедливости...
Главные же "радости" ждали заключенных в конце долгого пути. Встречала каторга "лихих молодцев" и голь перекатную тюрьмой кандальной, отсидеть в которой они должны были по закону часть общего своего срока. Получил 20 лет - изволь, голубчик, четыре годика на нарах поваляться, получил 15 - три года оттруби, и так далее. Здесь бы вздохнуть тяжело, да перекреститься истово, однако это только начало. Вот как начнут в узды железные затягивать, так сразу чувства ностальгические забрызгают.
Но на печи сидеть, слёзы проливать господа-тюремщики не дадут. Послали тебя, мил человек, за тридевять земель за казенный счет не для того, чтобы ты прохлаждался. Кайло в руки и мигом на работу. Лес валить, ямы копать, землю в тачках возить. Каторжный труд не фунт изюма - здоровье работяги теряли за год-два "исправительных" работ. Иные с жизнью расставались. Так об этом никто особо не печалился. Чай, не сиротский дом и не приют для богомольцев, а каторга...
Вся уголовная братия делилась тогда на "шпану" и на "иванов". Кстати, современным словом "пахан" в дореволюционное время называли не криминальных лидеров, а заурядных скупщиков краденного, и считались они "кувыркалами", то есть мелочью, внимания не заслуживающей. Истинными властителями тогдашних мест заключения являлись "иваны". Слово такого авторитета - закон для всех. Горе тому, кто воспротивится. Прибьют. Конечно, сам "иван" не стал бы марать своих рук убийством - всю грязную работу выполняли его оруженосцы, "поддувалы".
Среди "шпаны" шло своё деление на касты. Выше других ценились специалисты: "маравихеры" - карманники, "блиноделы" - фальшивомонетчики, "шниферы" - взломщики сейфов, "шопенфиллеры" - грабители ювелирных магазинов. Далее следовали "торбохваты", "хомутники", "ширмошники", "мокрушники", "лапошники", "фармазоны", "фортачи", "Пешие стрелки" и прочие. Ниже всех по статусу находились "маргаритки" и "субчики". Этих женоподобных созданий сторонились даже нищие...
В камерах всё по ранжиру, как в английском парламенте. Каждый сверчок знал свой шесток. "Иваны" на верхних нарах, словно короли на троне. Рядышком министры - "храпы", рангом пониже, но тоже знать. За ними "глоты" - прислужники-горлодёры. Все прочие довольствовались тем, что осталось...
Существовала до революции ещё одна, достаточно редкая категория заключенных - "бессрочники". Чтобы заслужить это звание требовалось совершить что-то невероятное по кровожадности или дерзости. Несколько десятков убийств или дюжина вооруженных ограблений (с жертвами) - и пожизненного заключения не миновать. Как ни странно, было в этом и преимущество. Вор-бессрочник получал эксклюзивное право украсить ворот своей рубахи красными петушками, каторжными знаками отличия птиц самого высокого полета. Ярчайший представитель этого рода образца 1904 года: рецидивист-"бессрочник" Заклюкин, кличка Скоба. За душой 67 убийств и 218 лет каторги. Натуральный, как он есть генерал Забугрянский...
И хоть тюрьма для таких варнаков дом родной, однако же свобода лучше. Просматривается любопытная закономерность: чем жестче был режим, тем больше совершалось побегов. Бежали отовсюду. Бежали даже с Сахалина, который, как известно, отделен от материка водой. А называли беглых смельчаков, которым сам черт не брат, "зелёными ногами" или "болдохами". Сколько таких "орлов" по пересылкам да острогам моталось! Публика беспокойная. Не сиделось им. Охота к перемене мест оказывалась сильнее страха смерти. Пешком, сторонясь почтовых трактов и железнодорожных станций, тащились они через всю Сибирь.
Иным удавалось вовсе невозможное: на утлых судёнышках, корытах, пересекать Берингов пролив и через Аляску, Америку, Европу возвращаться в Россию. Бесспорным рекордсменом по побегам был, безусловно, корнет Савин. Имя этого дворянина более 30 лет (с 1880 по 1910) не сходило со страниц русских и европейских газет. Личный тюремный опыт - 25 лет отсидки. Количество побегов больше десятка. Легендой Савин стал после того, как вместе с несколькими помощниками он возглавил ораву бродяг всех племен и народов, основавших на китайской реке Желтуге бандитскую Желтугинскую республику.
У неё был свой президент, свои, очень уж напоминавшие тюремные законы. Всякий бежавший от властей получал здесь приют и защиту. Около года просуществовал этот рай для людей с тёмным прошлым. Китайские и русские войска совместными усилиями разгромили Желтугинскую республику. Савин был пойман и сослан в Нарымский край. Это нисколько не охладило его авантюрную натуру. Через несколько месяцев он сбежал и оттуда. На этот раз корнета потянуло в Европу, где он чуть было не стал болгарским царем...
