Metoc

Он взглянул на часы: батюшки святы, четвёртый час, пора обедать. Аккуратно заперев ящик стола – старая привычка, никому его писанина не нужна, а если бы и понадобилась кому-нибудь, то разболтанный замок всё равно не убережёт тайны.

Готовил Войнов себе каждый день, так как время тянулось медленно, а заполнять его всё равно было надо, хоть чем-нибудь. И готовка, как и его графоманские изыски, была ничем не хуже любого другого дела.

Поев и вымыв посуду, он сменил кассету. Наугад перемотал плёнку. Кнопка «Play» с лёгким щелчком утопилась в корпус, и Шклярский чуть насмешливо запел:

Подкрался сзади вечер, весь город им укрыт

И надо бы развлечься, как нам быть?

Я знаю, ты услышишь – откликнешься на зов.

Я позвоню – ты будь готов.[1]

Первый альбом «Пикника» отличался от всех остальных, был в нём какой-то позитив, того, чего так недоставало Войнову в последнее время. Он хоть и нехотя, но признавался себе, что устал от подобной жизни. Жизни, больше похожей на существование растения, чем на жизнь человека. Алексей Иванович смотрел в проём окна. На улице сгущались сумерки, но единственный фонарь, обычно освещающий разбитый асфальт перед домом, почему-то не горел. Осенний вечер отразил сквозь оконное стекло, его лицо. Тяжёлый подбородок, упрямые губы, острые скулы, готовые прорвать кожу, широко расставленные глаза и высокий лоб под седеющим ёжиком волос. Сумрак и пыльное стекло скрадывали детали, пряча морщины и складки вокруг рта. Тишину его квартиры нарушали только тиканье стареньких ходиков, принадлежавших ещё его деду, да голос певца:

Зажав в руке последний рубль, уйдём туда, уйдём туда,

Где нам нальют стакан иллюзий, и бросят льда, и бросят льда.

Войнов слабо улыбнулся своему отражению, двойник в стекле осклабился в ответ и подмигнул. Песня так некстати напомнила ему об Алёне.

И снова будет целый вечер глушить толпу, гитары звон,

Дым табака укроет плечи, и будет плавиться капрон.

Они под неё и познакомились, и даже уточнять не стоит, что произошло это осенним вечером. Они тогда с парнями из группы отмечали очередную удачную командировку и поздравляли Дока, на днях ставшего отцом. Он, изрядно под шофэ, вышел проветриться на крылечко кабака, да глотнуть свежего воздуха, в зале было накурено так, что впору пожарных вызывать.

Алексей Иванович, тогда просто Лёха с позывным Война, стоял на крылечке, слабо покачиваясь на пьяных ногах, и, прикрыв глаза, пытался выгнать из себя хмельной дурман. Ничего, конечно, у него не получалось – 0,7 беленькой на брата, это не шутки. Но он был молод, силён, и мог влить в себя если не столько, то половину точно. За спиной гремело:

Певец терзает голос, мигает в зале свет,

Но нас не раздражает, нет.

И мы ещё закажем, монет не хватит пусть,

Ведь я платить не тороплюсь.

Он уже собрался вернуться, тем более что продрог, да и Паша Громкий уже выглядывал и звал накатить по маленькой за недавно рождённых близнецов Дока. Как сбоку раздалось:

— Отцепись, сказала.

— Заткнись, дура, обрядилась как, блядь, ляжками голыми сверкаешь, зубы скалишь и под каждого му…ка лечь норовишь.

Мужской голос был визглив и полон злости. А вот женский хоть и взвинчен, но для такой ситуации на удивление спокоен.

— Пошёл ты, я не твоя жена, чтобы мне указывать, как одеваться и кому улыбаться.

— А сука, мне не даёшь, а этому уроду, значит, с радостью?

— Отпусти руку, Серый, больно. Отпусти, сказала. Холодно, я внутрь пойду.

Разговор Лёхе не понравился. Он открыл глаза и лениво повернулся к ссорящейся парочке, стоявшей к нему вполоборота. Она сразу понравилась ему: невысока и стройная, с блестящими в неоновом свете вывески, тёмными волосами. Маленькое чёрное платье, туфли на высоких каблуках.

А вот спутник девушки ему не глянулся: плотный, невысокий, широченные плечи распирали белоснежный свитер с V-ым вырезом. Низкий лоб и полное отсутствие волос, толстая цепочка на бычьей шее и здоровенные кулаки. Бандюк, с ходу определил Лёха.

Он встретился глазами с девушкой. Спокойные, ни капли страха, один сплошной вызов. Он пожал плечами, милые бранятся, только тешатся, и шагнул к входу в ресторан, но краем глаза увидел, как вздымается мускулистая рука, с явным намерением залепить девушке пощёчину. Тело сработало машинально – рывок, перехват. Лёха успел за секунду до того, как широкая ладонь опустилась на гладкую щеку девушки.

Война сжимал толстое запястье, решая, что делать.

Бандит обернулся к нему – толстые губы кривятся от еле сдержанного бешенства, глаза как у быка, увидевшего красную тряпку.

— Тебе чего, щенок? Тоже захотел?

— Не надо бить девушку, ик — Лёха икнул, — это не хорошо.

— Ну, ты борзый, — удивился Серый, — щас я тебя в асфальт закатаю, падла.

— Серый, не трогай его, — сказала девушка, переводя на Лёху до невозможности голубые глаза. — А ты, мальчик, иди, не вмешивайся в дела взрослых.

Хоть ей самой на вид было чуть больше двадцати.

— Так это чё, твой очередной пахарь-трахарь? Ну, так щас я им вспашу тут всё, а потом оттрахаю чтобы не лез, куда не надо.

— Прекрати, я его не знаю. Просто этот мальчик – джентльмен, — сказала девушка иронично, — а джентльмены всегда вступаются за дам.

— Ну, всё, сука, напросился, — выдал Серый и рванул на себя зажатую Войной руку, одновременно нанося удар.

Лёха хоть и был пьян, но не настолько, чтобы пропустить этот мощный, но медленный боковой в челюсть. Он отпустил руку, и, чуть качнувшись назад, пропустил мимо лица здоровенный кулак.

— Бля! — Серого занесло, и он чуть не упал, но на ногах каким-то чудом удержался. — Падла.

Он чуть присел и снова атаковал. На этот раз классической боксёрской двоечкой – правый-левый прямой. Боксёр, машинально определил Лёха, уходя от ударов, не слишком умелый, да к тому же порядком отяжелевший и медленный. Для него это был не противник, он его мог уделать на раз, только пока не знал, стоит оно того или нет.

Пока голова была занята, тело реагировало само, уходя от размашистых ударов. Изредка отвечая бугаю, точными, но пока не сильными ударами. Краем глаза Война заметил движение сбоку. Резкий прыжок в сторону, но замедленные алкоголем рефлексы на сей раз подвели. По скуле разлилась боль. К противнику подоспела подмога.

Лёха отмахивался уже от двоих противников, а вскоре и от троих. Парни были похожи на Серого – невысокие, мускулистые, но обременённые лишним весом, а от этого медлительные. Только это и спасало Лёху от неминуемого поражения. С момента драки прошло от силы пара минут, удары сыпались на него со всех сторон, часть он сблокировал, отчасти уклонился, но всё-таки уже успел наполучать так, что в голове звенело, левый глаз заплыл, а губы были разбиты в кровь.

Сблокировав очередную плюху, он отпрыгнул в сторону, пнул подлетевшего противника в живот, сам схлопотал в печень и лишь чудом устоял на ногах. Ударил навалившегося на него бандита, остро пахнувшего потом и селёдкой, лбом в нос. Подсёк его ногу и опрокинул на спину.

— Убью, сука! — взревел раненым кабаном Серый, понимая, что справиться с наглым щенком не получается, и рванул из кармана нож.

Лёха отскочил от него подальше, видя, как бликует лезвие выкидушки в свете уличных фонарей.

— Ха, — вышедший на улицу за Войной Док с ходу залепил Серому ногой в голову.

И понеслось: на улицу выскочили товарищи Лёхи и парни из бригады Серого. А потом были разборки в кабинете у Кима Михайловича.

— Бойцы, мать вашу, — орал Михалыч, — вы охренели, что за бандитские разборки в центре города. Вы что, мать вашу, не могли их положить по-тихому и уйти? Элита, бля, армии.

— Их что, валить надо было? — удивился Док, шмыгая разбитым носом.

— Какой на хрен валить? — заорал Михалыч, — Я хоть слово сказал, валить? Ты чё, боец, разницу между положить мордой в асфальт и завалить не понимаешь?

— Да мы выпимши были, — подал голос Громкий, — вот и повозиться пришлось.

