Metoc

Закончив с железом, Максим принялся за тяжёлый мешок. «Убитые» металлом мышцы, поначалу плохо слушались, но в процессе тренировки сила начала уступать место резкости и скорости. Жалобно поскрипывал подвес мешка, глухие удары эхом прокатывались по квартире и тонули в прокладках звукоизоляции. Дом спал, и никто, кроме луны, не слышал треска кожи, когда кулаки входили в резиновую плоть мешка, а локти и колени, раз за разом останавливали накатывающуюся на человека тёмную тушу снаряда.

Максим остановился, только когда руки и ноги налились свинцовой тяжестью и напрочь отказались действовать. Пришло время растяжки. Он тянулся долго и с удовольствием, натянутые мышцы дрожали, как струны безупречно настроенной гитары, посылая в мозг сигналы: нам хорошо, хозяин, мы готовы к бою.

Выжав себя досуха, отдав последние силы – он блаженно растянулся на спине, расслабляясь и пережидая, когда высохнет пот, и снова в душ. После душа он натянул на себя тонкий трикотажный костюм и отправился на пробежку. Через час он вернулся, швырнул мокрый насквозь костюм в корзину с грязным бельём и опять водные процедуры.

После этого он растянулся на матрасе и уснул, наслаждаясь тяжестью хорошо проработанных мышц.

Пегий, сильно потрёпанный воробей скакнул на карниз, был он стар и знал, что здесь часто бывают вкусные хлебные крошки. Но сейчас, кроме пыли, на крашеной жести ничего не было. Он прочирикал: жаль, жаль, очень жаль. Воробей был голоден, а жирные, злые голуби прогнали его из сквера, где седая, сгорбленная старушка крошила булку. «Пегий» злобно прочирикал, кляня на своём языке судьбу-судьбинушку. И, влекомый голодом, заглянул в открытое окно. Под окном, раскинувшись, лежал человек. Воробьишка покрутил головой и скакнул внутрь – на широкий подоконник. Бочком, бочком приблизился к краю, поглядел выпуклым, чёрным глазом на лежащего. Человек не двигался, казалось, даже не дышал. «Растрёпанный» скакнул ещё ближе, уж не умер ли хозяин – и встревоженно выдал заливистую трель.

Лежащий метнулся резко и быстро, словно зверь, из неудобного положения (обе руки под головой, правая нога под левой), сильные пальцы сомкнулись на хрупком тельце. Воробей лишь жалобно пискнул. Любопытство сгубило не только кошку. Но пальцы не сжались, давя в кулаке маленькое тельце.

Максим смотрел на щипаного воробья у себя в руке. Пальцы держали пичугу крепко – но осторожно, почти нежно.

…Меч нужно держать в руке, словно маленькую птицу, сожмёшь сильнее, чем надо – раздавишь, слабее – улетит; как грудь любимой женщины – нежно, но твёрдо…

Вот и он держал птицу, как меч – крепко мизинцем и безымянным, чуть придерживая – средним и едва-едва указательным и большим, замкнув их в кольцо. Наука Исатори Кано крепко въелась в плоть.

— Ну что, дурилка, попался, как кур в ощип. Голодный небось? — Максим время от времени бросал крошки на карниз, прикармливая беспризорных птиц.

— Извини, брат, нечем мне тебя кормить, — он раскрыл ладонь, воробей отряхнулся, чирикну что-то гневное и улетел.

Оставшиеся до встречи время, Максим настраивал себя, как мастер строит хороший, но сбитый музыкальный инструмент. Медитировал, до изнеможения занимался со штангой и гирями, истязал боксёрский мешок и по часу крутил тао[1], вводя себя в ИИС[2]. Подолгу замирая в ключевых фазах движения, и бесконечно медленно перетекал из одной позы в другую, до долей секунды выверяя движения тела с дыханием и остановкой мысленного диалога. Всё это время он ничего не ел, чистя кровь и суставы, лишь пил воду, разведённую с мёдом.

Когда пришёл Иван, он почти вышел на пик формы и в принципе к «поиску» был готов. Стук в дверь застал его, когда он выполнял заключительные движения 24 формы Тайцзи-цуань. Вроде бы простенькой, многими адептами ушу, считающейся бесполезной, по типу утренней зарядки вреда не нанесёт, но и пользы – минимум. Но только не старенький учитель Максима – тот думал иначе. Он считал её недооценённой и при правильном исполнении несущей пользу, расслабляя тела и успокаивая дух. Именно то, что сейчас требовалось Максиму.

Он чуть развернулся вправо, перенося вес тела на правую ногу. Левую руку по дуге отвёл влево и вверх, словно бы задерживал удар невидимого противника, правый кулак вернулся к груди тыльной стороной вниз. Левая нога шагнула вперёд, правая ладонь, сжавшись в кулак, скользнула вдоль тела к правому боку, а левая ладонь сделала лёгкое, зачерпывающее движение наружу.

Максим перенёс вес тела на левую ногу с одновременным ударом кулака правой руки, левая ладонь остановилась возле локтя правой.

Всё это он проделал с закрытыми глазами. Когда постучали в третий раз, Максим пошёл открывать дверь.

Тьма – вязкая и густая, как смола, ни отблеска света, ни движения. Абсолютная пустота, застывшая монолитом и одновременно живая – дышащая.

Прежде чем нырнуть, Максим скользил взглядом по стихам, которые писала девочка по имени Инна. К сожалению, ни дневника, ни писем Крюков не принёс, а когда Максим напомнил – только развёл руками. Не столько вчитываясь в буквы, сколько ловя ритм и настроение коротеньких строчек, долго мял в руках канареечного цвета футболку. Потом прижался к тонкой ткани лицом, вдохнул запах. Пахло неиспорченным девичьим телом и сладкими, с еле уловимой горчинкой, незнакомыми духами. Подержал в руках любимую в детстве игрушку – порядком помятую Барби. Всмотрелся в фотографию: чуть вьющиеся волосы ниже плеч, широкая улыбка, слегка неровные зубы, которые её не портили, пухлые губы и упрямый нос. Ничего особенного.

— Девочке 16 лет, не курит и, судя по всему, не пьёт, занимается спортом, с мальчиками не спала. — Больше ему пока добавить было нечего.

Он походил по комнате, вернулся к столу, перетасовал пачку фотографий, повертел в руках мелочёвку, принадлежащую девушке. Несвежий носовой платок, расчёску, сточенный до середины перламутровый столбик помады, институтский конспект лекций, брелок с мобильного, ещё что-то, он не заметил – начал входить в состояние.

Махнул Крюкову:

— Уходи, я выйду, как закончу.

Как Крюков ушёл, он не заметил.

Максим, как сомнамбула подошёл к холодильнику, достал водку, налил в стакан и убрал его обратно в белое нутро.

Не торопясь, задёрнул шторы, погасил свет, поставил перед собой толстую свечу, чиркнул спичками. За свечой прикрепил фотографию Инны – на ней она смотрела прямо в объектив, подперев подбородок ладонью. На русых волосах венок из одуванчиков, в серых с зелёными искрами глазах плещется веселье, нижняя губа шутливо оттопырена, и за белой полоской зубов – розовый язычок. Перед свечой расстелил карту города, где предположительно находилась девочка, рядом положил танто.

Плавно опустился на пятки, гибкий язык пламени танцевал перед глазами. Максим прикрыл глаза, сквозь узенькие щёлки, смотря на пламя. Дождавшись, когда огонёк наиграется и замрёт в обманчивой неподвижности, раскрыл глаза и впился взглядом в прямоугольник прошлого. Он скользил вниманием по лицу девочки, впитывая в себя черты юного лица: ямочки на щеках, лёгкие улыбчивые морщинки в уголках глаз, складочку на верхней губе, тонкую переносицу, искорки в глазах. Лицо надвинулось на него, нет, это он, пройдя сквозь пламя, впитал его в себя и стал с ним единым целым. Не мёртвым прямоугольником цветного картона, а юным, порывистым и… живым. В голове заметался девичий смех с лёгкой хрипотцой, смех, достойный не беззаботной юности, но опытной зрелости. Вдохнул горький запах полыни и луговых трав. Почувствовал тяжесть русой косы на шее, лёгкость ног и ничем не замутнённую радость жизни. И рывком нырнул во тьму. Он впустил в себя её мир, не просто окунулся в него (став свидетелем чужой жизни), он стал ею – тонкой девочкой Инной, гордой и нежной, смешливой и романтичной, порывистой и скрытной. Живой. Выплёскивающей в стихах свою боль и ещё что-то. Но что – он не знал. Ведь, кроме боли, ничего чувствовать не умел.

Перед глазами заскользили строчки стихов:

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.

Здесь всё на грани,

Всё молчит.

Незатянувшаяся рана

Кровоточит.

Сквозь кроны

Пробиваются лучи.

Во мне от боли

Каждый член кричит.

От этой белой тишины.

Схожу с ума.

От этой чёрной белизны

Вопит душа.

Я, словно луч,

Хочу пробить броню,

Но стаи туч

Меня скрывают на ходу.

Озёра белые мертвы;

В них жизни нет.

Пластинки резвые листвы

Упали в снег.[3]

Взметнулся и опал нож, пришпилив карту к столешнице и до середины уйдя в стол. Рука, сжимающая рукоять, обмякла и безжизненно упала. Максим очнулся от жуткой боли, буквально сверлившей затылок и отдающийся болезненными уколами в левой глазнице. Из носа, пятная хлопок футболки, капали тёплые капли, в призрачном свете догорающей свечи казавшиеся тёмными, почти чёрными. Своим маслянистым блеском они вызывали тошноту.

Он с трудом разогнулся, в суставы словно насыпали песку. Морского, чёрного и крупного, чтобы больней было. На дрожащих ногах он добрался до холодильника, тяжело опёрся на него и отправил в рот ледяную водку. Стянул с плеч испорченную майку, умылся. В голове слабо тюкали отзвуки боли – то ли ещё будет, завтра придётся расплачиваться за вторжение в чужую жизнь, а сейчас… Он высунулся в окно: на скамейке нервно курил Крюков. Максим попытался свистнуть, не вышло. Махнул рукой, тот едва не бегом кинулся к подъезду.

Сил хватило только на то, чтобы открыть дверь. Опер ввалился в квартиру:

— Ну как, удалось?

Максим махнул рукой в сторону карты, выдохнул:

— Подробности, потом, — и свалился, прямо под ноги Ивану.

Проснутся оттого, что болит голова – это ещё то удовольствие. И всё это удовольствие Максим испытал на следующее утро. Он сел на своём матрасе и обхватил голову руками, казалось, она сейчас разлетится на куски, как спелая тыква под метким ударом камня. Живот крутило, к горлу подкатила тошнота. Он сглотнул. Тут же перед его лицом появился стакан, пузырьки весело поднимались со дна, слабо шипя при этом.

— Выпей, полегчает.

Максим ухватился за толстое запястье и выпил прохладную жидкость до дна.

Проскрипел:

— Полотенце.

В руку ему ткнулась мягкая ткань. Он стянул её на своей голове. Стало легче, ощущение, что голова вот-вот раскроется, как диковинный цветок, прошло. Осталась лишь тупая боль, маслянистой плёнкой растёкшаяся по своду черепа и мешающая думать.

Крюков помог ему добраться до наполненной ванны, и он с облегчением опустился в горячую воду. Когда вода остыла, Максим спустил её и встал под душ, как был, с замотанной головой. Лёд сменял пламя и обратно, и так до тех пор, пока боль не сдалась и не отступила куда-то на самый край сознания. Только после этого он растёрся до красноты и вышел к Крюкову.

Иван снова протянул ему стакан с чем-то холодным и пузырчатым, Максим снова выпил, и стало совсем нормально.

— Что это?

— Обычный растворимый аспирин, а что, тебе нельзя? – Встревоженно спросил Крюков.

Всё нормально, — жестом ответил Максим.

— Можно рассказывать?

— Нужно, — серьёзно кивнул Крюков.

— Девочка жива, находится… — Максим кивнул на пришпиленную к столу карту. — Там.

— Дом номер 3 по улице Ленина, я уже посмотрел, пока ты спал.

— Я выполнил всё, что вы от меня хотели? – Максиму очень хотелось остаться одному.

Крюков кивнул.

— Надеюсь, ты тоже выполнишь своё обещание, и больше я тебя не увижу.

Накануне Максим поставил жёсткое условие: он делает своё дело, и больше ни при каких условиях контора не обращается к нему, никаких больше дел. Крюков пообещал, что больше никаких «поисков», уж на это его полномочий хватит. На том и порешили.

— Что, даже на огонёк заглянуть нельзя? Просто так, на рюмочку чая.

— Просто так – можно.

— Ну, то добре, хлопче, — Крюков широко улыбнулся и протянул ему руку.

Их глаза встретились, и Максим крепко пожал протянутую руку.

— Как всё закончится, загляни ко мне, посидим… чаю выпьем.

Максим глядел в широкую спину гостя, неторопливо уходящего по дорожке, и чудилось ему в его упругой, по-военному чёткой походке какая-то обречённость, и нехорошо так кольнуло под сердцем, и подобрался, как в предчувствие опасности, живот. Зазвенели натянувшиеся нервы и… наваждение сгинуло, а в голову тюкнула вернувшаяся боль.

Максим отошёл от окна и лёг спать.

[1] Тао – формальные комплексы приёмов в ушу.

[2] ИСС – Изменённое состояние сознания (транс).

[3] Стихи Инны Гнеушевой.

А может, пообещать им сотрудничество, а самому свалить подальше? Перейти на, так сказать, нелегальное положение? Но до чего же неохота бросать свою берлогу – сроднился он с ней, почти полюбил. Привык жить вот так – спокойно, без спешки, даже с маятниками примирился. Воистину, привычка – худший враг воина.

