Metoc

Неомаг. Часть 3. Глава 1

Неомаг. Часть 3. Глава 2

Глава 3.

Максим осторожно приоткрыл форточку, стараясь не скрипнуть петлями. Сунув в рот папиросу, он чиркнул спичкой, и та, зло заскрипев и треща серой, загорелась. Звук, прозвучавший неожиданно громко в тёмной комнате, заставил его беззвучно выругаться и оглянуться на девушку. Не проснулась ли? Золя спала, обхватив рукой подушку и выпростав из-под одеяла ногу. Он залюбовался её матовой, в свете уличного фонаря, кожей. Девушка совсем по-детски зачмокала во сне губами и сильнее прижалась к подушке.

Максим глубоко затянулся и, выпустив в форточку сизую струю дыма, прижался к холодному стеклу лбом.

К соседнему дому подошла группа подростков и, повозившись немного, устроилась на лавочке. Через минуту до него донёсся гитарный перебор, и высокий девичий голос запел:

Приходи ко мне

У меня есть дом

В доме есть камин и вино

Приходи ко мне

У меня есть пять

Стеллажей, забитых кино

Приходи ко мне

Приноси цветы

Приноси росу на губах

Приноси рассвет

И охапки звёзд

Остывающих в руках

Приходи ко мне

Я буду ждать тебя…

Он закрыл глаза и вздрогнул, когда его обхватили нежные руки. Заслушавшись, он не заметил, как к нему подошла Золя.

— Хорошо поёт.

Она обняла его за талию, крепко прижавшись щекой к его лопаткам. Спиной он чувствовал её восхитительную маленькую грудь, ягодицами – мягкую нежность живота, а бедро щекотали коротко подстриженные волоски внизу живота.

Приходи ко мне

Будем жечь камин

И считать прохожих в кино.

Приходи ко мне

Будут на губах

Высыхать роса и вино.

Приходи ко мне

Будем танцевать

И встречать рассвет на окне.

Из цветов и звёзд

Сложим новый день

Просто приходи

Ко мне...[1]

— Я всё-таки разбудил тебя, прости, — мягко произнёс он.

— Я не спала, — она потёрлась щекой о его спину.

— Ага, и не чмокала во сне, как маленькая девочка.

— Не-а, не чмокала.

Девушка за окном пропела последнюю фразу, и до них доносился лишь лёгкий перебор струн.

— Просто приходи ко мне… — эхом повторила Золя последнюю строчку. — Ты так и не рассказал мне, откуда у тебя мозоли на костяшках.

— Расскажу, — Максим затянулся и отправил за окно скуренную до гильзы папиросу, — вот только докурю. — Он выцарапал из пачки ещё один цилиндрик «Беломора». — Ты иди в кровать, простудишься.

— Не простужусь, я закалённая. А ты кури и рассказывай, мне нравится так стоять.

— Хорошо, — дым глубоко проник в лёгкие.

Ему самому нравилось так стоять, чувствуя кожей обнажённое тело девушки. Ещё в прежней жизни, до аварии, Ольга иногда, вот также – прижавшись всем телом, обнимала его, жаль, это было очень редко. До свадьбы они почти не ночевали вместе. Потом жена, Оля была беременна на четвёртом месяце, почти всё время проводила в больнице на сохранении. А то время, что она проводила дома, была или сонной, или раздражённо-капризной. А рождения дочери и последовавшие за этим беспокойные ночи не сопутствовали проявлению нежности – выспаться бы.

Он прикрыл глаза и начал рассказ с самого начала – армии, женитьбы, аварии и заканчивая его уходом от Деда.

Рассказ занял три с половиной «Беломорины». Четвёртую он не смог докурить – во рту горчило от табака, а в комнате стоял характерный запах институтской курилки.

Максим замолчал, с отвращением выкинул недокуренную папиросу и только сейчас почувствовал, что его спина мокрая.

— Ты плачешь? — Он повернулся к девушке и, обхватив её голову ладоням, приблизил её лицо к своему. — Не надо, та жизнь в прошлом, прожита и забыта. Не плачь, Пётр давно мёртв, а Максим – совсем другой человек.

Девушка беззвучно замотала головой и уткнулась ему в грудь. Он подхватил Золю на руки – её била мелкая дрожь, а кожа была ледяной. Но что было причиной этой дрожи – его рассказ или холодный воздух, струящийся из открытой форточки, – Максим не знал.

Он отнес девушку на кровать, укрыл одеялом и собрался пойти в ванную, но она не отпустила его руки:

— Не уходи.

В этих двух коротких словах было столько страха и тоски, что по его плечам пробежали мурашки.

— Что ты, малыш, я только умоюсь и почищу зубы, табаком нестерпимо воняет.

— Нет, — она ещё крепче уцепилась за его руку.

— Что?

— Не уходи, я хочу тебя таким.

И добавила, совсем тихо, почти беззвучно:

— Возьми меня.

По его телу пробежала дрожь. Он откинул одеяло и накрыл её своим телом.

Золя спала, свернувшись калачиком и прижавшись спиной к его боку. Максиму опять хотелось курить. Он шевельнулся, намереваясь встать, но девушка, почувствовав движение, развернулась и, обхватив его рукой, крепко впилась пальцами в бок.

Прошептала сквозь сон:

— Это правда?

— Что именно? — спросил Максим, хотя прекрасно понимал, что она имеет в виду.

— Ты слышишь всё, о чём думают люди?

— Да, если снимаю щиты или во время маятника.

— Значит, ты и меня читаешь?

Вопреки его ожиданиям, в голосе Золи не слышалось страха.

— Нет, мне кажется, это неправильно, — осторожно сказал Максим.

— Не хочешь знать, что я думаю?

Голос девушки становился всё тише и тише.

— Нет, не хочу.

— Боишься, что я плохо о тебе думаю?

— Нет, просто не хочу.

— Посмотри.

— Что?

— Посмотри в меня.

— Зачем?

— Просто посмотри. Сейчас, один раз, а потом больше никогда. Хорошо? Обещаешь?

— Хорошо. Обещаю.

— Я тебе верю.

Он посмотрел.

Ничего, кроме любви и нежности, в ней не было. Он словно купался в море во время дождя. Вокруг плескалась любовь, а сверху бесконечным потоком лилась нежность.

— Посмотрел?

— Да, — у него перехватило горло.

— Хорошо, — Золя потёрлась щекой о его грудь, — не уходи ладно?

— Конечно, я никуда не уйду.

— Бедненький, — голос, совсем сонный и тихий.

— Что? — не расслышал он.

— Это так больно слышать, о чём думают другие.

Золя засопела, рука её чуть расслабилась на его боку.

— Спи, — прошептал он, — милая, спи.

Он позволил себе лёгкое давление на её сознание, чтобы быстрей заснула и крепче спала. Максим осторожно обнял девушку за плечи, ткнулся носом в пахнущие ромашкой, и, он улыбнулся, скуренным им табаком, волосы. Золя ещё теснее прижалась к нему, что-то прошептав во сне, как ему показалось, ласковое и успокаивающее.

Максим улыбнулся – девочка моя. Спать несмотря на весь их любовный марафон, ему не хотелось. Наоборот, он был бодр и расслаблен, как никогда за последние месяцы.

Воспоминания, как всегда, пришли неожиданно, просто хлынули на него водой из разрушенной плотины и, закрутив в своих мутных водах, унесли в прошлое.

  _________________________

Максим Лотов.

