Metoc

Старик протянул Роланду смятые клочки бумаги. На трёх, словно курица лапой, было нацарапано одно и то же:

Гуссанос[1] съехали. Я за ними слежу.

Как только прибудут на место, пришлю посыльного.

В четвёртой, всё тем же корявым почерком было выведено:

Петушки в гнёздышке. Ждите меня в кабаке «Три пескаря».

Сие злачное заведение Роланд знал хорошо. Располагалось оно на окраине, у западных ворот. В «Трёх пескарях» собирались самые отпетые головорезы.

Джозе уже ждал его в кабаке.

Увидев Роланда, он махнул кабатчику и тот незамедлительно проводил их в отдельную комнату.

Войдя в тёмное помещение, Роланд поморщился: в тесной клетушке, мало того, что было темно, как у игерийца подмышкой, так ещё и воняло тухлой рыбой, луком и прокисшим пивом.

— Рассказывай. — Роланд нетерпеливо пристукнул каблуком по грязным доскам пола.

— Эти лосментикатос[2] свинтили из гостиницы, едва луна взошла на небо. Отправились они к западным воротам и дальше, по старой дороге в лес, и сеньор Муэрто, вы не поверите, куда они завернули перед этим.

Джозе хитро и как-то смущённо, что ли, посмотрел на Роланда. Он, наверное, единственный во всей Оливе знал, куда иногда отлучается Роланд. Только по поводу его знания Роланд не беспокоился, об этом Проныра не проболтался бы и на дыбе. Не одна Долорес Де ЛаВега любила окружать себя верными людьми, обязанными жизнью. Роланд спас Проныру от смерти, от очень, надо сказать, нехорошей смерти. «Портовые крысы», поймав его за руку на шулерстве, хотели разрезать ему живот, насыпать туда камней и кинуть в море, дабы посмотреть, как тот, ещё живой, идёт на дно. А Роланд его тогда выручил, правда, схлопотал при этом пару дырок в шкуре.

— Не тяни кота за яйца, — Роланд понял, куда клонит молодчик, — заезжали они в один из домов Дельгадо, я прав?

— Откуда вы знаете? — Проныра в непритворном удивлении всплеснул руками.

— Куда они после отправились? — Роланд проигнорировал вопрос.

— Ну, в свете всего вышесказанного, — Проныра пожал плечами, — вы не удивитесь, узнав, что обосновались они на асиенде Дельгадо, лигах в пятнадцати от города.

— Я так понимаю, из дома они уехали в сопровождении девушки?

Джозе пожал плечами:

— Насчёт девушки ничего не знаю, а вот тройка головорезов, увешанных оружием, их сопровождала.

Роланд нахмурился:

— Они были верхом?

— Верхом и крытый возок, кто в нём сидел – не знаю, так что, может, и была с ними какая-нибудь тиа[3].

— Кроме этих пятерых, есть ещё мужчины в доме?

Проныра задумчиво почесал кончик носа:

— Дельгадо я видел, а он, насколько я знаю, без гардов не ездит.

Ролан кивнул.

— Пятеро, охранников у него пятеро.

Джозе произвёл нехитрый подсчёт:

— Минимум одиннадцать, это если не считать привратника. Видел я его – здоровый как бык, и тесак в локоть длинной на поясе. Много.

Роланд его почти не слушал, размышляя, кого из парней стоит взять с собой на бойню. А то, что никто из обитателей асиенды живым из неё не выйдет, он не сомневался. Это даже хорошо, что Дельгадо замешан во всём этом. Роланд одним ударом прикончит двух мух. Отправит на тот свет и этих ублюдков наёмников, и муженька Изабеллы.

— Так, Джозе, с собой возьмём…

— Сеньор Роланд, — оборвал его Проныра, — никто не пойдёт на это.

Он смущённо опустил глаза.

Вот это да! Каким только Роланд его не видел: и в стельку пьяным, и голым, с двумя  шлюхами в кровати, изрезанным до полусмерти, весёлым и отчаянным, но вот смущённым – никогда.

— Почему?

— Глава, — Проныра стрельнул глазами в потолок, — он запретил.

— Что, запретил? — Роланд даже и не думал скрывать удивления в голосе.

— Всё. Он откуда-то узнал, что вы, ну, это самое, — он провёл большим пальцем по горлу, — задумали этих… Нашёл меня, не сам, конечно, через Пабло, передал, чтобы мы больше за ними не следили. Ещё тогда – днём. Все парни сразу и рассосались кто куда.

— А ты, значит… — Роланд не закончил.

Проныра кивнул:

— Я вам должен.

Роланд нервно топнул ногой по грязным доскам пола. Дело обернулось хуже некуда. Что же делать?

— Я тут подумал, — Проныра пододвинулся к нему почти вплотную и тихо зашептал, — наёмников нанять надо. У северных ворот, им глава не указ.

Роланд задумчиво постучал носком сапога по доскам пола. Пожалуй, Проныра дело говорит. Сам он об этом не подумал.

Джозе тем временем продолжил:

— В порту заведение есть. «Дикий гусь» называется. Там завсегда головорезов найти можно. Которые за звонкую монету кого хошь прирежут: хоть герцога, хоть гранда, хоть сестру родную. И порт – это не вотчина главы. Только, я так думаю, это дело побыстрее провернуть надо. Ну, найм в смысле.

Роланд задумчиво покивал:

— Быстро и аккуратно.

— Ага, пока Глава о найме вашем не прознал, и вас к себе не вызвал.

— Почему сразу не вызвал?

— Так искали вас, только никто не знал, где вы?

— А ты?

— Ха! — Проныра усмехнулся. — Меня никто не спрашивал. Кто я? Так, мелкий шулер.

— Хорошо, — Роланд протянул руку Проныре.

Тот осторожно пожал её.

— Держи. — Роланд отстегнул кошель и протянул его Джозе.

— Нет, — Проныра облизнулся, — я должен…

— Твой долг оплачен. — Роланд хлопнул жулика по плечу и сунул ему кошель в руку. — Исчезни из города на пару месяцев.

— Как скажете, сеньор Муэрто. А может, плюнете на всё? Зачем вам против Главы идти?

Роланд задумчиво произнёс:

— Нет, к сожалению, не могу, здесь замешено личное, да и воняет от всего этого премерзко. Что-то нехорошее затевается. Расскажешь, как до асиенды добраться, и вали подальше.

— Я покажу дорогу и уйду.

— Встретимся на западном тракте, в тисовой роще… — Роланд прикинул время, нужное для набора бойцов, — за час до заката. Приведи мне лошадь и оружие захвати на всякий случай.

11

В свой дом, находившийся недалеко от южных ворот, он крался, словно полночный ладрон[4] задами, так, чтобы никто не увидел. Но, проникнув к себе через чёрный ход, понял, что мог и не таиться. В доме его ждали.

Вольготно развалившись в его любимом кресле и попивая редкое для этих краёв, и также любимое им Хешарское пенное, его ждал Алехандро Тромпетисто[5] – возио[6] Главы ночных теней.

— Проходи Кадавр.[7] — Гулко произнёс он, ставя бокал на столик с резными ножками.

— Я, Муэрото, — равнодушно откликнулся Роланд.

Трубач, единственный, кто, проявляя неуважение, позволял себе коверкать прозвище Роланда, все остальные были мертвы, но глас Главы он трогать не мог.

Пожалуй, пора это исправить, подумал Роланд. Тем более что и с Главой придётся что-то решать, так что, как говорится – но се аррепиента дела лече деррамада[8].

Он скинул плащ прямо на пол, отправил туда же шляпу и сделал шаг в сторону  Алехандро.

— Глава велел передать… — начал тот, приподнимаясь из кресла, но закончить не успел.