Каторга ломала заключенных, но только не сильных духом. Чтобы выжить, им было необходимо подняться над толпой. Именно из этой среды выходили "храпы", "глоты", "Иваны". От урок царской поры прямая дорога до зэков эпохи советской. Сталинские тюрьмы взросли на опыте тюрем царских. Изменения коснулись, в основном, в части усиления режима и количества охраны. Законы же тюремных обитателей остались без изменения - и остаются такими, за малым исключением, до сих пор.
Тюрем, острогов, замков в Российской империи было много. В Москве до сих пор существует Бутырская тюрьма, в Петербурге был печально известный Литовский замок, Шлиссельбургская крепость, Александровский централ в Иркутске. Но самая известная среди «профессионалов» - Тобольская, в которой сливались потоки осужденных со всей страны, ожидая дальнейшего распределения (конечная точка маршрута иногда оглашалась не сразу). Мужчины и женщины сидели в одних и тех же исправительных учреждениях, только в разных корпусах. Несовершеннолетние преступники (а уголовная ответственность наступала с 10 лет) обычно помещались в те же «взрослые» заведения, но подростков старались держать отдельно от взрослых. В тюрьму помещали подозреваемых до суда, и в случае обвинительного приговора они возвращались туда же отбывать назначенный срок или дожидаться отправки к месту будущей ссылки.
Одной из характерных особенностей дореволюционных мест лишения свободы было то, что значительная часть денег на содержание заключенных поступала в виде пожертвований, которых было особенно много во время религиозных праздников. Жертвовали и небогатые сердобольные люди, и состоятельные, особенно купцы, ведь «от сумы и от тюрьмы не зарекайся». Щедростью отличались староверы. Пожертвования перечисляли в тюрьмы в виде денег, продуктов питания, одежды. Более того, еще в допетровские времена было официально разрешено выпускать преступников для сбора подаяний. В 1711 году Петр I запретил подобную практику, но полностью искоренить ее не удавалось. Попрошайничество то разрешали, то снова запрещали, но на протяжении всего 18 века одетые в рубища и скованные одной цепью арестанты не редко ходили по улицам под надзором караульных и распевали жалостливые песни. Изменилась ситуация только в 1819 году после учреждения попечительного общества, которое сумело наладить работу с благотворителями и более грамотное распределение поступающих средств. При тюрьмах были столярные, переплетные, швейные, сапожные и другие мастерские. Формально заключенный не имел права иметь при себе больше 3 копеек в день. Остальное должно было переводиться на его счет, с которого он мог оплачивать необходимые ему вещи или забрать деньги после освобождения. Однако на практике это часто не соблюдалось.
Приговоренных к каторге отправляли партиями, к которым по дороге присоединялись «коллеги» из других городов. На европейской части империи группы были до 50 человек, в Сибири их могло быть пару сотен. Начиналось печальное путешествие со сбора подаяний, которые могли быть довольно щедрыми. Уныло звеня кандалами и распевая жалостливые песни, можно было заработать несколько десятков и даже сотен рублей, не считая разных гостинцев от сердобольных жителей. Некоторые приговоренные, чтобы подзаработать, незаметно продавали по дороге одежду, в том числе казенную. За это их наказывали, но потом все же выдавали новую. Женщины и мужчины значительную часть пути шли вместе, разделяли их в Тобольской тюрьме, крупнейшем перевалочном пункте. В дороге заработанные деньги быстро таяли из-за постоянных поборов конвоиров. Купить продукты, чтобы хоть как-то разнообразить скудный паек, заплатить за право добраться до очередного места ночевки раньше других, чтобы успеть занять более удобное и теплое место на нарах, хоть часть пути проехать на подводе, а иногда из-за обычного вымогательства. В 1822 году вес ножных кандалов ограничили пятью фунтами (2кг), носили их мужчины, а женщины только оковы на руках. Но еще долгое время приговоренные шли группами, скованными одной цепью. Помимо каторжан в партиях были в партиях были приговоренные к ссылке, что было более мягким приговором. Это породило еще один способ заработка и злоупотреблений – обмен именами и наказаниями. Так как конвоиры знали в лицо не всех, а сопроводительные документы содержали только описания, то некоторые похожие внешне люди менялись местами. Иногда подмены обнаруживали, и виновных наказывали.