Восемь лет назад…

Пётр Викторович Свержин умер и был похоронен на старом кладбище вместе с родителями, женой и новорождённой дочерью. А на свет появился Максим Александрович Лотов, того же года рождения, но уже никогда не имевший ни жены, ни детей.

Переезд в другой район города, почти что пригород. Небольшая пластическая операция, изменившая форму носа и линию скул. Смена причёски и можно, при случайной встрече со знакомыми, ссылаться на странную похожесть, на человека, с которым его спутали. Так просто. Главное – поменьше бывать в тех местах, где его хорошо знали, благо таких мест было немного.

Максим не опасался встречи со знакомыми из прежней жизни. Он здорово изменился за год пребывания у Деда. Вырос сантиметров на десять, хоть, казалось – в его возрасте это нереально, и потяжелел, против его обычных семидесяти килограммов, на пятнадцать тренированного мяса.

Закончив с упокоением одного человека и возникновением на его месте другого, Максим заскучал. Ещё не была куплена его новая квартира. Жил он в приобретённой по случаю даче, находившейся в заброшенном дачном кооперативе, который чудом сохранился на окраине умирающего промрайона.

Максим продолжал тренировки, но они были не целью, а скорее средством, одним из, конечно, для достижения цели. Вот только цели как таковой не было. Надо было чем-то заниматься, но чем? При его деньгах, удачно размещённых в акциях, облигациях и депозитах, работать было глупо. Да и не представлял он себя работающим. Кем? Дизайнером, на которого учился? Манагером или продавцом? Нет.

Вести разгульную жизнь провинциального плейбоя? Нет, это точно не для него, сильна была память об уроках, прочно вбитых в него Дедом и Пелагеей Дмитриевной. Да и не с его даром такая жизнь.

Раздумья его не продлились долго, ровно до первого маятника, о котором его предупреждал Дед. Лёжа в приступе всепожирающий боли, Максим наметил для себя цель. Как минимум – совладать со своим даром и прекратить маятники, как максимум – перестать слышать негатив, исходящий от людей.

И вот однажды попалась ему в руки газетёнка. «Для не спящих душой» называлась. Посвящалась она экстрасенсам, магам, волшебникам и прочим эзотерикам и любителям так называемого духовного самосовершенствования.

Заинтересовала его статейка о японской системе самосовершенствования и исцеления «Ками-но-реку». Что в переводе с японского означало Божественная сила. Ниже статьи было приглашение на семинар, с последующей инициацией на первую ступень столичного мастера.

Максим, недолго думая, отправился на встречу.

Оказалось, таких любопытных, как он, было предостаточно. Человек тридцать собралось в актовом зале центрального ДК. Что интересно, представителей обоего пола было примерно поровну. Среди женщин превалировали дамы бальзаковского возраста, но мелькнуло несколько молодых лиц и парочка совсем юных. Возраст мужской части посетителей также не отличался разнообразием, от сорока и выше, да присутствовала парочка крепких парней, не намного старше его самого.

Максим с любопытством осматривался по сторонам, хваля себя за то, что ещё до прихода на семинар нарастил на себя дополнительные щиты, такая эмоциональная буря царила в зале. Но даже сквозь них нет-нет, да и пробивались волны мыслей, эмоций и чувств людей. Для себя он отметил, что они были не только негативные. Среди этих смешивающихся между собой и закручивающихся вокруг него волн проскальзывали тонкие струйки нетерпения, любопытства, ожидания, предвкушения, надежды и даже радости.

Наконец, к возбуждённой толпе вышел мастер с подручными. Худой, бледной девушкой с сонными и какими-то бессмысленными глазами, сплошь увешенной браслетами, кулонами и фенечками; и крепким мужчиной средних лет, с цепким взглядом и не раз перебитым носом.

Да и сам столичный гость произвёл впечатление на Максима: высокий, прямой, как палка, но не закостенелый, а движущийся, словно перетекающая по гладкой поверхности капля ртути. Максим усмехнулся про себя, заметив сбитые костяшки на руках и характерные мозоли на рёбрах ладоней. Явно этот дядя не нуждался в телохранителях, и сам при случае мог уронить на пол почти любого.

Мастер шёл сквозь собравшихся в зале людей, как нож сквозь масло, рассекая их своей силой и уверенностью. Люди подавались в стороны, образуя перед ним коридор. Уверенность и сила исходили от него. И ещё что-то, природу чего Максим понять не мог. Проходя мимо Максима, мужчина на миг приостановился и окинул его внимательным, проникающим казалась в самую душу, взглядом. Защита Максима хрустнула, но выдержала. Максим, в свою очередь, выдержав напор чужой, незнакомой силы, слегка приподнял щиты, скользнув тонкой ниточкой внимания в сторону мастера.

В зале воцарилась тишина, вокруг них возник круг напряжения такой силы, что ничего не понимающие люди физически ощутили его и в страхе замерли, не зная, чего ожидать. Краем глаза Максим увидел, как напрягся мужчина, сопровождающий мастера, как сжались его кулаки и напружинились ноги, а анарексичная девушка, сбросив себя сонной вид, впилась в Максима, в один момент потерявшими всякую бессмысленность, глазами.

Несколько секунд мужчины стояли, скрестив взгляды. Потом синхронно, в знак уважения перед силой другого, склонили головы и разошлись. Мастер направился в сторону сцены, а Максим начал проталкиваться сквозь толпу к выходу.

Заезжий мастер был абсолютно непроницаем для Максима, словно вокруг него высилась бетонная стена. Только вот эта защита была выстроена не самим человеком, а чем-то, находящимся вне его, какой-то силой, суть которой Максим, за короткий миг встречи понять не смог. Он явственно видел толстую, словно поливочный шланг, нить, уходившую от его головы вверх. Можно было, конечно, остаться, чтобы разобраться в происходящем, но голос в голове, так похожий на голос Деда, явственно произнёс:

— Уходи.

И Максим ушёл.

Самое интересное, отметил Максим, столичный гость тоже не смог пробиться сквозь его, Максима, защиту, хоть и старался. Это было приятно. Он точно знал, что щиты воздвигал сам.

Уже потом, спустя пять лет, он рассказал об этой встрече Исатори Кано и спросил, что это за «Божественная сила». На что тот, помолчав, неохотно ответил:

— Сила мёртвых, — и добавил, глядя чуть в сторону, — это Максиму, не плохо и не хорошо, это просто есть. Но это не мой путь, не путь моего клана и не путь моих учеников.

Больше он никогда не говорил на эту тема, да Максим и сам не задавал ему вопросов по поводу «Ками-но-реку»…

 _________________________

Максим вынырнул из глубин памяти и, убедившись, что Золя крепко спит – дышала девушка глубоко и ровно, и уже не цеплялась за него – рука, лежавшая поперёк его груди, была расслабленной, осторожно выбрался из кровати. За окном было темно, по его внутренним часам до рассвета оставалось пара часов.

Одевшись и царапнув на бумажном: «Жди к обеду, будем праздновать», он бесшумно выскользнул из номера.

Очутившись на улице, Максим вдохнул полной грудью свежий и холодный ноябрьский воздух. Такси он ловить не стал, решил прогуляться пешком, за час до дома он доберётся, и за это время постарается разобраться в своих чувствах к девушке и вообще в сложившейся ситуации.

[1] Евгения Рыбакова - Ко мне.

Старик протянул Роланду смятые клочки бумаги. На трёх, словно курица лапой, было нацарапано одно и то же:

Гуссанос[1] съехали. Я за ними слежу.

Как только прибудут на место, пришлю посыльного.

