Metoc

То утро он запомнил плохо: гибкая детская психика вытеснила наиболее жуткие воспоминания вглубь подсознания. Он помнил зарево пожара и клубы дыма от горящих соседских домов. Его уши до сих пор помнят грубые голоса, выкрикивающие в предрассветное небо:

— Рыжих, всех рыжих под нож.

И крик, почти визг мамы:

— Беги, Лани, беги.

Бешеный рык отца и жалобный стон матери. Его матери, с вьющимися, словно языки пламени, волосами. Волосами цвета меди. Матери по имени Юдифь, взятой его отцом в жены из бродячего племени удеев, отличающихся от остальных дорожных скитальцев огненно-рыжими волосами и большими носами с горбинкою.

А глаза его, светло карие, точь-в-точь как у матери, глаза, помнят как отец, размахивая громадным мясницким тесаком, бешеным быком вертится вокруг матери, не давая наёмникам заколоть её.

Его тело помнит, как соседка, благослови её Святой Антонио, прижимает его к костлявой груди, как вжимает его лицо в вышитый матерью мантон[2], одновременно пытаясь заткнуть ему уши. Как ей это почти удаётся, но он всё-таки выворачивает голову из-под руки соседки и видит, как здоровенный ландскнехт с усами, заплетёнными в косички, и серебряной серьгой в виде кулака, подныривает под размашистый удар отца и вонзает ему в живот короткий меч. Как затем пинком отшвыривает истекающее кровью тело с дороги, освобождая путь к матери. Как он наклоняется над ней и совершенно спокойно, буднично, словно проделывает это каждый день, перерезает тонкое горло. И громогласный крик:

— Отличный удар, Олаф.

А потом бездна поглотила его сознание, это соседка, видя, что он вот-вот вырвется и кинется на убийц, ударила его по затылку подобранным с земли камнем.

Он потом узнает, что была в ротах такая традиция, врываясь в захваченный город, кричать – чёрноволосых под нож или блондинов под нож, или как тогда – рыжих.

Ни ему самому, ни отцу, если бы он не сопротивлялся, ничего не грозило. У обоих волосы были цвета льна.

Много позже, через пятнадцать лет, он найдёт убийцу родителей, тогда, когда уже совсем прекратит его поиски, смирившись с тем, что кто-то другой отправил в ад чёрную душу наёмника по имени Олаф. Он тогда уже будет лейтенантом в «Мёртвой голове». Его рота остановится на постой в трактире, и хозяин, выскочив во двор, вскинет руку с сжатым кулаком вверх и гаркнет традиционное приветствие ландскнехтов:

— Реж, коли, руби!

Капитан, свесившись с седла, хлопнул трактирщика по плечу:

— Олаф Менкье, тебя ещё не спалили?

А затем обернётся к Роланду:

— Знаешь, Мёртвый, за что его прозвали Мизинчиком?

Роланд покачал головой, не услышав вопроса, он, словно заворожённый, смотрел на пускающую лучики серьгу в ухе трактирщика. Серебряную серьгу, выполненную безвестным ювелиром в виде сжатого кулака.

— А потому что он был самым маленьким в нашем копье[3]. Я ведь в «Стальных кулаках» начинал карьеру. Это уже потом, после Семилетней войны, меня взяли в «Мёртвую голову».

— Где твои усы с косичками, Олаф? — Роланд спрыгнул на землю, едва удержавшись, чтобы не выхватить кацбальгер и не вонзить его в живот трактирщика. Как когда-то тот проделал с его отцом. Он не убил Олафа не потому, что Капитан и солдаты этого не поняли бы, и, возможно, после расправы его ждал трибунал, нет. Плевать ему было и на недовольство солдат, и на суд капитана, к тому же он не думал, что дело зайдёт так далеко. Его любили, насколько вообще наёмники могут любить, в роте Роланд считался любимчиком фортуны, и когда он брался за дело, никто не оставался внакладе. Он не зарезал трактирщика сразу, как узнал, только потому, что желал насладиться его смертью, а перед этим рассказать, за что тот так мучительно умирает.

Он приблизился к низенькому толстячку, тот макушкой едва доставал Роланду до подбородка, а ведь убийца родителей, тогда в детстве, показался ему огромным, словно замковая башня, бесстрастно глядя в лицо. Убийца родных постарел – тело обрюзгло, лицо избороздили морщины, а волосы съела плешь. Сколько ему? Лет пятьдесят? Долгожитель для наёмника. Что же, пожил и хватит.

— А, — махнул рукой трактирщик, — сбрил, жена ругается – колются, мол. Ну, заходите, располагайтесь, сейчас всё равно пусто, так что всех обслужу, а вас, капитан, и вас, лейтенант, так вообще по высшему разряду.

Роланд не убил его – не смог. Хотя уже мгновенно, ещё по пути в трактир, спланировал, как это сделает. Уедут они со двора, он с полдороги под благовидным предлогом вернётсяи убьёт толстяка Олафа, а после сожжёт его трактир дотла.

Но, войдя в зал, понял, что не сможет. К хозяину, едва он переступил порог, подлетела пухленькая женщина лет сорока и, нежно обняв его за талию, улыбнулась гостям.

Роланд сглотнул, из-под чепца на лоб женщины выбилась медно-рыжая прядь волос.

— Вот, капитан, знакомьтесь – жена моя, Сара, а это, — он махнул рукой в сторону кухни, из-за дверей которой выглядывали улыбающиеся детские мордашки, — дочки мои.

— Отец, — донеслось из-за спины, — лошадей распрягать?

Роланд медленно повернул голову на голос. В дверях стоял мальчишка лет девяти, очень похожий и на мать, и на отца одновременно.

— Сын мой. — С гордостью произнёс Олаф и обратился к капитану. — Надолго к нам, заночуете?

— Нет, поедим и уедем.

Роланд прикрыл глаза и сжал кулаки, поняв, что не сумёт отомстить за смерть родителей. Уж очень его месть будет похожа на то, что произошло с ним в детстве. И если он прикончит трактирщика, то, кто знает, может быть, и за ним, лет эдак через пятнадцать заявится, такой вот, как он, мститель.

3

Роланд так сильно стиснул пальцы, что тонкое стекло бокала хрустнуло, и вино потекло ему на колени, пятная багрянцем ткань штанов.

— Мьерде[4], — он грязно выругался, стряхивая капли на пол. Штаны его, тонкого шёлка с еле заметной вышивкой по бокам, были безнадёжно испорчены.

— Сеньор, — в комнату заглянул хозяин заведения, Сантьяго Гонсалез, — вас хочет видеть сеньорита.

— К дьяволу всех сеньорит, — рявкнул Роланд.

— Но это, — хозяин быстро просеменил к нему и жарко зашептал: кто его хочет видеть.

— Долорес Де ЛаВега? – повторил он вслед за Гонсалезом. — Да, таким сеньоритам отказывать не принято. Хорошо, веди.

И добавил чуть слышно, когда за хозяином затворилась дверь:

— И что дочери сиятельного графа понадобилось от ночной тени?

— Капуло![5] – он снова выругался, глянув на пятно, испачкавшее штаны.

И ведь не сядешь, не прикроешь испачканное место плащом, невежливо встречать даму сидя. Взглянув на пятно ещё раз, он мысленно плюнул: теперь ничего не поделаешь.

Дверь бесшумно отворилась и в дверях возникла Долорес Де ЛаВега. На пороге она остановилась и, небрежно махнув кому-то рукой, затянутой в тонкую кружевную перчатку, зашла внутрь. Нет, не зашла, поправил себя Роланд, вплыла, такой грации он давненько не видел. Последний раз такие плавные и завораживающие движения он наблюдал у молоденькой байлаоры[6], что танцевала в праздник Росио[7] на главной площади Оливы.

Дверь закрылась, и они остались вдвоём. Роланд в изумлении приподнял бровь: это немыслимо, чтобы незамужняя сеньорита осталась в комнате с мужчиной одна, без сопровождения. Этот поступок попирал все устои общества. Видимо, случилось что-то действительно из ряда вон выходящее, если девушка отважилась на подобное.

— Сеньорита, — Роланд вежливо поклонился, — присядете, выпьете вина? Здесь подают превосходное Альенское.

Роланд видел Долорес Де ЛаВегу несколько раз издали. Тогда она показалась ему красивой, но несколько холодной, что было так не характерно для женщин юга Спании, но представлен не был, как не бывает представлен уличный пёс породистой кошечке знатной госпожи. Сейчас, вблизи, она показалась ему ещё более красивой и, вот странно, не такой холодной. Он невольно залюбовался сеньоритой Де ЛаВега. Женщины славной Оливы были красивы, но Долорес была прекрасна. Даже, пожалуй, красивее Изабеллы, хоть раньше он думал, что такое невозможно.

Прекрасные тёмные глаза Долорес Де ЛаВеги сузились, а пухлые губы поджались так, что рот стал похож на шрам. Но всё же она присела на отодвинутый Роландом стул, грациозно подобрав узорчатый подол восхитительного траджес де фаралес[8]. На секунду мелькнула тонкая лодыжка и маленькая ступня в расшитой золотом туфельке.

Затылок сеньориты Долорес был не менее красив, чем её лицо. Густые тёмные волосы были забраны в высокую причёску, и Роланд видел меж краем расшитого в тон платья мантона и линией густых волос полоску смуглой кожи.

— Сеньор Муэрто, — прервала его любования сеньорита Де ЛаВега, — я пришла сюда не вино пить, у меня к вам, как бы это сказать – конверасион привада.

— Приватная беседа? — переспросил Роланд, обходя девушку и усаживаясь на стоявший напротив стул.

Разделявший их стол мешал разглядеть её руки, но по движению плеч угадывалось: девушка нервно теребит складку шелкового платья.

Взгляд Роланда скользнул по расшитому лифу, прошёлся по изящной шее, круглому подбородку, пухлым губам, тонкому с горбинкой носу и остановился на тёмных глазах, с неестественно расширенными зрачками.

Да, она боится – осенило его, вот и нервничает, а совсем не из-за того, что уединилась с мужчиной, как он вначале подумал.

Интересно, чего может бояться дочь правителя города? Старый граф, Долорес была поздним ребёнком, железной рукой правил городом. Его если и не боялся, то, как минимум уважал даже глава лас сомбрес дела ночи[9]. К тому же, по слухам, девушка пользовалась уважением в низших слоях Оливы. Сеньорита содержала несколько домов призрения и сиротских приютов. Так что обидеть Де ЛаВега не пришло бы в голову и самому закоренелому матону[10]. Если только…

Роланд прокрутил эту мысль в голове, но затем отбросил. Что может связывать прекраснейшую Долорес Де ЛаВегу – донну из знатного рода и парочку залётных компрачикос. Ни-че-го!

В ответ на это его ничего, тревожно заныл, давным-давно перерубленной в одной из компаний, бицепс левой руки. Роланду очень хотелось потереть руку, но боль, словно услышав его, отступила. Вместо этого он налил в хрустальный бокал вина и протянул его Долорес:

— Выпейте немного вина, прессиоса дона[11] и успокойтесь.

— Я спокойна, сеньор Муэрто, — вопреки своему отказу девушка взяла предложенный бокал и нервно пригубила вино.

— Роланд, зовите меня Роланд и рассказывайте, я вас слушаю.

— М-м-м, дело в том, что один знакомый посоветовал мне обратиться к вам, как к человеку, умеющему улаживать, э-м-м, так сказать, касос делекадос[12].

— Один человек? — Роланд изумлённо вскинул брови. — Позвольте узнать, кто?

— Я бы… — она запнулась, но твёрдо продолжила, — я бы не хотела называть его имени.

Роланд улыбнулся:

— В таком случае сеньорита Де ЛаВега, я вынужден прекратить нашу конверсион привада.

— Но… — Долорес опустила голову, — я не знаю как…

— Как он или она к этому отнесётся? — Роланд не сводил глаз с сеньориты, уже догадываясь, кто мог посоветовать воспользоваться его услугами. — Не беспокойтесь, это знание умрёт вместе со мной. И он… — Роланд сделал небольшую паузу, — или она ничего об этом не узнаёт.

— Я… хорошо, — девушка вскинула голову, — донна Изабелла, Изабелла Дельгадо.

Роланд улыбнулся и пробормотал себе под нос:

— Болтушка.

— Что?

— У сеньоры Изабеллы длинный язык.

— Вы мне поможете, сеньор Муэрто? — Слова дались ей с трудом, очевидно, что прессиоса дона не привыкла просить.

 Какие прекрасные глаза, машинально отметил Роланд, а сколько в них дел оргуло[13]. Да, гордости в глазах донны Де ЛаВеги много, можно сказать, прирождённой гордости, того, чего нет в глазах большинства простолюдинов, но и мольбы в них было предостаточно. Пожалуй, мольбы было даже больше, решил он, и хм... таким глазам отказать невозможно.

— Как же я могу помочь, если не знаю сути тема сенсибле[14]?

— Это согласие?

А девочка, кстати, сколько ей – семнадцать вроде бы, имеет железную хватку, сразу видно, чья она дочь.

— Я решу это, когда выслушаю вас, донна. Надеюсь, речь идёт не об убийстве. Я хоть и отправил немало душ навстречу святому Диктину, но не сикарио[15] и даже не эспадачини[16].

— Нет… — опять короткая заминка. — Нет, — уже уверенней произнесла она, — речь идёт не об убийстве.

— Рассказывайте, донна, как я и говорил, наш разговор останется между нами. Рассказывайте, я вас внимательно слушаю.

— Хорошо!

Это хорошо, она произнесла так, словно собралась прыгать в бездну:

— Слушайте.

Рассказ Долорес Де ЛаВеги был интересным и даже забавным, но в принципе достаточно заурядным.

У Долорес пропала наперсница, девушка из бедной, но благородной семьи. Габриэль ДеАриес приехала три года назад с севера Спании из славного города Пие-де-Порто, навестить престарелую тётку. Тётка, к прискорбию племянницы, вскоре умерла, оставив ту без средств к существованию. Денег, чтобы вернуться, у Габриэль не было, и судьба сеньориты ДеАриес была бы печальна, если не сказать, трагична, не встреться на её пути Долорес.

Юная Де ЛаВега входила в тот возраст, когда благородные сеньориты выходят в свет, и ей требовалась наперсница её возраста или чуть старше. Габриэлла, как никто другой подходила на эту роль. Будучи старше Долорес на четыре года, она была, что называется девушкой голубых кровей, из рода пусть и обедневшего, но благородного.