Змеиным движением Роланд выхватил из-за спины чинкуэду, лезвие в предвкушении крови запело песнь смерти, и в длинном выпаде вонзил похожее на иглу остриё в горло Трубача, чуть правее кадыка и резко повёл руку в сторону, вскрывая горло возио, словно умелый рыбак брюхо только что пойманной рыбины.

Алехандро захрипел, выгнулся всем телом и тут же обмяк, бессильно свесив голову на грудь.

Роланд аккуратно положил меч на столик и, взяв бутылку, с удовольствием, горло уж очень пересохло, отхлебнул прохладного вина прямо из горлышка. Он задумчиво посмотрел на мертвеца в своём кресле, на кровь, заливающую дорогую бархатную обивку и уже начавшую капать на пол, и, сделав ещё один глоток, вернул бутылку на столик.

Пора заняться изменением внешности.

Этому хитрому ремеслу он обучился двенадцать лет назад у гимнастки и помощницы метателя ножей цирковой труппы во время осады Андона. В промежутках между дежурством на городской стене и муштрой солдат он бегал к смуглой гладкокожей Алисии в цирковой фургончик, раскрашенный в весёлые жёлто-оранжевые цвета. Там они предавались любви, перемежая любовные баталии уроками по накладыванию грима и метанию ножа. Тот месяц, вялотекущую осаду, в конце концов, сняли, он запомнил навсегда. Эти тридцать дней были, пожалуй, самыми светлыми в его тогдашней жизни наёмника. Никаких битв и смертей, редкие перестрелки с осаждающими были не в счёт, только солдатская рутина и постельные сражения с черноволосой красавицей.

Умения изменять внешность, потом, по прибытии в Оливу, ему очень пригодилось. Не все дела, проворачиваемые Роландом под покровом ночи, можно было делать без маскировки. Да и начинал он в Оливе свою карьеру ночной тени, не с самых низов, конечно, но и на собрания братства его пустили не сразу.

Роланд достал ящик с гримёрными принадлежностями, открыл и придирчиво осмотрел коллекцию усов, бород и накладных волос. Выбрав понравившиеся, он пристроился перед серебряным зеркалом и принялся за работу. Через полчаса преображение было закончено. Из отполированного металла на Роланда смотрело чужое лицо. Глаза остались прежними, а вот всё остальное…

Усы, обрамлявшие рот, переходили в густую бороду, тянущуюся до самых висков, совершенно преобразили его лицо, светлые волосы он спрятал под платок, а брови перекрасил в тёмный цвет. Пожалуй, теперь его не узнала бы и родная мать. При воспоминании о матери Роланд тяжело вздохнул.

Закончив с маскировкой, он начал переодеваться.

Элегантный светлый наряд благородного идальго сменился на одежду простою, но добротную. Вместо шелковой камисы – хлопковая рубаха со стоячим воротом. Бриджи и элегантные туфли сменили плотные тёмные штаны и мягкие сапоги. Из прежней одежды Роланд оставил только колет со вшитой кольчугой. Напоследок он надвинул на самые глаза рыбацкую шляпу, с широкими вислыми полями, надёжно скрывающими преображённое лицо от досужих взглядов. Длинный плащ из грубой ткани спрятал прицепленный на пояс кальцбальгер и два пистоля.

Роланд помедлил и, отодвинув шкаф с книгами, снял одну половицу, ту, что возле самой стены. Запустив в дыру руку, он достал увесистый кошель, прикинул в ладони: около полусотни золотых, для наема маловато будет. Он достал ещё один, так, пожалуй, в самый раз будет, и прицепил оба кошеля на пояс. После, вернув половицу и шкаф на место, покинул дом.

[1] Гусано – буквально червь (зд. мешок дерьма).

[2] Лосментикатос – идиоты.

[3] Тиа – здесь девушка.

[4] Ладрон – вор.

[5] Тромпетисто  – трубач.

[6] Возио – голос (здесь человек, через которого глава передаёт приказы подчинённым).

[7] Кадавр – мертвец.

[8] Но се аррепиента дела лече деррамада – не жалей пролитого молока (дословно) – аналог – снявши голову, по волосам не плачут.

Неомаг. Часть 2. Глава 1

Неомаг. Часть 2. Глава 2

Неомаг. Часть 2. Глава 3

Неомаг. Часть 2. Глава 4

Неомаг. Часть 2. Глава 5

Неомаг. Часть 2. Глава 6

Неомаг. Часть 2. Глава 7.1

Неомаг. Часть 2. Глава 7.2

Неомаг. Часть 2. Глава 8

Неомаг. Часть 3. Глава 1

Глава 2.

Он смотрел на девушку со странным и загадочным именем Золя, слегка прищурясь, в глаза нахально лез едкий дымок от зажатой меж пальцев папиросы. Ещё при входе в ресторан он спросил, какой выбрать зал – для курящих или нет.

На что девушка осторожно поинтересовалась, курит ли он.

— Я сама не курю, даже ни разу не пробовала, а папа, — она произнесла это папа с нежностью и грустью, из чего он заключил, что папы, скорее всего, нет в живых, — папа дымил как паровоз, и дым меня не раздражает, даже немножко нравится, если, конечно, не слишком сильно накурено.

Так, они и оказались на втором, для тех, кто дымил этаже. Девушка удивительно мало ела, и неожиданно быстро опьянела, хоть заказал он лёгкое Южноафриканское. Было видно – пить она не умеет.

Золя рассказывала о своей периферийной жизни. Максим слушал девушку краем уха, машинально фиксируя в памяти вехи её жизни. Катая в пальцах рюмку с водкой, он размышлял – сколько ей лет? На вид года 22–23, по поведению и двадцати нет. А вот если заглянуть в серую бездну, прячущуюся за пушистыми ресницами, да непросто заглянуть, а, не испугавшись, нырнуть в самую глубину, то можно обнаружить спрятанный на дне омут чувств. Причём не такие, какие он ожидал увидеть в молодой очаровательной девушке. И даже не такие, какие он обычно обнаруживал в людях, стоило ему приподнять щиты.

За напускной весёлостью Золи он обнаружил печаль, тоску, грусть и боль. Но боль не режущую, как от предательства, и не бьющую наотмашь, как от обиды или оскорбления; а какую-то отстранённую, словно бы сглаженную и привычную, каким бывает привычный вывих, или хроническая болезнь, с которой смирились и даже вроде как перестали замечать.

Поверх всего этого была разлита тонкая плёнка надежды, надежды на лучшее, светлое, хорошее, как было когда-то, когда-то давно – но было, было. Эта плёнка, видимо, и глушила дурной выплеск, обычный для негативных чувств. Хотя, что значит негативные чувства? Бывает ведь и злобная радость, и светлая печаль.

Вот и печаль её была такой, какой она бывает, когда счастливое детство проходит и человек вступает во взрослую жизнь. Тоска была тоской по покинутому дому, в который обязательно вернёшься. Грустила Золя, как человек, расставшийся с кем-то близким, но точно знающий: новая встреча впереди. Даже боль девушки была как от больного зуба – стоит его вырвать, и она уйдёт и вскоре забудется, как плохой сон.

Не было в чувствах Золи негатива. Он точно это знал, так как пару раз осторожно касался девушку вниманием, приспуская свою защиту. И впервые это ему понравилось – шло от Золи тепло и расслабляющее спокойствие. С таким в своей жизни он сталкивался лишь несколько раз. Первый раз, когда жил у Деда. Похожий фон шёл от Пелагеи Дмитриевны и самого Деда. Второй и третий раз нечто подобное шло от Да Вэя и Исатори Кано.

В голове, мешая наслаждаться общением, глубоководным кракеном, шевелилось: не подстава ли эта встреча? Уж больно всё складно получилось.