В четвёртой, всё тем же корявым почерком было выведено:

Петушки в гнёздышке. Ждите меня в кабаке «Три пескаря».

Сие злачное заведение Роланд знал хорошо. Располагалось оно на окраине, у западных ворот. В «Трёх пескарях» собирались самые отпетые головорезы.

Джозе уже ждал его в кабаке.

Увидев Роланда, он махнул кабатчику и тот незамедлительно проводил их в отдельную комнату.

Войдя в тёмное помещение, Роланд поморщился: в тесной клетушке, мало того, что было темно, как у игерийца подмышкой, так ещё и воняло тухлой рыбой, луком и прокисшим пивом.

— Рассказывай. — Роланд нетерпеливо пристукнул каблуком по грязным доскам пола.

— Эти лосментикатос[2] свинтили из гостиницы, едва луна взошла на небо. Отправились они к западным воротам и дальше, по старой дороге в лес, и сеньор Муэрто, вы не поверите, куда они завернули перед этим.

Джозе хитро и как-то смущённо, что ли, посмотрел на Роланда. Он, наверное, единственный во всей Оливе знал, куда иногда отлучается Роланд. Только по поводу его знания Роланд не беспокоился, об этом Проныра не проболтался бы и на дыбе. Не одна Долорес Де ЛаВега любила окружать себя верными людьми, обязанными жизнью. Роланд спас Проныру от смерти, от очень, надо сказать, нехорошей смерти. «Портовые крысы», поймав его за руку на шулерстве, хотели разрезать ему живот, насыпать туда камней и кинуть в море, дабы посмотреть, как тот, ещё живой, идёт на дно. А Роланд его тогда выручил, правда, схлопотал при этом пару дырок в шкуре.

— Не тяни кота за яйца, — Роланд понял, куда клонит молодчик, — заезжали они в один из домов Дельгадо, я прав?

— Откуда вы знаете? — Проныра в непритворном удивлении всплеснул руками.

— Куда они после отправились? — Роланд проигнорировал вопрос.

— Ну, в свете всего вышесказанного, — Проныра пожал плечами, — вы не удивитесь, узнав, что обосновались они на асиенде Дельгадо, лигах в пятнадцати от города.

— Я так понимаю, из дома они уехали в сопровождении девушки?

Джозе пожал плечами:

— Насчёт девушки ничего не знаю, а вот тройка головорезов, увешанных оружием, их сопровождала.

Роланд нахмурился:

— Они были верхом?

— Верхом и крытый возок, кто в нём сидел – не знаю, так что, может, и была с ними какая-нибудь тиа[3].

— Кроме этих пятерых, есть ещё мужчины в доме?

Проныра задумчиво почесал кончик носа:

— Дельгадо я видел, а он, насколько я знаю, без гардов не ездит.

Ролан кивнул.

— Пятеро, охранников у него пятеро.

Джозе произвёл нехитрый подсчёт:

— Минимум одиннадцать, это если не считать привратника. Видел я его – здоровый как бык, и тесак в локоть длинной на поясе. Много.

Роланд его почти не слушал, размышляя, кого из парней стоит взять с собой на бойню. А то, что никто из обитателей асиенды живым из неё не выйдет, он не сомневался. Это даже хорошо, что Дельгадо замешан во всём этом. Роланд одним ударом прикончит двух мух. Отправит на тот свет и этих ублюдков наёмников, и муженька Изабеллы.

— Так, Джозе, с собой возьмём…

— Сеньор Роланд, — оборвал его Проныра, — никто не пойдёт на это.

Он смущённо опустил глаза.

Вот это да! Каким только Роланд его не видел: и в стельку пьяным, и голым, с двумя  шлюхами в кровати, изрезанным до полусмерти, весёлым и отчаянным, но вот смущённым – никогда.

— Почему?

— Глава, — Проныра стрельнул глазами в потолок, — он запретил.

— Что, запретил? — Роланд даже и не думал скрывать удивления в голосе.

— Всё. Он откуда-то узнал, что вы, ну, это самое, — он провёл большим пальцем по горлу, — задумали этих… Нашёл меня, не сам, конечно, через Пабло, передал, чтобы мы больше за ними не следили. Ещё тогда – днём. Все парни сразу и рассосались кто куда.

— А ты, значит… — Роланд не закончил.

Проныра кивнул:

— Я вам должен.

Роланд нервно топнул ногой по грязным доскам пола. Дело обернулось хуже некуда. Что же делать?

— Я тут подумал, — Проныра пододвинулся к нему почти вплотную и тихо зашептал, — наёмников нанять надо. У северных ворот, им глава не указ.

Роланд задумчиво постучал носком сапога по доскам пола. Пожалуй, Проныра дело говорит. Сам он об этом не подумал.

Джозе тем временем продолжил:

— В порту заведение есть. «Дикий гусь» называется. Там завсегда головорезов найти можно. Которые за звонкую монету кого хошь прирежут: хоть герцога, хоть гранда, хоть сестру родную. И порт – это не вотчина главы. Только, я так думаю, это дело побыстрее провернуть надо. Ну, найм в смысле.

Роланд задумчиво покивал:

— Быстро и аккуратно.

— Ага, пока Глава о найме вашем не прознал, и вас к себе не вызвал.

— Почему сразу не вызвал?

— Так искали вас, только никто не знал, где вы?

— А ты?

— Ха! — Проныра усмехнулся. — Меня никто не спрашивал. Кто я? Так, мелкий шулер.

— Хорошо, — Роланд протянул руку Проныре.

Тот осторожно пожал её.

— Держи. — Роланд отстегнул кошель и протянул его Джозе.

— Нет, — Проныра облизнулся, — я должен…

— Твой долг оплачен. — Роланд хлопнул жулика по плечу и сунул ему кошель в руку. — Исчезни из города на пару месяцев.

— Как скажете, сеньор Муэрто. А может, плюнете на всё? Зачем вам против Главы идти?

Роланд задумчиво произнёс:

— Нет, к сожалению, не могу, здесь замешено личное, да и воняет от всего этого премерзко. Что-то нехорошее затевается. Расскажешь, как до асиенды добраться, и вали подальше.

— Я покажу дорогу и уйду.

— Встретимся на западном тракте, в тисовой роще… — Роланд прикинул время, нужное для набора бойцов, — за час до заката. Приведи мне лошадь и оружие захвати на всякий случай.

11

В свой дом, находившийся недалеко от южных ворот, он крался, словно полночный ладрон[4] задами, так, чтобы никто не увидел. Но, проникнув к себе через чёрный ход, понял, что мог и не таиться. В доме его ждали.

Вольготно развалившись в его любимом кресле и попивая редкое для этих краёв, и также любимое им Хешарское пенное, его ждал Алехандро Тромпетисто[5] – возио[6] Главы ночных теней.

— Проходи Кадавр.[7] — Гулко произнёс он, ставя бокал на столик с резными ножками.

— Я, Муэрото, — равнодушно откликнулся Роланд.

Трубач, единственный, кто, проявляя неуважение, позволял себе коверкать прозвище Роланда, все остальные были мертвы, но глас Главы он трогать не мог.

Пожалуй, пора это исправить, подумал Роланд. Тем более что и с Главой придётся что-то решать, так что, как говорится – но се аррепиента дела лече деррамада[8].

Он скинул плащ прямо на пол, отправил туда же шляпу и сделал шаг в сторону  Алехандро.

— Глава велел передать… — начал тот, приподнимаясь из кресла, но закончить не успел.