— Выпимши-хреныпимши, — Михалыч чуть успокоился и понизил голос, — вы чё, бойцы, творите? Совсем форму потеряли, с какими-то бандосами столько валандались, а мне теперь с ихними паханами тереть?

— Да ладно, — решил подать голос Лёха, — в милиции же вроде как решили, что ни у кого претензий нет.

— А ты вообще молчи. Тебе, за что позывной Война дали? За то, что ты каких-то жирных кабанов рубануть не смог, и танцы с ними устроил?

— Молчи, — махнул он рукой, на открывшего было рот Лёху. — Засадить бы вас всех на губу. Герои! Всё! Валите с глаз моих долой. И чтоб в следующий раз – Всех! Мордой! В асфальт! И по-тихому в часть! И что б ни одна душа…

Михалыч погрозил им пальцем.

— Да не будет следующего раза, — потёр разбитую скулу Леший.

— Ага, не будет, а то я вас не знаю!

А через неделю на выходе из части Лёху ждала Алёна.

9

Алексей Иванович протянул руку и выключил магнитофон, оборвав фразу на половине. Побарабанил пальцами по столу, прогоняя воспоминание, и пропел, поставленным и по-прежнему сильным, в отличие от тела, голосом:

…Где Вы теперь, кто вам целует пальцы.

Куда ушел Ваш китайчонок Ли.

Мне снилось, что в притонах Сан-Франциско,

Лиловый негр Вам подает пальто…

А может быть с малайцем Вы ушли…[2]

Он замолчал, а потом закончил строками из совсем другой песни:

Мне теперь все равно,

С кем идешь ты в кино,

Кто целует тебя у подъезда.

С кем проводишь сейчас:

 Каждый день, каждый час.

Кого руки твои обнимают…[3]

Войнов накрыл пишущую машинку чехлом и резко встал. Колено моментально отозвалось на неловкое движение.

— Чёрт! — Он осторожно опустился на стул и принялся массировать ногу. Минут через десять боль нехотя отступила. Он аккуратно встал, боясь потревожить раненое колено, и прохромал к кровати. Пора заняться еженедельным ритуалом.

Алексей Иванович отодвинул кровать, секретки были на месте. Здесь их, в отличие от входной двери, он всё-таки установил, хоть и понимал, что простые воры его тайник не найдут. Тот был устроен так, что, не зная хитрости замка, доски не поднимешь, и пустоты не простукаешь, всё было подогнано идеально. А того, кто найдёт и откроет, никакие хитрости не остановят. Чуть отодвинул плинтус и, запустив пальцы между ним и стеной, потянул за еле прощупывающийся рычажок. После аккуратно приподнял доски пола и достал не слишком объёмистый, но тяжёлый сейфовый ящик. Тот был заперт на два замка. Небольшой навесной, из закалённой стали – замучаешься перепиливать, и встроенный кодовый, с хитрым восьмизначным номером.

Он отпер крышку, та легко откинулась в петлях, являя на свет содержимое сейфа.

На верхней полке с бархата обивки на Войнова смотрели три наградных пистолета. Точнее, два пистолета и один револьвер.

Наградное оружие, принадлежавшее трём мужским поколениям семьи Войновых, верой и правдой служивших Родине. Вот только Алексей Иванович не заслужил такой чести. Отдав Родине что-то более ценное, чем годы, проведённые на службе, от неё, кроме пенсии и сертификата на квартиру, он ничего не получил.

«Макаров» отца. Дедовский «ТТ» и «Наган» прадеда. На рукояти каждого табличка с дарственной надписью.

На нижней полке хранилось на один ствол больше. Там лежало трофейное оружие, вот здесь Алексей Иванович не подкачал – пополнил коллекцию, начатую прадедом. Все пистолеты были потёртыми, побывавшими в боях и унёсшими не одну жизнь, но по-прежнему смертоносными и безотказно действующими.

Пальцы пробежали по прохладному оружейному металлу, сняли с крышки набор для чистки. Аккуратно достали из углубления первый пистолет – «Маузер», взятый прадедом с убитого басмача в далёкой Средней Азии. Руки без участия головы привычно и ловко разобрали смертоносный механизм, почистили, смазали, вернули на чёрный бархат.

«Парабеллум», принесённый дедом из-за линии фронта, и принадлежащий какому-то СС-кому генералу.

Отцовский «Стечкин», снятый с убитого моджахеда в горном Афганистане.

И, наконец – Кольт 1911, убойная машинка, добытая Алексеем Ивановичем в одном из рейдов.

Закончив с чисткой, Войнов спрятал ящик обратно в тайник. Привычно прикрепил «секретки» и, не поужинав – не хотелось, и даже не совершив привычной прогулки, перед сном, принял душ и отправился спать. Вот только долго не мог уснуть – мешали больное колено и мысли, тяжело бродившие в голове.

[1] Пикник – Вечер 

[2] Александр Вертинский — Лиловый негр

[3] Дворовая песня. Автор неизвестен.

Он даже отложил свой ежегодную поездку в Китай и скрепя сердце, заставил себя написать письмо Да Вэю, с извинениями и торжественными обещаниями обязательно приехать в следующем году. Вот только он не был уверен, что приедет. Он теперь вообще ни в чём не был уверен, но и обидеть старенького учителя он тоже не мог. Вот и терзала Максим странная маета, взявшая его в свой плен, опутавшая руки и ноги странным бессилием. И не было сил – душевных и физических, чтобы разорвать эту невидимую паутину. Он смирился с этим и просто ждал, когда всё само разрешится, или в сложившейся ситуации появится новый фактор, который качнёт чашу весов в ту или иную сторону.

Как говорил Дед:

— Нет большей глупости, делать шаг вперёд, когда не знаешь, что делать. Надо остаться на месте, осмотреться и подумать, а лучше сделать шаг в сторону, чтобы взглянуть на ситуацию со стороны…

Как там называл его Иван свет Петрович – неомаг? Скорее уж – недомаг.

Может, это кризис?

Кризис?

Кризис среднего возраста?

Говорят, он нагоняет рано или поздно всех представителей мужского пола. Может быть. Скорее всего. Он не знал, но завод, двигавший его по жизни, кончился. Может, пришло время вновь искать Деда? Да, пожалуй. Сейчас он был готов продолжить когда-то начатое, а потом брошенное. Да где найдёшь Деда? Где же его найдёшь…

Вот, видимо, и появился тот самый фактор, который он так долго ждал. Ждал и дождался.

Он медленно-медленно шёл к девушке, не сводя с неё взгляда. Она, не замечая этого, растерянно изучала радужный колер винных этикеток. В сомнении протянула руку к одной бутылке, не доведя тонких пальцев, замерла, передумав, потянулась к другой. Осторожно высвободила тёмное стекло из полета, всмотрелась в этикетку.

— Не берите его. Это дрянь, а не вино.

Она вздрогнула, бутылка столового вина выскользнула из пальцев и, подчиняясь силе тяжести, стремительно рванулась к псевдомрамору пола. Девушка слабо ойкнула ей вслед. Максим оказался проворней гравитации, нырок, и он подхватил бутылку у самого пола.

— Извините, — он смотрел прямо в серо-зелёные глаза, — я напугал вас.

— Это вы меня извините, — бледные её щёки слегка порозовели, — я такая неловкая.

— Вы просто задумались, бывает, а я вас напугал, ещё раз извините, — он слегка поклонился ей, ставя бутылку обратно на стекло полки. — Только это вино и впрямь скверное, не берите его. Гадость редкостная, да ещё и порошковое.

— Вы его пробовали? – голос, как ломкий звук хрустального бокала – высокий, с едва уловимой хрипотцой.

Он покачал головой.

— Достаточно взглянуть на этикетку, чтобы понять, что внутри – пойло.

— Что с ней не так.

— Всё просто: чем хуже содержимое, тем ярче и привлекательней обёртка.

— Правда?

— Правда, — он улыбнулся неподдельному удивлению в её голосе, — вы разве не замечали, что плохое обычно рядится в яркое и красивое?

— Да? Не замечала.

— Вы просто слишком молоды.

Его взгляд скользнул по её рукам. Ни колец, ни браслетов, лишь гладкая, матово отсвечивающая в свете люминесцентных ламп кожа изящных кистей.

— Вы мне льстите, желая со мной познакомиться? — глаза её потемнели, и вся она напряглась, как человек в ожидании удара. — Тогда напрасно я на улицах не знакомлюсь.

— Нет, — и уточнил, — нет, не льщу, к тому же мы не на улице. А если хотите купить вино, берите вот это, — он указал на красное Калифорнийское.

— Это и вправду так плохо?

— Правда.