Да и переход на «нелегалку» был бы затруднителен, запасной паспорт у него есть, но вот запасного аэродрома, увы и ах – нету. Нет, не потянет он игры с госструктурой. Игралка ещё не выросла, не Дед он. Совсем не Дед.

Хотя… Хотя кто сказал, что всё, что наплёл ему Крюков, правда? Да нет – правда, поправил себя Максим. Даже в постмаятниковом состоянии он сумеет распознать ложь. К тому же ухватки у гостя отнюдь не бандитские. Нет, непохож он на «братка». Чувствуется в нём стержень, и не уркаганский, а скорее офицерский, ещё той прежней – имперской закалки. У него, небось, и дед, и отец Родине служили, да не при штабах отирались, а в самом, что ни наесть «поле».

Как-то совестно его обманывать. Давно ему никто так не нравился, как сидящий напротив него. Такого хорошо иметь в друзьях, как батя говорил: 24-х часовой друг. Поможет в любое время, наизнанку вывернется, а для друга всё сделает и не предаст, ни при каких условиях. А уж враг из него, так просто загляденье. Как говорил всё тот же Исатори Кано: …Суди о человеке не по его друзьям, а по врагам. У великого человека и враги великие…

Ну что ж, сыграем в предложенную игру. Соскочить-то он всегда сможет, по крайней мере, попытается. Да и терять ему, по сути, нечего. Всё, что ценно, он уже давно потерял. Не за квартиру же с хромированными железяками цепляться. А жизнь, что жизнь? Разве  это жизнь? Он с непонятной тоской обвёл взглядом квартиру.

Цапнул пачку сигарет, прикурил и выдохнул с дымом:

— Давай уточним. Вы хотите, чтобы я для вас нашёл человека? Так как сами, по каким-то таинственным причинам, не можете этого сделать?

Иван хотел что-то сказать, но Максим жестом прервал его:

— Я не закончил. Возник вопрос: лучше меня «нюхачей» не нашлось? Специалистов именно по людям. Даже необязательно из так называемых «неомагов». Я с ходу мог бы назвать пару имён. Они справятся за пару минут там, где я полдня ковыряться буду, неизвестно с каким результатом.

— Ну, назови.

Максим покачал головой:

— Звиняй батьку, сроду не стучал и стучать не буду.

— Тогда я сам, — Крюков усмехнулся, — Нестор, Матрёна, Иван Васильевич и Катя. Ты эти имена мог назвать? Если нет, то я ещё могу парочку подкинуть.

Он хотел его удивить, но выпад не прошёл, Максим к чему-то подобному был готов.

— Что и они не смогли помочь?

— Ты хорошо их знал? В каких вы были отношениях? — Крюков оставил его вопрос без ответа.

— Это что, допрос? — Максим оставался спокойным, только нехорошее чувство шевельнулось в груди, и непроизвольно, как перед броском, подобрался живот. Плохое такое предчувствие, словно гусь по могиле прошёлся.

— Ответь, пожалуйста, — как-то излишне спокойно сказал Крюков, глядя при этом в сторону.

Что мог ему ответить Максим?

Что с Нестором был в хороших, можно сказать, приятельских отношениях. Выпивали пару раз в год. Он нравился ему тонким чувством красоты и поразительным для деревенского парня, чисто английским юмором.

Что, Матрёну он уважал, как самого светлого человека, из встреченных на своём пути. Уважал за железную волю и огромный талант. За то, что никогда не пользовалась своим даром во вред людям, а за поиски детей не брала плату.

Что, Ивана Васильевича, этого чесоточного гадёныша и любителя молоденьких девушек, он искренне ненавидел. За вечно потные руки и бегающие масленые глазки. Ненавидел за неразборчивость в целях и в средствах их достижения.

Что Катя – девушка с иссиня-чёрными волосами, такими густыми и длинными, что, когда под душем она распускала тяжёлую гриву, вода не могла добраться до тела, блестящими жемчужинами застревая в упругих прядях. С ослепительно, невозможно голубыми глазами – была первой и единственной, кто сумел растопить, нет, не растопить, лишь слегка подтаять ледяную корку, сковавшую его.

Максим выкинул из головы образ её тонкой, как тростинка, фигуры. Помотал головой, отгоняя зазвучавший в голове звонкий, с перезвоном серебряных колокольчиков, смех.

Что все они были природными «нюхачами», с огромным талантом, любовно отточенным упорными тренировками? Максим им и в подмётки не годился.

Что он мог сказать? Ничего. Поэтому он лишь пожал плечами:

— Разные были отношения.

И повторил обречено:

— Разные.

— Значит, тебя не слишком заденет то, что ты услышишь.

Крюков замолчал и после паузы добавил:

— Они все мертвы. Все, кроме Ивана Васильевича, он в больнице.

Это был по-настоящему сильный удар, и Максим его пропустил. И сейчас, как боксёр в состоянии «грогги» – потерял ориентацию в окружающем пространстве. Земля ушла из-под ног, а голову заволокло туманом беспомощности.

Но надо отдать ему должное, в себя он пришёл быстро. К такому Максим, конечно, не был готов, но удара ожидал. Лишь сухость во рту напоминала о пережитом.

Хотел спросить – как это случилось, но рот выдал другое:

— С чего ты решил, что если у них не получилось, смогу я?

— Иван Васильевич сказал, что лучше тебя нет.

«Поднасрал таки, гадёныш».
Усталость навалилась как-то сразу – рывком.

— Что с ними случилось? — если честно, ответ Максим слышать не хотел.

— Умерли во время… — Крюков замялся, ища подходящее слово — …сеанса.

— Такого не может быть, — Максим покачал головой, потом поправился, — я о таком не слышал. Во время поиска умереть нельзя! Это всё равно, что умереть, лазая по интернету, вероятность такая же – один шанс на миллион. Ты слышал о таком, что кто-то умер, ища инфу в Гугле? Я, нет. Так что не верю я в такую смерть.

— Разве это одно и то же: поиск в сети и поиск…— Крюков неопределённо помахал рукой над головой — …в высших сферах?

Максим пожал плечами.

— На мой взгляд, принцип один.

— Что за принцип такой?

— Принцип удалённости, но сейчас, это не важно. А важно то, что ты что-то недоговариваешь.

— Ты отчасти прав. Я не всё сказал. Они умерли в течение часа после сеанса. Вроде бы все смерти случайны, и, так сказать, не насильственны.

— Что это значит, не насильственны? — Максим был удивлён. — Что-то вроде сердечного приступа?

— Не совсем…

Всё могло бы пройти незаметно для бдительного ока конторы. Если бы не чьё-то мудрое решение проводить поиски в один день, с небольшим разбегом по времени. Вначале планировалось провести «сеанс одновременной игры», но были опасения, что «нюхачи» будут мешать друг другу. Возможно ли такое, никто не знал, но на всякий случай решили подстраховаться.

Первой, как самой опытной (так, по крайней мере, казалось конторским), за поиски взялась Матрёна. Почему они начали с неё – непонятно. Логичнее было бы начать с самого слабого, но комитетчики уже привлекали её к поискам, и все случаи их совместной работы были успешны. Для работы, кроме фотографии и карты, ей ничего не надо было. Всё находилось у неё в голове. У опытной «поисковички», находившей пропавших людей, не раз и не два – ничего не вышло. Первая попытка прошла впустую, вторая, третья – ничего, полный ноль. Лишь глухая пустота и холод, как от мёртвого человека…

____________________

Взгляд из-под ресниц.

Матрёна.

Она открыла глаза. Боль тупым комком разлилась по темени, двумя холодными свинцово-серыми ладонями обхватив голову от затылка ко лбу. Ничего, полный ноль, даже не стена, как при хорошей защите, а тёмная – чернильно-беспросветная мгла, в которую проваливаешься как в болото, и она высасывает тебя, забирая последние силы, не давая вырваться на поверхность. И холод – мертвецкий, забирающий последние крупицы тепла вместе с жизнью. Этого она им не сказала, ни к чему, она и так не любила работать с органами, но приходилось. В обмен на спокойную жизнь и работу, без оглядки на мелких уголовников и «братьев» по профессии.

Быстро засобиралась и ушла, отказавшись от провожатого. Как ни странно, шагнув из прохлады полутёмного подъезда в удушающий зной улицы, головная боль сгинула – словно ночной кошмар при первых солнечных лучах.

Матрёна постояла, ловя поднятым к небу лицом, жаркое прикосновение солнца, и направилась в сторону трамвайной остановки. Перед проезжей частью в ожидании зелёного света замерла пёстрая толпа. Дребезжа блестящей дугой рельс, показался трамвай. Толпа дружно качнулась в предвкушении раскалённой металлической коробки. Матрёна, ускорив шаги, нырнула в просвет меж потных спин. Трамвай подошёл, и люди рванули через дорогу, не дожидаясь, когда трамвай откроет двери. Матрёна ввинтилась в людской поток, надеясь первой достигнуть раздвигающихся дверей.

Внезапно у Матрёны закружилась голова, ноги ослабели, и её повело влево, под самый нос замершего металлического чудовища. Ей показалось, что глаз замершего перед ней зверя приглашающе подмигнул ей, а огромный язык пробежал по красным хищно-узким губам. Она встала как вкопанная, ей очень не хотелось во чрево этого чудища, её грубо толкнули в спину и обругали. Трамвай разочарованно лязгнул дверями. Матрёна облегчённо вздохнула – наваждение скинуло, были только липкий зной улицы, готовый тронуться трамвай и гневное бибиканье разозлённых автомобилей. Женщина поняла, что стоит посреди проезжей части, мешая проезду. Она шагнула назад, тонкий каблук подломился, и она, нелепо взмахнув руками, рухнула прямо под накатывающий на неё чёрный огромный «джип». Последнее, что Матрёна запомнила – надвигающаяся на неё хромированная решётка бампера, бьющий по ушам, визг тормозов, глухой удар и ослепительно-белая вспышка перед глазами…

Нестор.

Он открыл глаза, поёжился, тело словно сковало льдом – и это в середине жаркого полдня. Холод был не снаружи, он шёл изнутри. Неудача. Он так и не смог увидеть девчонку, ни увидеть, ни почувствовать – сплошной мрак и холод.

Нестор покачал головой:

— Ничего, — и извиняющее развёл руки, — мне кажется, она…, — он замялся, — мертва.

Куратор, ни чего не сказав, хмуро кивну – мол, забирай свои причиндалы и убирайся.

Нестор быстро покидал свои инструменты в спортивную сумку, осторожно спрятал шаманский бубен в специальную пластиковую коробку, напоминавшую коробку из-под пиццы, и, откланявшись – выскользнул из квартиры.

На улице он зябко передёрнул плечами: да, работа на контору – то ещё удовольствие. Только дома он заметил, что голову стянула тугая лента боли. Махнув неразбавленного виски, он встал под душ. Тугие струи воды разогнали хмарь в голове, и жизнь снова засверкала красками. Сладко потягиваясь, Нестор шагнул через высокий край ванны, в предвкушении звонка, Свете, или Вере, или Любе, уж кто свободен будет. И они закатятся в уютный чешский ресторанчик, а после…, ум-м-м после они…

Нога поехала по мокрому кафелю, дикой болью отозвались раздираемые связки в паху. Тело дёрнулось, и затылок пришёлся аккурат на край советского чугунного монстра…

Катя.

Она сладко потянулась в горячей воде, разминая затёкшие мышцы.

— Ну, на фиг этих ментов. Выжали досуха и даже спасибо не сказали, хотя заплатили изрядно, – мысли лениво ворочались в слабо побаливающей голове.

Катя посмотрела на своё тело. Острые грудки с розовыми сосками возвышались над белым холмом ароматной пены. После «сеансов» она всегда ощущала острое желание, видимо, тело требовало компенсацию за потраченную энергию. Вот и сейчас она чувствовала волну страсти, зарождающейся в груди и мягкой волной спускающейся в живот, и дальше вниз, до самых пальчиков ног с аккуратным розовым лаком. Она провела ладонью по моментально напрягшимся соскам: как хочется… Но вот незадача, она уже полгода как одна, что же, можно и так, правда? Язык облизнул пересохшие губы, пальцы скользнули к аккуратно подбритому клинышку тёмных волос внизу живота. Кого же… Острой грустью кольнула пришедшая из глубины мысль – Максим. Да, пусть будет он – сильный, надёжный и такой безнадёжно далёкий. Она еле слышно застонала, лаская набухшую грудь. Представляя серые, с плещущейся на дне грустью, глаза, ласковые губы и сильные, нежные руки. Ладонь накрыла лоно, пальчик скользнул в…

— Чёрт! — резкая трель телефона рванула натянувшиеся нервы, пятки скользнули по дну ванны, и она с головой ушла под воду. Руки вцепились в гладкий фарфор, и она с плеском выдернула себя наружу.

Телефон не умолкал, трезвоня в кармане халата. Она протянула руку – не достать, пальцы хватали воздух в паре сантиметров от сброшенного на пол шёлка. Катя приподнялась из пенной шапки и, перегнувшись через край, подцепила-таки упрямую ткань, потянула на себя, нащупала плоскую, заходящаяся истошными трелями, коробочку. Как только она дотронулась до него, звонок резко оборвался.

Катя вздохнула. Ну вот, такое настроение порушил. Ноги второй раз скользнули по скользкому фарфору, и она, дёрнувшись всем телом, упала в воду. Затылок глухо впечатался в стальную, блестевшую хромом, полку. Многочисленные баночки с шампунями, кремами и притираниями посыпались на пол.