Змеиным движением Роланд выхватил из-за спины чинкуэду, лезвие в предвкушении крови запело песнь смерти, и в длинном выпаде вонзил похожее на иглу остриё в горло Трубача, чуть правее кадыка и резко повёл руку в сторону, вскрывая горло возио, словно умелый рыбак брюхо только что пойманной рыбины.

Алехандро захрипел, выгнулся всем телом и тут же обмяк, бессильно свесив голову на грудь.

Роланд аккуратно положил меч на столик и, взяв бутылку, с удовольствием, горло уж очень пересохло, отхлебнул прохладного вина прямо из горлышка. Он задумчиво посмотрел на мертвеца в своём кресле, на кровь, заливающую дорогую бархатную обивку и уже начавшую капать на пол, и, сделав ещё один глоток, вернул бутылку на столик.

Пора заняться изменением внешности.

Этому хитрому ремеслу он обучился двенадцать лет назад у гимнастки и помощницы метателя ножей цирковой труппы во время осады Андона. В промежутках между дежурством на городской стене и муштрой солдат он бегал к смуглой гладкокожей Алисии в цирковой фургончик, раскрашенный в весёлые жёлто-оранжевые цвета. Там они предавались любви, перемежая любовные баталии уроками по накладыванию грима и метанию ножа. Тот месяц, вялотекущую осаду, в конце концов, сняли, он запомнил навсегда. Эти тридцать дней были, пожалуй, самыми светлыми в его тогдашней жизни наёмника. Никаких битв и смертей, редкие перестрелки с осаждающими были не в счёт, только солдатская рутина и постельные сражения с черноволосой красавицей.

Умения изменять внешность, потом, по прибытии в Оливу, ему очень пригодилось. Не все дела, проворачиваемые Роландом под покровом ночи, можно было делать без маскировки. Да и начинал он в Оливе свою карьеру ночной тени, не с самых низов, конечно, но и на собрания братства его пустили не сразу.

Роланд достал ящик с гримёрными принадлежностями, открыл и придирчиво осмотрел коллекцию усов, бород и накладных волос. Выбрав понравившиеся, он пристроился перед серебряным зеркалом и принялся за работу. Через полчаса преображение было закончено. Из отполированного металла на Роланда смотрело чужое лицо. Глаза остались прежними, а вот всё остальное…

Усы, обрамлявшие рот, переходили в густую бороду, тянущуюся до самых висков, совершенно преобразили его лицо, светлые волосы он спрятал под платок, а брови перекрасил в тёмный цвет. Пожалуй, теперь его не узнала бы и родная мать. При воспоминании о матери Роланд тяжело вздохнул.

Закончив с маскировкой, он начал переодеваться.

Элегантный светлый наряд благородного идальго сменился на одежду простою, но добротную. Вместо шелковой камисы – хлопковая рубаха со стоячим воротом. Бриджи и элегантные туфли сменили плотные тёмные штаны и мягкие сапоги. Из прежней одежды Роланд оставил только колет со вшитой кольчугой. Напоследок он надвинул на самые глаза рыбацкую шляпу, с широкими вислыми полями, надёжно скрывающими преображённое лицо от досужих взглядов. Длинный плащ из грубой ткани спрятал прицепленный на пояс кальцбальгер и два пистоля.

Роланд помедлил и, отодвинув шкаф с книгами, снял одну половицу, ту, что возле самой стены. Запустив в дыру руку, он достал увесистый кошель, прикинул в ладони: около полусотни золотых, для наема маловато будет. Он достал ещё один, так, пожалуй, в самый раз будет, и прицепил оба кошеля на пояс. После, вернув половицу и шкаф на место, покинул дом.

[1] Гусано – буквально червь (зд. мешок дерьма).

[2] Лосментикатос – идиоты.

[3] Тиа – здесь девушка.

[4] Ладрон – вор.

[5] Тромпетисто  – трубач.

[6] Возио – голос (здесь человек, через которого глава передаёт приказы подчинённым).

[7] Кадавр – мертвец.

[8] Но се аррепиента дела лече деррамада – не жалей пролитого молока (дословно) – аналог – снявши голову, по волосам не плачут.

Неомаг. Часть 2. Глава 1

Неомаг. Часть 2. Глава 2

Неомаг. Часть 2. Глава 3

Неомаг. Часть 2. Глава 4

Неомаг. Часть 2. Глава 5

Неомаг. Часть 2. Глава 6

Неомаг. Часть 2. Глава 7.1

Неомаг. Часть 2. Глава 7.2

Неомаг. Часть 2. Глава 8

Неомаг. Часть 3. Глава 1

Глава 2.

Он смотрел на девушку со странным и загадочным именем Золя, слегка прищурясь, в глаза нахально лез едкий дымок от зажатой меж пальцев папиросы. Ещё при входе в ресторан он спросил, какой выбрать зал – для курящих или нет.

На что девушка осторожно поинтересовалась, курит ли он.

— Я сама не курю, даже ни разу не пробовала, а папа, — она произнесла это папа с нежностью и грустью, из чего он заключил, что папы, скорее всего, нет в живых, — папа дымил как паровоз, и дым меня не раздражает, даже немножко нравится, если, конечно, не слишком сильно накурено.

Так, они и оказались на втором, для тех, кто дымил этаже. Девушка удивительно мало ела, и неожиданно быстро опьянела, хоть заказал он лёгкое Южноафриканское. Было видно – пить она не умеет.

Золя рассказывала о своей периферийной жизни. Максим слушал девушку краем уха, машинально фиксируя в памяти вехи её жизни. Катая в пальцах рюмку с водкой, он размышлял – сколько ей лет? На вид года 22–23, по поведению и двадцати нет. А вот если заглянуть в серую бездну, прячущуюся за пушистыми ресницами, да непросто заглянуть, а, не испугавшись, нырнуть в самую глубину, то можно обнаружить спрятанный на дне омут чувств. Причём не такие, какие он ожидал увидеть в молодой очаровательной девушке. И даже не такие, какие он обычно обнаруживал в людях, стоило ему приподнять щиты.

За напускной весёлостью Золи он обнаружил печаль, тоску, грусть и боль. Но боль не режущую, как от предательства, и не бьющую наотмашь, как от обиды или оскорбления; а какую-то отстранённую, словно бы сглаженную и привычную, каким бывает привычный вывих, или хроническая болезнь, с которой смирились и даже вроде как перестали замечать.

Поверх всего этого была разлита тонкая плёнка надежды, надежды на лучшее, светлое, хорошее, как было когда-то, когда-то давно – но было, было. Эта плёнка, видимо, и глушила дурной выплеск, обычный для негативных чувств. Хотя, что значит негативные чувства? Бывает ведь и злобная радость, и светлая печаль.

Вот и печаль её была такой, какой она бывает, когда счастливое детство проходит и человек вступает во взрослую жизнь. Тоска была тоской по покинутому дому, в который обязательно вернёшься. Грустила Золя, как человек, расставшийся с кем-то близким, но точно знающий: новая встреча впереди. Даже боль девушки была как от больного зуба – стоит его вырвать, и она уйдёт и вскоре забудется, как плохой сон.

Не было в чувствах Золи негатива. Он точно это знал, так как пару раз осторожно касался девушку вниманием, приспуская свою защиту. И впервые это ему понравилось – шло от Золи тепло и расслабляющее спокойствие. С таким в своей жизни он сталкивался лишь несколько раз. Первый раз, когда жил у Деда. Похожий фон шёл от Пелагеи Дмитриевны и самого Деда. Второй и третий раз нечто подобное шло от Да Вэя и Исатори Кано.