Максим ещё с конца сентября чувствовал себя неуютно. Казалось, следит за ним кто-то. Кто-то или что-то? Вцепившись масляными, цепкими паучьими лапками в спину. И не скинуть, не сбросить этот пристальный и враждебный взгляд. И это чувство лишало его покоя, заставляя дёргаться и выходить на улицу затемно и кружить по городу в тщетных попытках хоть краешком глаза увидеть того, кто преследует его. Он, то подолгу бродил по городу, сворачивая в проходные дворы, и петлял, как заяц, убегающий от лисы, по узким улочкам заречной части. То нырял в метро и ехал в верхний город, где просиживал в кафе, кофейнях и ресторанчиках по несколько часов кряду, пытаясь высмотреть в посетителях и в мелькающих за окнами прохожих своих преследователей. Но, то ли «топтуны» были на голову выше его, в умении скрывать своё присутствие, то ли это была игра воображения и разыгравшаяся паранойя.

…Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят…

Поняв всю тщетность попыток увидеть преследователей в городе, он начал выбираться на природу. Сначала в городские парки и кладбища, а потом и за город. Но и там он чувствовал пристальное внимание. Максим забирался в самые глухие, насколько это возможно в пригородных лесах, места и там скидывал с себя щиты, оставаясь ментально голым, словно младенец перед враждебным миром. Раскрывался и раскидывал вокруг себя невидимые нити внимания, пытаясь нащупать того или то, что следит за ним. Он всё больше утверждался в мысли, что затылок его сверлит враждебным взглядом именно что-то, а не кто-то, не человек. Что-то враждебное и злобное.

Отголосок событий в Светловоздвиженске?

Может – да, а может – нет. Он там славно проредил верхушку секты, и хоть до Магистра не добрался, но самую мощную колдунью силы лишил. Правда, о том, как это произошло, он без стыда вспоминать не мог, вот только иного выхода у него не было. Если только убить Альбину, но этого он не хотел. Да и оперативники из конторы почти всех, кто находился в секте, захватили. Так что «Последний приход» стал напоминать не мелкоячеистую сеть, способную спеленать матёрого зверя, а рваный невод, в котором не запутается и самая маленькая рыбёшка. Но как бы далеко, в силу его возможностей, конечно, ни простирались нити внимания, обнаружить он ничего не смог.

Всё это время, чувствуя на затылке незримо давящий взгляд, нынче утром он проснулся ещё до рассвета, от какого-то смутного чувства утраты и тяжёлой, гулкой от пустоты головой. Он долго курил, глядя в тёмное окно на пустой двор, и никак не мог понять, что же его так беспокоит. Пока с удивлением не обнаружил, что взгляд, взявший его спину в снайперский прицел, исчез. Максим привык к нему, как человек долго несущий груз настолько привыкает к тяжести на плечах, что перестаёт замечать её, а когда груз пропадает, не сразу это замечает, а после удивляется непривычной лёгкости.

Что-то готовится. Не зря кто-то или что-то, так долго расшатывавшее почву под ним, давившее на него, заставляющее дёргаться пойманной на крючок рыбой, нервничать и предпринимать действия, совершая при этом ошибки, вдруг отступило. Видимо, Максим, не предпринимавший никаких активных действий, кроме попыток увидеть преследователей, своим бездействием заставил незримого наблюдателя изменить тактику.

Поняв это, Максим швырнул недокуренную папиросу в приоткрытую форточку и отправился в душ. Освежившись и заполнив пустоту в голове чашкой кофе, он собрался на свою привычную прогулку по городу. В этот раз он для разнообразия решил побродить по собственному району.

Повинуясь внутреннему импульсу, вместо удобных и привычных джинс и кроссовок он тщательно отгладил давно ненадёванные чёрные брюки и до блеска начистил туфли. А футболку и подбитую мехом куртку сменил на джемпер с высоким горлом и приталенное пальто.

И вот сейчас, сидя в полутьме ресторанного зала, Максим смотрел на Золю сквозь голубоватый дымок сгорающего табака. Смотрел, как шевелятся её, что-то рассказывающие, покрытые бледной помадой губы. Видя мелькающие в улыбке ровные зубы, он мучительно решал, что значит эта встреча. Подарок судьбы, наживка конторы или злая игра силы, что так внимательно наблюдала за ним?

Максим глубоко затянулся и, затушив окурок в пепельнице, вдруг заметил, что девушка молчит, и, судя по всему, уже продолжительное время. Он поймал взгляд Золи, странно выжидательный, словно она от него чего-то ждала. Каких-то слов, действий? Без проникновения в сознание девушки он никак не мог понять, чего она хочет. А шарить в голове Золи он не хотел. Ему казалось это вмешательство нечестным и каким-то грязным, что ли. Тем более он решил для себя, что их встреча всё-таки случайна. Ничего случайного в этом мире, конечно, не бывает, но и на старуху бывает проруха.

Так что оставалось выяснять, чего же девушка хочет обычными способами, как это делают большинство людей. Он, конечно, мог внушить ей всё что угодно, любое чувство: от дикой, необузданной страсти и ненависти до банального отвращения, но Максим не хотел этого. Странно, он вдруг понял, что устал быть один. Устал быть одиноким волком, ни от кого не зависящим, но и не несущим ни за кого ответственность. Ему вновь захотелось почувствовать тепло и искренность другого человека. И не только получать душевное тепло, но и дарить его.

Максим поймал себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к девушке, что было более чем странно, учитывая, что он не выносил прикосновений. Он поэтому и не любил борьбу и всяческую возню в партере, а предпочитал бескомпромиссный кулачный бой или короткие и жёсткие заломовые техники.

Он осторожно, кончиками пальцев, погладил Золино запястье, отметив про себя, какая у неё мягкая кожа. Золя, вопреки его опасению, не отдёрнула руку, наоборот, провернула ладонь в его руке, и их пальцы переплелись.

— Какая у тебя здесь кожа, — она провела кончиками коротких ногтей по костяшкам среднего и указательного пальцев, — что это?

От её прикосновения по его спине побежали мурашки, словно через нервы пропустили слабый заряд электрического тока. От пальцев девушки шли до невозможности приятные, вибрирующие токи тепла.

— Мозоли, — голос у него сел, и слово вырвалось из горла вороньим граем.

— Откуда такие? — Золя продолжала нежно гладить его ладонь.

— Это долгая и местами грустная история, — он вымученно улыбнулся.

— Расскажи, а то я про себя всё рассказала, а о тебе ничего не знаю.

Максим, во время беседы думавший о своём, но машинально фиксирующий её рассказ в глубинах памяти, мгновенно восстановил всё, что она говорила.

______________________

Взгляд из-под ресниц.

Золя.

Первый и главный свой удар от жизни, принёсший ей разочарование в этой самой жизни и кровоточащую рану на сердце, Золя получила в десять лет. Этих ран потом будет столько, что сердце её к двадцати пяти нынешним годам должно было покрыться жёсткой коркой шрамов. Оно и покрылось. Но плёнка эта была тонкой, как ледок на лужах в первую морозную ночь, и всё, что надо для того, чтобы она исчезла без следа – это немного тепла и внимания.

Она, как сейчас помнила тот осенний день, наполненный тёплым светом бабьего лета. Старенькое кладбище, охапки багряных листьев под ногами и запах, идущий от них. Удушливый, мерзкий запах разложившейся лиственной плоти. Казалось, он пропитал её всю: волосы, любимую курточку, подаренную отцом, чёрные траурные колготы и резиновые сапожки. Он потом долго преследовал её, прячась под кроватью, подкарауливая за углом по пути в школу, скрываясь за дверцами кухонных шкафов и белом, холодном нутре холодильника. И куртку свою, розовую, с капюшоном и ремешком резинкой, она больше не могла надевать. Пахла она смертью, и, казалось, стоит её надеть и она также – палой листвой, ляжет на землю, чтобы больше не встать.