В романе Льва Толстого «Воскресенье» начало мрачного путешествия описано так: «Сначала шли каторжные мужчины, все в одинаковых серых штанах и халатах с тузами на спинах… Звеня кандалами, пройдя шагов десять, останавливались и покорно размещались, по четыре в ряд, друг за другом. Вслед за этими, без остановки, потекли из ворот такие же бритые, без ножных кандалов, но скованные рука с рукой наручнями, люди в таких же одеждах. Это были ссыльные… Они так же бойко выходили, останавливались и размещались также по четыре в ряд. Потом шли женщины, тоже по порядку, сначала – каторжные, в острожных серых кафтанах и косынках, потом – женщины ссыльные и добровольно следующие, в своих городских и деревенских одеждах. Некоторые из женщин несли грудных детей за полами серых кафтанов. С женщинами шли на своих ногах дети, мальчики и девочки. Дети эти, как жеребята в табуне, жались между арестантками. Мужчины становились молча, только изредка покашливая или делая отрывистые замечания. Среди женщин же слышен был несмолкаемый говор… Несмотря на то, что всех арестантов считали в стенах тюрьмы, конвойные стали опять считать, сверяя с прежним счетом. Когда всех вновь перечли, конвойный офицер скомандовал что-то, и в толпе произошло смятение. Слабые мужчины, женщины и дети, перегоняя друг друга, направились к подводам и стали размещать на них мешки и потом сами влезать на них». Только с 1897 года, согласно указу Николая II, приговоренных отправляли в Сибирь только по железной дороге.
Условия в тюрьмах и острогах были спартанскими, а жизнь монотонной. «Сидельцы» в свободное от работы время развлекали друг друга байками и рассказами о похождениях знакомых удальцов, злыми проделками (например, прилепить к ноге спящего сокамерника бумажку и поджечь), учились у старших товарищей сомнительным наукам, играли в азартные игры. Среди заключенных официально выбирали старосту (путем прямого голосования, и администрация не имела права отклонить выбранного кандидата). Сергей Максимов в «Сибири и каторге» пишет о тюремной иерархии так: «Каждая тюрьма имеет при себе непосредственного начальника, должностное лицо государственной службы, смотрителя. Каждому смотрителю дается помощник, известный под именем тюремного надзирателя. Кроме того, каждая тюремная артель выбирает из своей среды старосту (на 40 человек арестантов полагается один такой выборный). Староста получает отдельный нумер от прочих, и он же вместе с тем и артельный эконом, обязанный заботиться о пище, и помощник надзирателя (субинспектор), обязанный быть комнатным соглядатаем и фискалом. Старост этих, таким образом, в каждой тюрьме, смотря по числу заключенных, находится 3, 4 и 5 человек. Над ними полагается еще один наибольший, старший староста, который на тюремном языке называется общим. Такова должностная иерархия и тюремная бюрократия. А вот какова и вся процедура их обязанностей, в кратких и общих чертах, набросанных одним из смотрителей карийских тюрем. «Смотритель, — говорит он, — заведует как хозяйственною, так и письменною частью. Надзиратель заботится о пище и об одежде арестантов и, кроме всего этого, ведет отчетность. Поутру, в назначенные часы для работ, он идет на раскомандировку в тюрьму. По приходе с караульным урядником строит арестантов в строй, делает перекличку по имеющейся у него табели, чтобы узнать, все ли арестанты налицо (точь-в-точь, как делалось это на этапах); кончив такую, сдает партии военному караулу, наряженному в конвой. По уходе арестантов на работу он выдает старостам провизию на день».
Вот какие данные Максимов приводит о питании сибирских заключенных: «Каждому арестанту полагается по фунту мяса летом и по 3 /4 ф. в прочее время, 1 /4 ф. крупы и 10 золота, соли. Правда, что они едят и щи, и картофель, и лук, но зато все это покупается на собственные арестантские деньги, зарабатываемые в праздничные дни. На это же идут и те деньги, которые получаются артелями за перевозку тяжестей на артельном рогатом скоте, и те проценты, которые накопляются с разных ссуд, выдаваемых частным лицам из артельной экономической суммы (в 1860 г. остатки ее простирались до 2781 р. 26 3 /4 к.). Весь доход тюрьмы состоит из платы, зарабатываемой арестантами в праздничные дни. Каждый из них получает в месяц из окладов: рабочие по 75 к. и мастеровые третьей статьи — 1 р., второй — 1 р. 50 к., первой — 2 р. Казна дает от себя только кормовые деньги 5 к. в сутки и 4 ф. печеного хлеба. Летом во время промыслов идет 5 ф. хлеба и по 1 ф. мяса. Больным выдается половинный оклад платы без кормовых и провианта; остальная часть удерживается в уплату лазаретной пищи. По выпуске из тюрьмы, следующая из артельных сумма выдается каждому на руки. «Точно так же и тем, которые хорошим поведением заслужили доверие, покупаются одежные вещи и припасы смотрителем. Одежда приготовляется при промысловом цехе и выдается на сроки. На два с половиною месяца; холщовая рубаха, суконные порты, три пары юфтевых чирков (вм. сапог) и пара рукавиц. На год поступают арестанту: шинель сермяжного сукна и поддевка сукменная". Рассчитано примерно, что содержание всякого арестанта на артельные деньги обходится в год в 33 р. 22 к.»