Помимо славных предков, Габриэла была обладательницей стройной фигурки, симпатичного личика и, что самое главное – обладала безукоризненными манерами. Что в глазах отца Долорес, гранда Де ЛаВеги, было весомым аргументом. Так, ДеАриес оказалась в окружении взрослеющей Де ЛаВеги.

И вот третьего дня она пропала. Ушла в кирху помолиться и не вернулась. Но это не самое худшее. Вместе с ней пропала реликва де фамилиа[17], которая передавалась в семье Долорес от матери к дочери, уже на протяжении десяти поколений.

— Вы считаете, что это именно донна ДеАриес взяла эту вещь? — Роланд, до этого бесстрастно изучавший стол между ними, посмотрел на Долорес.

— Я… — девушка нервно поправила прядь волос, выбившуюся из причёски. — Я не знаю, что думать. Габби… Габриэль не способна на воровство, она… она честна до…, я не знаю человека более правдивого, чем она. А тем более, чтобы что-то украсть… — сбивчиво говорила она. — Может, её заставили? Я не знаю!

— Хорошо. — Роланд усмехнулся наивности девушки и решил зайти с другого конца. — Предположим, что это не она. Скажите, сеньорита Долорес, с чего вы решили, что ДеАриес пропала? Может быть, она просто загуляла, закрутила роман, отправилась к любовнику или просто се энаморе[18]? И потеряла счёт времени? Тем более что она взрослая и свободная женщина, и никому не должна давать отчёта в том, куда и насколько она уходит.

— Нет, что вы, сеньор Муэрто, — глаза Де ЛаВеги от такого предположения вспыхнули огнём, — Габби не такая, она честная женщина. У неё есть жених, они помолвлены, и даже день свадьбы назначен. Она любит своего жениха, вы бы видели, как горят её глаза, когда она про него рассказывает. Габби, конечно, могла пойти к нему, — при этих словах Долорес покраснела и опустила глаза, — такое уже бывало, но его сейчас нет в городе.

Святая простота, думал Роланд, рассматривая прекрасную донну, – при всей её гордости, красоте и железе в характере, она смущается, когда речь заходит об ми энканта ла сераниа[19].

— Где же это весьма достойный сеньор, и кто он, кстати?

— Сеньор ДеКабреро в отъезде, с торговой миссией, где-то в Алисии.

— Сеньор ДеКабреро? – переспросил Роланд, — Хоакин ДеКабреро?

— Да, — удивлённо ответила Долорес, — Вы его знаете?

— Нет, — Роланд улыбнулся, — слышал что-то.

Хоакин значит ДеКабреро, Хокки Брибон[20], как его прозвали в злачных местах ночной Оливы. Большой любитель подростков, малолетних девочек и крепкой граппы, а также азартных игр, с хорошо подвешенным языком и очень красивый, ну-ну. Такой и впрямь мог подбить девушку на кражу, особенно если она влюблена в него до умопомрачения, но Хоакина и вправду не было в Оливе. Вот только отправился он не в Алисию, и, уж конечно, не по торговым делам. Насколько было известно Роланду, сей «доблестный идальго» отправился навести шороху в публичные дома Талии.

 — Н-да, — произнёс он вслух, — весьма достойная кандидатура для прекрасной донны ДеАриес.

— Мне кажется или в ваших словах я слышу иронию? — Долорес выпрямилась, хоть казалась куда больше – её осанке позавидовала бы и королева Альбанских островов, и сурово свела красивые брови на переносице.

— Ну что вы, сеньорита Де ЛаВега, как можно, вам просто показалось. Как давно они вст… хм, помолвлены?

— Полгода.

— Хорошо.

Роланд замолчал, обдумывая услышанное. Отпив ещё глоток чудного, терпкого Альенского, он произнёс:

— Скажите, а слуги не пропадали из вашей асиенды? Может быть, кто-нибудь из обслуги ведёт себя не так, как всегда, нервничает, ну, что-нибудь такое?

— Нет, — задумчиво ответила Долорес, — слуги на месте, никто не пропадал и даже не отлучался и поведение…, я не замечала изменений в их поведении. Нет.

— Хорошо, донна Де ЛаВега. Я понял вас и займусь вашим тема сенсибле. И да, насколько я понимаю, ваш отец не в курсе произошедшего?

— Нет, и я бы не хотела, чтобы он что-то узнал.

— Это, само собой разумеется, только ему всё равно придётся рассказать об этом, если сеньора ДеАриес и ваша семейная реликвия не найдутся. Вы это понимаете?

— Прекрасно понимаю, — молодая Де ЛаВега побледнела, но смотрела твёрдо и решительно, — в этом случае я всё ему расскажу.

Роланд кивнул:

— Надеюсь, о нашем маленьком разговоре вы ему не поведаете?

— Безусловно.

— Отлично. Вы, кстати, так и не рассказали, что конкретно пропало.

Долорес Де ЛаВега кивнула.

— Это крест. Четырёхконечный. Перекладины в виде вытянутых ромбов. Вертикальные – длинней горизонтальных. Основание отлито из серебра, лицевая сторона выполнена из бирюзы, голубой, как весеннее небо. В центр креста – круг с изображением змея, кусающего собственный хвост, залитый прозрачной смолой. Размер чуть меньше моей ладони.

Девушка продемонстрировала Роланду затянутую в перчатку ладошку.

— Выглядит, конечно, грубовато, но ему Бог весть сколько лет. По мнению ювелира моего отца – не менее пятисот. Его ни с чем не спутать. Увидите, сразу узнаете.

Роланд, молча смотрел на Долорес, на всём протяжении разговора его не покидало ощущение, что девушка что-то недоговаривает. Но, несмотря на все сомнения, он решил помочь ей, не сам, конечно, а отрядить на поиски пару толковых и преданных лично ему парней – пускай поразнюхают. Хорошим расположением таких высокопоставленных персон в наше время не разбрасываются. И в случае удачи молодая Де ЛаВега будет ему должна.

— Я займусь вашим делом, донна, скажите, как мне с вами связаться, если… когда у меня появятся новости?

Девушка задумалась, об обратной связи она явно не подумала. Наконец, она произнесла:

— Люка. Связь будем держать через него, это мой гард[21], его семья держит небольшой трактир в конце улице горшечников. Отдайте записку его отцу, он даст ему знать, а Люка передаст мне.

Девушка поднялась со стула, собираясь удалиться.

Роланд встал и приблизился к ней почти вплотную, грубо попирая все законы приличия.

— Долорес, — он впервые назвал её по имени и на ты, — а ты не боишься, что твой отец узнает о нашей встрече? Это может плохо закончиться. Не для тебя, конечно, но для меня уж точно. Никто из твоих, — он кивнул на дверь, — гардов не проболтается об этом визите?

— Нет, — Долорес улыбнулось очаровательной улыбкой, очаровательной и холодной, словно ледник зимой, и, в свою очередь, назвала его по имени, — Роланд, никто из моих телохранителей не проболтается. Они мне обязаны.

— Настолько обязаны, что пренебрегут своим долгом перед грандом Де ЛаВегой?

— Долг? Они должны только мне. Люка обязан мне жизнью. Себастиан, он должен мне ещё больше, чем Люка.

— Что же может быть дороже жизни, сеньорита? — Роланд был заинтригован.

— Жизни жены и дочери. — Отчеканила Долорес Де ЛаВега.

— Вы опасный человек, — проговорил Роланд, глядя прямо в красивые глаза, — уже личную гвардию собираете.

И добавил:

— Долорес Де ЛаВега, вы далеко пойдёте, и я не удивлюсь, если лет через пятнадцать – двадцать править городом будете вы. Не напрямую, конечно, правитель женщина в наших краях – нонсенс, но дёргать за ниточки будете именно вы. Бедный ваш будущий муж.

И сколько в его словах было сожаления, а сколько восхищения, не знал и сам дьявол.

Долорес, ничего не ответив, круто развернулась, обдав Роланда едва уловимым терпким запахом жасмина, и направилась к выходу.

— Постойте, — окликнул он её на самом пороге, — ещё один момент. Где в последний раз видели Вашу компанеро[22]?

Долорес замерла на пороге, даже по её спине было заметно, что вопрос ей не понравился. Она медленно обернулась и, тщательно подбирая слова, сказала:

— Габриэль видели около дома сеньора Сантьяго Дельгадо.

Вот как? Роланд мысленно вскинул брови в немом удивлении. Такого он и ожидать не смел.

— Кто?

— Наша горничная.

— Ваша наперсница была одна?

— Нет.

— С кем? — Роланд слегка повысил голос. — Что вы цедите по слову? Говорите.

— С двумя господами. Я не знаю их имён, по виду приезжие.

— Опишите мне их.

— Один высокий, длинные, очень светлые волосы. Второй пониже и поплотнее первого, бритый наголо. Очень похож на хешарца.

— Так, так, так, — очень медленно и с очень нехорошей интонацией проговорил Роланд, — почему вы мне сразу не сказали?

— Я… Я испугалась, — Долорес опустила голову, — они мне показались очень опасными, и их глаза… Я таких ни у кого не видела. Пустые и… словно мёртвые.

— Вы с ними встречались?

— Нет, — испуганно проговорила девушка и опустила голову, и сразу стало ясно, что она очень юна и неопытна, — я хотела, даже в гостиницу пошла, где они остановились, хоть Люка и отговаривал меня, но я всё же пошла. Но когда я их увидела, я… я просто испугалась.

— И все же вы не обратились к отцу, а пришли ко мне. Почему? Только не надо мне про реликвию говорить, это я уже слышал. Поведайте мне второй, скрытый слой.

— Потому что вы, точнее, они, похожи на вас.

Она вскинула голову, взгляд упрямый и одновременно испуганный.

 Роланд кивнул:

— Верю. До свидания, сеньорита Де ЛаВега.

И всё же она что-то не договаривала, он был в этом уверен.

Когда девушка ушла, Роланд налил полный стакан вина и, устроившись в кресле, принялся размышлять вслух.

— Значит, май куэрдо[23] компрачикос, вы в городе уже больше трёх дней, а на встречу явились только сегодня? Интересно. Вот и начал прощупываться тайный план, прячущийся в тени простого похищения. Что же вы затеяли, мои разлюбезные бывшие ландскнехты?

Бицепс опять заныл, на этот раз Роланд не стал сдерживаться и с удовольствием растёр руку. Стало легче, но ненамного, это ведь не физическая боль, а скорее метафизическая.

Пожалуй, визит к Изабелле стоит отменить. Это он уже сказал не вслух, а про себя. Хоть и жаль, последнее время они стали видеться реже. Но с весточкой он пока повременит, дождётся доклада Джозе, и тогда…

Словно услышав его мысли, в дверь стукнули условным стуком.

— Войдите.

Дверь приоткрылась, и в неё ужом проскользнул Проныра.

— Пей, ешь, — махнул рукой на стол Роланд, — и рассказывай.

— Благодарю, — Джозе, налил себе вина, но есть не стал.

— Компрачикос в гостинице, сначала ели и пили в общей зале, потом в номер вернулись. Подхватили двух лакидос[24] и поднялись в комнату. Одна тощая, словно селёдка, а другая настоящий балена[25], видели бы вы её зад, сеньор Роланд, это просто…

— Джозе, — Роланд прервал его, — данные подробности меня не интересуют. Что они делают сейчас?

Проныра масляно усмехнулся:

— Когда я уходил, они, судя по звукам, ходер[26] этих милашек.

— С ними никого больше не было?

— Кого именно? — осторожно уточнил Проныра.

Роланд пожал плечами:

— Мужчин, женщин?

— Малец мой, вы его не знаете, Сезаро Курси[27] зовут, пока они жрали, пошарил в комнате, там никого не было.

— Надеюсь, осторожно? — Нахмурился Роланд.

— Конечно, просто заглянул, ничего не трогал.

— Ладно, наблюдай дальше. Послание помнишь, где оставлять?

— Обижаете сеньор, Проныра, на память никогда не жаловался. У старьёвщика Федерико. Так я пошёл?

Роланд кивнул.

Джозе одним большим глотком допил вино и исчез.

Ну что же, пожалуй, визит к прекрасной Изабелле можно и не отменять, вот только переодеться надо.

[1] Кондотта – договор о найме.

[2] Мантон – женский вышитый платок.

[3] Копьё – подразделение в роте ландскнехтов.

[4] Мьерде – дерьмо.

[5] Капуло – (буквальный перевод: кокон) – дурак, идиот, бездарь.

[6] Байлаора – танцовщица фламенко.

[7] Праздник Росио – массовое религиозное паломничество.

[8] Траджес де фаралес – платье.

[9] Лас сомбрес дела ночи – ночные тени (бандиты).

[10] Матон – головорез.

[11] Прессиоса дона – прекрасная незнакомка.

[12] Касос делекадос – деликатные дела (щекотливые ситуации).

[13] Дел оргуло – гордости.

[14] Тема сенсибле – деликатный вопрос.

[15] Сикарио – наёмный убийца.

[16] Эспадачини – бретёр (зд. наёмный дуэлянт).

[17] Реликва де фамилиа - фамильная реликвия.

[18] Се эноморе – влюбилась.

[19] Ми энканта ла сераниа – любовная близость.

[20] Брибон – шалун.

[21] Гард – здесь охранник.

[22] Компанеро – подруга.

[23] Май куэрдо – дорогие мои.

[24] Лакаидас – проститутки.

[25] Балена – дословно кит (зд. толстуха).

[26] Ходер – трахать.

[27] Курси – пижон.

— «Седьмой», я «первый», слышу нормально.

— «Объект» прошёл.

— Через пять минут выдвигайся, отбой.

— Понял, отбой.

«Первый», высокий и худой с карими весёлыми глазами, беззвучно рассмеялся, показав белые крепкие зубы, и, обернувшись к трём людям, одетым в одинаковые чёрные комбинезоны, проговорил:

— Бойцы, «объект» скоро будет, так что готовность один.

— Что с этим делать?

Боец похлопал рукой по спине человека в полицейской форме, с погонами старшего лейтенанта на плечах. Руки старлея были скованы за спиной, а сам он с завязанными глазами лежал на животе в затянутом паутиной углу.

— Дозу ещё вколи, чтобы не дёргался. А дальше не наше дело, его потом примут, — «первый» сноровисто освобождался от мышастой формы.

Боец достал пластиковый шприц и без разговоров всадил иглу в бедро старлея.