А пока она шла за гробом отца и всё вспоминала случай двухгодичной давности. Они тогда поехали в столицу края отдавать его наброски в типографию, а автобус, старый, раздолбанный «Лиаз», нестерпимо мотался на плохой дороге и ужасно вонял солярой.

Её, тогда восьмилетнюю, на середине дороги здорово укачало, и отец с трогательной и беспомощной улыбкой на бородатом лице скручивал из листов ватмана кульки, в которые её тошнило.

Золю выворачивало наизнанку, а папа гладил её по плечам и шептал что-то ласковое и утешающее. А когда всё в ней закончилось, и она в бессилии уткнулась лицом в его куртку пахнувшую краской, олифой и немножко спиртным, папа рассказал ей сказку, от которой она заснула, счастливо улыбаясь.

Больше всего на свете она любила отца, даже больше мамы. Пускай эта величина была меньше толщины волоса, но всё же была, хоть девочка ни за что на свете не призналась бы в этом. Любила его вечно растрёпанные волосы, жилистые худые руки с навсегда въевшейся в ладони краской. Бородатое лицо и щербатую улыбку с зажатой в уголке рта беломориной.

Она могла бесконечно долго сидеть в его студии, так он называл пристроенную к дому веранду, и наблюдать, как он резкими, уверенными мазками рисует свои картины. Девочке нравилось наблюдать за его лицом, отражающим всю палитру чувств, бушующих в нём в этот миг. Вот он яростно грызёт клок бороды, засунутый в порыве злости в рот, руки крутят кисти – в картине что-то не складывается; но миг – и лицо озаряется улыбкой, и руки вновь мелькают над холстом. И на загрунтованном полотне появляется озарённый солнечным светом луг, а в углу появляется тонкая женская фигура, так похожая на фигуру матери.

Ещё больше она любила моменты, когда отцу удавалось продать в столичном городе картину, и он возвращался домой нагруженный подарками и с гордостью вручал обрадованной матери мятые купюры. Мать счастливо улыбается и нежно прижимается к отцу, а он, сграбастав сначала её в охапку, а потом и Золю, заливисто хохоча, кружил их по комнате.

Счастье кончилось, когда отец, склонившийся над никак не получающейся картиной, вдруг странно захрипел, схватился за грудь и, страшно, марионеткой у которой злой кукольник обрезал нити, повалился на пол.

После похорон отца девочка словно впала в летаргический сон. Она плохо спала и плохо ела, стала рассеянной. Оценки в школе, ранее блестящие, стремительно поползли вниз.

Спасла её и вывела из ступора мать, но не участием и заботой, любовью и нежностью, а своим, казалось, ещё большим горем. Никогда не отличавшаяся особенной страстью к мужу, и временами бывавшая холодно отстранённой от него (много лет спустя Золю поняла – было между ними что-то такое, что подточило их любовь) она вдруг осознала всю свою любовь к нему. И это осознание и сознание того, что теперь уже никогда она не сможет обнять его и поговорить, сломало её.

Она, словно цветок, опалённый морозом, вся как-то поникла, перестала следить за собой и дочерью. По утрам еле-еле собиралась на работу, весь день проходил как в тумане, а вечерами, кое-как приготовив ужин, усаживалась перед окном и молча, смотрела в тёмное стекло невидящими, направленными вглубь себя глазами.

Золя, приходя из школы, через силу ужинала, а частенько, посидев над тарелкой, вываливала её содержимое в мусорное ведро и шла к себе. В комнате она, не раздеваясь, валилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно плакала, а под закрытыми веками крутилось кино из прежней, счастливой жизни.

Так тянулось почти до Нового года. В последний учебный день, сбежав с новогоднего школьного вечера, она до самого темна бродила по заснеженному городу.
Не осознавая, что делает, она посетила все места, где любила бывать с отцом и матерью. И парк в самом центре, и откос над рекой, где они летом любили устраивать пикники. Побывала в старом городе с булыжной мостовой и застроенном, купеческими, ещё дореволюционными, особняками. Дошла даже до старенькой водонапорной башни, на самом краю города, которую так любил рисовать отец.

— Понимаешь, доченька, эта башня, как тебе объяснить… Сколько её ни рисуй, никогда не получится одинаково, она всегда иная. Ты, Зи, посмотри, какая она странная, разная. То загадочная, то весёлая, а то и страшная…

У башни начиналось небольшое поле, за которым расположилось кладбище, на котором был похоронен отец. Девочка постояла на его краю, всматриваясь в темневшие деревья и могилы между ними, и, внезапно сорвавшись с места, опрометью бросилась домой.

Мама, как же она в своём горе, могла забыть о ней. Мама, мамочка, мамуля…

Золя влетела домой, торопливо скинула сапожки, бросила, промахнувшись, пуховик на вешалку и, не сняв шапки, ворвалась на кухню.

Мама сидела, как все последние месяцы, у окна, на табурете сделанном отцом и им же раскрашенном полевыми цветами. Золя видела её сгорбленную спину, волосы, выбившиеся из пучка на затылке и отражающиеся в оконном стекле, абсолютно сухие, но какие-то мёртвые глаза.

— Мама, — одними губами прошептала девочка и, упав на колени, уткнулась лбом ей в живот.

Слёзы, с подвыванием и всхлипами, потоком хлынули из неё. Мать, поначалу безучастно сидевшая, положила ей сухие ладони на затылок, никогда до этого не плакавшая, даже на похоронах отца, вдруг сдавленно взвыв, заплакала навзрыд, как плачут дети.

______________________

Максим отвёл глаза. Что он делает? Пора завязывать с этим. Кроме неприятностей, он этой девочке ничего не принесёт. Она и так получила слишком много ударов от жизни, чтобы ещё и он причинял ей боль.

— Да, Золя, — невпопад сказал он, — мне кажется, нам пора.

Максим осторожно высвободил руку из мягкой ладони девушки.

— Пойдём, время позднее, а у меня завтра важное дело.

— Как сегодня днём? — в  голосе Золи сквозила неприкрытая обида.

— Нет, девочка.

Он жестом подозвал официанта. Золя, нервно подхватив сумочку быстрым шагом, направилась к выходу. Максим, взглянув на счёт, расплатился. Бросил взгляд на оставленный на столике букет и пошёл догонять девушку.

Нагнал он Золю уже в дверях. Она торопливо завязывала поясок пальто.

— Подожди, — он прихватил её за локоть, — Золя, не кипятись, ты же ничего про меня не знаешь.

Она резко обернула, красивые губы подрагивали, в глазах блестели слёзы. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Пальцы нервно теребили ремешок сумочки.

Максим вдруг понял, что сейчас произойдёт, и приготовился отступить от Золи на шаг, но внезапно понял, что не хочет этого. Наоборот, он хочет шагнуть ей навстречу и обнять её. Поэтому, когда Золя порывисто шагнула к нему, обхватив его голову руками, и, привстав на цыпочки, прижалась тёплыми, пахнущими виноградом губами к его губам, он остался на месте.

Чему быть, того не миновать.

Максим подхватил Золю на руки, она доверчиво опустила голову на его плечо, и шагнул к выходу. Метрдотель шустро открыл перед ними дверь и, судя по лицу, собрался подмигнуть Максиму, но, встретившись с ним взглядом, резко передумал.

Максим с девушкой на руках шагнул в холодный воздух вечернего города, мотнул головой ближайшему такси. Водитель всё понял. Подрулив ко входу, он выскочил из машины и  распахнул перед ними дверцу.

— Куда? — флегматично поинтересовался таксист, когда они угнездились на заднем сиденье.

Максим собирался назвать адрес, но Золя опередила его, торопливо выпалив свой. А потом всю дорогу они молчали, потому что, целуясь, говорить неудобно.

