Лавка на Таксим⁠⁠

Если города старые, тысячелетние — в них живет своя, особая магия.

Я расскажу, но история будет длинной, и я не могу выкинуть из нее ни слова.

За мной!

Помнится мне такая же осень, как сейчас. Тоже был сентябрь, но мир потух, выцвел. Не зная, как дальше жить, как поступать, и находясь почти в отчаянии, я часами сидела на автовокзале Таксим, провожая взглядом автобусы и маршрутки. Пила дешевый кофе из пластиковых стаканов, ждала… Чего? Сама не знаю, но в центре Таксима выключенная из жизни я все же хоть немного ощущала себя живой.

Стамбул хмурился, поливал дождем, и даже яркая обычно крыша «Хафиз Мустафы» у начала площади казалась облезлой и безрадостной, а красный трамвай, что поворачивал за угол — нелепым пережитком прошлого.

— Дочка? — ко мне подошел нестарый еще мужчина лет пятидесяти, — ты чего тут?

— А чего? — резко сказала я. Говорить не хотелось.

— Ты каждый день тут, по много часов все сидишь, сидишь, — он подсел рядом, — ждешь кого?

Незнакомец пах специями и апельсинами.

— Уж точно не вас, — огрызнулась я. Порой непосредственность местных жителей раздражала.

— А я вот там вот работаю, и все смотрю, как ты сидишь, — продолжал он, словно не видя моего настроения. Куртка у тебя яркая. Пойдем ко мне в лавку, угощу нормальным чаем.

Конечно, злилась я про себя.

Это же Стамбул, тут всем до всего есть дело. Тут в каждой лавке чай и балаган, тем более центр. Не надо было вылезать в центр, сидела бы себе дома, завернувшись в одеяло, и не было бы этого диалога, и мужика этого с нелепыми усами щеткой тоже бы не было.

Но дома стены давили, заставляли думать о плохом.

— Не понравится чай — уйдешь, ты совсем замерзла. Лавка-то вон, напротив.

Хоть какое-то разнообразие, думала я, шагая через площадь рядом с мужиком.

Аптека, мелкий магазин, камень с цепью на тротуаре, он открывает дверь.

Магазин назывался пошло и по-туристически: «Лавка Аладдина». Угу, конечно, одни Аладдины, джины, хафизы, султаны и прочий колорит.

Мужик торговал лампами.

Нелепыми марокканскими светильниками, из кучи осколков, клея и дешевого стекла. Никогда их не любила. Слишком пестрые, вычурные.

Не мои.

— Дочка, не знаю что там случилось, — сказал он, неся чай, — но знаю, как делаются эти красивые светильники. Показать?

Да уж, красивые, думала я, букой глядя на дождь за окном. Мой нечаянный знакомый включил свет. В холодном свете одинокой лампочки множество плафонов казались облезлыми серыми птицами, висящими под потолком.

На руки прыгает пестрая кошка.

— Не гони, — сурово сказал мужик, — она не к каждому идет. Смотри, — он подвинул мне поближе пепельницу, — берется прозрачная стеклянная форма. Можно побольше, можно поменьше. Можно под свечу, а можно и под лампу. Рисуется или открывается схема узора, а хочешь — делай из головы. Обмазываешь клеем, и вперед. А пространство меж ними бисером, вот так…

Он брал из тарелки темные стекла, клеил их на клей, приговаривая — вот синий, а рядом красный, будет гореть, будет красиво, а я думала — что я здесь делаю? Зачем смотрю на эти большие руки, которые тискают куски битых стекол, пачкают их клеем.

— Попробуешь? — большие руки совали мне красный кусок стекла.

Мне в руки сунули округлый прозрачный плафон и пододвинули стеклышки.

— Ну, давай.

И вот тут я расплакалась. Навзрыд, как в детстве.

— Ээээ, дочка, жизнь она ж как эти плафоны, из кусков, сама собираешь, понемногу рисуешь картинку, занимаешь пробелы мелочами, бисером, но главное — этот вот большой узор. Ну-ка давай-ка склеим твою жизнь, чтобы сияла как звездочка на небе!