В голове, мешая наслаждаться общением, глубоководным кракеном, шевелилось: не подстава ли эта встреча? Уж больно всё складно получилось.

Максим ещё с конца сентября чувствовал себя неуютно. Казалось, следит за ним кто-то. Кто-то или что-то? Вцепившись масляными, цепкими паучьими лапками в спину. И не скинуть, не сбросить этот пристальный и враждебный взгляд. И это чувство лишало его покоя, заставляя дёргаться и выходить на улицу затемно и кружить по городу в тщетных попытках хоть краешком глаза увидеть того, кто преследует его. Он, то подолгу бродил по городу, сворачивая в проходные дворы, и петлял, как заяц, убегающий от лисы, по узким улочкам заречной части. То нырял в метро и ехал в верхний город, где просиживал в кафе, кофейнях и ресторанчиках по несколько часов кряду, пытаясь высмотреть в посетителях и в мелькающих за окнами прохожих своих преследователей. Но, то ли «топтуны» были на голову выше его, в умении скрывать своё присутствие, то ли это была игра воображения и разыгравшаяся паранойя.

…Если у вас паранойя, это не значит, что за вами не следят…

Поняв всю тщетность попыток увидеть преследователей в городе, он начал выбираться на природу. Сначала в городские парки и кладбища, а потом и за город. Но и там он чувствовал пристальное внимание. Максим забирался в самые глухие, насколько это возможно в пригородных лесах, места и там скидывал с себя щиты, оставаясь ментально голым, словно младенец перед враждебным миром. Раскрывался и раскидывал вокруг себя невидимые нити внимания, пытаясь нащупать того или то, что следит за ним. Он всё больше утверждался в мысли, что затылок его сверлит враждебным взглядом именно что-то, а не кто-то, не человек. Что-то враждебное и злобное.

Отголосок событий в Светловоздвиженске?

Может – да, а может – нет. Он там славно проредил верхушку секты, и хоть до Магистра не добрался, но самую мощную колдунью силы лишил. Правда, о том, как это произошло, он без стыда вспоминать не мог, вот только иного выхода у него не было. Если только убить Альбину, но этого он не хотел. Да и оперативники из конторы почти всех, кто находился в секте, захватили. Так что «Последний приход» стал напоминать не мелкоячеистую сеть, способную спеленать матёрого зверя, а рваный невод, в котором не запутается и самая маленькая рыбёшка. Но как бы далеко, в силу его возможностей, конечно, ни простирались нити внимания, обнаружить он ничего не смог.

Всё это время, чувствуя на затылке незримо давящий взгляд, нынче утром он проснулся ещё до рассвета, от какого-то смутного чувства утраты и тяжёлой, гулкой от пустоты головой. Он долго курил, глядя в тёмное окно на пустой двор, и никак не мог понять, что же его так беспокоит. Пока с удивлением не обнаружил, что взгляд, взявший его спину в снайперский прицел, исчез. Максим привык к нему, как человек долго несущий груз настолько привыкает к тяжести на плечах, что перестаёт замечать её, а когда груз пропадает, не сразу это замечает, а после удивляется непривычной лёгкости.

Что-то готовится. Не зря кто-то или что-то, так долго расшатывавшее почву под ним, давившее на него, заставляющее дёргаться пойманной на крючок рыбой, нервничать и предпринимать действия, совершая при этом ошибки, вдруг отступило. Видимо, Максим, не предпринимавший никаких активных действий, кроме попыток увидеть преследователей, своим бездействием заставил незримого наблюдателя изменить тактику.

Поняв это, Максим швырнул недокуренную папиросу в приоткрытую форточку и отправился в душ. Освежившись и заполнив пустоту в голове чашкой кофе, он собрался на свою привычную прогулку по городу. В этот раз он для разнообразия решил побродить по собственному району.

Повинуясь внутреннему импульсу, вместо удобных и привычных джинс и кроссовок он тщательно отгладил давно ненадёванные чёрные брюки и до блеска начистил туфли. А футболку и подбитую мехом куртку сменил на джемпер с высоким горлом и приталенное пальто.

И вот сейчас, сидя в полутьме ресторанного зала, Максим смотрел на Золю сквозь голубоватый дымок сгорающего табака. Смотрел, как шевелятся её, что-то рассказывающие, покрытые бледной помадой губы. Видя мелькающие в улыбке ровные зубы, он мучительно решал, что значит эта встреча. Подарок судьбы, наживка конторы или злая игра силы, что так внимательно наблюдала за ним?

Максим глубоко затянулся и, затушив окурок в пепельнице, вдруг заметил, что девушка молчит, и, судя по всему, уже продолжительное время. Он поймал взгляд Золи, странно выжидательный, словно она от него чего-то ждала. Каких-то слов, действий? Без проникновения в сознание девушки он никак не мог понять, чего она хочет. А шарить в голове Золи он не хотел. Ему казалось это вмешательство нечестным и каким-то грязным, что ли. Тем более он решил для себя, что их встреча всё-таки случайна. Ничего случайного в этом мире, конечно, не бывает, но и на старуху бывает проруха.

Так что оставалось выяснять, чего же девушка хочет обычными способами, как это делают большинство людей. Он, конечно, мог внушить ей всё что угодно, любое чувство: от дикой, необузданной страсти и ненависти до банального отвращения, но Максим не хотел этого. Странно, он вдруг понял, что устал быть один. Устал быть одиноким волком, ни от кого не зависящим, но и не несущим ни за кого ответственность. Ему вновь захотелось почувствовать тепло и искренность другого человека. И не только получать душевное тепло, но и дарить его.

Максим поймал себя на мысли, что ему хочется прикоснуться к девушке, что было более чем странно, учитывая, что он не выносил прикосновений. Он поэтому и не любил борьбу и всяческую возню в партере, а предпочитал бескомпромиссный кулачный бой или короткие и жёсткие заломовые техники.

Он осторожно, кончиками пальцев, погладил Золино запястье, отметив про себя, какая у неё мягкая кожа. Золя, вопреки его опасению, не отдёрнула руку, наоборот, провернула ладонь в его руке, и их пальцы переплелись.

— Какая у тебя здесь кожа, — она провела кончиками коротких ногтей по костяшкам среднего и указательного пальцев, — что это?

От её прикосновения по его спине побежали мурашки, словно через нервы пропустили слабый заряд электрического тока. От пальцев девушки шли до невозможности приятные, вибрирующие токи тепла.

— Мозоли, — голос у него сел, и слово вырвалось из горла вороньим граем.

— Откуда такие? — Золя продолжала нежно гладить его ладонь.

— Это долгая и местами грустная история, — он вымученно улыбнулся.

— Расскажи, а то я про себя всё рассказала, а о тебе ничего не знаю.

Максим, во время беседы думавший о своём, но машинально фиксирующий её рассказ в глубинах памяти, мгновенно восстановил всё, что она говорила.

______________________

Взгляд из-под ресниц.

Золя.

Первый и главный свой удар от жизни, принёсший ей разочарование в этой самой жизни и кровоточащую рану на сердце, Золя получила в десять лет. Этих ран потом будет столько, что сердце её к двадцати пяти нынешним годам должно было покрыться жёсткой коркой шрамов. Оно и покрылось. Но плёнка эта была тонкой, как ледок на лужах в первую морозную ночь, и всё, что надо для того, чтобы она исчезла без следа – это немного тепла и внимания.