— «Объект» прошёл, — тем временем доложил боец, замерший около пыльного чердачного оконца.

«Первый» придавил пальцем ухо:

— «Первый» слушает.

— Говорит «второй», «объект» около дома.

— «Второй», понял.

Едва он натянул на себя такой же, как и у остальных бойцов, комбинезон, как пришёл вызов.

— «Первый» слушает.

— Говорит «второй», «объект» вошёл.

— Готовность – ноль, — моментально отозвался «первый», — отсчёт пошёл.

Не отрывая пальца от уха, он скороговоркой проговорил в воротник:

— «Шестой», как посылка?

— «Первый», посылка в порядке.

— «Шестой», пакуйте и отправляйте.

— Понял.

— «Двенадцатый», как обстановка?

— «Первый», тихо.

— «Двенадцатый», готовность, ноль.

— «Первый», готовность ноль – понял, отсчёт начал.

«Первый» подхватил странный угловатый автомат с увесистым баллоном под тонким дулом и прозрачным магазином, в котором проглядывали снаряжённые ампулами иглы, и кубарем скатился с чердака. За ним, словно привязанные, отставая на шаг, следовали бойцы.

— Валите всех без разбора, никто не должен уйти, — дал последние инструкции бойцам «первый», — яйцеголовые сами потом разберутся, кто козлищи, а кто души заблудшие.

«Шестой» махнул тройке бойцов, из-за чёрных комбинезонов и масок, оставляющих открытыми только глаза, казавшихся одинаковыми:

— Посылку, в машину, да вколите им по дополнительной дозе, чтобы не рыпались.

Бойцы сноровисто подхватили неподвижные тела и зашвырнули их в припаркованную рядом с вокзалом «Газель» с завиденным двигателем. Один вскочил в кабину, двое оставшихся прыгнули вслед за телами. Автомобиль, утробно взревев, козлом перескочил рельсы и помчался прочь от города.

«Шестой» посмотрел вслед удаляющейся машине и, махнув на прощанье рукой, резко сорвался с места, что-то неразборчиво шепча в микрофон.

Максим, как и в первый свой визит, замер, наблюдая за домом и прислушиваясь к полю, окружающему его. Только теперь он ощущал его не как плотную, непроницаемую плёнку, а как ветхую, изъеденную дырами половую тряпку.

«Что же там такого случилось, что у сектантов всё пошло в разнос? Мне кто-то помогает? Кто? Контора Петровича? Может быть, может быть. Конкуренты сектантов? Но как они узнали, что он приедет? Он и сам до сегодняшнего утра этого не знал. Ладно, не о том думаешь. Все размышления побоку. Вперёд».

Альбина, колдунья первого круга, кусала губу и нервно постукивала босой ногой по доскам пола. Она сразу почувствовала гибель нуров. Шесть мертвяков, всех, что она с помощниками могла держать под контролем, были безвозвратно уничтожены.

«Как всё не вовремя. Из пятерых колдунов первого круга Глава забрал с собой троих и высшую. В помощь, оставив Авриила и Бориила, не самых сильных из их шестёрки, но самых истовые в вере. Зачем, зачем ему надо было уехать сейчас? И где помощники?»

Альбина напряглась, пытаясь нащупать оставленных ей колдунов, но, к своему удивлению, как ни старалась, почувствовать их не смогла. Если днём, вся ситуация с залётным гуром оставляла ей лишь беспокойство и лёгкое чувство тревоги, то сейчас, со смертью нуров и внезапным исчезновением из ментального поля помощников, неприятное и давно забытое чувство заворочалось за грудиной. Заворочалось и, проснувшись, раскинуло свои паучьи лапы по её телу. Колдунья даже не сразу поняла, что это страх, очень уж давно она перестала его чувствовать. А когда она осознала, что за чувство заставляет её пальцы дрожать и поджиматься живот, испугалась ещё больше.

Давным-давно она избавилась от страха. Тогда – в первое посвящение, её, обнажённую, растянув за руки и ноги, бросили на алтарь, и на неё навалилось тяжёлое, пахнущее серой и гарью, тело. Она почувствовала, как что-то большое, грубо раня нежную плоть, вошло в неё, чуть не разорвав надвое, вошло и остановилось за миг до того, как в ней что-то натянулось и было готово порваться. Это горячее и пульсирующее замерло и, помедлив несколько мгновений, показавшихся ей вечностью, отступило, залив её бедра и низ живота обжигающей жидкостью. Невидимый глазу, но явно ощущаемый нагим телом огонь плясал на её чреслах, выжигая человеческие чувства. Первым сгорел страх, за ним любовь и вера. Последней в прах обратилась надежда.

Избавившись от страха, Альбина забыла, как с ним бороться, и сейчас, когда он, словно феникс из пепла, восстал в ней, она не знала, как справиться с ним.

Страх, быстро угнездившись в ней, привёл с собой двух любимых своих жён, имя которым – паника и слабость. Она оглянулась на оставшихся с ней посвящённых второго круга. Тёмные фигуры, безмолвно застывшие за её спиной, придали сил, и она смогла совладать с собой, загнав посетившую её семейку в глубь души.

«Сейчас не время паниковать, надо решить, что делать. Но куда всё-таки запропастились Авриил с Бориилом? И где гур? Что ему надо? Нет, что ему надо, понятно – девчонка. Зачем она ему нужна? Откуда он взялся? Может быть, его появление связано с недавней попыткой проникновения к ним? В тот раз они легко отразили его, Магистр с высшей были здесь, и все посвящённые первого круга тоже. Она помнила, как смеялся Магистр над жалкой попыткой людишек помешать им. Он тогда сказал, что это надолго отучит их совать нос в его дела. Видимо, не отучило. Хоть гур не был похож на людей системы, такие как он, обычно не служат. Хотя, как знать».

Ей не хотелось, но связаться с верховным было нужно. Ведьма сосредоточилась и послала короткий сигнал SOS, сама она на таком расстоянии напрямую с Магистром связаться не могла. Ей оставалось надеяться, что он услышит её призыв и выйдет на связь сам.

«Только бы продержаться до его появления, только бы продержаться!»

— Трое к пророчице, не спускать с неё глаз. «Кружащие» к выходу и возьмите с собой всех оставшихся низших, если гур появится, любым способом удержите его, любым.

Колдунья отдавала приказы, прекрасно сознавая, что все её действия бессмысленны. Это «мясо» не справится с проклятым гуром, но, может быть, задержит его хотя бы минут на пять, пока она подготовится. Колдунья начала сомневаться, что ей самой удастся справиться с ним, а ведь вначале ей это почти удалось. Если бы не её гордыня и желание поиздеваться над пришельцем, то сейчас она не мучилась бы страхом и сомнением в собственных силах.

Фигуры даже не кивнули, любой её приказ выполнялся без промедления.

Оставшись одна, Альбина подошла к окну. Сквозь щели в ставнях она смотрела на дорогу, ведущую к дому. Понаблюдав минуту, она прикрыла глаз. Страх, так некстати вернувшийся, кроме жён, привёл с собой своих детей, таких как сомнения и неуверенность в себе, и ещё воспоминания, казалось, так старательно запрятанные глубоко в памяти.

______________________

Взгляд из-под ресниц.

Альбина – колдунья первого круга.

Нервно кусая губы, Аля стояла у дверей университета. Надежда на поступления растаяла, едва она взглянула на листок с оценками, вывешенный в фойе. Одного балла не хватило до поступления, а всё из-за проклятой химии, как назло, профилирующего предмета, который и в школе давалась ей с трудом. Вместе с надеждой на поступление в высшее учебное заведение растаяла и возможность задержаться в городе, вырвавшись, наконец, из опостылевшего села. С его неистребимыми и ненавистными ей запахами: навоза, кислых щей и прелого сена. Всегда недовольной матерью, постоянно пьяным отцом, капризной младшей сестрой и похотливыми взглядами местных парней.

Вспомнив их грубые руки с вечно грязными ногтями, наглыми глазами и бычками, свисавшими из слюнявых ртов, она передёрнулась от омерзения.

Нет, туда она больше не вернётся, ни за что, уж лучше на завод пойти работать или фабрику, но только не обратно домой. Сеструха говорила, у них на фабрику постоянно народ требуется, уж больно текучка большая. Работа тяжёлая, а платят гроши.

Вот только не хотелось ей идти к станку, наслушалась она рассказов старшей сестры: и о тяжёлом труде, и о нравах, царящих в фабричном общежитии. А ведь Катюха была бойкой на язык и не чуралась общества парней, не то что Альбина. Она, тихая и спокойная, как огня, боялась мужской части общества начиная с 8 лет и заканчивая семьюдесятью.

То ли дело весёлая студенческая жизнь, сведения о которой она почерпнула из всё тех же рассказов, но теперь уже соседки Маринки, приезжающей погостить на лето к бабушке. Как она заливалась о весёлых посиделках, о душках-преподавателях, о парнях – интеллигентных, чистеньких и красиво ухаживающих. Дарящих цветы и читающих своим дамам стихи. Она так и сказала – дамам, не подругам или девчонкам, а именно дамам. Не то что эти деревенские колоды неотёсанные, у которых одно желание – запустить жадные руки под юбку, да завалить на спину где-нибудь за амбаром.

Она, уверенная в своём поступлении, как-никак золотая медаль за окончание школы, преспокойненько лежала у неё в сумке, даже не подумала о том, чтобы подать документы ещё куда-нибудь, и теперь пролетала мимо учёбы, как фанера над Парижем.

Альбина, развернувшись на каблуках, вышла из прохлады университетских сводов под палящие лучи летнего солнца. Присев на низенький, нагретый солнцем парапет крыльца, она стала наблюдать за выходящими из высоких дверей абитуриентами. Выражение на их лицах делилось ровно на две категории: радостные и грустные. Равнодушных не было. Только одни пытались сдерживать эмоции, а другие нет.

Вон трое парней с гиканьем и весёлыми воплями высыпались из дверей, высоко задирая худые ноги. А вон две девчонки, сразу видно, подружки, стоят, обнявшись под раскидистой липой. Рыженькая, коротко стриженная, похожая на мальчишку девушка в голос рыдает на плече у подруги – высокой шатенки с длинной толстой косой. Тёмненькая утешает, что-то вполголоса, шепча рыжей на ухо, старательно пряча в глазах радость: она-то поступила, и пусть жалко провалившуюся подружку, но радость за себя явно перевешивает.

Девушка перевела взгляд на свои ноги. Ради сегодняшнего дня, должного стать поворотным, она нарядилась в лучшее, что у неё было: белую блузку с рукавами-фонариками, кримпленовую юбку и купленные в прошлом году чёрные, как ей казалось, очень красивые и модные туфли.

«Спокойно, Альбинка, спокойно. Не распускайся, а лучше подумай, что теперь делать. Выхода у тебя, подруга, как ни крути, всего лишь два. Первый – разворачивать оглобли – и прямиком домой. Там готовиться и на следующий год снова ехать поступать, на этот раз подстраховавшись и подав документы сразу в несколько вузов. Вот только одна засада – не подготовиться ей. Мать не даст спокойно дома сидеть, работать отправит. Скажет – взрослая уже, неча на шее родительской сидеть. А после деревенской работы, какая подготовка? За год она всё, что помнила, забудет, не то что чтобы что-то новое выучить. Второй – остаться в городе, устроится куда-нибудь на работу и снова готовиться, готовиться, готовиться. Вот только куда пойти работать, она представления не имела».

— Извините, — её размышления прервал ломающийся стеснительный басок, — вы по баллам не прошли?

Отведя взгляд от чуть поцарапанных носков своих ставших слегка маловатыми туфель, она посмотрела на говорившего.

Парень – высокий, худой, с длинными волосами и смешными редкими усиками. Одетый в изрядно потрёпанный вельветовый костюм и плетёные сандалеты. Выглядел он смущённым, но смотрел твёрдо и словно бы сквозь неё, от этого ей показалось, что он насмехается над ней.

«Издевается, — мелькнуло в голове, хоть ничего похожего на издёвку он не произнёс. Сам, наверно, поступил».

— Чё надо? – неласково отозвалась она.

Парень присел рядом, уставив в небо острые колени. Открыв рот, откашлялся, и, словно не заметив её грубости, продолжил:

— Я вот тоже не прошёл, одного балла, недобрал.

Альбина, чуть смягчившись, как-никак собрат по несчастью, поинтересовалась:

— По какому?

— По профильному, — тяжело вздохнул парень, — по химии.

Он не смотрел на неё, а разглядывал коротковатые рукава своего пиджака, из которых торчали худые запястья с мосластыми кистями:

— Что делать теперь, не знаю, я ведь дурак понадеялся, что сдам, и в другие вузы документы не подал, а тут, вишь, как получилось.

— Что делать будешь? — заинтересовалась Аля, схожей проблемой.

Парень пожал плечами:

— На вечернее пойду, домой возвращаться не вариант. В нашей дыре застрянешь, вовек не выберешься, так и будешь всю жизнь в навозе ковыряться.

— А можно? — Альбина для себя такой вариант не рассматривала, так как даже не подозревала о его наличии.

— С тем проходным баллом, что у меня можно. У тебя ведь такой же? Я видел, когда ты результаты смотрела.

— Ага, — Аля кивнула, жадно вслушиваясь в его слова.

Не всё потеряно!

— Только на работу надо устраиваться, без справки учиться не оставят, да и жить где-то надо, — парень, наконец, оторвался от рассматривания затрюханных рукавов своего пиджака и перевёл взгляд на Альбину.

Только теперь она поняла, что он сильно близорук, именно поэтому взгляд его ей показался насмешливым.

Словно прочитав его мысли, парень достал из внутреннего кармана очешник и, помедлив, раскрыл его. На вытертом сером бархате лежали круглые очки в тонкой оправе. Парень подышал на стёклышки и, протерев вельветовой полой, нацепил их на нос.

— В общагу не хочу, я тут у брата двоюродного пожил, пока готовился, так это кошмар какой-то. Вечно ор стоит – что днём, что ночью. Пьют, шляются туда-сюда, пристают, пить заставляют, а я не пью совсем. Может, поэтому и не сдал, что мешали?

Девушка согласно кивнула. Она сама столкнулась со схожей проблемой и осторожно спросила:

— Тебя как зовут?

Этот парень почему-то не вызывал у неё страха и опасения. Может, из-за своих нелепых очков, делавших его взгляд беспомощным и напуганным, а может, из-за его худобы и нелепого вельветового костюма, который был ему мал и в котором он походил на маленького мальчика.