— Жаль, я не люблю сухие вина.

— Возьмите тогда вот это, — он ловко выдернул из полета бутылку Чилийского полусладкого, — оно и лёгкое и…

Максим всмотрелся в этикетку:

— Имеет приятное послевкусие, плотный и насыщенный виноградный аромат.

Девушка рассмеялась:

— Говорите, разбираетесь, а сами этикетку читаете.

Напряжение чуть отпустило её, и это было хорошо.

Он кивнул:

— Разбираюсь, но не люблю.

— Почему?

— Почему не люблю? – уточнил Максим.

— Нет, это понятно, почему люди не любят что-то. А вот почему разбираетесь не любя, это было бы интересно узнать. Обычно бывает наоборот: что любят, в том и разбираются.

— Ну, — задумчиво протянул Максим, — у меня, так сказать, классическое воспитание… — он замолчал, не зная, как продолжить.

— Интересно, — девушка уже не стояла к нему вполоборота, и это тоже было хорошо, — значит, умение разбираться в вине входит в программу образования?

Он кивнул.

— Позвольте узнать, что ещё входит в эту программу?

— Вам, действительно интересно?

Девушка пожала плечиком:

— А зачем бы мне тогда интересоваться?

Максим усмехнулся:

— Я с ходу могу придумать десяток причин для этого.

— Ну-ка, ну-ка, — она лукаво сощурилась.

— Например, из вежливости, — Максим задумался, пытаясь придумать, по какой ещё причине можно интересоваться мнением незнакомца.

— Дальше, — поторопила она его.

— Э, — в задумчивости протянул Максим, — из нежелания обидеть собеседника.

— Не пойдёт, — девушка рассмеялась, — это почти что пункт первый.

— Тогда не знаю, — сдался Максим.

Ломкий, хрустальный смех:

— А говорили, десяток.

— Преувеличил, — покаянно развёл руками Максим.

— Так что там входит в программу классического воспитания?

— Я вам отвечу, если вы ответите на мой вопрос.

— Не надо мне выкать, — с видимым возмущением воскликнула девушка, — я не так стара, как выгляжу.

— Вы не выглядите старой, скорее наоборот.

— Опять комплимент? — девушка чуть склонила голову к правому плечу.

— Нет, констатация факта.

— А почему же ты ко мне на вы?

Это её – ты, вышло легко и не выглядело грубостью, хоть Максим был старше девушки лет на десять, если не больше.

— Это тоже часть классического воспитания — незнакомым людям говорить вы.

— А ведь и верно, я не знаю, как тебя зовут, а ты – меня. Исправим. Золя. — она протянула ему руку.

Своё имя девушка произнесла с ударением на первый слог.

«Золя, Золя. А если вот так – Золя»

— Золя? — Переспросил он, осторожно пожимая прохладные пальчики. — Интересное имя. Уж не в честь ли Эмиля Золя?

— Ты его читал? — казалось, изумлению девушки, не будет границ. — Ну, надо же…

Максим кивнул и открыл рот, собираясь представиться, но девушка перебила его:

— Постой, постой, дайте угадаю, это тоже часть классического образования?

— Что именно? Читать?

— Нет, нет, — она снова улыбнулась, — этим сейчас никого не удивишь. Я имею в виду, читать не мейнстрим, типа Пелевина, Прилепина, Лукьяненко и иже с ними, а Золя, Ремарка. Может, ты и Маркеса читал?

— Читал. И Пелевина с Лукьяненко читал. Прилепина, кстати, тоже.

— И как?

— Олди лучше. — Не выдержав, Максим рассмеялся.

Девушка чуть подалась к нему и заговорщицким тоном, чуть понизив голос, сказала:

— Я тоже так считаю. Так как тебя зовут?

— Максим.

— Теперь мы знакомы, и ты перестанешь мне выкать?

Максим согласно качнул головой. Признаться, он был удивлён этому странному перевоплощению из симпатичной, но слегка зажатой девушки, в этакого рубаху-парня. Чудно. Приоткрыться бы и тронуть Золю щупом. Но по опыту Максим знал: если он это сделает, то тут же рванёт от неё на четвёртой скорости, хлебать дерьмо мало кому приятно, а что так оно и будет, он знал точно.

— Перестану, Золя, теперь перестану. Так ты будешь брать это вино?

— А какое тут ещё хорошее.

— Можно вот это – Австралийское, оно более лёгкое.

— Тогда возьму Австралийское, — она тряхнула головой.

Он улыбнулся:

— Рад, что смог помочь, до свидания.

— Как, до свидания? – удивлённо воскликнула Золя.

Он видел, что удивление девушки непритворно. И что по самому краю ломкого хрусталя пробежали трещинки обиды и огорчения.

— Видишь ли, Золя…

— Зачем ты ко мне подошёл, Максим? – трещинка обиды в голосе стремительно ширилась в глубокий провал.

— Честно?

— Конечно.

— Не знаю. Увидел тебя… — Максим чуть шевельнул пальцами в воздухе. – Красивую, одинокую, какую-то потерянною и подошёл.

— Ты женат? — неожиданно спросила девушка.

Максим удивился так, что даже не стал скрывать этого.

— Нет, к чему этот вопрос?

Золя, не ответив, отвернулась от него. И Максим, видя лишь краешек щеки и дрожащий уголок рта, не сразу он понял, что девушка еле сдерживается, чтобы не заплакать.

— Ты знаешь, почему я выглядела потерянной и одинокой?

Максим покачал головой и, чуть приоткрывшись, потянулся к Золе ниточкой внимания. Готовясь, в случае потока негатива, тут же отгородится от неё привычными щитами. Странно, но прятаться ему не пришлось, от девушки веяло лишь свинцом печали с тонким привкусом огорчения и режущей солью разочарования.

— Подожди, — оборвал он, готовую что-то сказать девушку, — дай-ка я угадаю. Ты… Нет, тебя обидели. Даже не так, не обидели – огорчили. Отказом. Да. Ты что-то хотела сделать, но тебя отвергли, не со зла, а так – мимоходом. И с мужчиной это не связано, никакой любовной истории. Что-то другое.

Он поймал недоумённый взгляд Золи:

— Я прав?

— В общем и целом.

Они молчали, в задумчивости обозревая винную галерею.

— Так что с тобой случилось?

Он смотрел в её глаза, взгляд был затуманен, как у человека, принимающего какое-то решение. Она тряхнула головой, словно решилась на что-то.

— Понимаешь, у меня сегодня день рождения…

Золя внезапно замолчала, Максим подождал немного, ожидая продолжения, но девушка молчала. Тогда он осторожно сказал:

— Поздравляю.

— Да нет, дело не в этом. Понимаешь, я не отсюда, в смысле не из этого города. Приехала на учёбу. Я бухгалтером работаю, шеф нашей фирмы послал меня на курсы, трёхнедельные. Я поначалу обрадовалась, у нас город в принципе небольшой, делать после работы особо нечего, вот я и думала, поеду, развеюсь, может, новые знакомства заведу, а то у меня в нашем городке как-то всё сложно, не так всё.

Девушка потёрла тонкую складку, пролёгшую между аккуратных бровей.

— Но знаешь, и здесь всё как-то не задалось. Группа вроде у нас нормальная, и ровесниц моих много, но общение с ними у меня не сложились. Все по интересам разбились, а я вроде как не у дел. Представляешь, они даже живут по двое, трое, а мой шеф не поскупился, оплатил мне одноместный номер.

Она мучительно подбирала слова. Хоть Максим всё уже и так понял – белая ворона, в любом коллективе такая есть. В школе это явно выражено, вплоть до издевательств – физических и моральных, в институте чуть менее, в рабочем коллективе ещё более сглажено. Но всё равно такой человек есть. Его никогда не дослушивают до конца, перебивают, с мнением почти не считаются, на совместные посиделки не приглашают и сваливают на него всю черновую работу. И неважно, насколько человек умён, интересен и симпатичен, но вот становится он парией, и всё тут. Как говорится – судьба.

— А у меня день рождения сегодня, я решила девчонок пригласить, не всех, конечно, только тех, с кем у меня более или менее отношения наладились. А они все отказались, и знаешь, вроде причины у всех важные: у кого билет в театр, у кого свидание. А вот смотрю я на них и вижу – врут. Мнутся, трутся и врут, глаза отводят и врут. Может, они мне бойкот объявили, как ты думаешь?

Максим пожал плечами, он не знал, что ей сказать, он всегда терялся, когда надо было кого-то утешать, не умел. Да и давненько у него не было общения в подобном ключе.

— Только вот за что? Я же им ничего плохого не делала. Вот я и решила: ну чёрт с ними, пойду куплю вина и в одиночку напьюсь.