Удар был не сильным, да и завязанные в тугой узел волосы смягчили удар, но его всё-таки хватило на то, чтобы выбить из девушки сознание. Тело с головой погрузилось в воду. Катя почти сразу пришла в себя, дёрнула руками, пытаясь ухватиться за края ванны и вытянуть себя на поверхность. Привычного гладкого фарфора не было. Словно уютный мир ванны превратился в огромный враждебный океан. Она колотила руками, пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь, но вокруг была лишь одна вода…

Иван Васильевич.

Он потёр руки, готовясь плеснуть в пузатые рюмки чёрный ямайский ром. То, что поиск не удался, его не расстроило, ну вот ни на грамм, ни на миллиметр не расстроило. Да он, положа руку на сердце, шибко-то и не старался. Тёмная история, ну её в болото, так, для вида попыхтел и отбой – мол, не вышло, господа мильтоны. С кем, как говорится, не бывает? Да и не хотелось ему лезть снова в темноту, негостеприимная она была в этот раз – холодная и угрожающая, не такая, как всегда. Правда, и уходить сразу он тоже не торопился, заприметил, едва войдя в комнату – початую бутылочку с ромом – его любимым, чёрным. Да не абы каким, а самым, что ни наесть натуральным, ямайским. И вот, дождавшись ухода начальства, он подкатил к своему куратору – строгой женщине средних лет, с роскошной гривой каштановых волос и с такими шальными глазами, что у Васильича (так в мыслях он себя называл) при взгляде в этот карий омут моментально потели ладони и начиналось шевеленье в штанах.

— Лидия Аркадьевна, плеснули бы в рюмочку, голова болит – сил нет, — начал он подкат жалобным голосом.

Та стрельнула в его сторону, враз потемневшим глазом, с явно видимой иронией изогнула уголок чётко очерченного рта и достала пару пузатых, тёмного стекла рюмок.

Васильич намёк понял. Засуетился, щёлкнул застёжками кожаного, щёгольского портфеля и достал лимон с плиткой горького шоколада.

Тёмный, густой ром пошёл хорошо, ароматная жидкость расслабила обоих – и мужчину, и женщину. Они сидели напротив друг друга, почти касаясь коленями, Васильич увлёкся – сыпал анекдотами и историями из своей «сыскной» практики. Лидия Аркадьевна оттаяла, улыбалась уже не только уголками умело подведённого рта, между губ поблёскивала ровная полоска зубов. Вьющаяся мелким бесом, упругая прядь волос вырвалась из строгой причёски, она сдувала её, но та всё возвращалась на гладкий лоб – прикрывая потеплевший, искрящийся весельем глаз.

Рука Васильича перекочевала на круглое колено Лидочки (так в пылу рассказа он назвал её, а она не поправила) и та не сбросила её, а, напротив, накрыла его пальцы мягкой ладошкой.

Раздухарившись, опьянённый крепким спиртным и близостью красивой женщины, Иван Васильевич разлил остатки рома и, поднявшись, провозгласил:

— За прекрасных дам и… продолжение вечера!

Подмигнул раскрасневшейся женщине, махнул рюмку, не глядя, подхватил со стола дольку лимона и залихватским движением кинул её в рот и… страшно захрипел, побагровел лицом и заметался по комнате – лимон встал поперёк горла, мешая дышать. Отчего-то бросился к балкону. Жалобно охнул отлетевший в сторону столик, завизжала испуганная женщина. Нога ловеласа поехала по половинке недорезанного лимона, и он с грохотом вылетел с открытого, по причине жары, балкона.

Спасло его то, что оперативная квартира была на втором этаже, а машина скорой приехала через пять минут…

____________________

— И как он?

— Хреново, многочисленные переломы, да и на голову он приземлился неудачно. После операции пришёл на полчаса в себя, всё твоё имя бормотал – он поможет, он поможет. Потом впал в кому.

— Ха, здорово, значит, вы теперь решили попробовать, что со мной будет? Не жахну ли я также, как они? — слова вышли чужими, наждачной бумагой продираясь сквозь горло.

— Ты, Максим, из другого теста вылеплен, с тобой по-другому будет.

— С чего такая уверенность?

Крюков развёл руками, печально улыбнувшись.

Максим прикрыл глаза: Катя, Катенька, Катюша, как же так?

Открыл глаза:

— Хорошо я согласен, только сейчас я не смогу, обождать надо, через неделю буду готов, тогда и попробую.

Крюков поморщился:

— Нельзя так долго ждать. Время, как песок сквозь пальцы уходит. Через неделю поздно будет. Поздно!

Оглушённый известием о гибели Кати, Максим не обратил на его фразу внимания и не спросил, чем так важен для них объект поиска. Как выяснилось потом, зря.
— Хорошо, через три дня, мне подготовиться надо.

Крюков кивнул:

— Добро, через три дня я у тебя.

— Приходи один, приноси фотографию и карту города, где её видели.

— Больше ничего не надо?

— Да, чуть не забыл. Принеси личные вещи: дневники, письма какие-нибудь, бельё нижнее, любимые вещи, игрушки.

Крюков опять кивнул, как дятел, мелькнула злорадная мысль.

— И приходи один, понял? Один. И последний вопрос: ты уверен, что со мной не произойдёт «несчастного случая», как с другими?

— Уверен.

— С чего такая уверенность? — Максим выжидающе глядел на него, не то чтобы он боялся, но…

Крюков покачал головой:

— Давай на этот вопрос я отвечу после дела.

— Хорошо, на этот и ещё на много других, у меня их достаточно накопилось.

— Если смогу, — опер повернулся и вышел.

— Нет, — Максим прикрыл глаза, приводя чувства в порядок, — просто никаких дел с вами иметь не буду. И вы меня не сможете заставить.

— Таки и не сможем? — сидевший напротив иронично изломил бровь.

— Смогли бы, давно заставили, а не разводили бы вокруг меня разные политесы.

— Время, всегда времени не хватает. Сломали бы мы тебя, как миленького, не сейчас, так через месяц или через год, но времени нет. Да и не хочу я силового контроля.

— Нестыковка у тебя, гражданин начальник. То ты говоришь, что простой исполнитель, то решаешь, с кем договариваться, а кого давить. Ты уж решись, кто ты. Простой винтик в государственной машине, или руководитель, ну тот… кто рукой водит. Рука ты или перчатка, а? — Максиму так и не удалось взять под контроль свои эмоции.

Он давно привык быть игроком, а не игрушкой. А тут им так пытаются вертеть. Превращение из кошки в мышку, злило и раздражало.

— Умён, бродяга. Вот поэтому я и хотел договориться по-хорошему. Умных не так много, и с ними приятно работать. — Крюков улыбнулся и начал рассказывать…

 ________________________

Взгляд из-под ресниц.

…Когда мутная волна перестройки захлестнула страну, она вместе с демократическими ценностями, свободой слова и пустыми полками магазинов принесла в страну и интерес ко всему странному, необъяснимому и мистическому.

Оказалось, что страна наводнена всевозможными колдунами и экстрасенсами. В первое время как-то ещё удавалось удержать эту волну, но в начале девяностых, после развала союза дело приняло уже совсем дурной оборот. Маги – чёрные и белые, фиолетовые и прочей расцветки, вплоть до радужной, ведьмы, знахари, костоправы, травницы и прочая нечисть полезли изо всех щелей. Народ, отвыкший верить в Бога, готов был поверить во что угодно. И верил! По всей многострадальной Руси, как тараканы плодились секты. Как самопальные – местного разлива, так и забугорные. За тоталитарными сектами пришли Восточные учения, за ними – проповедующие «новые знания». Оккультные секты сменялись откровенно сатанинскими. Всё это смешивалось в какую-то абсолютную вакханалию и беспредел. У простых людей была выбита почва из-под ног. Вера в светлое будущее ушла, в Бога ещё не пришла, а веры в себя, в свои силы не было. Многочисленные «Виссарионы» вещали с площадок ДК и школьных актовых залов. Казалось, простые люди, как слепые овцы, готовы были идти за любым, кто им обещал здоровье, любовь и внимание.

Как будто России было мало политического, экономического и криминального беспредела. Нечисть, мнимая и настоящая, словно щупальцами опутала страну от Урала и Сибири до Поволжья. О том, что творилось в столице, можно и не говорить. Мистика пронизала все слои общества, от власть предержащих до простых смертных. Она обосновалась в высоких кабинетах и маленьких кухнях. Люди с замиранием сердца садились перед телевизором, выстраивая перед экраном банки с водой и тюбики с кремом в ожидании, когда очередной белый маг зарядит их положительной энергией, когда рассосутся спайки и рубцы, а калеки отбросят костыли. Крупные начальники заказывали гороскопы, и перед каждым принятием решения по важному вопросу, советовались с астрологами.

Мрак и бесовщина сошли на 1/6 часть суши.

Именно в такой момент кому-то, сейчас неважно кому, пришла в голову идея хоть как-то, если не вычерпать, то хоть бы процедить эту мутную воду. Нашлись в стране люди, которым было небезразлично дальнейшая судьба Родины. Так образовалось ведомство, приписанное сначала к МЧС, потом к МВД и, в конце концов, к вновь возникшему ФСБ. Назвали его, не мудрствуя лукаво – 13 отдел.

Номинально служба подчинялась ФСБ, но по факту глава службы отчитывался лично перед помощником президента России.

Постепенно благодаря новому отделу, а может быть просто возобладавшему благоразумию людей, удалось вычистить ту выгребную яму, в которой смешались мистика и эзотерика, колдовство и астрология.

Часть колдунов разоблачили как шарлатанов, часть завербовали (тех, кто что-то действительно умел). Кого-то тихо устранили, кого-то выслали из страны, но в итоге волну бесовщины удалось приостановить.

С тех пор 13-й отдел брал на карандаш всех вновь возникающих колдунов и экстрасенсов. Постоянно велись розыски людей, обладающих необычными способностями. Возникали различные институты по изучению и обучению экстрасенсов. То по одному, то по другому каналу шли передачи, посвящённые необычным способностям человека. Отдел бдил, просеивая сквозь мелкое сито человеческий материал. Отсеивая агнцев от козлищ.

Всё шло хорошо, пока… Вот ведь странное слово – пока, что оно значит? Если вдуматься, бессмыслица – четыре буквы, а как сильно они могут изменить жизнь.

Пока всё шло хорошо, а потом… А что потом? Всё плохо?

Пока есть на что надеяться… А что потом? Надеяться не на что?

Пока ты рядом… А что потом? Потом ты остался один?

Слово, обозначающее мгновение перед крутым поворотом в жизни. Пока…

…Пока в отдел аналитики не пришёл новый, фонтанирующий идеями специалист, мальчик только что со студенческой скамьи. Молодой, злой до работы и голодный до успеха. Не обременённый семьёй, но до краёв заполненный амбициями, которые были подкреплены острым умом, железной логикой и каким-то звериным чутьём. Ночами он просиживал над бумагами, рылся в архивах, сводя в едино разрозненные материалы. Лазил по всемирной паутине. Складывал в единую картину отдельные фрагменты мозаики под названием магия. В ход шло все – документы и художественная литература, достоверные факты и домыслы. Сказки, мифы и сплетни. Сквозь мелкое сито просеивал тонны информации, пока… Вот оно, это пресловутое – пока, снова всплыло, как неистребимое и никогда не тонущее «оно».

На стол – нет, не заведующему сектором, даже не начальнику подразделения – главе ведомства легла аналитическая записка. Папка размером с хороший кирпич. Какими путями молодой аналитик пробился к начальству, никто не знает, но факт остаётся фактом. Глава ознакомился с фолиантом. Через неделю молодой аналитик возглавил новый отдел и начал разрабатывать новую линию…

 ________________________

— Как я понимаю, этим человеком был не ты. — Максим внимательно смотрел на Крюкова.

— Ну что ты, конечно, нет. Я «полевик», волею случая попавший в этот котёл, – он слабо усмехнулся.

— И что же такого сенсационного было в этой записке?

— Да, по сути, ничего, кроме одного. Тот парень просто классифицировал этих колдунов, и сделал вывод, что большинство из них – шарлатаны. Малая часть обладает кое-какими способностями, и уж совсем мало тех, кто действительно могут что-то, что недоступно обычному человеку, но… — Крюков замолчал, поставил на плиту чайник, подождал, пока вода не закипела, и заварил чай.

Максим не торопил его, молча переваривая услышанное.

— Но он сделал один любопытный вывод, что над всей этой шушерой, есть малая часть, буквально сотня людей по всему миру, которые людьми как таковыми не являются. Именно их и называют магами, чародеями и колдунами. То есть как в сказке: молнии разные, заклинания, левитация и прочие чудеса.

— И что здесь такого? – Максим пожал плечами. — Так, оно, наверное, и есть. А вы загорелись – как здорово, надо поставить эту силу на службу государству. Так?

— Именно так. — Иван ни на грамм не смутился. — Только видишь, какая закавыка: все факты указывают на то, что они есть, но поиски ничего не дали.

— Ну и что? — Максим пожал плечами. — Значит, теория неверна, или факты искажены, или плохо искали.

— Или плохо искали, — эхом отозвался Крюков, — нет, искали хорошо. Никаких прямых доказательств, подтверждающих теорию, не нашли, только косвенные. Нашли следы их деятельности, но не их самих. Это было всё равно, что искать невидимку. Здесь отпечаток ноги, тут крошки от обеда, там эхо незаконченного разговора. Находили результаты их деятельности, но никаких конкретных лиц, так зыбкий туман на грани восприятия. Разыскали людей, с которыми они контактировали, но все они были либо использованы втёмную, либо с хорошо подчищенной памятью. Он был очень упрям, этот аналитик, и нарыл-таки, разыскал следы. Ухватился за тоненькую ниточку, даже не ниточку – паутинку.