— Аркаша, в смысле Аркадий.

Альбина прыснула от этого его – Аркаша, ну точно пятилетний карапуз, и спросила:

— А ко мне зачем подошёл?

— Может, вместе квартиру снимать будем? — он внимательно и беспомощно смотрел на неё.

— Ага, — Альбина отодвинулась от него, — чтобы ты по ночам свои грабалки ко мне тянул? Щас, ищи дурака в зеркале, а я не такая.

— Нет, ты чего, — парень густо покраснел и встал, — у меня девушка есть, там у нас, — он неопределённо махнул рукой куда-то в сторону.

— Я просто тут, пока у брата жил, квартиру подыскивал, так, на всякий случай. И нашёл, у бабки одной, только одному дорого, вот... — он замолчал, подыскивая слова.

То, что насчёт девушки он врал, было видно даже такой наивной простоте, как Альбина, но Аркадий ей понравился, уж очень он отличался от деревенских парней. Но сдаваться так просто она не собиралась.

— Ну, так найди себе какого-нибудь товарища, и живите вместе.

Аркадий тяжело вздохнул:

— Я здесь никого не знаю, да и не нравятся мне они.

— А меня, значит, знаешь? Я, значит, тебе нравлюсь? — несмотря на двусмысленность предложения, его слова ей понравились.

Аркадий кивнул:

— Ты не похожа на остальных.

Слова эти её удивили и сильно польстили, но она продолжила:

— А на кого я похожа? На тех, кому впервые минуты знакомства можно предложить жить вместе? Я тебе что, путана какая?

На слове путана она чуть запнулась, так как сама не до конца понимала смысл этого, услышанного от сеструхи, слова.

Парень покраснел ещё больше и стал пунцовым, словно помидор:

— Извини, я не думал, я не хотел тебя обидеть.

Промямлив это, он развернулся и, сильно ссутулившись, пошёл прочь.

— Да погоди, — Альбина, догнав его, ухватила за рукав, — мне платить нечем, работы-то нет, а денег совсем мало осталось, родители фиг пришлют, занять не у кого.

Аркадий вскинулся, обратив на Алю сияющие радостью глаза, и зачастил:

— У меня есть на первое время, а там работать пойду. Я и место присмотрел – сторожем в детском садике, да и ты устроишься куда-нибудь…

— Ну, пойдём, — окончательно сдалась Альбина, — на это твоё вечернее.

Так они оказались на вечернем отделении мёда, и в крохотной однушке на окраине города. Аркадий устроился сторожем, по совместительству дворником, в детский садик, Альбина – нянечкой в местную больницу. Жили они, хоть скорее, выживали – денег еле хватало на поесть и заплатить за квартиру, дружно. Аркадий не приставал к ней, хоть в его глазах девушка читала неподдельный интерес к себе. Откровенно говоря, он ей тоже нравился, но сил на флирт не хватало, они все уходили на учёбу и работу. Спали они, перегородив комнату ширмой. Она – на скрипучем бугристом диване, он – на матрасе, брошенном на рассохшиеся доски пола.

Со временем он начал оказывать ей робкие знаки внимания, и она, конечно, их принимала. Дальше поцелуев и объятий дело пока не шло, но Альбина чувствовала женским своим иррациональным умом, что будь Аркадий чуть более напористым, и бастион её, крепость её неприступная, дрогнет и сдастся на милость победителя. Но Аркадий был слишком робким и слишком влюблённым в неё. Он чуть ли не больше Али боялся их близости, боялся сделать что-нибудь не так и обидеть её или причинить боль. А потом пришли лихие девяностые и…

И в их жизни возник Всеслав. На третьем курсе появился новый преподаватель анатомии. Не глядя в лицо, скажешь – мозгляк. Невысокий, чуть сутулый, рубашка под пиджаком обтягивает круглое брюшко, длинные руки торчат из рукавов, короткие ноги. Но стоило взглянуть ему в глаза, и вся непрезентабельность его фигуры тут же забывалась. Лицо благородного лорда – высокий лоб под густыми волосами, громадные глаза с гипнотической силой, словно истекающей из них, и улыбчивые сочные губы в обрамлении гусарских усов. Всё без исключения девчонки их курса, да и не только его, были влюблены в него. А вот парням он почему-то не нравился. Преподавателем он был хотя и требовательным, но на экзаменах не валил и всегда давал возможность выплыть. Они скорее боялись его, не уважали, а именно боялись. Причём всё.

А уж говорил – заслушаешься. Густой баритон, словно сеть, опутывал собеседника, подчинял, заставляя выполнять малейшее требование. Со Всеслава и начался их разлад с Аркадием, дошедший до того, что он съехал с их совместной квартиры.

— Ты что, не видишь? — в запальчивости кричал он, хоть до этого никогда не повышал на неё голос. — Он же, как рыба скользкий, не ухватишься. Вы, дуры бестолковые, не видите, как он на вас смотрит. Он же не просто вас взглядом раздевает, он вас всех уже не по разу трахнул.

До этого Аркадий никогда не ругался, что было вдвойне удивительно, видать, сильно задел его новый преподаватель.

— Да ты знаешь, скольких девчонок он уже поимел, причём не в мечтах?

— Ты просто ревнуешь, — оборвала его Альбина, — знаешь, что я ему нравлюсь.

Всеслав и вправду выделял Алю из общей массы студенток, так ей казалось. Особенно когда он узнал, что она ещё девушка. Альбина сама проболталась Всеславу, вышло это случайно, так что она сама не заметила, опутанная его словесными построениями, как рассказала о своей невинности.

— Да и зачёт ты у него завалил, если я не ошибаюсь.

Крыть на это у Аркадия было нечем, он и вправду не сдал этот проклятый зачёт.

— Ты ему нравишься, — печально сказал он, разом сникнув, — а он тебе?

Ей бы сказать, что чушь всё это, что кроме Аркадия ей никто не нужен. Тем более что это было правдой, но она, словно подталкиваемая бесом, выпалила:

— А что? Может, и да. Видный мужчина, солидный. Между прочим, у него единственного из преподов машина. Галантный, обходительный, не то что некото…

Натолкнувшись на взгляд Аркадия, она, не закончив фразы, замолчала, тут же пожалев о сказанном, ведь ничего подобного она и в мыслях не держала.

Он смотрел на Алю взглядом побитого щенка. Столько тоски и боли было в нём, что ей захотелось протянуть руку и погладить его по голове. Аля открыла рот, чтобы сказать, что она пошутила в пылу ссоры, что всё это глупость и ей нужен только он, но не успела.

Аркадий, отшатнувшись от её руки, будто от ядовитой змеи, вскочил, и, словно зверь по клетке, начал метаться по комнате, роняя конспекты и вещи. Наконец, подхватив куртку и кое-как надев ботинки, он выскочил за дверь.

Больше они не виделись, свои вещи он забрал, когда у неё был экзамен, вернувшись домой, она нашла ключи на столе. Альбина пыталась разыскать Аркадия, но на лето он уехал домой, а потом перевёлся. Она горевала, но вскоре Алю с головой затянуло в роман со Всеславом, который окончился её посвящением.

______________________

Потом, много лет спустя, она разыскала его, поддавшись внезапному порыву. Магистр тогда уехал с высшей куда-то за океан, и она смогла позволить себе такую вольность. Аркадий работал главврачом в больнице небольшого города, расположенного в трёхстах километрах от Светловоздвиженска. Она даже узнала, где и с кем Аркадий живёт. Жил он один. Но знание это она спрятала глубоко внутри, только изредка позволяя себе его доставать, тогда, когда рядом не было Магистра и его цепной суки высшей.

Память об Аркадии отдавалась странной, ноющей болью где-то в глубине груди. Это было неприятно, поэтому колдунья первого круга старалась вспоминать об Аркадии как можно реже.

Усилием воли она отогнала мысли о прошлом и снова взглянула в окно. Там по-прежнему было пусто. Колдунья отвела взгляд и начала прикидывать силы, имеющиеся в её распоряжении. Четверо кружащих: шесть колдунов второго круга, двенадцать третьего, двенадцать неофитов и столько же адептов.

Как она понимала, на двух оставшихся первых можно не рассчитывать. Они куда-то пропали в самый нужный момент.

«Неужели, что-то почуяли и сбежали?»

Сил было достаточно, дабы отбить любое нападение, в том числе и наезд госструктур, но сейчас, она чувствовала, их явно было мало. Она слабо усмехнулась: может, хоть массой удастся задавить, – и снова взглянула в окно. Тот, кого она боялась, неподвижно стоял в десятке метров от входа.

— Началось, — нервно прошептали дрожащие губы.

Гур уже здесь, а Магистр так и не ответил на её призыв.

Она на секунду замерла, пытаясь, справится со страхом, сковавшим тело. Гур, постояв мгновение, решительно зашагал к входу.

Колдунья, прошептав мантру силы, сбросила оцепенение и рванула ящичек небольшого комода на себя. Из обитого бархатом нутра на неё смотрел большой нож. По матово-белому, словно облитому молоком, кривому лезвию, чёрными тараканами разбегались письмена. Почти физически Альбина чувствовала, как от ножа к ней потянулась тёмная волна, которая успокаивала и наполняла силой.

Схватив нож, она бросилась прочь из комнаты, взывая ко всем находящимся в доме. Втайне надеясь, что четырём «кружащим» всё-таки удастся задержать гура внизу и ей удастся подготовиться к встрече с ним.

— Вторые оставайтесь со мной, третьи по левой лестнице, заходите со спины, все остальные по правой.

«Чего они тянут? Пакость, какую задумали или с главным связываются, инструкций истребуют?»

То, что колдунья, встретившая его в доме, не является главой секты, он понял, как только её увидел. Да – сильна, да – опасна. Но не было в ней отпечатка властности, характерной для главы магических пирамид, коих, в своё время, он повидал немало.

Максим опять опустился в кресло, за дверью его номера царила тишина, было ощущение, что в гостинице он находится один. Что, скорее всего, соответствовало истине. Тишина эта мёртвая, навалилась на него душным ватным одеялом, делая мысли медленными и вялыми, словно глушённая рыба.

Чтобы сбросить себя оцепенение, он начал перебирать в памяти последние свои дни у Деда. Они скользили по волнам памяти, словно гладкие бусины сквозь пальцы, не задерживаясь надолго. Пока один, последний его визит к Пелагее Дмитриевне, вдруг не зацепился за цепкие коготки памяти. Зацепился и развернулся, окуная его в прошлое.

________________ 

Пётр Свержин.

Восемь лет назад…

Я стоял перед калиткой, ведущей в садик Пелагеи Дмитриевны. Я пришёл попрощаться, и она это знала. Это знание светилось в её глазах. Пелагея Дмитриевна стояла по другую сторону резного штакетника. Был вечер, и густые тени, падающие от росшей рядом с забором сирени, скрывали её лицо. Отчего оно выглядело до странности молодым, как в первую нашу встречу.

С печалью и затаённой болью смотрели на меня её тёмные глаза.

— Проститься зашёл?

Я кивнул:

— Хотел уйти по-английски, но не смог. Вы…

Я хотел сказать, что она заменила мне мать, но не сказал. Слова – это костыли духа, истина в молчании.

Она кивнула, словно поняла невысказанное мною. Гладкая, совсем не старческая в вечернем сумраке ладонь, прошлась по моей щеке.

— Прощай, Максим… или Пётр?

Я удивлённо глянул на неё:

— Вы знали?

Она кивнула и печально улыбнулась:

— С самого начала. Скажи, почему ты назвался этим именем?

Я пожал плечами:

— Не знаю, словно толкнуло что-то, — я прижал ладонь к сердцу, — вот здесь.

Она помолчала, потом открыла рот, словно собиралась что-то сказать, что-то такое, что причиняло ей боль, но не сказала, лишь вздохнула.

— Я пойду, Пелагея Дмитриевна, только я не прощаюсь, я ещё вернусь, когда не знаю, но вернусь. Вы только дождитесь меня. Это ведь важно, чтобы кто-то ждал. У меня никого не осталось, только Дед и вы. Дед ждать не будет, он этого не умеет, остаётесь вы.

— Нет, мой мальчик, — на её глазах заблестели слёзы, — когда ты вернёшься, меня уже не будет. Постой, не перебивай. Ты думаешь, что старая ворожея не знает, когда она уйдёт? Тогда ты очень плохого мнения обо мне. Я выполнила всё, что должна в этом мире и скоро уйду. Только выслушай меня на прощание. Я не всегда была ворожеей…

Взгляд из-под ресниц.

Пелагея Дмитриевна.

Не всегда Пелагея Дмитриевна была ворожеей и жила в заброшенной деревушке, вдали от людей. Когда-то весёлая девочка Пеля, как ласково её звали в семье, мечтала о блестящей карьере в кино, о любимом муже и детях – мальчике и девочке. И всё у неё складывалось удачно: и роли были, и муж – добрый и надёжный, любимый и любящий, детей только не было. Словно кто сглазил её, красивую и успешную. Никак не удавалось ей выносить ребёнка, выкидыш следовал один за другим. Отторгал организм Пели поселившуюся в нём новую жизнь, ни одно лечение не помогало. Они с мужем почти смирились с таким положением вещей, утешаясь сакраментальным – не судьба. Пока на середине четвёртого десятка не встретилась на пути Пелагеи бабка – ворожея и знахарка. Сгорбленная старушка, с седыми космами и крючковатым носом, чей кончик стремился встретиться с подбородком. Уговорила Пелагею сходить к ней подруга, у которой подрастало двое детей, как она говорила – зачатых при помощи той самой знахарки.

Она долго откладывала свой визит к бабке, зачастую приводя надуманные причины, только бы не встречаться с ней. Была в ней странная, пугающая уверенность, что добром это посещение не кончится. Она так бы и не решилась встретиться с бабкой, если бы однажды не увидела, какими глазами смотрит на детей муж. Пелагея поняла, что если она не родит ему ребёночка, то вскоре его потеряет. Уж она-то знала, как он хочет сына – наследника, чтобы было кому передать семейный бизнес.

Посещение ворожеи она запомнила смутно. Помнила только, как бабка обнюхивала её своим уродливым носом, как что-то нашёптывала. Бормотала что-то невнятное, и словно во сне видела, как летят капельки слюны из шамкающего рта. Не запомнила она и то, что старуха говорила ей о порче, о зависти, неспособной повредить ей, но губящей плоды любви. И слова, последние непонятные слова, произнесённые ясно и чётко, с певучим белорусским акцентом, вылетели у неё из головы, о чём она потом горько пожалела.