— Не советую.

— Что?

— Я не советую пить в одиночестве, это ещё никогда не решало проблем, поверь – это я хорошо знаю.

— Да? А ты не похож на пьющего в одиночку, — она обвела его внимательным взглядом.

— Это потому что ты плохо меня знаешь.

— Всё лучше, чем одной в комнате сидеть и от тоски умирать.

— Может быть, Золя, может быть.

Максим проводил девушку до кассы, возле которой уже маялось несколько покупателей.

— А теперь извини, я вспомнил – мне надо срочно закончить одно дело.

Он шутливо прижал два пальца к виску:

— Я вынужден тебя покинуть.

Максим резко развернулся и направился к выходу, спиной ощущая разочарованный и полный обиды взгляд девушки. Он вовсе не хотел обижать Золю, просто голове созрел план, а время, с учётом людей, собравшихся перед кассой, было мало.

Золя вышла из супермаркета, нагруженная бутылкой вина и мыслями о короткой, но необычной встрече. Что надо было этому странному незнакомцу? Прилично, на её взгляд, даже шикарно одетому. Чёрное, тонкого кашемира пальто, меж лацканов которого выглядывал свитер цвета слоновой кости с высоким горлом. Идеально отглаженные брюки, о складку которых, казалось, можно порезаться. Он ей даже понравился.

Девушка печально улыбнулась своим мыслям, поначалу она испугалась, когда незнакомец бесшумно возник рядом. Так что даже выронила бутылку, которую внимательно изучала. Мужчина же ловко, одним молниеносным движением, перехватил её у самого пола, чем избавил Золю от унизительного объяснения с контролёром зала. Большой, он не был похож на качков, мелькающих на экранах телевизоров, он скорее походил на матёрого кабана-секача. В детстве она видела одного такого на лесной заимке деда. Зимой, когда приезжала навестить его в новогодние каникулы. Зверь вышел к огромным охапкам сена, дни стояли снежные и морозные, и он, видимо, оголодал. Золя была поражена его мощью и грацией, такой неожиданной для вполне, казалось обычной хрюшки, пускай и дикой.

Так вот, Максим напомнил ей того зверя из далёкого детства. Веяло от него спокойствием и надёжностью, как от Ялтинского волнореза, непоколебимо стоявшего под напором разбушевавшегося моря.

Сначала она испугалась, затем заинтересовалась им, а потом он ей понравился, до такой степени, что она от смущения начала нести околесицу: с этими – ты, вы. А после она разоткровенничалась с ним, и, чуть было, несмотря на строгое воспитание, не решилась пригласить его к себе, просто посидеть, поговорить, может быть, немного выпить. Наивная простота. Кстати, такая мысль – пригласить его к себе, закралась ей в голову сразу, как только они разговорились, и она поняла: её тянет к этому мужчине. Тянет с силой, с которой стремятся металлические опилки к магниту. Золя, поняв это, испугалась и отмела такую откровенную мысль. Это было немыслимо – пригласить к себе малознакомого мужчину. Тогда немыслимо, а теперь она жалела об этом. Время упустила, а он взял и ушёл, да так неожиданно, что она и опомниться не успела. Хотя вроде клеился к ней. Нет, поправила она себя, не клеился навязчиво и дёшево-пошло, а проявлял интерес, вполне себе интеллигентно и даже умно. А может, оно и к лучшему? Не хватало ей уличных знакомств со странным, пусть и чертовски обаятельным мужиком.

Стеклянные двери мягко сомкнулись за спиной, и Золя шагнула с высокого пандуса на мостовую, забранную вычурной брусчаткой. Девушка была столь занята своими грустными мыслями, что не увидела тормознувшей перед ней машины.

Заметила она её только тогда, когда выкрашенная в канареечный цвет дверца с чёрными шашечками распахнулась, и взгляду предстал начищенный до зеркального блеска ботинок.

Взгляд Золи скользнул выше. Прошёлся по отутюженной брючине, чернильным полам пальто, высокому горлу свитера и уткнулся прямо во внимательные глаза Максима.

Они молча смотрели друг другу в глаза. Он – слегка отрешённо, с грустью, плещущейся на дне серых глаз, она – с хорошо спрятанной тоской и надеждой, лучиками, пробивающейся из-под густых ресниц.

Они молчали, и молчание длилось и длилось, пока его хрупкую пелену не разбил сдавленный кашель водителя. Они одновременно разорвали контакт глаз, и мужчина достал откуда-то из-за спины, из просторного салона такси, огромный букет роз.

— С днём рождения! — только и произнёс Максим.

— Спасибо! — только и ответила Золя.

Когда сон пришёл третий раз подряд, Алексей Иванович начал записывать его. Для чего купил общую тетрадь в клеточку. Не всегда ему это удавалось. Иногда он исписывал по несколько страниц, а иногда всего пару строк, такое случалось чаще, но результат был – почти двадцать страниц, исписанных чётким и аккуратным почерком.

Войнов, в который раз, перечитал написанное и усмехнулся. Надо же – Спания, Роланд Мёртвый, ландскнехты – каша какая. Пожалуй, пора заканчивать читать на ночь Стивена Кинга. Да и сон был куда как интересней любой книги. Прекрасные женщины, наёмники, схватки, неверные жёны, семейные реликвии. Не сон – любовный роман.

Он помассировал тупо ноющее колено. Что же – из волшебных сказок пора возвращаться в скучное настоящее. Рука его снова нырнула под кровать, на этот раз достав плоскую коробочку с иглами. Пока голова была занята мыслями, пальцы привычно делали своё дело. Круговыми движениями растёрли колено, сняли колпачки с тонких и гибких игл и глубоко вонзили их в ногу. Почти сразу по ноге, от колена вверх и вниз, разлилось приятное тепло, смывающее своими волнами застарелую боль. Войнов выждал положенные двадцать минут, ни о чём не думая, лишь прислушиваясь к ощущениям в ноге, и вынул иглы. Осторожно встал, походил, хоть по опыту знал – после процедуры колено будет как новое. Передвигаться было можно, он даже почти не хромал, лишь слегка припадал на травмированную ногу.

Отлично, теперь можно и подвигаться, как советовал доктор:

— Ты, Лёша, слушай, что тебе старый дохтур говорит, — Саня Малышев усмехнулся в прокуренные усы, хотя и был он всего на пару лет старше Алексея, — ты теперь, увы, не боец, уж прости за прямоту.

— С такой фигней в башке, — он осторожно прикоснулся к левому виску Войнова, — кроссы в полной выкладке не побегаешь, и в ринге пять раундов не отстоишь. Для тебя теперь малейшее сотрясение равно смерти. И так чудо, что ты на своих двоих ходишь и собственными мозгами думаешь. Да и нога твоя… Знаешь, Лёха, я обычно пациентам такого не говорю, но ты парень крепкий и сам всё понимаешь. Хреново у тебя с ногой. Колено, можно сказать, по кусочкам собрали, спасибо профессору Верхотанскому, кстати. И ходить тебе всю жизнь с палкой – это в лучшем случае, а в худшем, сам понимаешь, — он развёл руками, — если… — Саня замялся.

— Я понимаю, ты, конечно, во всякое там ушу-мушу не веришь, но есть у меня один знакомец, вместе на Дальнем Востоке когда-то докторствали. Он там с китайцем одним сдружился. Детёныша его, можно сказать, с того света вытащил, перитонит, понимаешь ли, не шутит, тот и научил его кой чему. Он помочь может.

Войнову было всё равно, он был готов хвататься за любую соломинку, только бы не оказаться в инвалидном кресле. Поэтому он согласился пойти к знакомому Малышева – Александру Аджиеву. Тот научил его ставить себе иголки и показал, что делать, чтобы не стать инвалидом.

Войнов щёлкнул кнопкой старенькой магнитолы, и из хрипящих динамиков полилось:

Моё имя – стёршийся Иероглиф.

Мои одежды залатаны ветром,

Что несу я в зажатых ладонях

Меня не спросят, и я не отвечу...[1]

«Пикник» полюбился ему ещё в далёком восемьдесят шестом, когда он, ещё совсем пацаном, попал на их квартирник. Была в музыке и текстах Шклярского какая-то тайна и нездешность, словно не человек писал её, а нечто иное – принадлежащее не этому миру. Сочетание мелодии, стихов и хрипловато-тонкого, словно надломленного голоса всегда успокаивало Алексея Ивановича, настраивало на позитивный лад и приводило мечущиеся мысли в порядок. Почти всё он делал под тихое бормотание магнитофона: готовил, убирался, писал. Вот и форму Тайцзи Войнов пристрастился делать под еле слышный шёпот динамиков.