— Какие следы? — разговор, поначалу заинтересовавший его, теперь раздражал, вызывая смутную тревогу.

— Ученики. — Крюков впервые за всё время их разговора на кухне, посмотрел ему прямо в глаза, — именно они заинтересовали отдел. Не те, кто прошёл обучение до конца – их не поймать, а те, кто не доучился, сошёл с дистанции, по тем или иным причинам. Неомаги – так он их назвал. Непохожие на всех остальных. Люди со странными способностями и возможностями. Их мы и выслеживаем.

Что ж, угроза оформилась, обрела плоть и кровь.

— На меня намекаешь?

— Почему намекаю? Прямо говорю.

— Через меня на Деда хотите выйти? – Максим с облегчением рассмеялся. — Ничего не выйдет.

— Почему?

— Потому…

 ________________________

Пётр Свержин.

Восемь лет назад…

Последние две недели я начал ощущать какое-то беспокойство, словно что-то звало меня, не давая сосредоточиться. Всё чаще я уходил далеко в лес – там я нашёл полянку, поросшую мелкой, шелковистой травой. Приходя туда, я усаживался на поваленное дерево и прокручивал в голове всё, что со мной произошло за последние два года. Пытался разобраться в себе, найти точку, с которой моя жизнь покатилась под откос, словно поезд, сорвавшийся с рельсов. То искомое, корневое действие, которое привело такой, казалось, устойчивый мир, к катастрофе. Эти попытки были бесплодны, как пески пустыни. Нервы истончались и натягивались, готовые вот-вот лопнуть. Дед, видя моё состояние, не давил на меня, ждал, когда я заговорю первым.  Он прекратил наши тренировки и тоже куда-то исчезал на весь день.

С каждым днём напряжение нарастало, всё валилось из рук. Я понял, что не могу больше находиться на хуторе у Деда. Пришло время расставаться. Я принял решение, и на душе сделалось легче. Мысли успокоились, напряжённые мышцы расслабились – пора искать Деда.

Я нашёл его на берегу небольшого озерка, густо заросшего осокой и плакучими ивами. Он сидел на полоске белоснежного песка, мощные руки сложены на коленях, глаза прикрыты.

— Собрался уходить? — он застал меня врасплох, я то думал, что подошёл к нему совершенно бесшумно.

— Да. Дед, я не знаю, что творится со мной, словно в груди что-то рвётся, что-то завет меня туда… — я неопределённо махнул рукой, — …в мир.

Он кивнул, и, легко, без помощи рук, поднявшись, повернулся ко мне.

— Да, Странник. Время пришло, это переломный момент.

— Я могу уйти? — Сердце в груди тревожно ускорило бег.

— Переломный момент, — он кивнул, — мир зовёт тебя, ты и так был слишком долго оторван от него. У тебя сейчас есть два пути… — он замолчал, вглядываясь мне в лицо.

Я не отвёл взгляда, и наши глаза встретились. Я так и не научился читать по его глазам, с другими было легко, с ним – никогда.

— Первый – ты преодолеваешь себя и остаёшься, тогда мы заканчиваем обучение…

В наступившей тишине было слышно, как плещутся в озере серые нырки, как с тонких веток ивы в озеро падают капли. Я слышал стук своего сердца, странно – оно билось тихо и мерно. Я выбрал свой путь.

— А второй? — я прервал затянувшуюся паузу, хоть и знал ответ. Дед его сказал ещё в первую нашу встречу.

— Ты уходишь сейчас, но уже никогда не сможешь прийти ко мне.

— Никогда-никогда?

— Только в том случае, если будешь готов.

— Готов к чему?

Он пожал плечами, словно говоря:

— Откуда я знаю? У каждого своя судьба.

— Я вернусь.

Он покачал головой:

— Из тех, кто уходил, не закончив обучение, ещё никто не возвращался.

— Я не все, я найду себя и вернусь…

 ________________________

— Ты не вернулся.

— Пытался, три раза, когда мне казалось, что я готов.

— И что?

— Я просто не нашёл дороги, как будто кто-то вырезал кусок карты, а потом соединил края. Я пробовал по-всякому: на машине, на электричке, пешком. Все усилия были тщетны, я всё время оказывался не там. Я даже не нашёл той деревеньки, куда ходил…

Он чуть не проговорился о Пелагее Дмитриевне, но вовремя остановился и почти без заминки продолжил:

— …проверять свои способности.

Максим снова, как тогда, когда в первый раз, идя знакомой тропинкой, вышел не к Дедовскому дому, а на разбитую грунтовку, почувствовал во рту горечь поражение. Давняя обида на Деда шевельнулась в груди, пуская свои холодные щупальца в сердце: почему ты отпустил меня, почему не удержал?

Он помотал головой, отгоняя непрошеные мысли. Не время, не время сейчас купаться в своих обидах.

— Так что, господа комитетчики и особоотделисты, обломались вы со мной. Даже если бы я и хотел вас вывести к Деду, увы, — Максим дурашливо развёл ладони, — ничего не выйдет.

Обида всё-таки прорвалась в эти язвительных и насмешливых словах, направленная на Крюкова. Она одержала над ним, пусть маленькую, но победу. Максим поморщился: плохо, совсем себя не контролирую.

Крюков с насмешкой смотрел на него:

— Ты нам не за этим нужен.

— Зачем же? — Максим удивился по-настоящему. — Зачем ты из меня всё это тянул?

— Должен был убедиться, что ты именно тот человек, который нам нужен, а не ловкий мошенник.

— Убедился? — Злость в который раз за утро начала закипать в груди, туманя и без того отнюдь не спокойный разум.

«Стоп, — сказал себе Максим, — что со мной? Я, как неопытный мальчишка, ловлюсь на любую провокацию. Ведусь на любой финт противника. Что вся наука Деда, как и других учителей, псу под хвост? Как говорил Исатори Кано: Самое страшное для воина – потерять хладнокровие и поддаться чувствам».

Максим почувствовал злость на себя, душную, как ватное одеяло в летнюю ночь. Надо справиться с чувствами. Давно он не был в таком душевном раздрае, как сейчас. Чтобы выиграть время, он, чуть дрожащими от сдерживаемых эмоций пальцами, выцарапал из пачки сигарету, отошёл к окну. Пуская на улицу колечки дыма, Максим чувствовал внимательный взгляд опера. Тот молчал, не давил, но в воздухе кожей чувствовалось напряжение. Он прикрыл в глаза, тишиной и мерными затяжками, отгородившись от мира. Когда сигарета дотлела до фильтра, чувства Максима успокоились – он был готов к продолжению разговора.

— Как вы вышли на меня?

— На самом деле это не так сложно, если, конечно, знать, где искать. Слишком вы необычные, хоть и пытаетесь маскироваться под обычных людей.

— Неудачно, стало быть, притворяемся?

— Ну почему неудачно? Я же говорю, если не знать, что и как, вас не найдёшь.

— И много таких, как я?

— Мало, очень мало, буквально единицы.

— Так как вы меня нашли?

— Да какая, собственно, разница?

— Для меня большая. На будущее, чтобы лучше прятаться.

Крюков покачал головой:

— Извини, не могу сказать, оперативная информация. Скажу лишь, что тебе это знание не поможет. Свою суть не изменишь. Кот никогда не станет мышью. Ну, ты меня понял.

Максим кивнул. Он был другим, не таким, как все, а это не спрячешь. Льву трудно затеряться в стае шакалов.

— Что, в конце-то концов, тебе от меня надо? — вопрос был задан и требовал такого же прямого ответа.

Человек, сидевший напротив Максима, это понял и ответил:

— Помощи.

— Чай? Чай, я люблю, — Максим налил себе полную чашку, вроде бы невзначай взглянул на улицу. Где же у него прикрытие? Или не врал, что один работает? На улице ничего подозрительного не было. Да и быть не могло. Если это профессионалы, то Максиму здесь ничего не светит. А если так попробовать? Он закрыл глаза и потянулся сознанием на улицу. Ничего не вышло. Без своих способностей Максим чувствовал себя неуютно, вроде как одетый, среди полной народа бани. Нет, не сейчас. Скорее всего, не врёт. Если знает хоть бы часть правды про меня, не стал бы так внаглую врать. Да и сам, пожалуй, малую толику умеет. Максим это явственно почувствовал, даже находясь в отливе. Вон как спина напряглась, когда Максим выглянул в окно. Чует что-то.

Что, собственно говоря, неудивительно. Если он крутой профессионал из серьёзной конторы, в чём Максим совсем не сомневался, да ещё с боевым опытом, то он просто обязан был пробудить в себе что-то, что-то потустороннее – тонкое. Иначе бы не выжил.

— Ну что, всё готово, наваливайся, — Иван поставил между ними сковородку с вкусно пахнущей яичницей.

— Спасибо, не буду, — Максим покачал головой.

— Что так? — в серых глазах Ивана мелькнула насмешка, — Боишься, отравлю?

— Когда желудок работает, голова спит.

— Хорошо сказано, но я всё равно поём. Знаешь, что должен делать солдат при любом удобном случае.

— Есть и спать.

— Правильно, кто знает, когда в следующий раз придётся.

Максим смотрел, как гость с аппетитом ест яичницу. Вроде бы не торопясь, аккуратно действуя ножом и вилкой, вот только сковорода опустошалась с ошеломительной быстротой.

Он отхлебнул чаю, хорошая смесь получилась, и продолжил рассказ.

 ________________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Через полгода к упражнениям, развивающим тело, добавились техники, работающие с сознанием и психикой.

Вот тут дело и забуксовало. Простейшее упражнение на концентрацию у меня не получалось. Никак не удавалось сосредоточиться на пламени свечи, горевшей перед глазами. Огонёк расплывался, мысли множились в голове, не давая сконцентрироваться. Как Дед не бился со мной – ничего не получалось. Я пытался концентрироваться с утра, когда сознание свежо, а тело бодро, и после жесточайших физических нагрузок, когда тело отказывалось служить. Результат был один – полный ноль.

Он пытался зайти с другого боку и работать над деконцентрацией. Становилось только хуже, после пяти минут практики из глаз градом катились слёзы, голову пронзала раскалённая дуга боли, и я терял сознание.

 После недели мучения Дед взял тайм-аут, и дал мне выходной. Утром, ещё по темноте, он собрался и куда-то ушёл. Я же пролежал весь день на печи, глядя, как за окном ветер играет снежинками. Мыслей не было, былая глухая тоска в душе и вязкая вялость, словно оковы, сковавшая тело. Не было желаний, было ощущение, что руки и ноги наполнены свинцом, а голова ватой. Хотелось только одного: закрыть глаза, уснуть и ничего не чувствовать.

Дед вернулся на следующее утро, а я так ни разу и не встал за весь прошедший день. Он вошёл, пахнув холодом, не снимая тулупа, подошёл ко мне и одним движением сдёрнул с печи:

 — Пойдём, — выглядел он осунувшимся.

Не давая одеться, он вытащил меня во двор. Вынул из подмышки продолговатый свёрток, протянул мне.

Я послушно развернул его. На жёсткой овчине лежал лук. Что это лук, а не палка, было понятно сразу. Лёгкий, изящный и вместе с тем хищный изгиб плеч. Гладкая поверхность рукояти, украшенная резьбой полочка для стрелы и роговые насадки под тетиву. Рядом лежали свёрнутая тетива и три стрелы.

— Это мне? — сказать, что я был удивлён, это всё равно, что промолчать.

— Надень тетиву, — бросил Дед.

— Зачем? — я стоял и тупо смотрел на него.

— Делай, что говорят! — Рявкнул он.

— Холодно, можно я оденусь? — Тело под тонкой рубашкой начало дрожать.

— Нет.

Я попытался одеть тетиву, лук не хотел сгибаться, вертелся в руках, словно живое существо, а не вещь, сделанная из дерева.

— Да что ты делаешь, зачем ты навалился на него, как медведь на берёзу, упри одно плечо в землю, перекинь через него ногу и плавно сгибай, опирая о бедро.

Наконец, мне удалось накинуть костяное ушко тетивы на лаковую дугу и закрепить его в проушине лука.

— Натягивай, — Дед махнул рукой.

С первой попытки ничего не вышло, лук упорно не хотел поддаваться моим усилиям.

Полюбовавшись на мои мучения, он скомандовал:

— Ладно, на сегодня всё. Завтра продолжим…

— Руку, руку не опускай, вес на заднюю ногу, держи лук. Держи, я сказал!

Руки дрожали, особенно левая, сжимающая рукоять, да и правой, натянувшей тетиву, приходилось нелегко. Казалось, пальцы отлетят, срезанные тонкой витой жилой. Пот застилал глаза. Хрустели напряжённые мышцы спины, руки ходили ходуном, пытаясь удержать лук в натянутом положении.

— Всё хва… — за миг до произнесения фразы, тетива таки сорвалась с онемевших пальцев и хлёстко ударила по предплечью. На коже набухла кровавая полоса.

Из глаз брызнули слёзы. Это было больно, очень больно. Я присел на корточки, прижав руку к груди. Всё предплечье было исчёркано следами, оставленными тетивой.

— Дыши, — Дед присел рядом, обхватив меня за плечи. — Дыши редко и часто, дыханием изгоняй боль.

Я послушно задышал, как он учил, часто и неглубоко, и действительно, боль стала потихоньку отступать.