— Запомни, девонька – десять лет, безоблачных, словно летнее небо, лет. Потом будь осторожна и бойся воды, сохранишь год, всё потом хорошо будет.

Очнулась она только дома, на любимой антикварной кушетке, подаренной мужем к десятилетию свадьбы. Пальцы вертели на запястье красную витую нитку:

— Не снимай её, девонька, до самого рождения дитя, не снимай…

Выносила и родила, на удивление легко, Пелагея мальчика. Которого назвала в честь своего деда – Максимом. Прежняя жизнь, когда-то казавшаяся ей счастливой, померкла по сравнению с новой, начавшейся после рождения сына. Мальчик рос здоровым, на неё сыпались предложения сниматься в кино, одно лучше другого, у мужа дела пошли не просто в гору – буквально взлетели реактивным самолётом.

Всё шло просто прекрасно до тех пор, пока Максимка, на которого они с мужем надышаться не могли, не погиб. Глупо и бессмысленно. Вот тогда-то она и вспомнила сказанное ей много лет назад:

— …и бойся воды…

Максимка утонул. Вместе с потерей сына она потеряла всё: мужа, работу и, самое главное, себя. Оказалось, что без этого маленького непоседливого человека жизнь не нужна.

 ________________ 

Максим шевельнулся в кресле, невидяще глядя перед собой. Прошлое всё никак не хотело отпускать его, и он не видел, как шестёрка нуров не спеша пересекла площадь и вошла в двери гостиницы.

 ________________ 

Пётр Свержин.

Восемь лет назад…

— Понимаешь, Максим, с уходом сына, — было видно, с каким трудом ей даются эти слова, — всё стало бессмысленным. Работа, да кому она нужна, когда вырван кусок сердца. Муж... Мы, вместо того, чтобы сплотиться в горе, заперлись каждый в своём мирке. Стали ссориться по пустякам, и, что самое главное, обвинять друг друга в том, что произошло.

Она замолчала. Я видел, как по лицу её, отражая лунный свет, скользят слёзы. Смотреть на это было невыносимо, и я перевёл взгляд на побелевшие пальцы, сжимавшие штакетник забора.

— Его так и не нашли. Я всё надеялась, ждала. Сначала, что он вернётся, потом, что найдут тело, — фразу прервал всхлип, — чтобы похоронить по-человечески, и чтобы было куда приходить. Потом перестала. Меня ведь Дед, как тебя нашёл, в той же рощице. Хотела я там…, а, впрочем, неважно. Вот, возьми.

Она сунула мне конверт в руку.

— Что это?

— Свидетельство о рождении, ему сейчас... — голос её дрогнул, — столько же лет было бы, сколько и тебе. Когда ты назвался его именем, я ведь на секунду подумала, что он вернулся. Но не судьба. А ты возьми свидетельство, я ведь чую, пригодится оно тебе. Не знаю зачем, но чувствую, пригодиться. А теперь иди…

 ________________ 

Размышления прервал шорох, раздавшийся за дверью номера. Максим посмотрел на солевую дорожку, протянувшуюся вдоль порога. Действовало. Нуры не могли прорваться в номер.

Максим подхватил бутылки, пакет с солью и, подойдя к двери, широко распахнул её.

— Здорово, нежить.

Топтавшаяся на пороге шестёрка нуров ничего не ответила. Колдуньи, ожидание его оправдалось, с ними не было. Одних прислала, недооценила его и понадеялась на тупую силу.

— Чё, стоим, проходим. — Он широко развёл руки, словно приглашая долгожданных гостей проходить.

Нуры с безразличными, застывшими лицами начали передвигать ногами, но, словно упёршись в невидимую стену, не двигались с места. Смотреть на это было забавно, но развлекаться было некогда. Максим задумался: план, вначале казавшийся безупречным, при взгляде на гостей переставал таким быть.

Задумка его не отличалась изяществом и не блистала гениальностью. Он просто хотел запустить нуров в номер, а потом запереть их там посредством дорожек из соли, перегораживающих выход. Самому же спокойно наведаться в гости к сектантам и забрать девочку. То, что он заберёт её легко, Максим не сомневался, противников для себя в доме он не видел. Хозяин всего этого вертепа отсутствовал, а ведьма, остававшаяся за главную, была сильна, но с ним ей не справится. Девчонки же, крутившиеся перед ним, были досадной помехой, не более. То, что в доме прятались более сильные маги, Максим сомневался, иначе его так просто бы не выпустили. Правда, ещё оставалась местная полиция, марионетки на службе колдуна, так, по крайней мере, Максим думал. Её, в теории могут натравить на него, вот только вряд ли. Иначе давно бы скомандовали – фас.

Он вернулся к окну, за стеклом всё так же было пусто. Максим оглянулся на топчущуюся за дверью нечисть и решил подождать минут пятнадцать, вдруг ещё кто явится. Эти томительные пятнадцать минут прошли в тишине, даже нуры перестали переминаться с ноги на ногу и соляными столбами застыли на пороге. Если за звуки не считать скрип мозгов Максима, который решал, что ему делать – придерживаться первоначального плана или сначала покончить с нурами.

Первый вариант был предпочтительней, вот только Максим нашёл в нём несколько изъянов. Во-первых, ему не хотелось оставлять за спиной дееспособных врагов. Во-вторых, их кто-нибудь мог выпустить. Да, та же Лариса Викторовна, так поспешно покинувшая своё рабочее место. Это, конечно, было сомнительно, но всё равно некоторый шанс был. Сама она на это не решится, но ей могли приказать. Кто? Да та же колдунья в доме. К тому же она могла послать ребяток из низшего магического звена приглядывать за нурами. А уж тем освободить марионеток – раз плюнуть, всё, что для этого надо, просто разорвать соляную дорожку, и путь свободен. Максим осторожно приоткрылся, собираясь пощупать пространство, но тут же поднял щиты обратно: мало того что весь город был пропитан «грязью», так ещё и от нуров шёл тяжёлый, удушливый фон, напрочь заглушавший присутствие других живых существ.

Возится же с нурами, ему тоже не хотелось. Потеря времени, сил, да и нашумят они изрядно. Поколебавшись, он всё же склонился к мысли с ними разобраться.

Максим подошёл к двери, при его приближении нуры оживились, зашевелились и даже попытались протянуть к нему руки, вот только невидимая стена, отделявшая его от нечисти, сделать этого не дала.

— Ну что, мальчики, станцуем свой последний танец, а?

Он небрежно махнул ногой, разрывая белую дорожку, и, отпрыгнув за стол, затянул неожиданно пришедшую ему на ум песню. Любимую песню жены, под которую они познакомились с Ольгой и первый раз танцевали, а потом занимались любовью:

…Этот танец чёрен, как стая ночей.

Этот танец бел, как крыло херувима…

Нуры, почувствовав, что дорога открыта, быстро и как показалось Максиму радостно, рванули вперёд.

Пинок – стол полетел под ноги нападавшим.

…Я им нужен твой и не нужен ничей.

Но пока я с тобой, все их выстрелы мимо…

Двое успели обогнуть его, но напоролись на иглы, воткнутые в пол. Простенькая магия не подвела. Нуры тихо завыли и повалились на пол, пытаясь вытащить иглы.

Двоих сбил стол, и Максим щедро окатил их водой из сикалки. Нуры задёргались, солёная вода причиняла им боль. Они, шарахнувшись в стороны, стараясь уйти от поливавших их струек, но налетели на своих товарищей и повалились на пол, образовав кучу-малу.

…Меня убьют за то, что я вечный изгой.

И за то, что я не оставил им шанса…

Максим прыгнул на двоих оставшихся. Удар отбросил нуров в коридор, вслед им Максим щедро сыпанул соли. В месте попадания соли кожа нечисти задымилась и начала обугливаться. Нуры завыли и забили руками, пытаясь стряхнуть с себя белые кристаллы.

Максим захлопнул дверь и быстрым движением прочертил соляную дорожку на пороге, отсекая находившихся в коридоре. Первая пара вытащила иглы и намерилась кинуться на Максима.

Шаг вперёд – удар. Нога поддела голову поднимающегося нура под подбородок. Среди сопения и повизгивания Максим расслышал явственный хруст сломанных позвонков. Сверху на опрокинувшегося нура, прямо ему на лицо, Максим высыпал остатки соли. Соль зашипела, быстро разъедая мёртвую плоть. Нур проскрёб каблуками по полу и затих. Один готов. Максим надеялся, что навсегда. Работал он с нурами по-простому, без изысков.

…Но я рождён, чтобы вместе с тобой танцевать…

…Чёрно-белые танцы…[1]

Закончил он.

Сзади в ногу ему вцепилась грязная пятерня. Максим застонал от боли, хватке нура позавидовал бы и кузнец. Пальцы всё глубже впивались в его плоть, ещё чуть-чуть, и кость сломается. Он крутанулся на пятке, пальцы нура, запутавшись в складках плотных джинс, разжались и выпустили Максима. Снизу на него глянули мёртвые глаза, Максим пнул мертвеца в плечо, повалив того на спину, и резко ударил ребром ладони в горло. Челюсть нура отвисла.

— Скажи, а-а-а.

Он плеснул добрую порцию водки прямо в раззявленную пасть мертвеца. Нур захрипел, его тело выгнулось дугой и, опав, замерло. Второй готов.

Та пара, что он окатил соляным раствором из бутылки, уже поднималась. Им удалось оттереть воду с лиц, но выглядели они паршиво. Правому Максим удачно попал в глаза, и теперь он вслепую водил руками из стороны в сторону, пытаясь нащупать его. Левому досталось меньше, но лицо его перекосилось, и двигался он не так шустро, как раньше.

Максим смотрел на нуров с жалостью. В сущности, они виноваты лишь в том, что попались на дороге мрази в человеческом обличии, которой понадобились тупые и исполнительные слуги.

— Извините, ребята, но я вынужден закончить с вами, надеюсь, что окажу услугу, избавив вас от этого подобия жизни.

Слепой нур тяжело направился к Максиму, следом за ним потянулся второй. Максим вздохнул и сделал шаг навстречу. Удар ногой в грудь отбросил слепого на кресло, и то, перевернувшись, погребло его под собой. Нур завозился под ним, пытаясь скинуть с себя тяжёлую мебель.

Макс подождал, пока цепкие лапы нура с перекосившимся лицом ухватят его за плечо, и дважды ударил. Первый – стопой под колено, так что нога нура подогнулась, и он опустился перед Максимом на пол. Второй – снизу вверх по подбородку, задирая лицо к верху. Максим пальцами надавил на челюстные бугры, рот мертвеца раскрылся, и в горло ему хлынула струя водки.

Третий готов.

Подняться последнему, оставшемуся в номере, Максим не дал. Тот так и не смог сбросить с себя кресло. Максим навалился на него, прижимая возившегося под ним нура к полу, и вылил остатки водки ему в ухо. Нур почти моментально затих.

С четвёртым покончено.

Максим оглядел разгромленный номер. По его прикидкам с начала побоища прошло минуты три, не больше, так что он напрасно волновался по поводу времени. Он дольше сомневался делать или не делать. Но кто же думал, что соль и огненная вода окажутся столь действенны.

Он ещё раз обошёл всех нуров, они не шевелились и не подавали других признаков жизни. Максиму даже показалось, что на их лицах он прочёл что-то вроде умиротворения. Это, наверное, больно, вот так жить после смерти. Эта окончательная смерть их освободила, уж кто-кто, а они заслужили успокоения.

Что же, осталось двое – те, что в коридоре. Водка и соль кончились, хотя… Подойдя к окну, он соскрёб в ладонь дорожки соли, что насыпал на подоконники. На одного должно хватить, да и бутылка с водой наполнена более чем наполовину.

Свинтив с бутылки крышку, Максим распахнул дверь. Как он и ожидал, за порогом, не в силах его переступить, стояли нуры. Порядком потрёпанные, с обугленными в местах попадания соли лицами, но живые, если, конечно, так можно сказать о нежити, и готовые действовать.

Он упёрся первому ногой в грудь и резко толкнул. Мертвец отшатнулся, налетел на второго топтавшегося сзади и сбил его с ног. Максим подсёк ноги нуру, и тот повалился на пол, прямо на своего товарища. Максим прыгнул ему на грудь, не давая подняться, и растёр соль, зажатую в горсти, по мёртвому лицу. Нур захрипел и ухватил его за куртку, но через секунду его хватка ослабла, и руки с деревянным стуком упали на пол.

Пятый готов.

Остался последний.

Шестой нур вяло шевелился под телом товарища и навалившимся на него Максимом, но сбросить двойной груз не мог. Максим сдвинул голову пятого в сторону, на него в упор смотрели бельма бессмысленных глаз, вот только сейчас они были не такими уж и бессмысленными. В глубине блёкло-серых глаз, где-то на самом дне, бледной тенью мелькнула тень чувства. Прожжённые губы странно искривились, и Максим понял: нур пытается что-то сказать.

«Интересно, что такого случилось в доме у кладбища, что контроль над живыми мертвецами так сильно ослаб?».

Наконец, губы нура сложились в подобие слова, и Максим с удивлением прочитал его артикуляцию:

— Убей.

«Не убью! А убей! Странны дела твои, Господи!»

— Как скажешь, приятель.

Нур перестал шевелиться и широко раскрыл рот.

Максим поднялся и отбросил пустую бутылку. В тишину пустой гостиницы полетело его яростное:

— Я иду, колдунья. Слышишь? Иду! Будь ты проклята!

[1] Коридор – Чёрно-белые танцы.

«Нет, ну каково, в центре страны и такой гадючник. Неужели у них всё население городка под колпаком? Сколько тут населения? Тысячи три? Больше? Меньше? Фигня какая, а как же власти? Мэрия, полиция? Хоть видел он сегодня двух представителей закона. Блин, да где иголку найти?»

— Твою же, дурень, — он хлопнул себя по лбу, — у горничной должно быть.

Действительно, иголку он нашёл в маленьком закутке на своём этаже, да не одну, а целую коробку. Так-то лучше.

Соль у него есть, игл теперь тоже в достатке, со святой водой обстояло хуже, но и тут лазейку можно отыскать, только бы времени хватило на приготовление.

«Может, бросить всё и рвануть отсюда?» – мелькнула мысль.

Но память услужливо подсунула образ маленькой, хрупкой фигурки, укрытой саваном.