Уже на лестнице он снова подхватил Золю на руки. Они так и ввалились в номер. Вещи разлетелись по комнате испуганными птицами. Его чёрное пальто нежно обхватило рукавом её кремовое, брюки переплелись с юбкой, а блузка запуталась в свитере.

Она была страстной, нежной и податливой…

Она была тёплой и мягкой…

Она была неопытной…

Она была девушкой…

Она была…

Он взглянул на часы: батюшки святы, четвёртый час, пора обедать. Аккуратно заперев ящик стола – старая привычка, никому его писанина не нужна, а если бы и понадобилась кому-нибудь, то разболтанный замок всё равно не убережёт тайны.

Готовил Войнов себе каждый день, так как время тянулось медленно, а заполнять его всё равно было надо, хоть чем-нибудь. И готовка, как и его графоманские изыски, была ничем не хуже любого другого дела.

Поев и вымыв посуду, он сменил кассету. Наугад перемотал плёнку. Кнопка «Play» с лёгким щелчком утопилась в корпус, и Шклярский чуть насмешливо запел:

Подкрался сзади вечер, весь город им укрыт

И надо бы развлечься, как нам быть?

Я знаю, ты услышишь – откликнешься на зов.

Я позвоню – ты будь готов.[1]

Первый альбом «Пикника» отличался от всех остальных, был в нём какой-то позитив, того, чего так недоставало Войнову в последнее время. Он хоть и нехотя, но признавался себе, что устал от подобной жизни. Жизни, больше похожей на существование растения, чем на жизнь человека. Алексей Иванович смотрел в проём окна. На улице сгущались сумерки, но единственный фонарь, обычно освещающий разбитый асфальт перед домом, почему-то не горел. Осенний вечер отразил сквозь оконное стекло, его лицо. Тяжёлый подбородок, упрямые губы, острые скулы, готовые прорвать кожу, широко расставленные глаза и высокий лоб под седеющим ёжиком волос. Сумрак и пыльное стекло скрадывали детали, пряча морщины и складки вокруг рта. Тишину его квартиры нарушали только тиканье стареньких ходиков, принадлежавших ещё его деду, да голос певца:

Зажав в руке последний рубль, уйдём туда, уйдём туда,

Где нам нальют стакан иллюзий, и бросят льда, и бросят льда.

Войнов слабо улыбнулся своему отражению, двойник в стекле осклабился в ответ и подмигнул. Песня так некстати напомнила ему об Алёне.

И снова будет целый вечер глушить толпу, гитары звон,

Дым табака укроет плечи, и будет плавиться капрон.

Они под неё и познакомились, и даже уточнять не стоит, что произошло это осенним вечером. Они тогда с парнями из группы отмечали очередную удачную командировку и поздравляли Дока, на днях ставшего отцом. Он, изрядно под шофэ, вышел проветриться на крылечко кабака, да глотнуть свежего воздуха, в зале было накурено так, что впору пожарных вызывать.

Алексей Иванович, тогда просто Лёха с позывным Война, стоял на крылечке, слабо покачиваясь на пьяных ногах, и, прикрыв глаза, пытался выгнать из себя хмельной дурман. Ничего, конечно, у него не получалось – 0,7 беленькой на брата, это не шутки. Но он был молод, силён, и мог влить в себя если не столько, то половину точно. За спиной гремело:

Певец терзает голос, мигает в зале свет,

Но нас не раздражает, нет.

И мы ещё закажем, монет не хватит пусть,

Ведь я платить не тороплюсь.

Он уже собрался вернуться, тем более что продрог, да и Паша Громкий уже выглядывал и звал накатить по маленькой за недавно рождённых близнецов Дока. Как сбоку раздалось:

— Отцепись, сказала.

— Заткнись, дура, обрядилась как, блядь, ляжками голыми сверкаешь, зубы скалишь и под каждого му…ка лечь норовишь.

Мужской голос был визглив и полон злости. А вот женский хоть и взвинчен, но для такой ситуации на удивление спокоен.

— Пошёл ты, я не твоя жена, чтобы мне указывать, как одеваться и кому улыбаться.

— А сука, мне не даёшь, а этому уроду, значит, с радостью?

— Отпусти руку, Серый, больно. Отпусти, сказала. Холодно, я внутрь пойду.

Разговор Лёхе не понравился. Он открыл глаза и лениво повернулся к ссорящейся парочке, стоявшей к нему вполоборота. Она сразу понравилась ему: невысока и стройная, с блестящими в неоновом свете вывески, тёмными волосами. Маленькое чёрное платье, туфли на высоких каблуках.

А вот спутник девушки ему не глянулся: плотный, невысокий, широченные плечи распирали белоснежный свитер с V-ым вырезом. Низкий лоб и полное отсутствие волос, толстая цепочка на бычьей шее и здоровенные кулаки. Бандюк, с ходу определил Лёха.

Он встретился глазами с девушкой. Спокойные, ни капли страха, один сплошной вызов. Он пожал плечами, милые бранятся, только тешатся, и шагнул к входу в ресторан, но краем глаза увидел, как вздымается мускулистая рука, с явным намерением залепить девушке пощёчину. Тело сработало машинально – рывок, перехват. Лёха успел за секунду до того, как широкая ладонь опустилась на гладкую щеку девушки.

Война сжимал толстое запястье, решая, что делать.

Бандит обернулся к нему – толстые губы кривятся от еле сдержанного бешенства, глаза как у быка, увидевшего красную тряпку.

— Тебе чего, щенок? Тоже захотел?

— Не надо бить девушку, ик — Лёха икнул, — это не хорошо.

— Ну, ты борзый, — удивился Серый, — щас я тебя в асфальт закатаю, падла.

— Серый, не трогай его, — сказала девушка, переводя на Лёху до невозможности голубые глаза. — А ты, мальчик, иди, не вмешивайся в дела взрослых.

Хоть ей самой на вид было чуть больше двадцати.

— Так это чё, твой очередной пахарь-трахарь? Ну, так щас я им вспашу тут всё, а потом оттрахаю чтобы не лез, куда не надо.

— Прекрати, я его не знаю. Просто этот мальчик – джентльмен, — сказала девушка иронично, — а джентльмены всегда вступаются за дам.

— Ну, всё, сука, напросился, — выдал Серый и рванул на себя зажатую Войной руку, одновременно нанося удар.

Лёха хоть и был пьян, но не настолько, чтобы пропустить этот мощный, но медленный боковой в челюсть. Он отпустил руку, и, чуть качнувшись назад, пропустил мимо лица здоровенный кулак.

— Бля! — Серого занесло, и он чуть не упал, но на ногах каким-то чудом удержался. — Падла.

Он чуть присел и снова атаковал. На этот раз классической боксёрской двоечкой – правый-левый прямой. Боксёр, машинально определил Лёха, уходя от ударов, не слишком умелый, да к тому же порядком отяжелевший и медленный. Для него это был не противник, он его мог уделать на раз, только пока не знал, стоит оно того или нет.

Пока голова была занята, тело реагировало само, уходя от размашистых ударов. Изредка отвечая бугаю, точными, но пока не сильными ударами. Краем глаза Война заметил движение сбоку. Резкий прыжок в сторону, но замедленные алкоголем рефлексы на сей раз подвели. По скуле разлилась боль. К противнику подоспела подмога.

Лёха отмахивался уже от двоих противников, а вскоре и от троих. Парни были похожи на Серого – невысокие, мускулистые, но обременённые лишним весом, а от этого медлительные. Только это и спасало Лёху от неминуемого поражения. С момента драки прошло от силы пара минут, удары сыпались на него со всех сторон, часть он сблокировал, отчасти уклонился, но всё-таки уже успел наполучать так, что в голове звенело, левый глаз заплыл, а губы были разбиты в кровь.