Алексей Иванович начал повторять форму. Одна позиция перетекала в другую – «Поглаживание гривы» сменилось на «Журавль распахивает крылья», «Одиночная плеть» перешла в «Руки, разгоняющие облака». Тело, поначалу деревянное после сна, оживало, движения теряли угловатость, становясь плавными и текучими.

Через час Войнов остановился, за окном, прогнав ночные сумерки, заняло своё место осеннее утро. Чувствовал он себя прекрасно, насколько это вообще возможно в его случае. Тюканье в виске почти прекратилось, а саднящая боль в колене, купированная иглоукалыванием, совсем прошла, и даже еле заметная хромота исчезла, жаль, что к вечеру всё равно вернётся.

Теперь можно и позавтракать.

Приготовление завтрака было для Алексея Ивановича так же привычно, как и утренняя разминка после сна. Делов-то – сварить овсянку и оставить её доходить в кастрюльке под плотной крышкой. Зелёный чай заварить, отстоять, слить и снова заварить. Как говорил Аджиев:

— Первый завар пьёт унитаз.

А пока всё доходит до нужных кондиций, принять душ и переодеться.

Позавтракав, он, накинув плащ и надев ботинки на толстой подошве – за окном начал моросить противный мелкий дождь, – отправился на свою ежедневную утреннюю прогулку.

Как говаривал всё тот же Саня Малышев:

— Ты теперь свою тыкву проветривать должен, и чем чаще, тем лучше. Утром пару часиков и перед сном часок. А то загниёт она, сам рад не будешь. И умоляю, Лёша, никаких физических нагрузок, кроме неспешной ходьбы. Тебе теперь тяжелее стакана ничего поднимать нельзя, да и то, если он только до половины налит. Чаем, разумеется. И не геройствуй, ради Бога, а то знаю я тебя. Один удар – и ты на тот свет прямиком пойдёшь, прямо в лапы к Николаю Угоднику.

Вот Войнов и гулял по три часа, и не напрягался, и не геройствовал, и частенько сожалел, что растяжка, рванувшая рядом с ним, не отправила его прямиком в эти самые лапы.

6

Неспешно меся грязь в безлюдном, по случаю раннего утра парке, Алексей Иванович в который раз размышлял о превратностях судьбы. Как эта стерва в один миг может переломать жизнь и из полноценного мужчины сделать без пяти минут инвалида.

А ведь были тогда звоночки, звенели колокольчики-колокола, предупреждая о беде, да он не послушал. Как ведь Алёна тогда просила:

— Лёша, милый, хватит уже из себя героя строить, хватит по сопкам скакать и автоматом бряцать. Тебе лет сколько, не заметишь – сороковник стукнет, а ты всё мечешься, бандитов этих своих ловишь.

— Не бандитов, тех милиция ловит, а я…

— Да мне всё равно, Лёша, бандитов, не бандитов… Я ребёнка хочу, мне скоро тридцать два… Ты понимаешь, что такое тридцать два года для женщины?

Он не понимал. Зато прекрасно понимал, что ничего другого, кроме как, выслеживать и уничтожать этих самых бандитов-небандитов не умеет.

И чем заниматься будет, выйдя в отставку, он тоже не понимал. В лучшем случае его ждало перекладывание бумажек с одного места на другое или должность инструктора по стрельбе или физической подготовке, в худшем… Он даже боялся думать об этом худшем.

А она всё не унималась:

— А какой сейчас ребёнок, Лёша? — вопрошала Алёна, словно он предложил ей его родить, — я же не знаю, приедешь ты из своей очередной командировки живым, или тебя привезут в гробу, или не привезут вообще – нечего будет привозить, или ещё хуже – инвалидом приедешь…

Она говорила. Хотя прекрасно знала: нельзя такое говорить, нельзя. Ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах. Знала, какие они все суеверные. Знала и всё равно говорила. И как накаркала тогда.

Это был последний их разговор. Надо было тогда наплевать на эти слова и обнять её, поцеловать в родное – мягкое и тёплое плечо и пообещать… Да что угодно можно было тогда пообещать, но…

Но он в ту ночь смотрел на её красивую спину, на лопатки, словно маленькие крылышки, оттопыривающие нежную кожу, и почти ненавидел за этот разговор. И себя ненавидел за то, что никак не может пересилить и обнять Алёну, и прижать к себе, и успокоить, и пообещать бросить всё к чёрту.

— Лёша, ты слышишь меня? Я так больше не могу. Завтра я уезжаю к маме, а ты думай, что для тебя важнее – я или твоя служба, в общем ре…

Монолог её оборвал звонок. Старенькая, но верная Nokia выдала тему из «Пикника», как потом оказалось, пророческую:

Это выстрел в висок, изменяющий бег

Это чёрный чулок на загорелой ноге

Это страх темноты, страх, что будет потом

Это чьи-то шаги за углом, это…[2]

— Да, — он сел на кровати.

— Войнов, — командир не спрашивал – утверждал, — ты нужен. Я, конечно, приказать не могу, но Немиров ногу сломал. — Чёткие, рубленые фразы. — Было решено послать твою группу, ты готов?

Алексей обернулся на скрип кровати. Алёна смотрела на него, нервно покусывая красивую губу и иронично изломив тонкую бровь. Сам её взгляд кричал: выбирай. Вот тут бы ему и отказаться от командировки, сославшись на… Да на всё что угодно, да хоть бы на то, что он с бойцами только неделю назад покинул «зелёнку» и технически, да и морально, они не готовы вернутся, но он согласился.

Он лежал, закинув руки за голову, наблюдая, как Алёна мечется по комнате, собирая вещи, одевается, вызывает такси и уходит, хлопнув дверью.

Что он мог ей сказать? Что в жизни, кроме службы и Алёны, у него ничего нет. Что он, как тот пастуший овчар, кроме как охранять, а при надобности выслеживать и рвать зубами врага, больше ничего не умеет. И что ему делать, уйдя в отставку, ну что? А с ней, Алёной, всё не так гладко, как хотелось бы, и что будущего у них, возможно, нет. И представься выбор, а он представился, он выберет свою службу, чтобы сдохнуть, в конце концов, на ней, а не её – Алёну. Она это понимала, поэтому и ушла.

Дальше был рейд, взрыв, госпиталь и приговор врачей. Больше они никогда не виделись. Может, оно и к лучшему, ведь с ним стало то, чего она больше всего боялась.

Алексей Иванович взглянул на часы: за размышлениями он не заметил, как пролетели отведённые для прогулки два часа.

Войнов достал ключи и собирался уже отомкнуть замки, но за миг до того, как ключ вошёл в скважину, замер на пороге. Ему показалось, что в квартире кто-то разговаривает. Он постоял несколько секунд неподвижно, вслушиваясь в бубнёж за дверью, и облегчённо улыбнулся.

Магнитофон – он забыл его выключить, а магнитола, снабжённая функцией автоматической перемотки, так и гоняла кассету по кругу.

Тщательно соскоблил грязь, налипшую на подошвы, он отпер дверь. Войдя, он снял ботинки и, повесив промокший плащ на плечики, прошёл в комнату. Занёс палец над кнопкой со стёршейся надписью «Stop», но передумал, вслушиваясь в чеканные слова:

Мы, как трепетные птицы

Мы как свечи на ветру

Дивный сон ещё нам снится,

Да развеется к утру…[3]

Строчки песни напомнили ему кое о чём, записанном нынче утром в тетрадь. Что там Роланд Мёртвый думал о «реперных точках». Нет, так, конечно, он поворотные события в своей жизни не называл, это уже Алексей Иванович придумал им такое название. Вот только удивительным образом эти девятилетние отрезки, менявшие жизнь Роланда, перекликались с точно такими по длительности отрезками жизни Войнова.

Так и не выключив магнитолу, он переоделся в сухое и присел за письменный стол. Пробежал пальцами по клавишам старенького «Ундервуда», купленного на небольшом воскресном развале у старичка библиотекаря. Небольшую районную библиотеку, в которой тот работал, присоединили к городской, и всё старое имущество, вместе с этим самым старичком, списали. Машинка была старая, но вполне рабочая. Несмотря на приличные годы, она бойко и звонко клацала костяными клавишами и ни одна, на удивление, не западала.

Войнов заправил лист в каретки, и, секунду подумав, напечатал заглавными буквами по центру листа: «Реперные точки».

7

«Реперные точки»

Я давно заметил такую странность в моей жизни, как «Реперные точки». Собственно, я даже не знаю, что это такое. Термин этот я услышал когда-то давно, и он мне понравился – есть в звучании этих слов какая-то таинственность и… обречённость? Наверное, для меня – да.