— Нет, шалишь, брат, — звук собственного голоса, звучащего в гулкой пустоте номера, успокаивал.

Никуда он, конечно, не уйдёт без Инны, когда-то маленькой, наивной девочки, ныне инициированной пророчицы. Три ниточки удерживают его здесь, причём так крепко, что корабельному канату впору позавидовать.

Первая – жизнь, и не чья-нибудь – его.

Вторая – совесть.

Третья – слово.

И каждая последующая крепче предыдущей.

Первая: не сделал он в своей жизни того, что должен, а значит, умирать немогет! А испугается, бросится бежать, мгновенно из охотника станет дичью, а у дичи одно предназначение – лечь под охотника. Да и не отпустят его, после того, что он видел, нет, не отпустят.

Вторая: не мог он бросить в беде ребёнка.

Третья: негоже нарушать слово, данное человеку перед смертью, ой негоже. Дед иному учил.

Все его рассуждения были так – пылью на ветру, всего лишь попыткой найти опору под ногами, да оправдать перед собой собственное присутствие в этом городе.

Отбросив пустопорожние размышления, он принялся готовиться к визиту, который, в чём он нисколько не сомневался, скоро состоится.

Максим вылил из пластиковой бутыли воду и, сбегав к примеченному им роднику, наполнил её заново. Вода была, конечно, не святой, но чистой и не испачканной тёмными эманациями. Теперь её свойства следовало усилить. Щедро сыпанув соли, он начал трясти бутылку, добиваясь полного растворения соли в воде. Он не был уверен, что солёная вода подействует на нуров, они, конечно, не люди, но и не совсем нечисть.

Максим запамятовал, что по этому поводу говорила Пелагея Дмитриевна: то ли такой рецепт действенен только на настоящих зомби, то ли и на нуров он тоже действует. В любом случае, если плескануть крутым солевым раствором в глаза, будь ты нур или просто человек, мало не покажется.

Когда соль большей частью растворилась, он проковырял в пробке несколько дырок. Вспомним детство, поиграем в «сикалки», вот только в отличие от детства, проигравший в этой игре в лучшем случае умрёт. О худшем Максим старался не думать.

Что там дальше? Максим застыл посреди комнаты вспоминая. Вот только вспомнилось ему совсем не то, что было надо…

__________________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Мы сидели перед зажжённой свечей. Толстый цилиндр жёлтого воска горел хорошо, язычок пламени, похожий на рыжее перо жар-птицы, почти не танцевал. Подрагивая только тогда, когда до него долетало моё дыхание, от этого по стенам горницы плясали причудливые тени.

— Ты, Максим, уже работал со свечей?

Я так и не признался ей, что меня зовут Пётр, поэтому она звала этим чужим для меня именем. Почему я так сделал, я не знал, что-то внутри меня поддакнуло так назваться. А потом исправлять было поздно, так пусть я буду Максимом, не самое плохое имя.

Я кивнул.

— Конечно, — продолжила Пелагея Дмитриевна, — это первое, чему учит Дед.

— Чему вы будете меня учить?

— А чему бы ты хотел научиться?

Я пожал плечами: я не думал, что она сможет научить меня чему-то большему, чем то, что в меня вложил и ещё вложит Дед.

— А ты подумай, прислушайся к себе: ты уже должен отличать истинные желания и потребности от ложных.

— Может быть, вы мне предложите что-нибудь?

Пелагея Дмитриевна вздохнула:

— Я так и думала. Давай сегодня мы поработаем с амулетом.

Я кивнул: амулет так амулет.

Пелагея выложила на стол мешочек из мягкой замши.

— Что там?

— Кусочки горного хрусталя, достань один. Не торопись, пощупай их, погладь, перебери в ладони и выбери понравившийся, только не гляди на них, доверься телу.

Я послушно сунул ладонь в мягкое нутро. Пальцы погладили прохладные осколки, прошлись по гладким граням. Я перебрал кусочки хрусталя, числом девять раз, другой, решая, какой выбрать. По мне, так они были все одинаковы, только одни чуть меньше, другие чуть больше, и никаких особых эмоций не вызывали. Я уже собрался выбрать наугад, как пальцы, словно сами по себе, ухватили один, по ощущениям, самый маленький и с самыми острыми гранями.

Пелагея Дмитриевна, внимательно наблюдавшая за мной, одобрительно кивнула:

— Выбрал? Вынимай.

На моей ладони играл ломаными гранями маленький и неказистый обломок стекла.

…Ломаные линии, острые углы.

Да, мы здесь – мы прячемся в дымном царстве мглы…[1]

Вырвались у меня давно забытые строчки.

Пелагея Дмитриевна мягко улыбнулась:

— Нет, Максим, там нет ничего, кристалл – это всего лишь сосуд, который ты можешь наполнить своей силой, сам по себе он нейтрален. Захочешь – сделаешь его защитным, захочешь – наполнишь злом.

— Как это?

— Легко для того, кто умеет и почти невозможно для обычного человека.

— Научите?

Она кивнула.

— Тут всё просто. Зажигаешь свечу, кладёшь кристалл на линии свеча – глаза и наполняешь силой.

— Как наполнять?

— Избавляешься от мыслей, опустошаешь мозг и наполняешь обломок своей силой, отдаёшь ему частичку за частичкой. И так много раз, если хочешь, чтобы амулет был сильным.

— И всё?

Она мягко улыбнулась:

— Это только первый этап, потом ему надо сделать оправу и её тоже наполнить силой.

— Попробуем?

— Хочешь сейчас?

Я кивнул, полный азарта:

— А что он может?

— Охранять и предупреждать об опасности, защищать от сглаза и порчи. Всё зависит от того, что ты в него вложишь.

— Вы говорили, что амулет можно сделать и атакующим, как в книжках?

Пелагея Дмитриевна нахмурилась:

— Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

— Можно, но очень сложно, я, например, не смогу.

Я кивнул понимающе, хотя, откровенно говоря, ничего не понял.

— Максим, как ты думаешь, кто такой Дед?

Этот вопрос Пелагея Дмитриевна задала много позже нашей первой попытки работать с амулетом: я как раз чинил прохудившуюся по весне крышу её дома.

Однозначно ответить на него я не мог. Назвать Деда колдуном или магом, язык не поворачивался. Не видел я за ним каких-либо магических способностей, хотя, что под ними подразумевать? Если пускание огненных шаров из пальца, превращение одних вещей в другие, то нет. Да и обстановка в доме у него была самая обычная, совсем не такая, какая должна быть у колдунов, которых описывают в книгах.

Но и простым человеком он не был. Одно то, что никто не мог найти дорогу к нему, что-то да значило. А иногда мне казалось, что он может читать мои мысли, но это можно было списать на богатый жизненный опыт и необычайную внимательность.

Поэтому я лишь неопределённо дёрнул плечом и произнёс первое, пришедшее на ум:

— Отшельник? — И, подумав, добавил. — Аскет?

Пелагея Дмитриевна за спиной фыркнула:

— Аскет, вот бы Дед посмеялся, если бы услышал. Понимаешь, Максим, есть мнение, что мир дуален, то есть делится на чёрное и белое, для обычных людей – нет. А вот когда это касается людей, наделённых силой – да. Если для простого человека допустимы и хорошие, и плохие поступки, в рамках морали, то для таких, как Дед или я, да даже ты сам, это непростительно. Ты либо идёшь по одной дороге, либо по другой, сразу по двум – невозможно.

— Почему? — Я отложил молоток, которым прибивал толь к скату, и повернулся к ней; её слова меня заинтересовали.

— Потому что капни керосина в крынку с молоком, и пить его будет невозможно.

— Загадками говорите.

— Да не загадками, а метафорами, ты же не дитя неразумное, чтобы тебе всё разжёвывать и в рот класть.

— Я, кажется, понял: серединного пути нет…

__________________

Максим потряс головой, отгоняя давние воспоминания: сейчас они не имели никакого отношения к делу и только мешали. Был другой разговор с Пелагеей Дмитриевной, он тогда вспомнил, как зачитывался в детстве книгами о зомби, восставших мертвецах и прочей нечисти и нежити, и спросил её – правда ли это, и если да, то, как с ними бороться.

Вспомнил!

__________________

Пётр Свержин.

Восемь лет назад…

— Пелагея Дмитриевна, правда, что зомби есть? — разговор я начал незатейливо.

Я крутил в руках сделанный амулет, он был почти готов, осталось сплести гайтан, что было непросто. При плетении следовало не ослаблять внимания и не отвлекаться на посторонние мысли. Но этим я займусь в следующий раз, а теперь можно было поболтать на отвлечённые темы.

— Это как в книгах и фильмах? — Пелагея Дмитриевна поставила передо мной исходящую паром чашку с травяным отваром.

— Ну да, — я отпил горьковатый настой, — твари бездушные, мертвецы ходячие, мерзкие и гниющие.

— Есть, но это большая редкость, так, по крайней мере, Дед говорит. Сложно их создавать, да и не оправдывает затраченных сил. Понимаешь, в чём нет души, само подняться уже не может. И чтобы такая сущность могла существовать и худо-бедно выполнять приказы хозяина, тот, кто его поднял, должен постоянно накачивать существо силой. И чем дольше по времени зомби существует, тем больше он требует энергии. В конце концов, он просто выпьет своего создателя досуха и опять превратится в простого мертвеца.

Есть нуры. Люди, у которых изъята часть души, большую часть, оставив маленький кусочек, чтобы ими управлять. Они не разлагаются, боли, правда, не чувствуют, но если их не кормить – умрут, физиологию ещё никто не отменял. Силой их накачивать не требуется, если ты не хочешь, чтобы они стали сильнее и быстрее. Но и здесь есть подвох. Нуры тупы, и, если ослабить над ними контроль, могут выйти из повиновения и начать всё крушить и убивать тех, кто находится рядом. Поэтому для их создания требуется сильный колдун, с хорошим самоконтролем, а то ослабишь волю, глядь, а тебя уже рвут собственные слуги. Понимаешь, то, что осталось от души, страдает и хочет освободиться от оболочки; когда контроль ослабевает, нуры стремятся всеми силами упокоиться.

При уничтожении оболочки душа освобождается. Кратчайший путь этого добиться – начать убивать окружающих, чтобы их самих уничтожили.

— Это просто, выстрел в сердце, и всё, — я отставил ополовиненную чашки и язвительно добавил, — физиологию ещё никто не отменял.

— Да нет, Максим, не всё так просто, — Пелагея Дмитриевна улыбнулась, — у них сильная регенерация, так просто их не убить, иначе какой смысл создавать нуров, тем более это непросто.

— Голову отрубить?

— Ты думаешь, это просто?

— Не знаю, не пробовал.

— Это сложно, но сработать может, только они ведь не будут стоять и ждать, когда ты это сделаешь, они сильны и достаточно быстры. Быстрее обычного человека.

— А как с ними справится?

— Святая вода, соль, — начала перечислять Пелагея Дмитриевна, — как ни странно, водка, холодное железо, но им сложнее, да и где его нынче найдёшь, правильную сталь. Таких кузнецов, наверное, не осталось. Ещё иглы на живом огне прокалить и в солевом растворе вымочить. Это их, конечно, не убьёт, но затормозит. Соль, рассыпанная перед дверью и окнами, не даст им войти в помещение. А при попадании на кожу будет жечь и причинять боль. Если соль внутрь засыпать, это  убьёт их, также действует водка.

— А как их создают, нуров?

— Не знаю, — покачала головой помрачневшая Пелагея Дмитриевна. Было видно, что разговор этот ей не нравится. — Это очень сильное колдовство и очень чёрное…

[1] Константин Бальмонт – Ломаные линии.

Максим нашарил, ставшей вдруг непослушной рукой пачку папирос. Мышцы были как желе. Чиркнул спичкой, втянул густой дым. Отечественная табачная продукция отчасти помогла. Мысли стали яснее и закрутились чуть быстрее. Он попытался представить себе пламя свечи, чтобы окунуться в него, сжечь в огне мутную плёнку, покрывшую его изнутри. Выходило плохо, отдельные мысли не желали складываться в образ – дробились, распадаясь на мелкие части: вот фитилёк, вот толстый цилиндр чуть оплывшей свечи, вот… всё. Огонёк добрался до конца спички, от которой он прикуривал и лизнул нежную кожу пальцев. Обгорелый пенёк полетел в пыль под ногами.

Максим смотрел на покрасневшие пальцы, на тлеющую в пальцах папиросу. Сунул ломкий мундштук в рот и глубоко затянулся. Кончик гильзы вспыхнул алым, словно подмигнул ему. Он ещё раз затянулся, позволяю сухому табаку сгорать с лёгким потрескиванием и, не позволяя мыслям зацепиться за действие, ткнул пылающим углем себе в руку, целясь в самую нежную часть ладони. В место, где сходятся большой и указательный пальцы. Нажал, прокручивая папиросу в собственной плоти. Боль прокатилась по телу, заставляя сокращаться мышцы, прошла очищающей волной, унося злую слабость и избавляя его разум от чужого присутствия.

Место, куда он прижёг себя, болело немилосердно, но он привычным усилием подавил её. Сжал несколько раз кулак. Ожог мешал, но он мог владеть рукой, по крайней мере, в ближайшее время.

Он снова посмотрел на дом. Тот был всё тем же домом из его детства. Тем лучше. Максим решительно шагнул из-за приютивших его кустов шиповника и быстро (но не бегом) направился к дому.

Дверь в подъезд была приоткрыта. Это было хорошо, ему не хотелось прикасаться к испачканной чем-то гадким ручке. Поэтому он просто пнул створку. Дверь с громким стуком ударилась о косяк и отъехала назад. Максим нырнул в открывшийся проём. Всё было почти так, как ему виделось, когда он наблюдал за домом. Тёмный коридор, уходящий вправо и влево от дверного проёма, только без гадких запахов и грязи. В подъезде царила тишина.

Он поднялся по чуть слышно поскрипывающим половицам лестницы. Почему-то он знал: надо наверх, внизу делать нечего.

Максим шагал по сумрачному коридору с рядом закрытых дверей, прямо к призывно распахнутой двери в конце коридора. За дверью плескался мрак, редкие огоньки горящих в комнате свечей не разгоняли его, а лишь делали более плотным. Казалось, тьма питается жёлтым светом восковых столбиков.