— Что я делаю не так? – я стёр с глаз злые слёзы. Лук никак не поддавался мне, всю неделю я только и делал, что пытался удержать его, но ничего не получалось. Он упорно, норовистой кобылой, рвался из рук, оставляя следы на моей руке.

— Всё! Всё ты делаешь не так. — Дед не казался рассерженным, скорее задумчивым.

— Понимаешь, ты пытаешься справиться с ним грубой физической силой. А лук, лук это… Вот чтобы ты получил от девушки, пытаясь взять её силой? Вот и с луком так же. Не силой надо действовать, не силой. Он живой, как ты и я, и не любит грубости. А ты рвёшь его, вот он тебе и не даётся.

Дед вынул лук у меня из рук:

— Смотри.

Неуловим движением, он вскинул руки и замер. Его голос звучал спокойно и равномерно, дыхание лёгкое и поверхностное. Лук трепещущей птицей замер в его руках, было видно, что это не простая деревяшка с верёвкой. Нет, он был живым существом: изящный изгиб лебединых плеч, еле слышная песнь натянутой тетивы, и хищная красота стрелы с кованным листообразным наконечником.

— Не силой рук надо натягивать, а всем телом, рывок и зафиксируй суставы, поставь в них замок. Мышцы расслабь, держи структуру сухожилиями. Понял?

Я кивнул, со стороны всё выглядело легко.

— Пробуй, — он передал мне лук.

Я попробовал, но ничего не вышло. Я разозлился и рванул лук. Левой от себя, правой к себе. Он упорно не желал натягиваться. Раненой птицей рвался из рук, дрожа и норовя хлестнуть тетивой.

— Спокойно, — ладони Деда опустились мне на плечи, — закрой глаза, выровняй дыхание. Злость здесь не помощник. Любить! Надо просто любить этот лук, как свою женщину, как своего первенца, как самого себя. Вслушайся в него, это не вещь – это песня, это жизнь, что бьётся в твоих руках. Обратись к нему, проси, и он откликнется.

Слова вливались мне в ухо, проникая в самую душу. Это так просто: полюби, и полюбят тебя, проси и получишь, получая – отдавай.

— Слушай его, проникай в самую суть.

Слова доносились до меня как сквозь слой ваты, я чувствовал под руками не гладкую древесину, а живое тело, обладающее своей душой, со своей волей и своими желаниями.

Я потянулся к тому живому, что открылось мне:

— Помоги мне, — в голове мелькали обрывки воспоминаний. Улыбающаяся беззубым ртом Настюша, хохочущая Ольга в голубом – моем любимом сарафане, родители.

— Хорошо, вот так, не спеши, не спеши.

Лук в руках дрогнул, я поднял его на уровень груди и плавно, без рывков, одним движением, натянул. В этот раз всё прошло без малейшего усилия, словно лук сам натянулся, помогая мне.

Струна тетивы прижалась к щеке, лёгким прикосновением лаская кожу, тепло рукояти прошло в руку, прокатилось по телу, эхом отозвавшись в голове.

— Нет ни тебя, ни его, вы одно целое. Почувствуй его, как чувствуешь руку.

Сколько я так стоял, не знаю. Исчезло всё, исчезли – земля под ногами, небо над головой. Лишь абсолютная пустота и тишина, ни мысли, ни вздоха, ни взгляда.

Звуки и ощущения вернулись в один миг. Вибрировало тело. Поясница генерировала волны мелкой дрожи, распространяя её по всему телу. Спиной я чувствовал декабрьский мороз. Дед вынул у меня из рук лук, похлопал по вмиг вспотевшей спине:

— А, ты молодец, вот так с первого раза ухватить ощущение.

Я смотрел на свои бьющиеся мелким бесом руки, и это он называет хорошо?

Он перехватил мой взгляд:

— Чудак, ты хоть знаешь, сколько простоял?

Я помотал головой, к этому не надо было прилагать ни малейшего усилия, она и так тряслась, как у человека с болезнью Альцгеймера.

— Оглянись.

Я с удивлением осмотрелся. Вокруг меня сгущались сумерки. А ведь Дед вручил мне лук не позже двух пополудни.

— Почти два часа ты стоял как статуя, если бы не пар изо рта, можно было подумать, что ты умер, — Дед улыбался.

— А что это? — я кивнул на свои дрожащие руки.

— Это хорошо, это высвобождаются мышечные зажимы. Вот теперь начнётся настоящая учёба. На сегодня всё. Пошли в баню.

— Что это такое – мышечные зажимы? – я лежал на полке, прислушиваясь к своему телу. Дрожь ушла, в теле образовалась непривычная лёгкость, я чувствовал в теле те мышцы, о которых я раньше и не подозревал. Это было непривычное, но приятное ощущение, движения обрели точность и лёгкость.

— Мышечный зажим – это хроническое напряжение мышцы. У обычного человека к сознательному возрасту как минимум пять мощных блоков: в тазу, внизу живота, в солнечном сплетении, в грудной клетке и в горле. Он их не чувствует, а они жрут прорву энергии. Вот и получается: человек вроде ничего целый день не делал, а к вечеру ноги еле волочит, мечтает добраться до дивана и тупо смотреть телевизор.

— Одно с другим связано?

— Что именно?

— Мышечные зажимы и тупой просмотр телевизора? – Меня заинтересовал его рассказ.

— Зажимы в теле тянут за собой зажимы в психике, а те, в свою очередь, в сознании. Вот и получается не человек, а скотина безмозглая. Чего-то хочет, а чего не знает. А нереализованное желание гложет, рвётся наружу — вот и снимают напряжение алкоголем.

— Откуда они берутся, эти зажимы?

— Знаешь такую поговорку? Все мы родом из детства?

Я кивнул, даже такое простое действие наполнилось для меня новыми ощущениями. Я поводил в воздухе руками, согнул и разогнул ноги – было ощущение, что суставы наполнили жирной смазкой. Они двигались с доселе недоступной мне плавностью и непрерывностью. Любое движение доставляло наслаждение, и возникало желание двигаться ещё и ещё.

— Посмотри на детей лет до 5–7, как они двигаются. Они живут движением, оно вызывает у них восторг. Дети просто не могут быть неподвижными, их мышцы свободны, энергия течёт плавно. Они просто не устают. Замахнись на ребёнка, он втянет голову в плечи, раз, другой, и вот привычка, поднимать плечи – защищая себя. Так и получается мышечный зажим. Запреты, кругом запреты – руки достань из-под одеяла, что ты в штанах копошишься, убери руки от ширинки… Всё, готов тазовый блок. И как следствие, в лучшем случае – импотенция, в худшем – мазохизм или садизм. — Дед замолчал.

— И что так у всех? — я в недоумении сел на лавке.

— У многих.

— И что же с этим делать?

— Прорабатывать и детей воспитывать правильно.

— Что было со мной?

— У тебя был блок в сознании, не знаю с чем связанный, да это теперь и неважно. Ты пробил его, вследствие чего продавил и мышечные блоки, дрожь – это индикатор того, что энергия пробила зажимы и потекла без потерь.

— Я пробил все зажимы?

— Нет, но первый шаг самый трудный, теперь всё пройдёт быстрее, — он достал из кадушки веник, — а теперь расслабься.

Теперь я половину дня занимался лишь луком. Сначала по часу стоял с натянутым луком, а Дед ходил вокруг меня и поправлял:

— Подожми таз, отпусти плечи, расслабь живот, чувствуй стопы.

Потом учился стрелять. На мой вопрос: зачем это надо?

Он усмехнулся:

— Научишься владеть луком, любое оружие будет для тебя продолжением тела, а не чужеродным предметом.

Лук для меня стал не вещью, а живым существом со своим характером, желаниями, отношением к миру и тем, кто его окружает.

После очередного стояния Дед сказал:

— Тебе надо дать ей имя.

Я не удивился, сам чувствовал, что лук у меня не мужского пола. Это была дама, красивая и страстная. И, как все красотки, она обладала диким темпераментом, ветреным характером и поистине ослиным упрямством.

Так что мне потребовалось много времени и терпения, чтобы поладить с ней. Но когда мы нашли взаимопонимание, наши совместные занятия рванули вперёд семимильными шагами.

— Я всегда говорил, что женщине проще обломать мужика, — усмехался Дед.

Он научил меня спать на морозе и купаться в ледяной воде, терпеть жар и не чувствовать боли. Я мог всю ночь бежать не уставая, махать палкой и использовать любую часть тела как оружие. И, наконец, я научился воздвигать щиты между сознанием и внешним миром. Именно для этого нужны были занятия по развитию концентрации. Когда у меня это получилось, самостоятельно удерживать барьеры в течение часа, Дед хлопнул меня по плечу:

— Через недельку выход в поле.

— Зачем? — не понял я. — Снег же, чего там косить.

На что он оглушительно захохотал, а отсмеявшись, объяснил:

— Выход в поле – это проверка своих навыков в реальности.

Пару раз фыркнув, он закончил:

— В деревню пойдёшь, дров одной старушке наколешь, и молока принесёшь.

В деревню я собирался не без внутренней дрожи, а ну как ничего не получится.

Дед словно прочитал мысли:

— Будешь так думать, экзамен завалишь.

— Вы же говорили, что в голову ко мне не полезете, — возмутился я.

— А я и не лез. Проживи с моё, и ты людей, как открытую книгу читать будешь. А уж тебя «щегла», я и спиной считаю за милую душу, — заухал он довольным филином.

Деревня встретила меня тишиной и редкими огнями ещё жилых изб. Она была старая и умирающая, на всю деревню десяток, не больше, обитаемых дворов. Молодые разъехались, старики остались доживать свой век.

Нужную избу я нашёл быстро. Она была единственная не покосившаяся, с обновлённой, видимо, с лета, краской и вся в резных наличниках. На мой стук, дверь открылась, и на пороге показалась хозяйка. Одетая в белое платье, с толстой косой, перекинутой через плечо. В сумраке, скрадывающем детали, она казалась совсем молодой.

Но, приглядевшись, я увидел: передо мной стояла, нет, не старуха, так сказать, язык не поворачивался, женщина возрастом хорошо за шестьдесят. Римский нос, классические черты лица, сейчас исчёрканные морщинами, хранили на себе отпечаток былой красоты. Высокая, с прямой, несмотря на возраст, спиной. На хозяйке было необычно для российской деревни платье – белое, расшитое по подолу непонятными символами. Она смотрела на меня прямо, слегка свысока. В тёмных, почти чёрных, глазах переплелись самые разные чувства. Вот она сердится, миг в глазах плещется смех, смех сменился печалью, а за печалью проступала тоска.

— Кхм, я от Деда, вот дров пришёл наколоть, — под взглядом женщины, я растерялся, заготовленные слова вылетели из головы.

— Завтракать будешь? — чуть надтреснутое контральто ласкало слух.

— Нет, спасибо, — почему-то испугался я, — я лучше дело сделаю.

— Как знаешь, — хозяйка улыбнулась, в полутьме блеснули белым совсем нестарческие зубы. Улыбка стёрла с её лица следы времени, убавив почти полвека. Стало ясно, что в молодости она была настоящей красавицей.

— Дрова во дворе, топор там же.

— У меня свой… — я запнулся, не зная, как обратится к хозяйке.

— Пелагея Дмитриевна, мальчик, так меня здесь зовут.

— А там? — помимо воли вырвалось у меня.

Пелагея Дмитриевна нахмурилась, хотела что-то сказать, но вместо этого улыбнулась.

— Тебя как зовут?

— Максим. — Неожиданно для меня самого, сказал я.

Хозяйка отшатнулась от меня, одной рукой вцепившись в ворот платья, костяшки другой побелели – так сильно она стиснула дверной косяк. Уроки Деда не прошли даром, я видел всё вокруг, подмечал каждую мелочь. И как в глубине вмиг посветлевших глаз блеснули слёзы, и как она потянулась ко мне, совсем нестарческой рукой с тонким запястьем, но сдержалась. На миг посветлевшие глаза вновь потемнели и стали непроницаемыми. Я ничего не понял.

— Вот, значит, как? — Пелагея Дмитриевна слабо улыбнулась. — Закончишь, заходи, чаю попьём.

Я кивнул и отправился рубить дрова, ещё долго спиной чувствуя её взгляд. Но оглянуться и посмотреть, смотрит ли она, я почему-то стеснялся.

С дровами я расправился быстро, после Дедовых тренировок это было просто. Колун весело взлетал в ещё тёмное небо и с хрустом разрубал берёзовые полешки. От привычной работы мандраж, трясший меня, прошёл. Разницы на ментальном уровне, между деревней и дедовым хутором я не почувствовал. В голове было тихо, вокруг тоже, лишь побрехивала собака на соседнем дворе, да трещали раскалываемые дрова. Закончив махать топором, я споро перетаскал поленья в пристрой. Коровы я, кстати, не обнаружил, как и какой-либо другой живности.

Легонько стукнул в резной наличник:

— Я закончил, Пелагея Дмитриевна.

Дверь, тихо скрипнув, отворилась. Хозяйка поманила меня рукой. Пройдя тёмные сени, я шагнул горницу, назвать открывшееся мне помещение комнатой было невозможно. Она была почти пуста, несколько лавок да большой деревянный стол. Повсюду были расставлены горящие свечи, с высокого потолка, теряющегося в полумраке, свисали пучки трав. А запах! Пахло, как на весеннем лугу, десятки ароматов сливались в один. Терпкий и пряный, он навевал мысли о детстве.

Пелагея Дмитриевна налила мне густого травяного чаю. Глиняный чайник с отваром был почему-то расписан иероглифами. Тёплая, той же глины, что и чайник, чашка приятно согревала озябшую ладонь.