Когда это началось – я не знаю. Наверное, после ранения. Я долго, очень долго валялся на койке в госпитале и ничего не делал, так как просто нельзя, и всё, что мне оставалось, это думать. И я думал и вспоминал, перебирал прошлую жизнь, словно монах бусины чёток, и случайно… случайно ли? Заметил странную закономерность в моей жизни. Девятилетние отрезки, после которых жизнь моя круто менялась, как изломанная линия пульсового графика. И менялась она независимо от того, хочу я этого или нет. Странным образом перемены эти происходили на конец года.

Первая такая произошла, когда мне было девять лет. Отцу тогда предложили перевод на другое место службы, какое – называть не буду. У него был выбор, а такое бывает нечасто: остаться или уехать. Он выбрал последнее. Мы с матерью, разумеется, отправились за ним. Уехали мы осенью. Поздней осенью, почти зимой.

Я долго размышлял над тем, кем бы я стал, если бы он тогда остался. Уж точно не тем человеком, каким я являюсь сейчас.

Вторая случилась, когда мне было восемнадцать. Встал выбор: куда пойти – институт, армия или военное училище. Мать была за институт, отец за училище, я хотел в войска. Грезил я тогда романтикой спецназа. Как потом оказалось, никакой романтики там нет. Нетрудно догадаться, что ушёл я в осенний призыв.

Если бы я тогда не настоял на своём, то, возможно, до сих пор протирал штаны в штабе, и уж точно мне не пришлось бы жить с чугунятиной в голове, или чем там была оснащена растяжка.

Третья «реперная точка», приключилась со мной в двадцать семь годков – Алёна. Девочка голубые глазки, стройные ножки, высокая грудь. Радость моя и проклятье. Перед встречей с ней я уже решился предложить руку и сердце Ирине, которая, кажется, только этого от меня и ждала. Ириша – рыжая, словно лисичка, веснушчатая хохотушка, пухленькая, словно сдобная булочка, милашка и обаяшка, а по совместительству дочь комполка. Да, женитьба на ней открывала для меня хороший такой и, главное, ровный карьерный взлёт. Но в жизнь мою ворвалась темноволосая стройная бестия со стервозным характером, а вместе с ней бесконечные командировки и взыскания по малейшему поводу. Комполка был злопамятен и очень любил дочку.

Четвёртая, на сегодняшний день крайняя, злополучный октябрьский рейд, закончившийся для меня весьма печально. Я ведь тогда мог отказаться, и, возможно, сейчас бы водил дочку или сына в школу.

Для чего я это пишу?

Во-первых, чтобы упорядочить мысли.

А во-вторых – мне сорок пять, сейчас осень, а значит, по всем подсчётам, скоро меня ждёт очередной резкий поворот. Чем он для меня закончится, я даже боюсь предположить…

[1] Гр. Пикник - Иероглиф

[2] Пикник – Настоящие дни

[3] Пикник – Мы, как трепетные птицы

Гнать-то он их гнал, да только они упорно вертелись вокруг того, во что он влез, согласившись помочь сеньорите Де ЛаВега. И как связаны два бывших ландскнехта и один правящий дом, точнее – два, если считать Дельгадо. И чем такая связь может вылиться для него. Ничем хорошим для него это закончиться не могло, конечно. А если принимать во внимание заканчивающийся четвёртый период в его жизни, то всё могло обернуться куда хуже, чем он мог подумать.

Изабелла пошевелилась и, чмокнув во сне губами, перевернулась на спину, открыв его взору маленькую грудь с острыми сосками и аккуратно подбритый тёмный пушок внизу живота.

Мысли Роланда мгновенно перескочили с наёмников на женщину, лежащую у его ног. Пламя страсти вновь зародилось у него в животе, и он уже почти решил разбудить её, чтобы контюа су люча де амор[1], но Изабелла, вновь причмокнув, свернулась калачиком, так что он мог видеть только скрещённые лодыжки и тонкие руки, обхватившие колени. Остальное скрывали волосы, накрывшие женщину, словно покрывало.

Пусть поспит, решил Роланд, да и он пока не набрался достаточно сил, чтобы доставить ей настоящее удовольствие. Надо ещё немного передохнуть. Дьявол! Это не женщина, а вулкан страсти.

Роланд с трудом отвёл взгляд от спящей Изабеллы. О чём он думал? Ах да! О девятилетних отрезках его жизни, заканчивающиеся крутым поворотом в его судьбе, иногда хорошим, иногда плохим.

Раньше он об этом не думал, он вообще не любил философствовать, предпочитая действовать, а не размышлять. Но его нынешняя, скажем так работа, не сказать, что была слишком спокойной, но оставляла достаточно времени для размышлений. Да и сеньор Альваро служивший у Роланда писарем, бывший пастор небольшой деревенской церкви, расстриженный за пьянство, лет эдак десять назад, любил философские диспуты. Он же и пристрастил Роланда к чтению, благо библиотека, оказавшаяся в его распоряжении, была весьма богатой.

После прочтения одного весьма занятного манускрипта под называнием «Течение времени и человек», некоего Ласто Симонского, Роланд обратил внимание на эти девятилетние отрезки своей жизни и резкие повороты в этой самой жизни после их окончания.

Первый такой отрезок – счастливое и безоблачное детство, закончился вторжением ландскнехтов в его родной город и смертью родителей.

Второй продолжался до тех пор, пока его не приняли в роту Мертвоголовых. Роланд вздохнул: о тех годах он особенно не любил вспоминать. Три года жизни в сиротском приюте, из которого он несколько раз безуспешно сбегал. Затем, когда ему исполнилось двенадцать, четыре года скитаний по дорогам Вейцари, Утенберга, Инеции и Талии. За это время он стал настоящим человеком дороги и наконец, в шестнадцать, добавив себе при найме пару лет, поступил на службу в войско приграничного Ижона, там как раз готовились к войне с соседями и набирали в войско всех подряд, лишь бы будущий воин мог удержать в руках копьё. Через два года почти беспрерывных приграничных стычек, заматерев и набравший армейского опыта, он прошёл соискание в роту ландскнехтов и стал Мертвоголовым.

Так начался третий период – полный крови, боли, азарта и женщин. Который кончился ровно через девять лет. Тогда, когда он ушёл из отряда, чтобы оказаться далеко от земель, где хозяйничала рота Мёртвой головы. После недолгих скитаний он осел в благословенной Спании. Стране, славящейся своим вином, благодатным климатом и жарким морем. Где женщины были столь же красивы, как и горды, а мужчины щедры на дружбу и свару, затеваемую по любому пустяшному поводу. Стране, давно не знающей войн и ничего не слышащей о чуме под названием ландскнехты.

Вот он, четвёртый, подходящий к завершению отрезок. Что ему несёт следующий и будет ли он?

Роланд не успел додумать эту мысль до конца. Изабелла проснулась и сладко потянулась, открыв для его взгляда всю себя. От её вида вся философия мигом выветрилась из его головы.

— Любимый, — женщина, словно кошка, подкралась к нему.

— Да, сладкая, — он погладил её по гриве спутанных со сна волос.

— Возьми меня. — Изабелла потёрлась щекой о его живот и легла на него, крепко прижавшись всем телом. — Прямо сейчас, я соскучилась по ощущению тебя внутри себя.

Роланд в притворном ужасе воскликнул:

— Так быстро? Мы же только…

— Т-с-с, — Изабелла коснулась кончиками пальцев его губ, — просто возьми меня, и всё.

И Роланд взял её. Хотя это, как посмотреть, кто кого взял, мелькнула у него последняя мысль, прежде чем страсть окутала его огненным клубком и сожгла все размышления.

Изабелла последний раз вздрогнула в пароксизме страсти и, издав глубокий горловой стон,  обмякла под телом Роланда. Он собирался уже откинуться на подушки и освободить её от своей тяжести, но гладкие ноги женщины обвили его бёдра, а руки обхватили плечи.

— Подожди, — хрипло прошептала она ему в ухо, — побудь во мне.

Ладонь Изабеллы скользнула по его плечу и, нащупав жуткий шрам толщиной в палец и змеящийся от правой лопатки вниз до поясницы, начала нежно его поглаживать. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Словно поглаживая кошку вдоль хребта. Отметку эту он получил в одну из трёх проигранных его ротой компаний. Он, тогда ещё простой латник, в составе банды[2] попал в засаду, устроенную Альбанскими рейтарами. 