Он шёл, раскинув руки в сторону и шевеля пальцами, словно насекомое усиками. Максим чувствовал за стенами жизнь, но такую слабую, словно там были смертельно больные, готовые вот-вот умереть, или люди в глубокой коме. Щиты не мешали ему «щупать». Кроме его способности «слышать» людей, у него были и другие так называемые «сидхи» – побочные эффекты от практики внутренних боевых искусств.
И они не имели никакого отношения к экстрасенсорике или, как бы сказали в древности, к колдовству. Спасибо за науку Да Вэю – старому китайскому деду, который называл его «болсой луский дулачок». Деду, который разглядел в нём что-то, принял в семью и учил, как учил своих сыновей и внуков. Не делая различия между большим русским и маленьким китайцем. Что для Поднебесной была большая редкость.

Максим замер на пороге, на секунду показалось, что тьма ещё больше сгустилась и подалась навстречу. Он качнулся ей навстречу и шагнул вперёд. Шаг, другой, на третьем он остановился.

Внутри было светлее, чем казалось снаружи, не беспросветная тьма, а так, словно на глаза набросили серую вуаль. Большое помещение было практически пусто. Большой стол в дальнем конце, на котором лежало что-то накрытое домотканой холстиной. Судя по очертаниям человек. Да десяток свечей, расставленных на полу.

Между Максимом и столом, преграждая ему путь, соляными столбами застыли несколько фигур. В простых, до пола, платьях. Головы низко опущены, длинные волосы падают на грудь, мешая разглядеть лица. Из-за бесформенности одеяний было непонятно, мужчины это или женщины.

Максим, не отрываясь, смотрел на стол.

— Что тебе надо, гур? — перед Максимом беззвучно возникла женщина. Бледное узкое лицо, тёмные провалы глазниц, некогда светлые, а теперь изрядно битые сединой волосы стянуты на затылки в плотный пучок. Её можно было бы назвать красивой, если бы не излишняя худоба, сумасшедший огонь льющийся из глаз, и странные судороги, кривившие губы. Такое же, как и у фигур одеяние – серое, грубое, метущее подолом пол. За одним исключением – по груди чёрной кляксой расплескался узор.

— Девочка, — Максим, отвёл взгляд от стола и посмотрел на говорившую, — мне нужна девочка.

Он решил не глядеть ей в лицо, мало ли что она умеет. Поэтому смотрел в середину груди. Как оказалось, напрасно. Едва его взгляд упал на вышитый узор, как тот зашевелился и, змеясь, начал перетекать с одной груди на другую. Чёрный узор, похожий на могильных червей, зацепил его взгляд, да так, что не оторвать. Максим почувствовал дурноту и слабость. Мерзость, скользившая по груди женщины, лишала его сил, затягивала в себя.

— Тебе надо было сразу уйти, гур. — Глубокий, властный голос.

Вот тут ошибку допустила колдунья, ей надо было молчать. Ещё пара минут, и Максим потерял бы сознание, но её голос дал точку опоры, которую он потерял. Максим закрыл глаза, приходя в себя. И с закрытыми глазами, нет, не ударил (женщин он не бил, даже таких смертельно опасных, как чёрная гадюка, просто не мог, воспитание было не то), толкнул, но так сильно, что она отлетела к столу, проехав спиной по доскам пола.

— Возьмите его, — завизжала колдунья, потеряв всю свою спесь и величие.

Фигуры, замершие напротив него, одновременно подняли головы. Всё-таки это были женщины, даже девушки. Длинные волосы, узкие лица и пустые глаза. Лица похожие, словно у близнецов. Дверь за спиной с шумом захлопнулась. Свечи, разом, словно задутые огромным ртом, погасли, а с боков раздались шуршащие шаги. Свет исчез, и наступила тьма.

Максим усмехнулся:

— Потанцуем, девочки?

Нет света, значит, и глаза не нужны. Он опустил веки и, раскинув руки в стороны, крутанулся по часовой стрелке. Пальцы щупали окружающее пространство.

—…Чувствуй противника не глазами и ушами, а кожей, всем телом, болсой луский дулачок. — Старый учитель оглаживал реденькую бородёнку ладошкой, похожей на куриную лапку…

Максим нащупал их всех. Не так уж и много. Шестеро, не считая четырёх девушек, мешавших пройти к столу. Ему на закуску. Двое с правого бока, двое с левого и парочка со спины. Мужчины. Это хорошо, можно не церемониться.

Сначала те, что справа. Первого, того, что повыше и поплотнее (так было по ощущениям) он срубил простым цэчуай – ударом ноги вбок. Мощно оттолкнулся левой ногой и врубился пяткой противнику в грудь. Тот отлетел вглубь помещения и сломанной куклой рухнул на пол. После удара Максим оказался совсем рядом со вторым врагом. Небольшой подшаг, правая нога распрямилась как лук, и стопа вонзилась в пах противника с такой силой, что того подбросило вверх. Максим, не давая опомниться, прихватил его за плечи и, дёрнув на себя, с хрустом вбил колено в лицо. Второй готов. Берёмся за следующих.

А следующие, наступающие сзади, уже накатывали на него. Накатывали грамотно, не мешая друг другу. Они, видимо, ещё не сообразили, что Максим ориентируется в темноте не хуже их самих.

Третий, успевший первым, ударил сверху по косой линии от правого плеча к левому бедру. Ударил сильно и быстро, чем-то длинным, зажатым в кулаке. Чем? Да неважно. Хоть битой, хоть ломом, хоть мечем. Ответ один.

Максим прихватил ударившего приёмом сихо-наге из арсенала Дайто-рю Айки-дзютсу.

Разворот на правой ноге, блок левой рукой руки противника с одновременным ударом правой в висок. На следующем движении Максим ухватил руку врага за запястье, крутанул его, заставляя выронить оружие. Прихватил его руку второй рукой и, протянув её через левое плечо, резко дёрнул вниз. Плечевой сустав сухо щёлкнул, ломаясь, Максим упал на одно колено и швырнул противника под ноги четвёртому. Тот запнулся об упавшее тело и налетел горлом на кулак. Минус четыре. Но расслабляться некогда, последняя пара на подходе.

Очередного противника Максим встретил прямым ударом в низ живота, той же ногой, оттолкнувшись от согнувшегося противника, ударил в колено последнего. Нога нападавшего подломилась, он упал, и Максим встретил его нос своим коленом.

Потанцевали. Максим чуть расслабился. Напрасно. Первый нападавший начал подниматься. Вот чёрт! От таких ударов, вообще-то, не встают. Но он вставал хоть и медленно, но уверенно. Вслед за первым зашевелились и остальные. Слишком темно. Максим подхватил подмышки копошащегося у его ног и мощным движением отправил в сторону закрытого ставнями окна. Тело проломило дерево, выбило стекло и наполовину вывалилось наружу, упасть на улицу ему помешали брюки, зацепившиеся за острые осколки стёкол. Так лучше. Серый свет залил комнату. НападавшиЕ задвигалась активнее. Но Максим на них не смотрел. Его внимание приковала четвёрка девушек. Они кружились рядом со столом в похожем на суфийский зикр танце. Колдунья, сидя на коленях, что-то напевала, то переходя на низкие басовые частоты, то срываясь на пронзительный визг. От этого звука противники словно набирались сил. Они окружали его, вот и повисший в окне зашевелился, а судя по позе, у него был сломан позвоночник. Из Максима же словно выкачивали силы. Надо бежать.

«Прости, девочка, я вернусь. Вот подготовлюсь получше и вернусь».

Максим набрал в лёгкие побольше воздуха и, издав боевой клич, сбивая мотив колдуньи, прыгнул на врагов. Стоявшего между ним и спасительным окном ударил плечом в грудь, сбивая с ног. Другого, достал хлёстким ударом пальцами по глазам. В два прыжка преодолел расстояние, отделявшее его от окна. За ногу выдернул застрявшего в нём и сиганул наружу. В воздухе развернулся как кошка, и, приземлившись под окно лицом к фасаду, погасил инерцию перекатом через плечо. Замер, всматриваясь в маячившие в окне лица девушек. Повернувшись к ним спиной, он бросился в сторону кладбища, уголком глаза углядев движение за спиной. На бегу оглянулся. Шестёрка бодро высыпала из подъезда и устремилась за ним.

Максим бежал к кладбищу, постепенно ускоряясь. До погоста было недалеко, метров триста, почти по прямой, с разбитым асфальтом дороге. Вот и первые надгробия. Максим легко перепрыгивал низкие оградки. Для верности углубился на территорию погоста метров на двадцать. Остановившись, оглянулся и присвистнул от удивления. Зомби или кто там они были, бодро топали за ним. А ведь не должны были. Нечисть, как и нежить, кладбищ не любит, если земля освещена, конечно. Максим завертел головой: так и есть, надгробия советские, так что вперёд. Он нырнул под нависавшую над головой ветку и запетлял по извилистым тропинкам, ведущим вглубь кладбища, изредка оглядываясь. На невидимой границе старого и нового кладбищ зомби притормозили. Максим остановился в старой части, где вместо прямоугольных обелисков возвышались кресты и замысловатые надгробия, с ятями в эпитафиях, и повернулся к преследователям. Довольно ухмыльнулся и ткнул в сторону замершей в нерешительности нежити всем известной фигурой, сложенной из трёх пальцев.

— Выкусите, черти. Что, нет ходу вам на святую землю? Вот и проваливайте к своей хозяйке.

Опустившись на надгробие, он пробормотал:

— Прости, лежащий здесь, я не потревожу тебя.

Зомби стояли, не шевелясь, вперив в него бельма неподвижных глаз. Сидеть под таким «огнём» было неуютно, и Максим, поднявшись, теперь уже не торопясь, пошёл вглубь кладбища.

Он шёл до тех пор, пока неподвижные фигуры не скрылись за очередным поворотом поросшей травой тропинки. Максим опёрся о кованую решётку ограды и прикрыл глаза. Надо всё толком обдумать. И Пелагея Дмитриевна, и Дед рассказывали о ходячих мертвяках, собственно, мертвяками они не были, они были нурами – людьми, у которых забрали часть души, оставив маленький кусочек, чтобы можно было ими управлять. Но на освящённую землю им хода не было. Как с ними бороться, он тоже знал, знал да забыл. Пелагея Дмитриевна рассказывала: надо вспомнить, он ведь, кажется, сам тогда этот разговор завёл.

Максим присел на корточки, сосредоточился, уходя в себя, ныряя на глубинные слои памяти…

 ________________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

— Ты к Пелагее сходи, — начал Дед, неожиданно, — она многому научить может.

— Чему? — Я удивился, чему она может меня научить.

— Травы знает, заговоры, как с нежитью бороться, как силы восстанавливать, да много чего она знает, так что ты сходи, лишним не будет.

Я согласно кивнул, отчего не сходить, только удивился, какая нежить, о чём Дед говорит, может, заговариваться начал.

— Ты, отрок, многого не знаешь, не видел и не пробовал, так что учись, пока такие учителя рядом, потом поздно будет. А если ты в нечисть не веришь, так это не значит, что её нет. Понял?

— Да понял я, понял.

— А раз понял, то собирайся и валяй по холодку.

Спорить я не стал. Мне и самому стало интересно, какими знаниями обладает Пелагея Дмитриевна, что о ней с таким уважением отзывается Дед.

С тех пор к тренировкам Деда добавилась учёба у Пелагеи Дмитриевны. Не так многому я у неё научился, но то, чему она научила, впитал крепко. Работа с амулетами, травяные отвары на все случаи жизни, поиск пропавших вещей, работа с рамками и лозой. Вот и всё, времени у нас было мало.

  ________________

Со дна памяти неторопливо, словно старинная субмарина из глубин океана, всплыло знание, когда-то поведанное ему Пелагеей Дмитриевной.

…Соль, игла, святая вода…

Ладно, нечисть, поборемся на вашем поле.

— А ну, вас, — махнула на него рукой регистраторша, или кем тут она была, — номер брать будете?

— Какие же у вас номера есть, люкс, полу-люкс?

— 2-х местные, 3-х, 4-х и 6-ти местные. — Вздохнула Лариса Викторовна, он, наконец, прочитал имя, напечатанное на пожелтевшем листе бумаги, вставленным в рамку из поцарапанного оргстекла.

— Так запишите меня как местного, со скидкой, — насел Максим на Ларису.

— А то по тебе, «щегол» не видно, что ты пташка залётная, — неожиданно рассмеялась дама.

— Как прилетел, так и улетишь, — и добавила еле слышно, — если сможешь.

Другой бы не расслышал, женщина произнесла последние слова, громко шурша журналом регистрации (толстенной амбарной книгой, разлинованной вручную – ручкой и линейкой), но Максим услышал: слух у него был хорошим.

«Ну-ну, миссис, или кто вы там, большая грудь, это мы ещё посмотрим – кто сможет, а кто нет. Разнесу ваш пыльный клоповник по брёвнышку».

— Фамилия, имя, отчество, – уже официальным тоном сказала женщина.

— Я так понимаю, паспорт предъявлять не надо?

— Не при советах живём, а в капитализьме, — не отрывая взгляда от журнала, и как-то слишком пафосно произнесла Лариса.

— Вот как? Тогда записывай – Тарланор Петрович Пуздой.

Женщина невозмутимо записала эту белиберду и, подняв на него подведённые перламутром глаза, иронично промолвила:

— С каких это пор мы с тобой на ты, милок? Чай на брудершафт не пили.

— Чай не пили, а шампанского, статься мне успеем, не вечер ещё, а? — Максим подмигнул ей.

— Хваткий ты, я вижу, парниша. Да только прошли те годы, когда я с такими, как ты, шампанское хлебала. Ищи себе, зазноб, помоложе, — и добавила, уже безо всякой игринки в голосе, — тебе какой номер 2-х местный или поболе?

«Ну вот, опять – «таким, как ты», сначала мент, теперь эта кокетка, каким «таким, как я?». Что во мне не так? Чуют что-то во мне? Но как, откуда?»

— Двойной в самый раз будет, и просьба никого не подселять, если надо, я доплачу.

Женщина хмыкнула, обвела взглядом пустой холл, словно ища орды приезжих, желающих заселиться, и кинула ему ключ от номера.

Он подхватил небрежно брошенный ключ с брелоком в виде деревянной груши и выжженной на торце цифрой «6».

— Первый этаж? Неплохо.

— Третий, у нас нумерация сверху идёт.

— Первый раз о таком слышу, ну да ладно. Удобства, я так понимаю, на этаже?

— Нет, номер люкс тебе выписала, — захохотала Лариса и отвернулась от него, явно давая понять, что разговор окончен.