Сблокировав очередную плюху, он отпрыгнул в сторону, пнул подлетевшего противника в живот, сам схлопотал в печень и лишь чудом устоял на ногах. Ударил навалившегося на него бандита, остро пахнувшего потом и селёдкой, лбом в нос. Подсёк его ногу и опрокинул на спину.

— Убью, сука! — взревел раненым кабаном Серый, понимая, что справиться с наглым щенком не получается, и рванул из кармана нож.

Лёха отскочил от него подальше, видя, как бликует лезвие выкидушки в свете уличных фонарей.

— Ха, — вышедший на улицу за Войной Док с ходу залепил Серому ногой в голову.

И понеслось: на улицу выскочили товарищи Лёхи и парни из бригады Серого. А потом были разборки в кабинете у Кима Михайловича.

— Бойцы, мать вашу, — орал Михалыч, — вы охренели, что за бандитские разборки в центре города. Вы что, мать вашу, не могли их положить по-тихому и уйти? Элита, бля, армии.

— Их что, валить надо было? — удивился Док, шмыгая разбитым носом.

— Какой на хрен валить? — заорал Михалыч, — Я хоть слово сказал, валить? Ты чё, боец, разницу между положить мордой в асфальт и завалить не понимаешь?

— Да мы выпимши были, — подал голос Громкий, — вот и повозиться пришлось.

— Выпимши-хреныпимши, — Михалыч чуть успокоился и понизил голос, — вы чё, бойцы, творите? Совсем форму потеряли, с какими-то бандосами столько валандались, а мне теперь с ихними паханами тереть?

— Да ладно, — решил подать голос Лёха, — в милиции же вроде как решили, что ни у кого претензий нет.

— А ты вообще молчи. Тебе, за что позывной Война дали? За то, что ты каких-то жирных кабанов рубануть не смог, и танцы с ними устроил?

— Молчи, — махнул он рукой, на открывшего было рот Лёху. — Засадить бы вас всех на губу. Герои! Всё! Валите с глаз моих долой. И чтоб в следующий раз – Всех! Мордой! В асфальт! И по-тихому в часть! И что б ни одна душа…

Михалыч погрозил им пальцем.

— Да не будет следующего раза, — потёр разбитую скулу Леший.

— Ага, не будет, а то я вас не знаю!

А через неделю на выходе из части Лёху ждала Алёна.

9

Алексей Иванович протянул руку и выключил магнитофон, оборвав фразу на половине. Побарабанил пальцами по столу, прогоняя воспоминание, и пропел, поставленным и по-прежнему сильным, в отличие от тела, голосом:

…Где Вы теперь, кто вам целует пальцы.

Куда ушел Ваш китайчонок Ли.

Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско,

Лиловый негр Вам подает пальто…

А может быть с малайцем Вы ушли…[2]

Он замолчал, а потом закончил строками из совсем другой песни:

Мне теперь все равно,

С кем идешь ты в кино,

Кто целует тебя у подъезда.

С кем проводишь сейчас:

 Каждый день, каждый час.

Кого руки твои обнимают…[3]

Войнов накрыл пишущую машинку чехлом и резко встал. Колено моментально отозвалось на неловкое движение.

— Чёрт! — Он осторожно опустился на стул и принялся массировать ногу. Минут через десять боль нехотя отступила. Он аккуратно встал, боясь потревожить раненое колено, и прохромал к кровати. Пора заняться еженедельным ритуалом.

Алексей Иванович отодвинул кровать, секретки были на месте. Здесь их, в отличие от входной двери, он всё-таки установил, хоть и понимал, что простые воры его тайник не найдут. Тот был устроен так, что, не зная хитрости замка, доски не поднимешь, и пустоты не простукаешь, всё было подогнано идеально. А того, кто найдёт и откроет, никакие хитрости не остановят. Чуть отодвинул плинтус и, запустив пальцы между ним и стеной, потянул за еле прощупывающийся рычажок. После аккуратно приподнял доски пола и достал не слишком объёмистый, но тяжёлый сейфовый ящик. Тот был заперт на два замка. Небольшой навесной, из закалённой стали – замучаешься перепиливать, и встроенный кодовый, с хитрым восьмизначным номером.

Он отпер крышку, та легко откинулась в петлях, являя на свет содержимое сейфа.

На верхней полке с бархата обивки на Войнова смотрели три наградных пистолета. Точнее, два пистолета и один револьвер.

Наградное оружие, принадлежавшее трём мужским поколениям семьи Войновых, верой и правдой служивших Родине. Вот только Алексей Иванович не заслужил такой чести. Отдав Родине что-то более ценное, чем годы, проведённые на службе, от неё, кроме пенсии и сертификата на квартиру, он ничего не получил.

«Макаров» отца. Дедовский «ТТ» и «Наган» прадеда. На рукояти каждого табличка с дарственной надписью.

На нижней полке хранилось на один ствол больше. Там лежало трофейное оружие, вот здесь Алексей Иванович не подкачал – пополнил коллекцию, начатую прадедом. Все пистолеты были потёртыми, побывавшими в боях и унёсшими не одну жизнь, но по-прежнему смертоносными и безотказно действующими.

Пальцы пробежали по прохладному оружейному металлу, сняли с крышки набор для чистки. Аккуратно достали из углубления первый пистолет – «Маузер», взятый прадедом с убитого басмача в далёкой Средней Азии. Руки без участия головы привычно и ловко разобрали смертоносный механизм, почистили, смазали, вернули на чёрный бархат.

«Парабеллум», принесённый дедом из-за линии фронта, и принадлежащий какому-то СС-кому генералу.

Отцовский «Стечкин», снятый с убитого моджахеда в горном Афганистане.

И, наконец – Кольт 1911, убойная машинка, добытая Алексеем Ивановичем в одном из рейдов.

Закончив с чисткой, Войнов спрятал ящик обратно в тайник. Привычно прикрепил «секретки» и, не поужинав – не хотелось, и даже не совершив привычной прогулки, перед сном, принял душ и отправился спать. Вот только долго не мог уснуть – мешали больное колено и мысли, тяжело бродившие в голове.

[1] Пикник – Вечер 

[2] Александр Вертинский — Лиловый негр

[3] Дворовая песня. Автор неизвестен.

Он даже отложил свой ежегодную поездку в Китай и скрепя сердце, заставил себя написать письмо Да Вэю, с извинениями и торжественными обещаниями обязательно приехать в следующем году. Вот только он не был уверен, что приедет. Он теперь вообще ни в чём не был уверен, но и обидеть старенького учителя он тоже не мог. Вот и терзала Максим странная маета, взявшая его в свой плен, опутавшая руки и ноги странным бессилием. И не было сил – душевных и физических, чтобы разорвать эту невидимую паутину. Он смирился с этим и просто ждал, когда всё само разрешится, или в сложившейся ситуации появится новый фактор, который качнёт чашу весов в ту или иную сторону.

Как говорил Дед:

— Нет большей глупости, делать шаг вперёд, когда не знаешь, что делать. Надо остаться на месте, осмотреться и подумать, а лучше сделать шаг в сторону, чтобы взглянуть на ситуацию со стороны…

Как там называл его Иван свет Петрович – неомаг? Скорее уж – недомаг.

Может, это кризис?

Кризис?

Кризис среднего возраста?

Говорят, он нагоняет рано или поздно всех представителей мужского пола. Может быть. Скорее всего. Он не знал, но завод, двигавший его по жизни, кончился. Может, пришло время вновь искать Деда? Да, пожалуй. Сейчас он был готов продолжить когда-то начатое, а потом брошенное. Да где найдёшь Деда? Где же его найдёшь…

Вот, видимо, и появился тот самый фактор, который он так долго ждал. Ждал и дождался.