Она, как сейчас помнила тот осенний день, наполненный тёплым светом бабьего лета. Старенькое кладбище, охапки багряных листьев под ногами и запах, идущий от них. Удушливый, мерзкий запах разложившейся лиственной плоти. Казалось, он пропитал её всю: волосы, любимую курточку, подаренную отцом, чёрные траурные колготы и резиновые сапожки. Он потом долго преследовал её, прячась под кроватью, подкарауливая за углом по пути в школу, скрываясь за дверцами кухонных шкафов и белом, холодном нутре холодильника. И куртку свою, розовую, с капюшоном и ремешком резинкой, она больше не могла надевать. Пахла она смертью, и, казалось, стоит её надеть и она также – палой листвой, ляжет на землю, чтобы больше не встать.

А пока она шла за гробом отца и всё вспоминала случай двухгодичной давности. Они тогда поехали в столицу края отдавать его наброски в типографию, а автобус, старый, раздолбанный «Лиаз», нестерпимо мотался на плохой дороге и ужасно вонял солярой.

Её, тогда восьмилетнюю, на середине дороги здорово укачало, и отец с трогательной и беспомощной улыбкой на бородатом лице скручивал из листов ватмана кульки, в которые её тошнило.

Золю выворачивало наизнанку, а папа гладил её по плечам и шептал что-то ласковое и утешающее. А когда всё в ней закончилось, и она в бессилии уткнулась лицом в его куртку пахнувшую краской, олифой и немножко спиртным, папа рассказал ей сказку, от которой она заснула, счастливо улыбаясь.

Больше всего на свете она любила отца, даже больше мамы. Пускай эта величина была меньше толщины волоса, но всё же была, хоть девочка ни за что на свете не призналась бы в этом. Любила его вечно растрёпанные волосы, жилистые худые руки с навсегда въевшейся в ладони краской. Бородатое лицо и щербатую улыбку с зажатой в уголке рта беломориной.

Она могла бесконечно долго сидеть в его студии, так он называл пристроенную к дому веранду, и наблюдать, как он резкими, уверенными мазками рисует свои картины. Девочке нравилось наблюдать за его лицом, отражающим всю палитру чувств, бушующих в нём в этот миг. Вот он яростно грызёт клок бороды, засунутый в порыве злости в рот, руки крутят кисти – в картине что-то не складывается; но миг – и лицо озаряется улыбкой, и руки вновь мелькают над холстом. И на загрунтованном полотне появляется озарённый солнечным светом луг, а в углу появляется тонкая женская фигура, так похожая на фигуру матери.

Ещё больше она любила моменты, когда отцу удавалось продать в столичном городе картину, и он возвращался домой нагруженный подарками и с гордостью вручал обрадованной матери мятые купюры. Мать счастливо улыбается и нежно прижимается к отцу, а он, сграбастав сначала её в охапку, а потом и Золю, заливисто хохоча, кружил их по комнате.

Счастье кончилось, когда отец, склонившийся над никак не получающейся картиной, вдруг странно захрипел, схватился за грудь и, страшно, марионеткой у которой злой кукольник обрезал нити, повалился на пол.

После похорон отца девочка словно впала в летаргический сон. Она плохо спала и плохо ела, стала рассеянной. Оценки в школе, ранее блестящие, стремительно поползли вниз.

Спасла её и вывела из ступора мать, но не участием и заботой, любовью и нежностью, а своим, казалось, ещё большим горем. Никогда не отличавшаяся особенной страстью к мужу, и временами бывавшая холодно отстранённой от него (много лет спустя Золю поняла – было между ними что-то такое, что подточило их любовь) она вдруг осознала всю свою любовь к нему. И это осознание и сознание того, что теперь уже никогда она не сможет обнять его и поговорить, сломало её.

Она, словно цветок, опалённый морозом, вся как-то поникла, перестала следить за собой и дочерью. По утрам еле-еле собиралась на работу, весь день проходил как в тумане, а вечерами, кое-как приготовив ужин, усаживалась перед окном и молча, смотрела в тёмное стекло невидящими, направленными вглубь себя глазами.

Золя, приходя из школы, через силу ужинала, а частенько, посидев над тарелкой, вываливала её содержимое в мусорное ведро и шла к себе. В комнате она, не раздеваясь, валилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, беззвучно плакала, а под закрытыми веками крутилось кино из прежней, счастливой жизни.

Так тянулось почти до Нового года. В последний учебный день, сбежав с новогоднего школьного вечера, она до самого темна бродила по заснеженному городу.
Не осознавая, что делает, она посетила все места, где любила бывать с отцом и матерью. И парк в самом центре, и откос над рекой, где они летом любили устраивать пикники. Побывала в старом городе с булыжной мостовой и застроенном, купеческими, ещё дореволюционными, особняками. Дошла даже до старенькой водонапорной башни, на самом краю города, которую так любил рисовать отец.

— Понимаешь, доченька, эта башня, как тебе объяснить… Сколько её ни рисуй, никогда не получится одинаково, она всегда иная. Ты, Зи, посмотри, какая она странная, разная. То загадочная, то весёлая, а то и страшная…

У башни начиналось небольшое поле, за которым расположилось кладбище, на котором был похоронен отец. Девочка постояла на его краю, всматриваясь в темневшие деревья и могилы между ними, и, внезапно сорвавшись с места, опрометью бросилась домой.

Мама, как же она в своём горе, могла забыть о ней. Мама, мамочка, мамуля…

Золя влетела домой, торопливо скинула сапожки, бросила, промахнувшись, пуховик на вешалку и, не сняв шапки, ворвалась на кухню.

Мама сидела, как все последние месяцы, у окна, на табурете сделанном отцом и им же раскрашенном полевыми цветами. Золя видела её сгорбленную спину, волосы, выбившиеся из пучка на затылке и отражающиеся в оконном стекле, абсолютно сухие, но какие-то мёртвые глаза.

— Мама, — одними губами прошептала девочка и, упав на колени, уткнулась лбом ей в живот.

Слёзы, с подвыванием и всхлипами, потоком хлынули из неё. Мать, поначалу безучастно сидевшая, положила ей сухие ладони на затылок, никогда до этого не плакавшая, даже на похоронах отца, вдруг сдавленно взвыв, заплакала навзрыд, как плачут дети.

______________________

Максим отвёл глаза. Что он делает? Пора завязывать с этим. Кроме неприятностей, он этой девочке ничего не принесёт. Она и так получила слишком много ударов от жизни, чтобы ещё и он причинял ей боль.

— Да, Золя, — невпопад сказал он, — мне кажется, нам пора.

Максим осторожно высвободил руку из мягкой ладони девушки.

— Пойдём, время позднее, а у меня завтра важное дело.

— Как сегодня днём? — в  голосе Золи сквозила неприкрытая обида.

— Нет, девочка.

Он жестом подозвал официанта. Золя, нервно подхватив сумочку быстрым шагом, направилась к выходу. Максим, взглянув на счёт, расплатился. Бросил взгляд на оставленный на столике букет и пошёл догонять девушку.

Нагнал он Золю уже в дверях. Она торопливо завязывала поясок пальто.

— Подожди, — он прихватил её за локоть, — Золя, не кипятись, ты же ничего про меня не знаешь.

Она резко обернула, красивые губы подрагивали, в глазах блестели слёзы. Было видно, что она еле сдерживается, чтобы не заплакать. Пальцы нервно теребили ремешок сумочки.