Александровская тюрьма
Была и своя «теневая экономика», с регулярными выборами «откупщиков», и тут был принцип аукциона. Деньги шли в уже тогда существовавшие «общаки». Предложивший наибольшую цену получал монопольное право на продажу алкоголя, табака или проведения азартных игр. Как откупщики получали данные товары – уже их проблема, но обычно за деньги договаривались с сотрудниками исправительных учреждений. Встречались и свои «службы безопасности банков», только в те времена их «сотрудники» деньги не выманивали, а делали сами, также как и разные липовые документы. Крупная группа фальшивомонетчиков была выявлена в Бутырской тюрьме в 1873 году.
В тюрьмах царила антисанитария, плодившая многочисленные болезни. Некоторые заключенные и сами могли наносить себе травмы или симулировать недуги. «Московская медицинская газета» (1860 год) приводит такой рассказ о тюремных хитростях: «К притворным болезням арестантов и ссыльных… относятся также слепота, сведение конечностей и падучая болезнь; но во всем этом легко удостовериться при некотором внимании и ловкости. При слепоте я подносил к глазу свечу или иглу, сказав, что хочу делать операцию, и обман открывался скоро. В притворных сведениях стоит только сделать значительный удар ладонью по верхнему плечу или по ляжке — и больной от боли выпрямляет конечности. Отсутствие пены и сведение большого пальца внутрь ладони служит верным распознавателем притворной падучей болезни; также внезапные впрыскиванья холодною водою и чувствительность при уколе иглою какой-нибудь части тела. Но зато чесотка (Scabies) — непременная принадлежность тюрем; язвы от скорбутного худосочия и ревматической боли от трения кандалами, также сифилис в страшных формах и часто первичные язвы не на тех местах, где показано, a circaanum или же in recto, как следствия педерастии. Называют эту болезнь хомутом (насадили хомут — заболел). Скорбут, дизентерии и тиф — болезни очень обыкновенные. Ознобления и отморожения от недостатка обуви и вследствие побегов и бродяжества — явления столь частые, что их можно считать обыкновенными не только на этапах, но и в тюрьмах. Вытяжкою сонной одури они делают искусственную слепоту: пуская жидкость в глаз, увеличивают (расширяют) зрачки и, выставляя глаз кверху при осмотре, кажутся как бы действительно слепыми». Сифилис был одной из самых распространенных причин смерти.
Александровская тюрьма
На европейской части империи тюрьмы часто помещались в замках и крепостях, которые перестали использоваться по назначению. В Сибири места лишения свободы выглядели обычно так: территория огорожена высоким частоколом, а за ней помещение, напоминающую казарму, в которой на нарах спят заключенные, и рядом административное здание, лазарет. Из письма Сони Мармеладовой о жизни каторжанина Раскольникова: «помещение его в остроге общее со всеми; внутренности их казарм она не видала, но заключает, что там тесно, безобразно и нездорово; что он спит на нарах, подстилая под себя войлок, и другого ничего не хочет себе устроить... Видится же она с ним по праздникам у острожных ворот или в кордегардии, куда его вызывают к ней на несколько минут; по будням же на работах, куда она заходит к нему, или в мастерских, или на кирпичных заводах, или в сараях на берегу Иртыша». В остроге помимо него было несколько поляков, один бывший офицер, пара семинаристов, а остальные – из «простых», подтрунивавшие над ним, потому что он «барин», а пускать в ход топор – дело не барское. Осужденные валили лес, работали в шахтах и на рудниках, на винокурнях, заводах. С конца 1860-х силами каторжников началось освоение Сахалина, и попасть на него считалось еще большей бедой. Самих каторжников делили на "воздержанных", то есть благонадежных, вставших на путь исправления и достойных поощрения (выходных, послаблений режима, небольших премий), "невоздержанных", то есть склонных к нарушению дисциплины, и " неисправимых". Последних в виде наказания могли приковать цепью к тачке или даже стене в одиночной камере. Склонным к побегу брили половину головы (обычно так брили при этапировании, а по прибытии на место уже нет). После отбытия срока на каторге многие должны были еще какое-то время остаться на поселении. В итоге очень часто отправка в Сибирь была путешествием в один конец.