Роланд, как сейчас помнил то промозглое утро: туман, кольцами вьющийся от реки, и мелькающие тут и там – спереди, сзади и с флангов львиноголовые флажки вражеского отряда. Он помнил грохот выстрелов и свист пуль. Как пороховой дым сливался в объятия с туманом, делая видимость ещё хуже. Как его товарищи спелыми грушами с деревьев сыпались, с коней на вытоптанный лошадиными копытами берег. Как под ним, сражённая выстрелом, пала лошадь, и он, едва успев выдернуть ногу из стремени, покатился по пологому берегу к кромке заросшей тростником воды. Как сбоку, словно из ниоткуда, возник закованный в чёрные латы всадник и, вскинув громадный рейтпистоль[3] спускает тлеющий фитиль. Помнит, как в последний момент, уходя от пули, он ныряет под брюхо жеребца и всаживает выхваченный кинжал сначала в бедро всадника, а потом, прихватив перевязь и нагнув к себе врага, в горло. Как пытается вскочить на коня, чтобы, дав ему шенкелей, переправиться через реку в надежде оторваться от рейтар на том берегу. Как конь, храпя и кося бешеным глазом, рвёт поводья из рук, не давая сесть на себя. Как из тумана выскакивает ещё один чёрный всадник с оскаленным львом на айлетте[4] и с оттяжкой рубит Роланда рейтшвертом[5]. И обжигающую боль в правом плече, когда тяжёлое, острое лезвие перерубает наплечник и скользит вдоль по спине, кроша кольчугу в клочья. Как ударом, его отбросает лицом на лоснящуюся лошадиную шею. Помнит горький лошадиный пот на губах. Как он разворачивается к врагу лицом и пытается  достать меч, но боль, дикая боль в спине и шее, не даёт пошевелить рукой. Как рейтар снова заносит клинок для удара, а ему на плечи из клубов тумана прыгает фигура в цветах его копья и несколько раз бьёт кинжалом в просвет между бургиньотом[6] и кирасой. Видит брызги крови, разлетающиеся в туман, а дальше темнота и чьи-то руки, подхватывающие подмышки и волочащие его в холодные речные воды.

Роланд мотнул головой, отгоняя тени прошлого, и остался, как был, в неудобной позе, опираясь на постель локтями и коленями, чтобы не давить на любовницу всеми своими двумястами фунтами живого веса.

— Ты знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? — жарко зашептала Изабелла.

— Надеюсь, моё умение доставлять тебе наслаждение? — попытался неуклюже отшутиться Роланд.

— И это тоже, — женщина застонала, и он почувствовал, как она сжимает его внутри себя, — а ещё то, что ты не похож на других. Эти твои шрамы и рисунки на коже. — Она прикоснулась губами к искусно сделанному шраму на шее. — Такого я ещё ни у кого не видела.

— На кого других? На других твоих любовников?

— Дурачок, — нежно шепнула Изабелла, — после того, как я тебя встретила, у меня никого нет.

Это было лестно слышать, если учесть, что любовниками они стали пять лет назад.

— А как же муж?

— Этот, гуарро[7], не прикасался ко мне, с тех пор как узнал, что я не могу родить ему ребёнка.

В словах женщины Роланд расслышал неподдельную боль. Ему хотелось утешить Изабеллу, но он не находил слов. Он был больше воином, чем любовником.

— К тому же эта тварь, — она почти выкрикнула ругательство, — больше любит своих игеррийских любовниц, которые ублажают его не только тем местом, в котором ты сейчас находишься, но и своими грязными ртами и не подмытыми гуэвонос[8]. Он, знаешь ли, очень любит эти штучки.

Она почти рыдала, но не от боли и негодования, а от еле сдерживаемой ярости.

Роланд молча гладил её по волосам. Он был ошеломлён, обычно ни о чём подобном они не говорили.

— Знаешь, — Изабелла обхватила его голову и заглянула прямо в глаза, её зрачки были расширены так, что радужки совсем не было видно, — только, я думаю, дело не во мне, а в нём. Это его семя безжизненно, как пески Хешара, а не моё лоно, похоже на дырявый барабан, как он мне как-то заявил.

— Почему ты так думаешь? — Роланд прижался к сухим и горячим губам женщины.

— Почему? — Изабелла отодвинула его голову и засмеялась зло и торжествующе.

Он снова почувствовал, как она сжимает его внутри себя, от этого член его начал твердеть.

— Я чувствую, ты готов к схватке. — Изабелла снова приникла к его рту.

Роланд вместо ответа начал двигаться в ней.

— Да, — Изабелла застонала, помогая ему бёдрами. — Давай, — слова её перемежались стонами, — убежим отсюда, вместе. Бросим всё к дьяволу и сбежим!

Роланд, удивлённый таким предложением, прекратил двигаться.

— Нет, — простонала Изабелла, — не останавливайся, продолжай.

И Роланд продолжил, решив разобраться с этим после того, как они насытятся друг другом.

— С чего тебе пришла такая мысль? — продолжил он свой разговор.

Теперь он лежал на спине, а Изабелла примостилась у него под боком, закинув на него ногу и обняв рукой поперёк груди.

— Какая? — почти промурлыкала она.

— Сбежать.

— Подумай, любимый, ты же умный. Я тебе почти всё сказала.

Роланд прокрутил в голове их разговор.

— Ты беременна.

— Да, любимый. — Изабелла приподнялась и, опершись о его грудь локтями, заглянула ему в глаза. — Ты не рад?

— Это несколько неожиданно. — Протянул Роланд. Он был ошарашен, но и… Рад? Да, пожалуй, он был рад этому известию.

— Ты отказываешься от своего ребёнка? — Изабелла отодвинулась от него и села, скрестив ноги по-хешански.

Глаза её сузились и потемнели, из серо-голубых став стальными.

— Дурочка, — он тихо рассмеялся, — я всегда мечтал о наследнике. Вот только теперь мне придётся убить твоего мужа.

— Ты этого боишься? — она снова прильнула к нему и стала водить пальцем по вытутаруиваным на его груди черепам. Сначала по шести весело скалящимся, как раз по числу удачных компаний, потом по трём без нижней челюсти, именно столько было поражений в военной карьере Роланда.

— Смерти я перестал бояться ещё в девять лет. Первого своего я убил в двенадцать, я сбежал из приюта, и целый месяц шлялся по дорогам Вейцарии. Его я заколол гвоздём. Я как сейчас помню его, не убитого – гвоздь. Большой, квадратный, с толстой шляпкой и ржавый, но острый, я его вытащил из крестьянской телеги. А уж скольких после этого я отправил в ад, и сам не помню…

Роланд замолк, вновь переживая те события.

Пальцы Изабеллы на его груди дрогнули и замерли, он почувствовал, что его грудь под щекой женщины стала влажной. Роланд осторожно прикоснулся к её лицу, так и есть, она плакала.

Он грустно улыбнулся: рассказ и впрямь был из приятных:

— Не плачь. Смерть – это всего лишь смерть, и меня она не пугает. Ни своя, ни чужая.

— Зато я боюсь смерти, — голос женщины чуть слышно подрагивал, — и своей, и твоей. Может, просто сбежим?

— Куда? Я не хочу уезжать из этой страны. Да и не смогу я обеспечить тебе достойную жизнь.

— Мне плевать на…

— А мне нет, — прервал он Изабеллу, — я не хочу, что бы мой сын в чём-либо нуждался. Да и скрываться я не хочу.

— Тогда…

— Т-с-с, — он оборвал её на полуслове, — это мы обсудим потом. Сейчас скажи, зачем ты отправила ко мне Долорес Де ЛаВегу.

— Она была у тебя? — Изабелла погладила его по животу. — Тебе понравилась девочка?

— Да, она красивая, — машинально ответил Роланд, обдумывая вопросы, которые следует задать Изабелле.

— И-с-с, — выдохнул он сквозь зубы, когда пальцы Изабеллы сжали его член, а острые коготки царапнули нежную кожу. Воистину, хоть внешне эта женщина отличалась от коренных спанок, но темперамент был истинно южным – взрывным, словно пушечное ядро, начиненное картечью.

— Тебе! Она! Понравилась?! — Выделяя каждое слово, произнесла Изабелла.

Он чуть отстранился и поглядел ей в глаз. В них было даже больше ярости, чем тогда, когда она говорила про мужа.

Роланд улыбнулся и осторожно поцеловал женщину в уголок крепко сжатых губ.

— Она красивая, — прошептал он ей на ухо, — но для меня есть только одна женщина – это ты.

— Ты любишь меня?

— Люблю! — Роланд кивнул.

Пальцы женщины разжались и нежно погладили пострадавшую плоть.

— Я тоже люблю тебя. И запомни…

Он ожидал услышать ещё что-нибудь о других женщинах, но Изабелла его удивила, хотя и не так сильно, как тогда, когда сообщила о своей беременности.

— Такого я никому ещё не говорила.

— Так всё-таки, зачем ты посла эту гордячку ко мне?