Максим вдруг понял, что сейчас произойдёт, и приготовился отступить от Золи на шаг, но внезапно понял, что не хочет этого. Наоборот, он хочет шагнуть ей навстречу и обнять её. Поэтому, когда Золя порывисто шагнула к нему, обхватив его голову руками, и, привстав на цыпочки, прижалась тёплыми, пахнущими виноградом губами к его губам, он остался на месте.

Чему быть, того не миновать.

Максим подхватил Золю на руки, она доверчиво опустила голову на его плечо, и шагнул к выходу. Метрдотель шустро открыл перед ними дверь и, судя по лицу, собрался подмигнуть Максиму, но, встретившись с ним взглядом, резко передумал.

Максим с девушкой на руках шагнул в холодный воздух вечернего города, мотнул головой ближайшему такси. Водитель всё понял. Подрулив ко входу, он выскочил из машины и  распахнул перед ними дверцу.

— Куда? — флегматично поинтересовался таксист, когда они угнездились на заднем сиденье.

Максим собирался назвать адрес, но Золя опередила его, торопливо выпалив свой. А потом всю дорогу они молчали, потому что, целуясь, говорить неудобно.

Уже на лестнице он снова подхватил Золю на руки. Они так и ввалились в номер. Вещи разлетелись по комнате испуганными птицами. Его чёрное пальто нежно обхватило рукавом её кремовое, брюки переплелись с юбкой, а блузка запуталась в свитере.

Она была страстной, нежной и податливой…

Она была тёплой и мягкой…

Она была неопытной…

Она была девушкой…

Она была…

Он взглянул на часы: батюшки святы, четвёртый час, пора обедать. Аккуратно заперев ящик стола – старая привычка, никому его писанина не нужна, а если бы и понадобилась кому-нибудь, то разболтанный замок всё равно не убережёт тайны.

Готовил Войнов себе каждый день, так как время тянулось медленно, а заполнять его всё равно было надо, хоть чем-нибудь. И готовка, как и его графоманские изыски, была ничем не хуже любого другого дела.

Поев и вымыв посуду, он сменил кассету. Наугад перемотал плёнку. Кнопка «Play» с лёгким щелчком утопилась в корпус, и Шклярский чуть насмешливо запел:

Подкрался сзади вечер, весь город им укрыт

И надо бы развлечься, как нам быть?

Я знаю, ты услышишь – откликнешься на зов.

Я позвоню – ты будь готов.[1]

Первый альбом «Пикника» отличался от всех остальных, был в нём какой-то позитив, того, чего так недоставало Войнову в последнее время. Он хоть и нехотя, но признавался себе, что устал от подобной жизни. Жизни, больше похожей на существование растения, чем на жизнь человека. Алексей Иванович смотрел в проём окна. На улице сгущались сумерки, но единственный фонарь, обычно освещающий разбитый асфальт перед домом, почему-то не горел. Осенний вечер отразил сквозь оконное стекло, его лицо. Тяжёлый подбородок, упрямые губы, острые скулы, готовые прорвать кожу, широко расставленные глаза и высокий лоб под седеющим ёжиком волос. Сумрак и пыльное стекло скрадывали детали, пряча морщины и складки вокруг рта. Тишину его квартиры нарушали только тиканье стареньких ходиков, принадлежавших ещё его деду, да голос певца:

Зажав в руке последний рубль, уйдём туда, уйдём туда,

Где нам нальют стакан иллюзий, и бросят льда, и бросят льда.

Войнов слабо улыбнулся своему отражению, двойник в стекле осклабился в ответ и подмигнул. Песня так некстати напомнила ему об Алёне.

И снова будет целый вечер глушить толпу, гитары звон,

Дым табака укроет плечи, и будет плавиться капрон.

Они под неё и познакомились, и даже уточнять не стоит, что произошло это осенним вечером. Они тогда с парнями из группы отмечали очередную удачную командировку и поздравляли Дока, на днях ставшего отцом. Он, изрядно под шофэ, вышел проветриться на крылечко кабака, да глотнуть свежего воздуха, в зале было накурено так, что впору пожарных вызывать.

Алексей Иванович, тогда просто Лёха с позывным Война, стоял на крылечке, слабо покачиваясь на пьяных ногах, и, прикрыв глаза, пытался выгнать из себя хмельной дурман. Ничего, конечно, у него не получалось – 0,7 беленькой на брата, это не шутки. Но он был молод, силён, и мог влить в себя если не столько, то половину точно. За спиной гремело:

Певец терзает голос, мигает в зале свет,

Но нас не раздражает, нет.

И мы ещё закажем, монет не хватит пусть,

Ведь я платить не тороплюсь.

Он уже собрался вернуться, тем более что продрог, да и Паша Громкий уже выглядывал и звал накатить по маленькой за недавно рождённых близнецов Дока. Как сбоку раздалось:

— Отцепись, сказала.

— Заткнись, дура, обрядилась как, блядь, ляжками голыми сверкаешь, зубы скалишь и под каждого му…ка лечь норовишь.

Мужской голос был визглив и полон злости. А вот женский хоть и взвинчен, но для такой ситуации на удивление спокоен.

— Пошёл ты, я не твоя жена, чтобы мне указывать, как одеваться и кому улыбаться.

— А сука, мне не даёшь, а этому уроду, значит, с радостью?

— Отпусти руку, Серый, больно. Отпусти, сказала. Холодно, я внутрь пойду.

Разговор Лёхе не понравился. Он открыл глаза и лениво повернулся к ссорящейся парочке, стоявшей к нему вполоборота. Она сразу понравилась ему: невысока и стройная, с блестящими в неоновом свете вывески, тёмными волосами. Маленькое чёрное платье, туфли на высоких каблуках.

А вот спутник девушки ему не глянулся: плотный, невысокий, широченные плечи распирали белоснежный свитер с V-ым вырезом. Низкий лоб и полное отсутствие волос, толстая цепочка на бычьей шее и здоровенные кулаки. Бандюк, с ходу определил Лёха.

Он встретился глазами с девушкой. Спокойные, ни капли страха, один сплошной вызов. Он пожал плечами, милые бранятся, только тешатся, и шагнул к входу в ресторан, но краем глаза увидел, как вздымается мускулистая рука, с явным намерением залепить девушке пощёчину. Тело сработало машинально – рывок, перехват. Лёха успел за секунду до того, как широкая ладонь опустилась на гладкую щеку девушки.

Война сжимал толстое запястье, решая, что делать.

Бандит обернулся к нему – толстые губы кривятся от еле сдержанного бешенства, глаза как у быка, увидевшего красную тряпку.

— Тебе чего, щенок? Тоже захотел?

— Не надо бить девушку, ик — Лёха икнул, — это не хорошо.

— Ну, ты борзый, — удивился Серый, — щас я тебя в асфальт закатаю, падла.

— Серый, не трогай его, — сказала девушка, переводя на Лёху до невозможности голубые глаза. — А ты, мальчик, иди, не вмешивайся в дела взрослых.

Хоть ей самой на вид было чуть больше двадцати.

— Так это чё, твой очередной пахарь-трахарь? Ну, так щас я им вспашу тут всё, а потом оттрахаю чтобы не лез, куда не надо.

— Прекрати, я его не знаю. Просто этот мальчик – джентльмен, — сказала девушка иронично, — а джентльмены всегда вступаются за дам.

— Ну, всё, сука, напросился, — выдал Серый и рванул на себя зажатую Войной руку, одновременно нанося удар.

Лёха хоть и был пьян, но не настолько, чтобы пропустить этот мощный, но медленный боковой в челюсть. Он отпустил руку, и, чуть качнувшись назад, пропустил мимо лица здоровенный кулак.