Я пил, исподтишка, поверх чашки, разглядывая горницу. Напротив входной двери в окружении икон висело большое распятие.

— Не стесняйся, — хозяйка поймала мой заинтересованный взгляд, обвела рукой горницу, — осмотрись.

Я почему-то ещё больше засмущался и постарался побыстрее выпить чай. Несмотря на то что вкус был непривычным, чай мне понравился. Допив, я поднялся.

— Я пойду, Пелагея Дмитриевна, пора мне.

— Подожди, — она перехватила меня за рукав, — возьми, Дед просил.

В руках у меня оказалась завёрнутая в белую тряпицу крынка.

— Там молоко, — она запнулась, — приходи ещё.

Я вдруг почувствовал вину перед ней, и, быстро распрощавшись, поспешил выйти во двор…

Я легонько стукнул в резной наличник.

— Я ждал тебя, — раздалось сзади, от неожиданности я вздрогнул и обернулся.

Дед вышел из бани, был он гол по пояс и бос, из одежды одни лишь холщовые штаны.

— В баньку пойдёшь?

Я кивнул.

— На окне молоко, пей и приходи.

Раздевшись в предбаннике, я нырнул в жаркое нутро бани. Прилёг на лавку. Только сейчас, расслабляясь под хлёсткими ударами дубового веника, я ощутил, насколько был напряжён.

Время пролетело незаметно. И когда мы, напарившись, покинули баню, оказалось, что на улице давно стемнело, и на чернильном небе горели летние звёзды.

За вечерним чаем состоялся разговор с дедом.

— Значит, ты готов? – он внимательно глядел на меня поверх исходящей паром чашки.

Я кивнул.

— Хорошо. До того, как я признаю тебя учеником, можешь задавать вопросы. Я на них отвечу.

— Любые вопросы? — я отхлебнул душистый травяной чай.

— Да. Потом время слов кончится, настанет время дел. Один вопрос – один ответ. Так что думай, о чём спрашивать.

— Кто вы?

— Человек. — Он усмехнулся.

— Вы тоже слышите голоса.

— Слышал.

— Слышали?

Он смотрел на меня.

— Чему вы будете меня учить?

— Как жить с даром.

— С каким даром?

Старик отпил исходящую паром жидкость.

— Значит, я могу избавиться от голосов?

— Можешь.

— Сколько продлится обучение?

— Столько, сколько надо, либо столько, сколько ты выдержишь.

— Это сложно?

— Это трудно.

— Я могу уйти в любой момент?

— Можешь.

— А потом, если я передумаю, я смогу сюда вернуться?

— Нет.

— Когда начнётся обучение?

— Когда кончатся вопросы.

— Почему здесь я не слышу голосов?

— Здесь на десять километров, кроме лесной живности, никого.

— А люди?

— В соседней деревеньке знают про меня и не беспокоят без нужды, а грибники здесь не ходят.

— Как мне жить с этим? — Я обвёл руками во круг себя. — Как смириться с гибелью моих родных, тех, кого любил и… предавал. Как мне жить с этим, и зачем мне вообще жить? — Я чувствовал, как боль, во много раз сильнее, чем в сломанном позвоночнике, раздирает грудь. Хотелось разодрать её, и вырвать саднящую иглу.

— А вот это ты должен решить сам. Как жить и зачем жить.

Я сидел, уронив голову на руки. Желаний не осталось, хотелось закрыть глаза и отключиться.

— Это всё?

— Да, — я через силу приподнял голову и встретился с ним глазами.

— Тогда, ученик, иди спать. Завтра рано вставать.

Разбудил он меня действительно рано. Я поёжился, воздух в нетопленой избе неприятно холодил тело. В руке Дед держал такие же, как у него, штаны, через плечо были перекинуты две косы. Обыкновенные косы, которыми косят сено, даже в полумраке было видно, как блестят хищные, бритвенной заточки, острия. Подождав, пока я переоденусь, он кивнул мне:

— Следуй за мной.

Выйдя из дома, мы направились к перелеску, росшему за домом. Шли молча, быстрым шагом.  Минут через двадцать мы вышли к огромному полю, заросшему высокой сочной травой.

— Коси. — Дед протянул мне инструмент.

— Я не умею. — Я взял протянутую мне косу.

— Ты раньше косил? — он внимательно смотрел на меня.

— Нет.

— Так откуда знаешь, что не умеешь, ни разу не попробовав?

Я пожал плечами.

— Правило первое: забыть слова не умею, не могу, не знаю. Понял?

Я кивнул.

— Коси.

Я неловко взмахнул, оказавшейся неожиданно тяжёлой косой. Она крутнулась в руках, зарывшись остриём в землю и нелепо задрав пятку. Я выдернул её из земли и попробовал снова. Теперь остриё ушло куда-то вверх.

— Я не умею косить!

— Признать поражение до боя, значит, проиграть его наполовину, даже не начав. Пробуй.

Я начал пробовать. Попыток через десять, изрядно вспотев, я приноровился к непривычной тяжести в руках. Ещё минут через пятнадцать, коса в моих руках прекратила клевать носом, задирая обушок, и уже не норовила ударить по ногам.

— Хорошо, — Дед положил мне руку на плече, — теперь смотри как надо.

Он легко перехватил инструмент. Взмах, другой, коса, казалось, пела в его руках, издавая тонкий, на грани восприятия, звук. Играючи он скосил пару метров травы перед собой:

— Понял?

Я кивнул.

— Вперёд, — он указал мне рукой на полоску скошенной травы.

Я вздохнул и принялся косить.

— Расслабь плечи, веди косу всем телом, а не руками. Шаг – удар, шаг – удар. Смотри.

Он двинулся вперёд, трава с лёгким шелестом ложилась ему под ноги.  Я смотрел, как он двигается. Мелкими, непрерывными шагами. Движение косы заканчивалось с постановкой ноги на землю. Новый замах – и задняя нога подтягивается к передней. Сверкающий росчерк – шаг, замах – под шаг. Движения повторяются, замыкаясь в круг.

— Вставай рядом.

Я присоединился к нему. Вдвоём мы двинулись по полю, оставляя за собой полосу скошенной травы.

Временами Дед поправлял меня, то, веля не напрягать руки, то начинать движения от поясницы.

Солнце давно взошло и ощутимо припекало. Мы шли по полю, над нами витал одуряющий запах свежескошенной травы. Косили мы несколько часов. К тому времени, когда мы закончили, я перестал ощущать плечи, у меня ломило поясницу, и дрожали ноги. Болели стёртые в кровь от непривычной работы ладони. Хотелось пить и есть.

Глядя на то, как я не могу отдышаться, Дед прокомментировал:

— И дышать ты не умеешь.

Сам он при этом не только не запыхался, но даже и не вспотел.

Я ничего не ответил – просто не мог. Грудь жгло. Я повалился на траву. Лежал, глядел на облачка, скользящие по густой синеве неба. Пеньки от скошенной травы неприятно кололи вспотевшую спину, но сил, чтобы встать, не было. Словно издалека, доносился голос старика.

— Дышать надо животом, а ты хватаешь воздух верхушками лёгких. Телу не хватает воздуха, и ты быстро устаёшь. Дышишь в рваном ритме, поэтому задыхаешься. Куришь, небось?

Я мотнул головой.

— Понятно. Теперь не куришь. Ясно?

Я опять кивнул, вздымающаяся грудь мешала говорить.

— Животом дыши.

Я послушно задышал животом, вскоре дыхание восстановилось.

— Отдышался?

— Да.

— Тогда пошли, некогда отдыхать.

Мы вернулись к дому. Он подвёл меня к козлам, с лежащей на них двуручной пилой. Рядом была свалена груда брёвен – толстых и длинных.

— Пили.

Я принялся за работу. Это оказалось чуть ли не труднее, чем косить. Сначала надо было взгромоздить бревно на козлы. Они были высокими, а брёвна тяжёлыми. Пилить я тоже не умел, и пила в моих руках, то изгибалась взбесившейся змеёй, то застревала в распиле.

До того времени, когда Дед скажет: хватит, я думал, не доживу. Болело всё тело, руки покрылись кровавыми мозолями, перед глазами периодически темнело и приходилось останавливаться, чтобы не упасть, а в горле было сухо, как в давно пересохшем колодце.

После того как я напился, Дед, кивнув мне на топор и на колоду для колки дров, похожую на плаху, какой её показывали в исторических фильмах.

— Хочешь помыться – руби.

Я взял колун на длинной рукояти. Тяжёлый, он, тем не менее удобно лежал в руках. С трудом поставил чурбак на колоду, размахнулся, онемевшие руки разжались, и топор едва не размозжил мне голову. Ноги подогнулись, и я упал рядом с ним. Я попытался встать, но тело никак не желало принимать вертикальное положение. Краем глаза я увидел, как дед покачал головой. То ли с сожалением, то ли с огорчением. До боли прикусив губу, я опёрся на колоду и попытался встать. Получилось лишь с третьей попытки. С трудом наклонившись, поясница отозвалась ноющей болью, я подобрал топор. Ударил по полену, тяжёлый колун, прошелестел мимо, гулко ударив в колоду. Удар эхом отозвался в горящих руках. Упрямо сжав губы, я снова рубанул по проклятой деревяшке. С сухим треском полено развалилось на две части. Остальное я помню смутно. Я рубил и рубил, периодически падал, лежал, приходя в себя, поднимался. Чувств не осталось, мыслей тоже.

Дед остановил меня только тогда, когда, в очередной раз, промахнувшись по полену, я раз за разом дёргал топор, не в силах вытащить его из колоды.

— Хватит, Странник, хватит. Пошли. — Он отцепил мои окровавленные руки от топорища и подхватил, когда я без сил начал кренится в сторону земли.

Как он меня мыл, я не помню. В памяти остались лишь плеск воды, льющейся на каменку, да шипение пара.

Утром я не мог подняться на ноги, до тех пор, пока Дед не вылил на меня пару вёдер родниковой воды. Ломило всё тело. Болели руки, болели ноги, но больше всего болели содранные накануне ладони и поясница. Ладони старик, ещё вчера промыл и намазал какой-то дрянью. Утвердившись на дрожащих ногах, я побрёл вслед за Учителем.

Так продолжалось неделю. Подъём. Поле. Косьба. Возвращение. Пилка. Рубка. Баня. К концу недели я уже кое-как самостоятельно добирался до бани и там валился на полку, наслаждаясь расслабляющим теплом. Дед сначала распаривал меня, потом прохаживался по телу веником, а затем долго мял и растягивал меня. После бани он отпаивал меня горячим молоком с мёдом. Сил оставалось только на то, чтобы съесть тарелку творога и донести голову до подушки.

На седьмой день, лёжа в клубах пахнущего хвоей пара, я спросил его.

— Зачем это?

— Что это?

— Зачем я кошу, пилю, колю.

— Чтобы стать сильнее.

— Зачем мне это?

— Что, надоело? — он иронично надломил седую бровь.

— Да, надоело, я здесь не для того, чтобы физкультурой заниматься.

— А для чего ты здесь?

Меня уже начинала раздражать его манера отвечать вопросом на вопрос.

— У меня дар, я хочу управлять им.

Тут он расхохотался и долго смеялся, тряся седой гривой.

— Управлять даром? — отсмеявшись, повторил он.

— Да, управлять даром, — рассердившись, я сел на лавку, сверля его взглядом.

— Даром ты будешь девок за амбаром, за умение управлять, надо заплатить. И цена эта высока. Как ты будешь управлять своим разумом и чувствами, если ты с телом совладать не можешь? — Он придвинулся ко мне вплотную.

Его глаза, обычно голубые, потемнели, стали почти фиолетовыми, я хотел отвести взгляд и не мог.

— Ты можешь по желанию изменять размер зрачка, не чувствовать холод и жару? Контролировать дыхание, уряжать его до 2-3 циклов в минуту, долгое время быть неподвижным и не чувствовать дискомфорта? Это всё лежит в области физиологии. А ты хочешь управлять бессознательным, тонкими механизмами, которые неизмеримо сложнее, чем человеческое тело, – закончив говорить, он отпустил мой взгляд, чему я был несказанно рад.

— Овладей простым. Построй фундамент, а стену и крышу оставь на потом.

Я провёл у него год с небольшим. Первый месяц я только и делал, что косил, пилил и рубил. Со временем я мог весь день заниматься этим и не уставать. После разговора в бане мы практически не разговаривали. Дед говорил что делать – я делал. Поправлял меня, если я ошибался. После того как я окреп, раз в неделю, он стал добавлять новые упражнения, не отменяя старые, лишь сокращая на них время.

Первым добавилась работа с дыханием. Потом пришло время растягивающих упражнений, упражнений на расслабление, на баланс и реакцию. Через три месяца после моего появления Дед стал учить меня владеть палками разной длины, борьбе и ударной технике.

Так что первые полгода всё моё время, так или иначе, занимали физические упражнения. Только когда я окреп и начал чувствовать тело, пришло время для иных занятий…

________________

Максим смотрел на светлеющее небо.

— Теперь понятно. А я-то всё носом перерыл, куда выпал год из твоей биографии. Был человек – жил, ел-пил, а потом хлоп, — Иван хлопнул в ладоши, — и нет его. А потом бац, — он развёл руки, — и опять появился. Где был, что делал? Никто ничего не знает. А потом опять раз и исчез. Не исчез, конечно – умер, а вместо него другой появляется из ниоткуда, а до этого – этот, вновь появившийся, пропавшим без вести считался. Вот как, друг Максим.

— Досье на меня собрали? — Максим тоже поднялся, чувствуя, как закипает в груди гнев.

— Ты не обижайся, Максим, мы контора серьёзная, должны знать, с кем имеем дело. — Иван примирительно похлопал его по плечу.