Он медленно-медленно шёл к девушке, не сводя с неё взгляда. Она, не замечая этого, растерянно изучала радужный колер винных этикеток. В сомнении протянула руку к одной бутылке, не доведя тонких пальцев, замерла, передумав, потянулась к другой. Осторожно высвободила тёмное стекло из полета, всмотрелась в этикетку.

— Не берите его. Это дрянь, а не вино.

Она вздрогнула, бутылка столового вина выскользнула из пальцев и, подчиняясь силе тяжести, стремительно рванулась к псевдомрамору пола. Девушка слабо ойкнула ей вслед. Максим оказался проворней гравитации, нырок, и он подхватил бутылку у самого пола.

— Извините, — он смотрел прямо в серо-зелёные глаза, — я напугал вас.

— Это вы меня извините, — бледные её щёки слегка порозовели, — я такая неловкая.

— Вы просто задумались, бывает, а я вас напугал, ещё раз извините, — он слегка поклонился ей, ставя бутылку обратно на стекло полки. — Только это вино и впрямь скверное, не берите его. Гадость редкостная, да ещё и порошковое.

— Вы его пробовали? – голос, как ломкий звук хрустального бокала – высокий, с едва уловимой хрипотцой.

Он покачал головой.

— Достаточно взглянуть на этикетку, чтобы понять, что внутри – пойло.

— Что с ней не так.

— Всё просто: чем хуже содержимое, тем ярче и привлекательней обёртка.

— Правда?

— Правда, — он улыбнулся неподдельному удивлению в её голосе, — вы разве не замечали, что плохое обычно рядится в яркое и красивое?

— Да? Не замечала.

— Вы просто слишком молоды.

Его взгляд скользнул по её рукам. Ни колец, ни браслетов, лишь гладкая, матово отсвечивающая в свете люминесцентных ламп кожа изящных кистей.

— Вы мне льстите, желая со мной познакомиться? — глаза её потемнели, и вся она напряглась, как человек в ожидании удара. — Тогда напрасно я на улицах не знакомлюсь.

— Нет, — и уточнил, — нет, не льщу, к тому же мы не на улице. А если хотите купить вино, берите вот это, — он указал на красное Калифорнийское.

— Это и вправду так плохо?

— Правда.

— Жаль, я не люблю сухие вина.

— Возьмите тогда вот это, — он ловко выдернул из полета бутылку Чилийского полусладкого, — оно и лёгкое и…

Максим всмотрелся в этикетку:

— Имеет приятное послевкусие, плотный и насыщенный виноградный аромат.

Девушка рассмеялась:

— Говорите, разбираетесь, а сами этикетку читаете.

Напряжение чуть отпустило её, и это было хорошо.

Он кивнул:

— Разбираюсь, но не люблю.

— Почему?

— Почему не люблю? – уточнил Максим.

— Нет, это понятно, почему люди не любят что-то. А вот почему разбираетесь не любя, это было бы интересно узнать. Обычно бывает наоборот: что любят, в том и разбираются.

— Ну, — задумчиво протянул Максим, — у меня, так сказать, классическое воспитание… — он замолчал, не зная, как продолжить.

— Интересно, — девушка уже не стояла к нему вполоборота, и это тоже было хорошо, — значит, умение разбираться в вине входит в программу образования?

Он кивнул.

— Позвольте узнать, что ещё входит в эту программу?

— Вам, действительно интересно?

Девушка пожала плечиком:

— А зачем бы мне тогда интересоваться?

Максим усмехнулся:

— Я с ходу могу придумать десяток причин для этого.

— Ну-ка, ну-ка, — она лукаво сощурилась.

— Например, из вежливости, — Максим задумался, пытаясь придумать, по какой ещё причине можно интересоваться мнением незнакомца.

— Дальше, — поторопила она его.

— Э, — в задумчивости протянул Максим, — из нежелания обидеть собеседника.

— Не пойдёт, — девушка рассмеялась, — это почти что пункт первый.

— Тогда не знаю, — сдался Максим.

Ломкий, хрустальный смех:

— А говорили, десяток.

— Преувеличил, — покаянно развёл руками Максим.

— Так что там входит в программу классического воспитания?

— Я вам отвечу, если вы ответите на мой вопрос.

— Не надо мне выкать, — с видимым возмущением воскликнула девушка, — я не так стара, как выгляжу.

— Вы не выглядите старой, скорее наоборот.

— Опять комплимент? — девушка чуть склонила голову к правому плечу.

— Нет, констатация факта.

— А почему же ты ко мне на вы?

Это её – ты, вышло легко и не выглядело грубостью, хоть Максим был старше девушки лет на десять, если не больше.

— Это тоже часть классического воспитания — незнакомым людям говорить вы.

— А ведь и верно, я не знаю, как тебя зовут, а ты – меня. Исправим. Золя. — она протянула ему руку.

Своё имя девушка произнесла с ударением на первый слог.

«Золя, Золя. А если вот так – Золя»

— Золя? — Переспросил он, осторожно пожимая прохладные пальчики. — Интересное имя. Уж не в честь ли Эмиля Золя?

— Ты его читал? — казалось, изумлению девушки, не будет границ. — Ну, надо же…

Максим кивнул и открыл рот, собираясь представиться, но девушка перебила его:

— Постой, постой, дайте угадаю, это тоже часть классического образования?

— Что именно? Читать?

— Нет, нет, — она снова улыбнулась, — этим сейчас никого не удивишь. Я имею в виду, читать не мейнстрим, типа Пелевина, Прилепина, Лукьяненко и иже с ними, а Золя, Ремарка. Может, ты и Маркеса читал?

— Читал. И Пелевина с Лукьяненко читал. Прилепина, кстати, тоже.

— И как?

— Олди лучше. — Не выдержав, Максим рассмеялся.

Девушка чуть подалась к нему и заговорщицким тоном, чуть понизив голос, сказала:

— Я тоже так считаю. Так как тебя зовут?

— Максим.

— Теперь мы знакомы, и ты перестанешь мне выкать?

Максим согласно качнул головой. Признаться, он был удивлён этому странному перевоплощению из симпатичной, но слегка зажатой девушки, в этакого рубаху-парня. Чудно. Приоткрыться бы и тронуть Золю щупом. Но по опыту Максим знал: если он это сделает, то тут же рванёт от неё на четвёртой скорости, хлебать дерьмо мало кому приятно, а что так оно и будет, он знал точно.

— Перестану, Золя, теперь перестану. Так ты будешь брать это вино?

— А какое тут ещё хорошее.

— Можно вот это – Австралийское, оно более лёгкое.

— Тогда возьму Австралийское, — она тряхнула головой.

Он улыбнулся:

— Рад, что смог помочь, до свидания.

— Как, до свидания? – удивлённо воскликнула Золя.

Он видел, что удивление девушки непритворно. И что по самому краю ломкого хрусталя пробежали трещинки обиды и огорчения.

— Видишь ли, Золя…

— Зачем ты ко мне подошёл, Максим? – трещинка обиды в голосе стремительно ширилась в глубокий провал.

— Честно?

— Конечно.

— Не знаю. Увидел тебя… — Максим чуть шевельнул пальцами в воздухе. – Красивую, одинокую, какую-то потерянною и подошёл.

— Ты женат? — неожиданно спросила девушка.

Максим удивился так, что даже не стал скрывать этого.

— Нет, к чему этот вопрос?

Золя, не ответив, отвернулась от него. И Максим, видя лишь краешек щеки и дрожащий уголок рта, не сразу он понял, что девушка еле сдерживается, чтобы не заплакать.

— Ты знаешь, почему я выглядела потерянной и одинокой?