Максим некоторое время постоял, ожидая вопроса об оплате и, не дождавшись, зашагал к широкой лестнице, водружённой прямо посреди холла. Отметив про себя ещё одну странность.

— Милок, надолго к нам? Насколько записывать? — окликнула его регистраторша.

— Насколько получится, — ответил Максим, не оборачиваясь, — не понравится, быстро съеду, понравится – ещё поживу.

— Ну, тогда на день запишу, если захочешь, продлишь, а за расчётом я вечером зайду.

— Заходи, я шампанского куплю, — он обернулся и подмигнул ей.

— Смотри не подавись, шампанским-то, — последовал ответ.

— Да уж, вашими молитвами, как-нибудь, — от него не укрылось, как при слове молитва, женщина вздрогнула и побледнела.

«Дела тут, похоже, неважнецкие – думал Максим, поднимаясь к себе в номер, – во что это я влип?»

Номер не разочаровал его, хотя он понимал, что надолго в нём не задержится, если вообще когда-нибудь придёт сюда вновь. 2-х комнатный и неожиданно светлый. В дальней комнате – две кровати, две тумбочки и пара стульев. В ближней – телевизор на потрескавшейся советской (как, впрочем, и всё в номере) тумбочке, два продавленных кресла и журнальный столик, из окрашенного под дерево ДСП.

Действительно, люкс (три раза ха), разлюбезная Лариса Викторовна не обманула, вот только душ и туалет общие, в конце коридора.

Максим сел в кресло, оно было на удивление удобным, и задумался. Крепко задумался.

То, что он попал в переделку – к бабке не ходи. То, что он влип в куда более серьёзную историю, чем ожидал – яснее ясного. Он-то думал, что разрулит проблемы лихим кавалерийским наскоком. Ан нет, не тут-то было. Да и вообще, когда он срывался с места – не думал, а подчинялся первому порыву, который, как известно, самый верный. А «жопа» оказалась непросто ей – родимой, а аж с двумя жирными П, что по-русски значит – «Пиз…ц полный».

И перед ним вставал извечный вопрос: «Что делать?», тот самый, что задавался классиком аж в прошлом тысячелетии.

Что-то внутри (интуиция, шестое чувство, опыт?) подсказывало действовать незамедлительно, пока не затянуло, пока не обложили и не взяли в кольцо. Хотя кто его должен был взять в кольцо, он пока не понимал, но это только пока.

А разум, извечный антагонист интуиции, твердил: подожди, не гони коней, осмотрись – пойми кто, что и зачем.

Когда Максим спустился, стойка регистратуры была пуста. Выйдя на широкое крыльцо гостиницы, он поёжился – стало ещё холоднее. Пожалуй, градусов 16, не больше.

Вокруг гостиницы возвышались местные небоскрёбы - 3-х этажные кирпичные дома. Типичные многоквартирные дома посёлков городского типа. Похоже, это был «центр», вон и памятник «вечно живому» среди чахлых ёлочек. Скорее всего, это была площадь Ленина, точнее узнать не представлялось возможным, таблички с названием улицы и номерами домов отсутствовали.

Максим свернул в ближайшую улочку. Странно они были расположены, расходились загибающимися влево лучами из центра, что вроде было не характерно для советского градостроительства. Хотя Максим, мягко говоря, был не силён в архитектуре. Да и неизвестно, что здесь было до того, как поставили гипсовый памятник вождю мирового пролетариата.

«Ну и названице у городка Светловоздвиженск, надо же такое придумать. Странное название». Всё-таки он был не прав, когда вот так – без предварительной подготовки, рванул в этот город. Но то, что в народе называют шестым чувством, а Дед попросту – чуйкой, заставляло торопиться, действовать быстро, чтобы не дать этому чему-то, чему у Максима не было пока названия, раскачаться, раскрутить свои маховики. Это что-то было опасным, очень опасным. И шанс у Максима на удачу, был только в том случае, если он будет действовать не просто быстро, а молниеносно, не оглядываясь и не останавливаясь.

Хотелось Максиму приоткрыться – пустить «щуп» в город, «потрогать» его жителей, «пощупать» атмосферу вокруг. Нельзя, он чувствовал, нет, не чувствовал, у него была железобетонная уверенность, что нельзя, нельзя раскрываться. Опуская «щиты», он не только проникал в окружающее пространство, но и впускал его в себя, в своё сознание, в душу, в самую суть себя. И поэтому он просто иногда останавливался в понравившемся или, наоборот, не понравившемся ему месте и закрывал глаза. Втягивал в себя воздух, вслушивался в окружающее пространство не только ушами, но и всем телом – каждой клеточкой, всей своей тренированной интуицией, отбросив разум, оставив лишь голые инстинкты.

И то, что было вокруг, было не просто тёмным. Пространство было изгаженным, если так можно выразиться «с головы до ног». Оно было гнилым настолько, что обычные мегаполисы казались всего лишь розовыми попками младенцев в испачканных пелёнках. Ох, как ему хотелось посоветоваться с Дедом. Жаль, что это возможно только в мыслях.

Максим всё дальше удалялся от центра, вокруг него возвышались обычные деревенские дома, временами кирпичные, но чаще – деревянные.

Удивляло то, что не было ставших привычными «дворцов», выходцев из горных районов некогда необъятной Родины. Было видно – всё вокруг «исконно» русское. Он шёл, с любопытством оглядываясь. Всё вроде было так, как и должно быть, в таких маленьких городках: побрехивали собаки, копались в придорожной пыли куры и расхаживали горделивые петухи.
Один раз дорогу перебежала стайка гусей. Максим неторопливо гулял по городу, и он всё меньше и меньше ему нравился.

После часа блужданий Максим вышел на площадь перед гостиницей, но уже с другой стороны. В гостиницу не пошёл – свернул в заросшую малиной узенькую улочку и присел на едва не развалившуюся под его весом лавочку.

Он сидел, мял в руках незажжённую папиросу и подытоживал увиденное.

Во-первых, на удивление мало людей. Совсем не видно стариков, которые должны были бы сидеть на завалинках перед домами. Сами дома почти все окружены глухими заборами в рост человека, хотя по нынешним, весьма неспокойным временам, это, конечно, не удивительно.

И лавочки!

Лавочек, которых в таком маленьком сельском городке, должно быть, по крайней мере, по паре на каждой улочке, было мало. Да что там, мало – их просто не было.
Та, на которой он сидел, была единственная, да и она, давно не использовавшаяся по своему прямому назначению (ни кожуры от семечек вокруг, ни бычков) – готова была вот-вот развалиться от старости. Ни гуляющих подростков, ни играющих детей за время своей прогулки он не видел, что в разгар лета было более чем странно.

Во-вторых – он не видел церкви. Не то чтобы он специально её искал, но смотрел внимательно. Никаких следов, что для маленького российского городка не характерно. Даже над единственным родником, который он нашёл в густых зарослях черёмухи, не было построено элементарного навеса, а место было хорошее, нетронутое плохими человеческими эмоциями, без злобы и вражды.

В-третьих – магазины. Уж магазины-то должны были быть! И старые, ещё советские «Продукты», и новые ларьки, торгующие сигаретами и разной мелочёвкой, но их не было. Такого, по идее, просто не могло быть, люди должны покупать если не продукты, то хотя бы одежду и прочие необходимые в хозяйстве мелочи. Не могли они полностью себя обеспечивать. Конечно, он бродил по окраинам, не заходя в центр. Но всё равно всё было не так. Странность ехала на странности и странностью погоняла.

Да и сама атмосфера – гнетущая, давящая, будто бы обволакивающая ватой и затрудняющая дыхание. Словно солнце забыло сюда дорогу. Он, давно привыкший не замечать ни жары, ни холода, мёрз в этом проклятом городе. Зябкая дрожь охватывала его, словно в далёком детстве, когда он, наевшись мороженого, валялся с температурой под сорок и охваченным пожаром горлом, и ничто не могло согреть его.

Единственное место, где он вздохнул свободно, был тот самый обнаруженный им родничок, окружённый густыми зарослями, и заваленный мусором. Там он отдышался и, умывшись прохладной водой, собрал в кучу разбрёдшиеся мысли. Около родника он спешно нарастил «щиты» и смог прогнал вялую хмарь, окутавшую его.

И намёки, намёки, намёки. От «ментов» у вокзала, от Ларисы свет Викторовны. Они были единственные люди, с которыми он говорил, если не считать «водилы», да и вообще жителей города он видел не более десятка, причём издали. У него возникло ощущение, что и полицейские, и администратор (или кто там она) в гостинице, специально подставленные для него марионетки, и выпустили их на сцену с одним лишь смыслом: посмотреть на его реакцию, «пощупать» его и решить, кто он и зачем он.

Надо найти кладбище, там будет ясно, хотя, что ясно? В этом городе ничего ясно не может быть.

Так и не прикурив, он спрятал папиросу за ухо и поднялся с жалобно застонавшей лавочки. В другом месте он бы без труда нашёл последнее место упокоения, пустил бы «щуп» и все дела. От кладбищ всегда веяло тишиной и покоем, мёртвые никуда не торопятся и ни о чём не беспокоятся. Но не здесь и не сейчас. Внутренние «щиты» теперь больше напоминали черепаший панцирь, чем окна, отгораживающие его внутренний мир от внешнего воздействия. Придётся искать по старинке – путём проб и ошибок, вот только время поджимало.

Максим принялся кружить по городу, словно в насмешку пустого. Лишь гомон живности да изредка мелькавшие вдали спины редких прохожих (даже дороги спросить не у кого). Один раз он краем глаза заметил вручную намалёванную вывеску – «Бакалея» и гостеприимно распахнутые двери. Поставил галочку в уме: магазины всё-таки были.

Кладбища всё не было. Отчаяние, скользкой змеёй, шевельнувшееся в груди – они здесь бессмертные, что ли? Но о том, чтобы бросить всё и укатить домой, он не думал, только вперёд.

Он резко тормознул и, развернувшись, быстро пошёл туда, где видел магазин. Вошёл в окрашенные потрескавшейся коричневой краской, фанерные двери. За стеклянной витриной холодильника, облокотившись на прилавок, стояла дородная женщина. Синий форменный халат распирала мощная грудь, что там ниже, Максим рассмотреть не мог, мешала стойка, но не сомневался – нижняя часть была не менее монументальна, чем верхняя. Везёт ему сегодня на пышных.

При виде посетителя дама за прилавком никак не отреагировала, даже не пошевелилась, лишь сонно моргнула.

— Извините, мадам, не подскажете, как мне пройти к кладбищу? — взял быка за рога Максим.

На довольно красивом, хоть и одутловатом лице продавщицы, не проскользнуло ни тени мысли. Она всё так же бездумно смотрела на него. Максим подождал. Тишина.

— Барышня, я, кажется, задал вам вопрос.

Барышня сонно обвела взглядом прилавок перед собой, упруго качнулись выбеленные перекисью кудряшки:

— Я что-то не вижу здесь таблички «Справочная».

— Девушка, я извиняюсь, что так с наскока начал, но не будете ли вы так любезны, подсказать мне, где в вашем городе находится кладбище.

— А тебе зачем? — ленивый взмах слипшихся ресниц.

— У меня там бабушка лежит, — сказал он явную ложь, — хочу навестить могилу.

— Ну, так навести.

— Я не знаю, где оно находится.

— Сам же говорил – бабушка.

Максим решил не обращать внимания на хамский тон продавщицы.

— Милая, — он облокотился на прилавок, приблизив своё лицо почти вплотную к лицу женщины (да какой, к чёрту женщины, с близкого расстояния он видел, что этой девчонке не больше двадцати), — помоги мне, пожалуйста, очень надо.

Она вздохнула, поглядела ему в глаза серыми озёрами, медленно вытянула из-за его уха папиросу (он едва сдержался, чтобы не взять её в захват) щёлкнула извлечённой из кармана зажигалкой. Умело выпустила две струйки густого дыма из тонких ноздрей и неожиданно сдалась:

— Купи чего-нибудь, скажу.

Он обвёл взглядом прилавок: селёдка, хлеб, мелочь из жвачек, сухариков и прочей ерунды. За стеклом холодильника – ассорти из колбас, сосисок и мясных полуфабрикатов. Машинально отметил, что часть продуктов явно несвежие. За спиной продавщицы – батарея разнокалиберных бутылок, покрытых пылью (либо покупатели данное заведение не баловали, либо очередная бутафория для приезжих).

— Хорошо. Бутылку водки, полторашку воды и соль, — зачем ему соль, он сказать не мог, хоть водка и вода ему тоже не были нужны, — и сложите всё в пакет.

Не спросив, какая водка с водой ему нужны, девушка молча сложила первые попавшиеся под руку бутылки (словно понимая всю ненужность своих действий) в пакет, выбила кассовый чек и наконец, сказала:

— От площади Ленина, вниз по улице Ленина до конца.

Протянула ему пакет, смахнула деньги в кассу и отвернулась, так что он мог обозревать её внушительный зад, обтянутый ситцем.

— Где у вас тут улица Ленина, табличек нет.

Она обернулась к нему, качнув похожим на две астраханские дыни бюстом. В её глазах мелькнула насмешка, разбавленная… да, ему не показалось, каплей сочувствия.

— Памятник прямо на неё рукой указывает.

— Спасибо, сладкая, скажи, будь любезна, где дом 3 на этой улице? — Максим решил воспользоваться ситуацией и получить максимум информации.

Взгляд продавщицы сразу потускнел. Она процедила сквозь зубы:

— Последний дом в конце. И вообще, уходи, я закрываюсь. Обед у меня.

Он вышел из магазинчика, сжимая в руке пластиковый пакет с бесполезными покупками, и рванул к гостинице.

Гипсовый вождь указывал широкой дланью на прямую, словно нарисованную по линейке улицу. Как же он не заметил её сразу, вот в чём вопрос. Максим повертел головой: теперь понятно. От гостиницы улицу загораживал памятник, и ели, росшие вокруг него, а от скамейки, где он сидел, она была сильно левее, и с этого места её было не видно.

Проходя мимо скамейки, он зашвырнул бесполезный пакет в кусты малины, росшие рядом со скамейкой. Цель всё ближе, пожалуй, кладбище ему теперь без надобности, пора нанести визит в дом под номером 3, времени, он чувствовал, почти не оставалось.

Как всегда, когда он включался в дело, голова становилась свободной от мыслей, тело действовало само, как у хищного зверя. Логика уступала место интуиции, а размышления – действию.