— Бля! — Серого занесло, и он чуть не упал, но на ногах каким-то чудом удержался. — Падла.

Он чуть присел и снова атаковал. На этот раз классической боксёрской двоечкой – правый-левый прямой. Боксёр, машинально определил Лёха, уходя от ударов, не слишком умелый, да к тому же порядком отяжелевший и медленный. Для него это был не противник, он его мог уделать на раз, только пока не знал, стоит оно того или нет.

Пока голова была занята, тело реагировало само, уходя от размашистых ударов. Изредка отвечая бугаю, точными, но пока не сильными ударами. Краем глаза Война заметил движение сбоку. Резкий прыжок в сторону, но замедленные алкоголем рефлексы на сей раз подвели. По скуле разлилась боль. К противнику подоспела подмога.

Лёха отмахивался уже от двоих противников, а вскоре и от троих. Парни были похожи на Серого – невысокие, мускулистые, но обременённые лишним весом, а от этого медлительные. Только это и спасало Лёху от неминуемого поражения. С момента драки прошло от силы пара минут, удары сыпались на него со всех сторон, часть он сблокировал, отчасти уклонился, но всё-таки уже успел наполучать так, что в голове звенело, левый глаз заплыл, а губы были разбиты в кровь.

Сблокировав очередную плюху, он отпрыгнул в сторону, пнул подлетевшего противника в живот, сам схлопотал в печень и лишь чудом устоял на ногах. Ударил навалившегося на него бандита, остро пахнувшего потом и селёдкой, лбом в нос. Подсёк его ногу и опрокинул на спину.

— Убью, сука! — взревел раненым кабаном Серый, понимая, что справиться с наглым щенком не получается, и рванул из кармана нож.

Лёха отскочил от него подальше, видя, как бликует лезвие выкидушки в свете уличных фонарей.

— Ха, — вышедший на улицу за Войной Док с ходу залепил Серому ногой в голову.

И понеслось: на улицу выскочили товарищи Лёхи и парни из бригады Серого. А потом были разборки в кабинете у Кима Михайловича.

— Бойцы, мать вашу, — орал Михалыч, — вы охренели, что за бандитские разборки в центре города. Вы что, мать вашу, не могли их положить по-тихому и уйти? Элита, бля, армии.

— Их что, валить надо было? — удивился Док, шмыгая разбитым носом.

— Какой на хрен валить? — заорал Михалыч, — Я хоть слово сказал, валить? Ты чё, боец, разницу между положить мордой в асфальт и завалить не понимаешь?

— Да мы выпимши были, — подал голос Громкий, — вот и повозиться пришлось.

— Выпимши-хреныпимши, — Михалыч чуть успокоился и понизил голос, — вы чё, бойцы, творите? Совсем форму потеряли, с какими-то бандосами столько валандались, а мне теперь с ихними паханами тереть?

— Да ладно, — решил подать голос Лёха, — в милиции же вроде как решили, что ни у кого претензий нет.

— А ты вообще молчи. Тебе, за что позывной Война дали? За то, что ты каких-то жирных кабанов рубануть не смог, и танцы с ними устроил?

— Молчи, — махнул он рукой, на открывшего было рот Лёху. — Засадить бы вас всех на губу. Герои! Всё! Валите с глаз моих долой. И чтоб в следующий раз – Всех! Мордой! В асфальт! И по-тихому в часть! И что б ни одна душа…

Михалыч погрозил им пальцем.

— Да не будет следующего раза, — потёр разбитую скулу Леший.

— Ага, не будет, а то я вас не знаю!

А через неделю на выходе из части Лёху ждала Алёна.

9

Алексей Иванович протянул руку и выключил магнитофон, оборвав фразу на половине. Побарабанил пальцами по столу, прогоняя воспоминание, и пропел, поставленным и по-прежнему сильным, в отличие от тела, голосом:

…Где Вы теперь, кто вам целует пальцы.

Куда ушел Ваш китайчонок Ли.

Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско,

Лиловый негр Вам подает пальто…

А может быть с малайцем Вы ушли…[2]

Он замолчал, а потом закончил строками из совсем другой песни:

Мне теперь все равно,

С кем идешь ты в кино,

Кто целует тебя у подъезда.

С кем проводишь сейчас:

 Каждый день, каждый час.

Кого руки твои обнимают…[3]

Войнов накрыл пишущую машинку чехлом и резко встал. Колено моментально отозвалось на неловкое движение.

— Чёрт! — Он осторожно опустился на стул и принялся массировать ногу. Минут через десять боль нехотя отступила. Он аккуратно встал, боясь потревожить раненое колено, и прохромал к кровати. Пора заняться еженедельным ритуалом.

Алексей Иванович отодвинул кровать, секретки были на месте. Здесь их, в отличие от входной двери, он всё-таки установил, хоть и понимал, что простые воры его тайник не найдут. Тот был устроен так, что, не зная хитрости замка, доски не поднимешь, и пустоты не простукаешь, всё было подогнано идеально. А того, кто найдёт и откроет, никакие хитрости не остановят. Чуть отодвинул плинтус и, запустив пальцы между ним и стеной, потянул за еле прощупывающийся рычажок. После аккуратно приподнял доски пола и достал не слишком объёмистый, но тяжёлый сейфовый ящик. Тот был заперт на два замка. Небольшой навесной, из закалённой стали – замучаешься перепиливать, и встроенный кодовый, с хитрым восьмизначным номером.

Он отпер крышку, та легко откинулась в петлях, являя на свет содержимое сейфа.

На верхней полке с бархата обивки на Войнова смотрели три наградных пистолета. Точнее, два пистолета и один револьвер.

Наградное оружие, принадлежавшее трём мужским поколениям семьи Войновых, верой и правдой служивших Родине. Вот только Алексей Иванович не заслужил такой чести. Отдав Родине что-то более ценное, чем годы, проведённые на службе, от неё, кроме пенсии и сертификата на квартиру, он ничего не получил.

«Макаров» отца. Дедовский «ТТ» и «Наган» прадеда. На рукояти каждого табличка с дарственной надписью.

На нижней полке хранилось на один ствол больше. Там лежало трофейное оружие, вот здесь Алексей Иванович не подкачал – пополнил коллекцию, начатую прадедом. Все пистолеты были потёртыми, побывавшими в боях и унёсшими не одну жизнь, но по-прежнему смертоносными и безотказно действующими.

Пальцы пробежали по прохладному оружейному металлу, сняли с крышки набор для чистки. Аккуратно достали из углубления первый пистолет – «Маузер», взятый прадедом с убитого басмача в далёкой Средней Азии. Руки без участия головы привычно и ловко разобрали смертоносный механизм, почистили, смазали, вернули на чёрный бархат.

«Парабеллум», принесённый дедом из-за линии фронта, и принадлежащий какому-то СС-кому генералу.

Отцовский «Стечкин», снятый с убитого моджахеда в горном Афганистане.

И, наконец – Кольт 1911, убойная машинка, добытая Алексеем Ивановичем в одном из рейдов.

Закончив с чисткой, Войнов спрятал ящик обратно в тайник. Привычно прикрепил «секретки» и, не поужинав – не хотелось, и даже не совершив привычной прогулки, перед сном, принял душ и отправился спать. Вот только долго не мог уснуть – мешали больное колено и мысли, тяжело бродившие в голове.

[1] Пикник – Вечер 

[2] Александр Вертинский — Лиловый негр

[3] Дворовая песня. Автор неизвестен.