— Значит, контора! — Максим зло ощерился.

— Ты не пытайся меня поймать, это просто оборот речи. Всё я тебе расскажу, всё. Только ситуацию для себя окончательно проясню и расскажу, — ни на раз не смутился тот.

— Какую ситуацию?

— Ситуацию с тобой, Максим, или же всё-таки Пётр?

Эти слова неожиданно успокоили Максима. Хоть на деле должны были заставить потерять равновесие. Слишком хорошо он выучил уроки Деда, да и потом учителей хватало. Хороших учителей.

— Нет, Пётр давно уже мёртв, — Максим покачал головой и рассмеялся, — ну, проясняй.

Но Иван свет Петрович прояснять не захотел.

— Всему научился? – задал он новый, неожиданный вопрос, в который раз сменив тему.

— Как раз нет. Всё сложнее. — Максим замолчал, тщательно подбирая слова.

То, что до этого он рассказал, было так – мелочь. Всё остальное, что он мог поведать, было секретом, причём секретом не его. И тут со словами надо быть осторожней.

По сути, он не знал ни кто такой Иван, ни кого он представляет. Так что все карты были на его стороне. Почти все, поправил себя Максим, кое-какие козыри и у нас в рукаве припрятаны. Не стоит забывать и о Джокере, который есть в каждой колоде, а также о том, что оный, при должном умении может стать любой картой.

Они стояли, почти касаясь плечами, и смотрели на светлеющую полоску неба.

— Пойдём, в квартире договорим, — Иван прервал размышления Максима.

Максим кивнул. Он был рад отсрочке, позволяющей ему обдумать ситуацию. Подобрать слова и не сказать ничего лишнего, дабы не навредить людям. Хоть им вряд ли навредишь. Но всё равно надо быть аккуратным, на него-то они вышли, хотя он низко летает и мелко плавает. А может, поэтому и вышли? Не думал он, не думал, что так выйдет. Время спокойной жизни, выходит, кончилось. Ну что ж, узнаем, насколько плотно он зарос жирком.

Входя в подъезд, он уже знал, что расскажет, а что утаит. Деду всё равно никто навредить не сможет. Максим усмехнулся. Усмешка вышла кривой, сердце тревожно сжалось, а всё ли он знает? Не окажется ли он, даже не мелкой рыбёшкой, а так, наживкой на чьей-то удочке?

Максим замолчал. Иван его не торопил. Сидел, глядел в небо.

— Может быть, это и так. Не знаю. Ту цену, что я заплатил за свой дар… — Максим почувствовал волну злобы, поднимающейся из живота и туманящей рассудок.

Он прикрыл глаза. Воссоздал в голове образ свечи. Задышал глубоко и медленно, так чтобы пламя свечи не колебалось, постепенно, всё больше замедляя его. Вдох слился с выдохом, со стороны казалось, что он совсем не дышит, настолько редким было его дыхание. Грудь не шевелилась. Воздух проходил сквозь не1 прямо в живот, заставляя его расширяться во все стороны.

Иван молча глядел на него. Ждал. Через несколько минут Максим открыл глаза. Сказал спокойно.

— Я недоучился, ушёл.

— Почему?

— Давай по порядку.

 _______________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…Разбудил меня старик под самый вечер. Легко поднял на руки и отнёс в баню. Долго пари́л, обрабатывая веником, поворачивал к себе то одним, то другим боком.

Всякий раз, когда я порывался задать ему вопрос, он молча качал головой: не время. Когда я совсем сомлел, он также молча вынес меня в предбанник, обтёр и переодел. Старик протянул мне ковш, полный молока. Показал – пей до дна. Я послушался, но едва выпил половину, как тело скрутил жёсткий приступ рвоты. Когда он закончился, я, обессиленный, откинулся на оструганные доски предбанника.

Процедура повторялась ещё три раза. Баня, молоко, рвота. Между процедурами я спал. На четвёртый день мой организм перестал отторгать предложенное мне питьё. Старик удовлетворённо кивнул. За это время он не произнёс ни слова, и мне не позволял говорить.

Эти четыре дня отняли остаток моих сил. Я лежал, бессильно откинувшись на деревянную лавку, голыми плечами ощущая гладкое дерево. Странное это было жилище: рубленное из толстых брёвен, с окнами, выходящими на три стороны света, только у северной стены – белёная русская печь.

Я наслаждался тишиной в голове. Открылась дверь, из сеней в горницу вошёл старик. Остановился посреди комнаты. Мне было неудобно смотреть на него, я попытался приподняться на локтях, ничего не вышло – сил не было.

— Что, странник, лучше? — в усы усмехнулся старик.

— Кто вы? — выдавил я.

В ответ на мой вопрос он весело расхохотался.

— Мне кажется, тебя должно интересовать, не кто я, а кто ты.

— Я не слышу голосов, почему?

— На твоём месте я бы спросил, почему ты начал слышать голоса.

Он смотрел мне прямо в глаза, я выдержал его взгляд. Старик улыбнулся:

— Ты мне нравишься. В тебе чувствуется сила. Отдыхай пока.

— Мне надо знать, что происходит. — Я не оставлял попыток сесть, но всё было бесполезно.

— Всё, что тебе надо — это покой и сон.

Он стоял, в задумчивости покусывая ус:

— Поговорим, когда сил наберёшься. А теперь спи. Развернувшись, он вышел из комнаты. Через пару минут я уснул…

_______________

Максим умолк. Максим умолк. Наклонившись вперёд, он опёрся руками о колени и задумчиво смотрел в темноту ночи. За спиной завели свою песню цикады.

— Дед объяснил тебе, что произошло? — рядом щёлкнула зажигалка, в темноте затеплилась ярким огоньком сигарета.

— Что? Ах да, конечно. Без сил я пролежал почти неделю. Ел и спал. С помощью Деда выползал на солнышко. Когда я смог самостоятельно выйти на улицу, у нас со стариком состоялся разговор. Он всё мне объяснил.

— Старик рассказал, кто он такой?

— Нет, я и не спрашивал. Меня больше интересовало, что происходит со мной.

— И что с тобой происходило?

— Как я и предполагал, во всём виновата авария. У меня был ушиб правой стороны головы. Как раз той части мозга, которая и отвечает за всякие такие иррациональные способности.

— Многие ударяются головой, но не все становятся колдунами и экстрасенсами.

— Да не многие, просто сошлось много событий в одной точке. Удар, одновременная смерть близких людей. Это инициировало мои способности.

— И это всё?

— Нет, было ещё кое-что, но это не имеет отношения к делу.

— Почему ты вдруг перестал слышать голоса?

— Я не перестал, но об этом дальше.

 ________________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

…галлюцинации – голоса в моей голове? – я выжидательно смотрел на старика.

Он так и не сказал, как его зовут, велел называть себя Дедом, тем более что ему действительно было глубоко за 80, хоть по виду не скажешь.

— Нет, то, что ты слышишь, это не прихоть больного разума. Это мысли и эмоции окружающих тебя людей.

— Но почему в них столько грязи?

— Понимаешь, Странник, человек способен увидеть и услышать только то, что он может видеть и слышать. Только то, что есть в нём самом.

— Не понимаю.

— Человек, который полон дерьма до самых бровей, не сможет увидеть красоту морозного узора на оконном стекле. Тот, кто предаёт, видит вокруг себя только предательство и измену. Тот, кто обманывает, не в силах поверить, что его партнёр ему верен. Тот, кто лжёт, всех подозревает во вранье…

— Подобное к подобному?

— Да. — Он замолчал, закусив крепкими зубами травинку.

— Выходит, что я дерьмо?

— А ты считал себя ангелом? — он захохотал, откинувшись на душистое сено.

— Нет, но…

Я запнулся: мальчик из богатой семьи, немного избалованный, но не плохой, нет.

— А ты загляни поглубже в себя, — сказал Дед, — в самую суть. Так ли ты хорош, как о себе думаешь? Ничего не происходит просто так, без причины. И чаще всего причина внутри, а не вовне. В самом человеке.

Он был прав, и я ненавидел его за эту правду. Его и себя. С самого детства я доставлял много беспокойства родителям. Прогуливал школу, дерзил учителям. Рано начал курить, потом выпивать. Из-за драк сменил несколько школ. Окончив школу, ни в какой институт я, конечно, не поступил, шатался по улицам. Ни слезы матери, ни разговоры с отцом не помогали. Через год я загремел в армию. Отец даже не стал меня отмазывать. Вот армия – меня сильно напугала.

Мне повезло. В роте, куда я попал, оказался мой земляк, парень из соседнего района. И хоть на гражданке наши районы враждовали, в армии я был «земелей» – значит, своим. Это обстоятельство на первые полгода сделало мою жизнь более-менее сносной. Потом он дембельнулся. Но к тому времени у меня прорезался талант. Оказалось, что я хорошо рисую. Это плюс богатая фантазия, помогли мне делать всевозможные «партаки» что так нравятся «доблестным» воинам.

Все «деды» хотят наколки, а рисунки у меня выходи́ли хорошо, да и рука оказалась лёгкой, колол быстро и качественно. Слава хорошего «кольщика» избавила меня от унизительных обязанностей «простых» солдат. Так что до «дембеля» я дожил вполне сносно. Чему был несказанно рад. Так как видел, что с другими творили озверевшие от безделья и водки «деды». Армия меня испугала и заставила задуматься.

Нельзя сказать, что я кардинально изменился. Вернувшись домой, я пробездельничал пару месяцев. Пил с друзьями и подругами, а потом устроился на работу. Проработав полгода, понял: рабочая жизнь не для меня. Я решил пойти учиться. Помог отец. Устроил в институт, на факультет дизайна.

Женился я по залёту. На летней дискотеке познакомился с девчонкой. Высокая и стройная, она сразу понравилась мне. Ольга праздновала с подругами поступление в институт, а я с пацанами – окончание третьего курса. Сначала начали встречаться, потом спать. Она забеременела, мы поженились. Она хотела, а мне было всё равно. Тем более, родители у неё оказались более чем обеспеченными. Потом родилась дочка. Надо сказать, хорошим мужем я не был. Жену любил, но я был молод, мне хотелось гулять и веселиться. А тут пелёнки, распашонки. Роды были сложными, во время них она вся разорвалась, и после них стало не до секса. А я парень видный. Гормон в крови гуляет. Налево стал бегать, хорошо ещё, Ольга ничего не знала.

Да ещё сестрёнка её постоянно мне глазки строила, всё норовила то бедром задеть, то грудью прижаться. У меня от такого внимания, мысли нехорошие стали появлятся на её счёт. Сестра Ольги, та ещё кошка, даром, что семнадцать недавно исполнилось, не зря её Катенком все звали. За месяц до аварии пришла в гости, Ольга с Настей, гуляли. Вошла, одетая в короткое лазоревое платье, процокав каблучками, повела шальным глазом. Стоит, смотрит на меня сквозь прищур зелёных глазищ, язычком по нижней губе водит:

— На улице жара. Попить налей, пли-и-и-з.

— Сама налей, — грубовато ответил я.

Настёна всю ночь спать не давала, капризила. Я полночи у кроватки проторчал, пытаясь успокоить дочь. Хотелось спать, а впереди экзамен, к которому я был не готов.

Свояченица фыркнула и прошла на кухню, залитую ярким солнцем, по пути обдав меня возбуждающим запахом молодого женского тела. Достала из холодильника минералку и стала пить мелкими глотками, красиво отставив длинную ногу. Я смотрел ей в спину, освещённую солнцем. От увиденного у меня перехватило дыхание. Под тонким платьем ничего не было. В паху сладко заныло. Я сделал шаг и прижался низом живота к оттопыренной попке. Катя подалась назад, сильнее прижимаясь ко мне. В голове зашумело и потемнело в глазах, у меня уже месяц не было женщины. Обхватил её руками. Левая, нашла упругую грудь. Правая, нырнула под платье. Губами уткнулся в сладко пахнущую шею, лаская тонкую кожу.

Катерина сла́бо застонала, теснее вжимаясь в меня. Звон разбитой бутылки лезвием резанул по ушам. Я отскочил от неё. Что я делаю! Как же, Ольга? Во рту сделалось противно.

— Ты что делаешь?

— Я делаю? Это ты делаешь. Пристаёшь к родной сестре своей жены, младшей, заметь. А она, не против, — Катерина хрипло рассмеялась и шагнула ко мне.

— Пшла вон, — я отшатнулся.

— Ты чего?

— Чего? Да ты что творишь, она же твоя сестра, а я её муж.

— Вот ты как запел. Забыл, как на свадьбе на меня облизывался?

Я покачал головой:

— Ты ошибаешься. Уходи.

— Скотина, ты думаешь, я не знаю, как ты в своём институте девок трахаешь. Всё Ольге расскажу.

— Делай что хочешь. А сейчас уходи, — я открыл дверь.

Катерина разъярённой фурией пронеслась мимо меня, на пороге остановилась:

— Ты пожалеешь об этом.

— О чём? О том, что отверг тебя?

— Да обо всём! — В её глазах закипели слёзы. — Дурак!

Она рванула вниз по лестнице. Я устало привалился к косяку, обтёр рукой лицо. От ладони пряно пахло чужой, не своей женщиной. Чёрт! Я бросился под душ.

Она ничего не сказала. Может, не успела, а может, не захотела – не знаю. А вскоре случилась авария.

Мне захотелось закричать от боли, но вместо этого я заплакал. Тихо и бессильно. Заплакал от жалости к себе. Оттого что все ушли, а я остался. Как же всё-таки я любил… нет, люблю их. И родителей, и жену с дочкой.