— Девочка попала в беду, и я подумала, ты сможешь ей помочь.

— Она знает, что мы любовники?

— Конечно, нет! — Изабелла села.

Роланд протянул руку и погладил её грудь. Женщина в ответ на ласку мурлыкнула, словно довольная кошка, и накрыла его ладонь своею.

— Как ты объяснила ей наше знакомство?

— Сказала, что ты вёл дела с моим отцом.

Она снова удобно устроилась у него на плече.

— Хорошо! — Роланд гладил Изабеллу по волосам, думая о том, что Габриеллу ДеАриес в последний раз видели входящую в один из домов, принадлежащих мужу Изабеллы.

— Изабелла, — осторожно начал он.

— Да, — голос женщины был сонным, и он понял, что она вот-вот заснёт.

— Твой муж надолго уехал?

— На неделю.

— Ты не знаешь, куда он уехал и с кем?

Умница Изабелла не спросила, зачем ему было это надо.

— В свой загородный дом. Взял пару игерийских шлюх и уехал.

— Только их?

— Нет, без пятёрки гардов он никуда не выезжает.

Роланд взглянул на хрустальную клепсидру. Ему надо было уходить.

— Любимая, — кажется, он впервые так назвал её, — мне пора, у меня сегодня ещё есть дело.

— Ты вернёшься? — Изабелла отстранилась от него. — Не забудешь про нас? — Она погладила себя по животу. — Как только покинешь дом.

— Нет, — Роланд встал, — теперь никогда.

Он наклонился и поцеловал любимую.

— Теперь никогда, — он повторил свои слова, с нежностью глядя на Изабеллу.

Внезапно он осознал, что ни к одной из женщин, деливших с ним постель, он не испытывал того, что чувствовал сейчас к Изабелле. Пожалуй, это и впрямь можно назвать любовью.

— Хорошо, — женщина закуталась в простыню, — я верю тебе. И я люблю тебя.

Он кивнул, нашаривая штаны и камиссу.

Ещё один вопрос не давал ему покоя, пока Роланд одевался, и он решил его озвучить:

— Ты сказала, что я не похож на других, чем?

— Дурачок? — Изабелла слабо улыбнулась. — Всем. Начиная от внешности и заканчивая всем остальным: манерами, поведением… да всем.

Он был почти готов, осталось зашнуровать двойной кожи колет, со вшитой между слоями кольчугой, пулю, такая не остановит, но от подлого удара в спину стилетом или пропущенного укола чинкуэдой вполне.

Роланд поправил чинкуэду прикреплённую за спиной, но не так, как носили меч здесь – поперёк поясницы, а вдоль спины – от левого плеча к правому бедру рукоятью вниз, и накинул на плечи короткий плащ, хубоном он пренебрёг – ночь была тёплая. Сжимая в руке широкополую шляпу горцев, он легко вскочил на подоконник, собираясь выпрыгнуть в сад, как Изабелла окликнула его:

— Любимый, — видимо, она твёрдо решила так его называть, обернувшись, он увидел, как в свете звёзд блестят её глаза, — когда ты придёшь?

— Когда возвращается Дельгадо?

— Не раньше чем через пять дней.

— Я буду у тебя через три дня. Жди меня здесь. — Он улыбнулся. — Голенькой, словно новорождённое дитя.

Роланд изобразил губами поцелуй и выпрыгнул в окно.

[1] Контюа су люча де амор  - продолжить любовную схватку

[2] Банда – одно из названий отряда ландскнехтов.

[3] Рейтпистоль – кавалерийский (букв. «рейтарский») пистолет.

[4] Айлет – наплечник с нанесённым на него аппликацией или обтянутый тканью герба владельца.

[5] Рейтшверт – (букв. «меч рейтара»), представляет собой нечто среднее между лёгким длинным мечом и тяжёлой шпагой.

[6] Бургиньот – шлем с козырьком и нащёчниками.

[7] Гуарро – букв. свинья

[8] Гуэвон – задница.

Максим не знал, видела женщина то же, что и он, такая возможность не исключалась, поэтому стоило попробовать. Он наклонился к самому её уху и пошептал тихо-тихо, но так, чтобы она услышала:

— Аркадий, — и пропел чуть слышно:

И пусть твои ладони лягут мне на плечи -

Станет легче.

И пусть звучит твой голос снова -

Также ясно, так знакомо.

Женщина вскинула на него затуманенный взгляд, шевельнулась, села.

— Надо торопиться, понимаешь меня? Ваше кубло, контора разворошила, слышишь? Конец пришёл вашей секте, кого не спеленали, вот-вот повяжут. Тебе собираться надо и валить отсюда. Теперь ты знаешь, куда идти?!

Она кивнула:

— Аркадий, он работает…

Она недоговорила. Дверь распахнулась от мощного удара и пропустила в комнату мужчину в чёрном комбезе, с нацеленным на них автоматом.

А вот и доблестная кавалерия в лице спецназа, подумал Максим, вскакивая и загораживая собой женщину.

— Здорово «объект», — мужчина, вошедший в комнату, подмигнул Максиму весёлым карим глазом.

— Здорово, сержант, — настороженно отозвался Максим.

— Узнал? — ухмыльнулся лжесержант, но автомата не отвёл.

— Узнал, — отозвался Максим, — где девушка?

— Об этом не беспокойся, — боец поколебался, но всё же опустил ствол автомата, — с ней всё в порядке.

— Забрали уже?

Спец кивнул.

— Значит, я могу быть свободным?

— Ты своё отработал. Можешь.

— Её я забираю с собой, — Максим кивнул за спину.

Спец быстро глянул на испачканную кровью футболку Максима, потом пристально на женщину. Медленно проговорил:

— Я так понимаю, она пустая?

Максим удивился вопросу, но, прикоснувшись к сознанию спецназовца, с удивлением обнаружил, что тот не просто «коли-руби», а обладает некоторыми способностями. Кареглазый, почувствовав его прикосновение, весело осклабился и снова подмигнул: мол, и мы не лыком шиты.

— Так как?

Максим кивнул:

— Теперь, да. Для вас она стала неинтересной, а о главном можно расспросить других. Я так понимаю, вы всех взяли.

Спец опять кивнул:

— Почти. Нескольким мелким сошкам удалось уйти, но это ерунда. Хорошо, забирай её. Только зачем она тебе? Она ведь старая и пустая.

— Тебя это не касается, — вышло резче, чем надо, но Максима задели слова спецназовца.

— Уходите, — спец отодвинулся от двери, — только быстрее, здесь скоро будут другие. Те, кто могут и не отпустить.

— Минута, и мы исчезнем, только ответь на пару вопросов.

Спецназовец поморщился, но кивнул:

— Валяй.

— Крюков Иван Петрович, умер?

Спец утвердительно качнул головой.

— Как?

— Сердечко прихватило.

И после крохотной заминки добавил:

— Когда он к тебе ехал. Один.

— Зачем?

Боец развёл руками – мол, сам не догадываешься?

— Этот в поезде, крепкий такой, с лысой башкой, тоже ваш?

Усмешка и снова кивок.

— За мной, зачем следили?

 Прежде чем ответить, спец спросил:

— Это твой последний вопрос? Ты обещал пару, а этот уже пятый.

Максим усмехнулся, криво и зло:

— А это будет зависеть от твоего ответа, воин.

— Без тебя мы не смогли бы войти, уж больно сильная защита накручена вокруг дома. Мы просто его не видели, кружились вокруг, как псы, потерявшие след, куда ни ткнись, всюду площадь это треклятая, с памятником посередине. Жители, как пыльным мешком стукнутые, мычат что-то невразумительное. — Спецназовец хотел что-то добавить, но передумал и просто сказал. — Тебя дождались и просто подсобили чуток.

— Даже без хозяина этой «богадельни», найти не могли?

— Он защиту не снял, когда уехал.

— Девчонка вам зачем?

— Этот вопрос не по адресу, я всего лишь осуществляю силовую акцию.

Максим открыл рот, чтобы задать ещё вопрос о местной власти, стражах правопорядка и местных жителях: что с ними будет? Но по глазам бойца понял, что тот больше не ответит, тем более на такой скользкий вопрос. Да и вряд ли он знал ответ. Что же, одной загадкой в жизни Максима больше. Поэтому он просто закрыл рот и наклонился, чтобы помочь пытавшейся подняться женщине. Та всё никак не могла встать, ноги подламывались, и она раз за разом опускалась на пол.

Он подхватил её на руки: так будет быстрее. Женщина прижалась к нему и шепнула:

— Альбина. Меня зовут Альбина.

 Уже в дверях его догнали слова благодарности:

— Спасибо. Петрович в тебе не ошибся.