Шло время, а он все подливал мне чай. И я рисовала его портрет на страницах своего мятого блокнота, а он смеялся. И дождь барабанил, смывая с площади грязь и редкие листья. И было сухо, тепло и очень грустно и радостно. Грустно — от того, что никогда не будет как прежде, радостно — потому что вот новый узор. Может, он никому не понравится, но он нравится мне. И запах корицы и яблок, и горячий чай.

— Смотри, дочка, получилось, — он надел плафон на ножку с патронами, ввернул лампочку, — ну что зажигаем?

— Угу, — кивнула я.

Он зажег мой плафон, и вместе с ним включил все остальные.

Лавка больше не казалась мне убогой, она сияла как тысячи звезд. И сотни странных узоров светились, и мне вдруг стало тепло. И руки этого непонятного человека не казались больше грубыми, большими, а усы — щетками. И глаза под опадшими веками не были сонными. Передо мной сидел красивый мужчина, который умел склеивать из обломков новую жизнь. Этот мужчина смеялся, искренне, заразительно, а я смотрела на потолок, лампы — и на него. А он улыбался. И хотелось улыбаться в ответ.

— Вот так, берешь, и склеиваешь. И из любых обломков можно сплести пестрый узор. И твой узор — часть тех, что были до тебя. И часть тех, что придут после. Но у каждого свое сияние. Смотри как здорово смотрится вместе.

Метро давно закрылось, я ехала в такси, прижимала к себе ту самую лампу — подарок, не смей, не надо денег, просто больше не ходи на вокзал Таксим, не теряй себя. Делай свою жизнь узором. Почувствуешь одиночество — включай лампу! И темнота рассеется.

Вспоминала в такси что он говорил. Люблю инжир. Чай. Хороший кофе.

Дома я включила лампу и впервые за долгое время выспалась. А после работы снова приехала на Таксим, сжимая в руках чай, пакет с инжиром…

Вот остановка, вот пересекаю площадь, вот этот дом.

Аптека, мелкий магазин, камень с цепью.

Салон сотовой связи.

Дом закончился.

— "Лавка Аладдина"? — женщина из магазина смотрит на меня странно, — а вам зачем?

— Я бы хотела… хотела… — слова чужого языка путаются в голове, — хотела сказать спасибо. Чай принесла хозяину. Инжир.

— Милая, да вы ж опоздали, вы где это вычитали? В путеводителе какого году? «Лавка Аладдина» тут была, да только давно было, еще мой отец от деда магазин не наследовал. Вы не местная, наверное не знаете… Это в 1955 было, в ночь с 6 на 7 сентября. Погром тут был страшный, их тогда вот всех и… И как его, Тугруле… Он же местным был, хоть и грек, здесь родился… Лампы все собирал, все твердил, что этот город как сборище огней. Любил всех… Коты тут жили, старые, приходили с округи, он любил их, ухаживал. Сколько лет-то прошло… А его тут вот и убили, и жену, и детей… Мы хоронили их потом. А вы кто? — взгляд ее стал настороженным.

— Я вчера была там, там, — сбивчиво говорила я, там, в лавке, там хозяин, он такой, руки большие и уши, и смеющиеся глаза, и волосы смешные, он… Вот! — Я показываю портрет в блокноте.

— Он! — тетка закуривает, — бисмиллях иррахман иррахим! Он, что же…. — она вскидывает руки. — А вы кто? Вы плохо говорите по-турецки, я вас не понимаю, — тетка исчезает в магазине, я остаюсь на площади. Льет дождь, но мне не холодно.

Меня дома ждет лампа. И меня ждет мой город. И я сама часть этого странного города, между Европой и Азией. И я смогу сплести обломки, оставленные мне судьбой, в новый узор.

Каждый день я иду домой, зажигаю лампу, рассевающую тьму. И слышу голос:

— Из любых обломков можно сплести пестрый узор. И твой узор — часть тех, что были до тебя. И часть тех, что придут после… Пусть он будет красивым. Почувствуешь одиночество — включай лампу! И темнота рассеется.

Каждый год седьмого сентября я прихожу на автовокзал Таксим.

Не выбрасываю уже давно не модную, старую, красную куртку.

Приношу каждый год инжир и чай.

Верю, что однажды я услышу голос:

— Ну что, дочка, получилось? Выпьем чаю?