— Прошлого не исправишь, — услышал я в голове голос Деда, — но можно изменить будущее.

Я посмотрел на него, его губы не шевелились, но я отчётливо слышал его голос в голове.

— Значит, ничего не кончилось?

— На самом деле, малыш, всё только начинается.

— Закрой глаза, ляг на спину, — продолжил он, — расслабь тело, отбрось мысли и следи за дыханием.

Голос мягко звучал в моей голове.

— Грудь-живот, живот-грудь, скользи вниманием по телу. Расслабь мышцы лица и шеи, двигайся вниманием вниз. Спина и грудь, поясница и живот, затем ноги. Отслеживай напряжения, расслабляй их. Почувствуй каждую клеточку тела, каждый палец на руках и ногах. Почувствуй тяжесть в теле. Земля прижимает тебя к своей груди.

Я пытался следовать его указаниям, получалось плохо. Тело ощущалось деревянным обрубком. Я не чувствовал пальцев ног, спина была как сведённая судорогой нога, вся в затвердевших мышечных валиках. Постепенно, следуя за его голосом, мне удалось расслабиться. Кончилось это тем, что я уснул.

Так продолжалось неделю, пока я не окреп. Утром выползал на улицу, лежал на солнышке, пытаясь расслабляться. Через день Дед па́рил меня в бане и отпаивал молоком. Старика я почти не видел, он уходил куда-то, пока я ещё спал и возвращался под вечер. На седьмой день я чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ехать домой. Уезжать не хотелось. Но я не знал, как сказать об этом Деду, хоть чувствовал, что он что-то хочет от меня услышать, только не мог понять что.

Вечером Дед сам подошёл ко мне. Я сидел на лавке, которую выволок из избы, и ловил телом последние закатные лучи. Старик присел рядом, пожевал густой ус.

— Вот что я тебе скажу, сынок, ты достаточно окреп, чтобы вернуться к себе.

— Вы меня гоните?

— Нет.

— Я буду слышать голоса окружающих?

— Будешь.

— Что же мне делать? — я чувствовал отчаянье, мне с ужасом представлялось, что в моей голове будет царить людской хаос, сводящий меня с ума. Лучше уж в петлю.

— Ты можешь остаться у меня. Я научу тебя, как от этого защищаться.

— Правда, можно?

— У тебя остались в городе незаконченные дела?

— Не знаю, может быть. Меня, наверно, ищут.

Дед достал из кармана маленький православный крестик.

— Надень.

— Что это?

— У тебя будет неделя, чтобы завершить дела, на это время он защитит тебя от чужого присутствия, потом возвращайся.

Он поднялся и ушёл. Эту ночь в доме я провёл один, а утром уехал…

________________

Максим встал, походил, разминая ноги. Темнота вокруг них стала совсем непроницаемой. Помолчал, размышляя. Иван не торопил его. Наконец, заговорил.

— С делами разобрался быстро. Собственно, и дел особых не было. Надо было решить, что делать с квартирами. Это я решил быстро. Нашёл старого друга отца. Ключи от квартир ему отдал, попросил присмотреть, денег оставил. Сказал, что хочу уехать куда-нибудь на годик. Не могу, мол, здесь находится после всего случившегося. Он согласился. Управился за пару дней. К себе на квартиру так и не решился вернуться, не мог, только подумаю об этом, руки дрожать начинают, и голова кружится. Остальное время бродил по городу, наслаждаясь отсутствием посторонних голосов. Один раз решил, что будет, если крестик снять? Проверил. Лучше бы я этого не делал. Сознание сразу затопил многоголосый хор. Это было страшно. Бесконечное множество голосов, ни на миг не прекращая, жаловались, чего-то требовали, ругались, плакали. Их было так много, что отдельные голоса не угадывались, они сливались в одну бесконечную волну. Вызывая тошноту и головокружение. Больше таких экспериментов я не проводил. Через пять дней я стоял перед домом Деда.

— Понимаешь, я не знаю, то ли в головах людей царит одна мерзость, то ли я слышал лишь негатив. Но это было страшно. Это как…— Максим запнулся, подбирая сравнения. — Это как, снять кожу и посыпать рану солью. В те недолгие моменты просветления я всё думал: неужели и в головах моих родителей и жены царила такая тьма. Неужели и я полон этого дерьма? Всей этой ненавистью, похотью, агрессией, злобой?

Он замолчал, покачался на табурете. Максим чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Сил не осталось. Но в то же время что-то в груди, какая-то сжатая пружина, потихоньку начала распрямляться, принося облегчение. Это было как вскрыть застарелый нарыв, с гноем уходила, хорошо спрятанная, но не менее острая боль.

— Как ты это выдержал. Как не спился, как не вздёрнулся? — Иван вопрошающе смотрел на него.

— Так и было бы, мысли нехорошие уже подкрадываться начали. Если бы не одно событие. Как-то, приняв дозу больше, чем обычно, я уснул в электричке. Очнулся я на неизвестном полустанке. Видимо, меня кто-то «обул», а потом выкинул из поезда. Не видя дороги, побрёл в лесок, там свалился в кусты и уснул. Проснулся с похмела, голова трещит, во рту противно. Встать не могу. «Голяк», в общем, полный. Лежал, сил подняться не было, я же практически ничего не ел, пил только. Сколько так провалялся, не знаю. Не меньше пары часов точно. Но, понимаешь, вот какая штука. Голоса я начинал слышать где-то через час, как очнусь, неважно, сколько я до этого выпил. А тут голосов нет, совсем. Птички поют. Ветер деревьями шелестит. Цветами пахнет, а в голову никто не лезет. Пролежал я до ночи. Благодать. Когда водка совсем выветрилась, думать начал. До этого не мог. Сам понимаешь, как тут ясно мыслить, когда, либо бухой почти до бессознанки, либо голоса в голове молотят.

Максим замолчал. Сидел, уткнувшись лицом в ладони. Потом продолжил.

— Лежал, думал, выходов у меня было немного, либо на суку повиснуть, напоследок ногами дёрнув. Либо как-то избавляться от голосов. Ладно бы они, что хорошее говорили, а то такой мрак. Что у мужиков, что у баб. Ты не поверишь, что я однажды слышал от девчонки одной молоденькой. Красивой такой. Я блевал потом полдня. У неё такое в голове творилось, до сих пор без дрожи вспоминать не могу.

— И знаешь, вздёрнуться мне как-то привлекательней показалось. И повесился бы, да сил не хватило. Ничего меня тут не держало, близких никого. Если бы…

Максим опять умолк, на этот раз надолго. Сидел, сцепив пальцы, вспоминая, как всё было. Иван его не торопил. Курил, молча глядя в потолок. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но Максим его не услышал, он был далеко.

 _________________

Пётр Свержин.

Девять лет назад…

Я бы умер в том овражке. Лежал, сил пошевелиться не было. Сначала плохо было, голова разламывалась после вчерашнего, тело крутило. Выпить хотелось – ужас. Встать не мог. Потом, когда похмелье прошло, хорошо стало. Тишина, никто в голову не бубнит, удивительно. Когда окончательно проспался, думать начал. Жить так дальше нельзя. Над головой шумела берёза. Представил – перекидываю ремень через сук и прыгаю. Конец мученьям. Не получилось – ни рукой шевельнуть, ни ногой. Два раза под себя сходи. Весь вечер и всю ночь пролежал. Под утро молиться начал, чтобы меня никто не нашёл. Чтобы умер и отмучился.

Родителей видеть начал. Я к ним руки протягиваю, кричу:

— Мама, мама, возьми меня отсюда.

Как в детстве, когда они во втором классе в лагерь пионерский меня отправили. Я там неделю только пробыть смог. В первый же родительский день меня зарёванного они забрали. Мальчишки старшие издевались, я самый младший был, за себя постоять не мог.

Кричу я:

— Мама, мама, забери меня, я к вам с отцом хочу, мне плохо, мама.

А она головой так качает, а слёзы по щекам текут, отец рядом стоит, хмурится и говорит:

— Рано тебе.

Потом Олюшка с Настюшей приходили. Посидели рядом, погладила меня жена по голове, и ушли они.

А я уже и плакать не могу. Хриплю, за горло цепляюсь, задушить себя хочу. Сил нет, пальцы разжимаются.

Сколько я так пролежал – не знаю. «Кончаться» уже начал. Тела не чувствую, небо только перед глазами качается. Хорошее такое небо – синее, птица в вышине парит. Луч солнечный на лицо упал, прикрыл я глаза. Мыслей никаких, даже плакать не хочется. Спокойно так. Сквозь веки солнце вижу, коже тепло. Вдруг тень меня накрыла, наверное, облако солнышко закрыло. Я почувствовал, что отрываюсь от земли и прижимаюсь к чему-то твёрдому, но тёплому, живому, и плавно покачиваясь, лечу.

Мерное покачивание убаюкивало, я через силу разлепил веки. Перед глазами было что-то белое и пушистое. Надо мной склонилось лицо. Белым и пушистым была борода, обрамлявшая жёсткие губы, выше я увидел прямой нос и ярко-голубые, под густыми бровями, глаза.

— Боже, ты меня к родителя несёшь? Мне плохо без них. — Еле проскрипел я, чувствуя, как повлажнели щёки. Я заморгал, что сбросить с век слезы. Зачем плакать. Ведь всё будет хорошо, я скоро увижу родных.

— Спи, — раздалось прямо в голове, и я уснул.

Проснулся я от звонких ударов железа по дереву. В приоткрытую дверь было видно, как принёсший меня человек, рубил дрова. Колун поднимался и опускался с равномерностью машины. Вверх, вниз, сухой треск. Поставить полено на колоду, и движения повторялись – вверх, вниз, сухой треск. И так раз за разом.

— Проснулся, странник. — Не оборачиваясь, сказал человек.

По спине, в такт движениям перекатывающихся, словно змеи, мышц, мотался густой хвост белоснежных волос. Как потом оказалось, волосы были не белыми – седыми.

Я заворочал распухшим языком в пересохшем рту.

— Что пустыня во рту? — он усмехнулся.

Прислонив топор к колоде, зашёл дом. Через минуту он склонился надо мной с ковшом в руках. В нём оказалось парное молоко. Я жадно припал к краю и не отрывался, пока не показалось дно. Едва он убрал ковшик, меня вывернуло только что выпитым. Меня рвало и рвало, буквально выворачивая наизнанку. Когда рвота прекратилась, он снова напоил меня. Я напился, и всё повторилось вновь. Под конец шла одна желчь.

— Сколько же дряни в тебе, — он покачал головой.

Обессиленный, я откинулся на подушку. Несмотря на происшедшее, я чувствовал себя почти хорошо. Голосов не было.

Мне, наконец, удалось рассмотреть моего спасителя. Язык не поворачивался назвать его стариком. Прямая спина, широкие плечи, открытый взгляд синих глаз. Если бы не седая пышная борода, и сетка морщин, покрывающая лицо, могло показаться, что передо мной стоит тридцатилетний мужчина.

— Спросить чего хочешь? — поинтересовался он.

— Как вы меня нашли?

— Кричал ты сильно.

— Я не звал на помощь.

— А кто сказал, что ты звал на помощь? Кричать можно не только ртом.

— Так вы тоже…?

Он поднял руку:

— Об этом потом, спи.

Он подошёл ко мне, опустил руку на лоб. Я почувствовал непреодолимое желание уснуть. Сон смежил мне веки. Последнее, что я услышал:

— Спи, Странник…

 _________________

Максим умолк. Знаком попросил сигарету. За окном наступил тёмный августовский вечер. Сквозь листву слабо мерцали первые звёзды.

— Кто это был? — Иван протянул ему сигарету.

— Человек. — Максим затянулся.

Что за человек, Иван не стал уточнять.

— Долго ты у него пробыл?

— Полгода, год, неважно.

— А что важно?

— Важно, что я у него делал.

— И что же ты у него делал?

— Учился.

— Чему?

— Как дальше жить.

— Научился?

Они перебрасывались фразами, как волейболисты мячом.

— Судя по тому, что ты здесь, то нет.

— Почему?

— Потому что ты пришёл не из-за моих красивых глаз, ведь так?

— Так, — Иван запнулся, подбирая слова, — я здесь из-за твоих, скажем так, не совсем обычных способностей.

— Верно. — Максим кивнул. — И много ты знаешь людей, со скажем так, не совсем обычными способностями?

Иван улыбнулся:

— Чувство юмора ты не потерял, это хорошо. Много, но… — Он покрутил пальцем в воздухе. — В основном это шарлатаны.

Максим выпустил дым из ноздрей:

— Да, я в своё время достаточно покрутился в магической тусовке. Так вот, люди в ней делятся на три категории. Первая, самая многочисленная группа – больные люди, на сленге – шизотерики.

— Это от слова шиза? – Иван заглянул в пачку, смял её. — Сигареты кончились.

— Так пошли кого-нибудь, пусть сбегают, принесут.

— Ты ошибаешься, Максим, я здесь один.

— Здесь – да, а там? — Максим махнул в сторону окна. — Что и прикрытия нет?

Гость покачал головой:

— Я сам себе прикрытие. Продолжай, я слушаю.

— Вторая группа, поменьше, но тоже большая. — Максим усмехнулся. — Эти, как ты верно заметил, просто шарлатаны. Народ дурят за бабки. Экстрасенсы, маги, колдуны разные. И наконец, третья, этих меньшинство. Буквально единицы. Они обладают настоящим даром.

Иван с тоской посмотрел на смятую пачку.

— Чего ты мучишься? Пошли, сходим – купим, всё равно прогуляться надо. Тут дышать нечем. — Максим поднялся.

Крюков согласно кивнул.