Максим покачал головой и, чуть приоткрывшись, потянулся к Золе ниточкой внимания. Готовясь, в случае потока негатива, тут же отгородится от неё привычными щитами. Странно, но прятаться ему не пришлось, от девушки веяло лишь свинцом печали с тонким привкусом огорчения и режущей солью разочарования.

— Подожди, — оборвал он, готовую что-то сказать девушку, — дай-ка я угадаю. Ты… Нет, тебя обидели. Даже не так, не обидели – огорчили. Отказом. Да. Ты что-то хотела сделать, но тебя отвергли, не со зла, а так – мимоходом. И с мужчиной это не связано, никакой любовной истории. Что-то другое.

Он поймал недоумённый взгляд Золи:

— Я прав?

— В общем и целом.

Они молчали, в задумчивости обозревая винную галерею.

— Так что с тобой случилось?

Он смотрел в её глаза, взгляд был затуманен, как у человека, принимающего какое-то решение. Она тряхнула головой, словно решилась на что-то.

— Понимаешь, у меня сегодня день рождения…

Золя внезапно замолчала, Максим подождал немного, ожидая продолжения, но девушка молчала. Тогда он осторожно сказал:

— Поздравляю.

— Да нет, дело не в этом. Понимаешь, я не отсюда, в смысле не из этого города. Приехала на учёбу. Я бухгалтером работаю, шеф нашей фирмы послал меня на курсы, трёхнедельные. Я поначалу обрадовалась, у нас город в принципе небольшой, делать после работы особо нечего, вот я и думала, поеду, развеюсь, может, новые знакомства заведу, а то у меня в нашем городке как-то всё сложно, не так всё.

Девушка потёрла тонкую складку, пролёгшую между аккуратных бровей.

— Но знаешь, и здесь всё как-то не задалось. Группа вроде у нас нормальная, и ровесниц моих много, но общение с ними у меня не сложились. Все по интересам разбились, а я вроде как не у дел. Представляешь, они даже живут по двое, трое, а мой шеф не поскупился, оплатил мне одноместный номер.

Она мучительно подбирала слова. Хоть Максим всё уже и так понял – белая ворона, в любом коллективе такая есть. В школе это явно выражено, вплоть до издевательств – физических и моральных, в институте чуть менее, в рабочем коллективе ещё более сглажено. Но всё равно такой человек есть. Его никогда не дослушивают до конца, перебивают, с мнением почти не считаются, на совместные посиделки не приглашают и сваливают на него всю черновую работу. И неважно, насколько человек умён, интересен и симпатичен, но вот становится он парией, и всё тут. Как говорится – судьба.

— А у меня день рождения сегодня, я решила девчонок пригласить, не всех, конечно, только тех, с кем у меня более или менее отношения наладились. А они все отказались, и знаешь, вроде причины у всех важные: у кого билет в театр, у кого свидание. А вот смотрю я на них и вижу – врут. Мнутся, трутся и врут, глаза отводят и врут. Может, они мне бойкот объявили, как ты думаешь?

Максим пожал плечами, он не знал, что ей сказать, он всегда терялся, когда надо было кого-то утешать, не умел. Да и давненько у него не было общения в подобном ключе.

— Только вот за что? Я же им ничего плохого не делала. Вот я и решила: ну чёрт с ними, пойду куплю вина и в одиночку напьюсь.

— Не советую.

— Что?

— Я не советую пить в одиночестве, это ещё никогда не решало проблем, поверь – это я хорошо знаю.

— Да? А ты не похож на пьющего в одиночку, — она обвела его внимательным взглядом.

— Это потому что ты плохо меня знаешь.

— Всё лучше, чем одной в комнате сидеть и от тоски умирать.

— Может быть, Золя, может быть.

Максим проводил девушку до кассы, возле которой уже маялось несколько покупателей.

— А теперь извини, я вспомнил – мне надо срочно закончить одно дело.

Он шутливо прижал два пальца к виску:

— Я вынужден тебя покинуть.

Максим резко развернулся и направился к выходу, спиной ощущая разочарованный и полный обиды взгляд девушки. Он вовсе не хотел обижать Золю, просто голове созрел план, а время, с учётом людей, собравшихся перед кассой, было мало.

Золя вышла из супермаркета, нагруженная бутылкой вина и мыслями о короткой, но необычной встрече. Что надо было этому странному незнакомцу? Прилично, на её взгляд, даже шикарно одетому. Чёрное, тонкого кашемира пальто, меж лацканов которого выглядывал свитер цвета слоновой кости с высоким горлом. Идеально отглаженные брюки, о складку которых, казалось, можно порезаться. Он ей даже понравился.

Девушка печально улыбнулась своим мыслям, поначалу она испугалась, когда незнакомец бесшумно возник рядом. Так что даже выронила бутылку, которую внимательно изучала. Мужчина же ловко, одним молниеносным движением, перехватил её у самого пола, чем избавил Золю от унизительного объяснения с контролёром зала. Большой, он не был похож на качков, мелькающих на экранах телевизоров, он скорее походил на матёрого кабана-секача. В детстве она видела одного такого на лесной заимке деда. Зимой, когда приезжала навестить его в новогодние каникулы. Зверь вышел к огромным охапкам сена, дни стояли снежные и морозные, и он, видимо, оголодал. Золя была поражена его мощью и грацией, такой неожиданной для вполне, казалось обычной хрюшки, пускай и дикой.

Так вот, Максим напомнил ей того зверя из далёкого детства. Веяло от него спокойствием и надёжностью, как от Ялтинского волнореза, непоколебимо стоявшего под напором разбушевавшегося моря.

Сначала она испугалась, затем заинтересовалась им, а потом он ей понравился, до такой степени, что она от смущения начала нести околесицу: с этими – ты, вы. А после она разоткровенничалась с ним, и, чуть было, несмотря на строгое воспитание, не решилась пригласить его к себе, просто посидеть, поговорить, может быть, немного выпить. Наивная простота. Кстати, такая мысль – пригласить его к себе, закралась ей в голову сразу, как только они разговорились, и она поняла: её тянет к этому мужчине. Тянет с силой, с которой стремятся металлические опилки к магниту. Золя, поняв это, испугалась и отмела такую откровенную мысль. Это было немыслимо – пригласить к себе малознакомого мужчину. Тогда немыслимо, а теперь она жалела об этом. Время упустила, а он взял и ушёл, да так неожиданно, что она и опомниться не успела. Хотя вроде клеился к ней. Нет, поправила она себя, не клеился навязчиво и дёшево-пошло, а проявлял интерес, вполне себе интеллигентно и даже умно. А может, оно и к лучшему? Не хватало ей уличных знакомств со странным, пусть и чертовски обаятельным мужиком.

Стеклянные двери мягко сомкнулись за спиной, и Золя шагнула с высокого пандуса на мостовую, забранную вычурной брусчаткой. Девушка была столь занята своими грустными мыслями, что не увидела тормознувшей перед ней машины.

Заметила она её только тогда, когда выкрашенная в канареечный цвет дверца с чёрными шашечками распахнулась, и взгляду предстал начищенный до зеркального блеска ботинок.

Взгляд Золи скользнул выше. Прошёлся по отутюженной брючине, чернильным полам пальто, высокому горлу свитера и уткнулся прямо во внимательные глаза Максима.

Они молча смотрели друг другу в глаза. Он – слегка отрешённо, с грустью, плещущейся на дне серых глаз, она – с хорошо спрятанной тоской и надеждой, лучиками, пробивающейся из-под густых ресниц.

Они молчали, и молчание длилось и длилось, пока его хрупкую пелену не разбил сдавленный кашель водителя. Они одновременно разорвали контакт глаз, и мужчина достал откуда-то из-за спины, из просторного салона такси, огромный букет роз.

— С днём рождения! — только и произнёс Максим.

— Спасибо! — только и ответила Золя.