К 30 годам я понял, что все люди разные. Кому-то больше нравится обзываться и курить за школой, а кому-то вот, как мне, например, нравится читать книжки. Вот такой вот я — считаю, что книжки это интересно.

В детстве я читал много разных книг. Художка мне, конечно, очень нравилась: мушкетёры, индейцы и прочие графы Монте-Кристо с войнами и мирами. А однажды я нарвался на целый стеллаж специальной литературы. Там было всё: и прикладное планирование отопительных систем, и разбор двигателя, пособия по ремонту велосипедов, пособие для начинающих боксёров и прочие разные книги. В тот момент я это только чувствовал, осознал я это много позже — мне просто нравилось чтение как процесс. А ещё у меня была хорошая память.

*

Дело было летом. Моему другу купили новый велосипед, и я приехал к нему для того, чтобы совершить тестовую поездку. Вообще велик у него был крутой: яркая рама, надпись большими буквами, педали такие, с зубчиками, колёса с хитрым протектором. Честно скажу, я завидовал. Ехали мы ехали, доехали до другой школы, не нашей, решили проехать её насквозь, через стадион, но тут у моего друга слетает цепь, и ему приходится тормозить.

Мы останавливаемся, прислоняем велосипеды к турникам и начинаем думать, что и как тут чинить. Он ковырялся-ковырялся, ковырялся-ковырялся… ничего у него не вышло. Тогда я его подвинул, сел на корточки и начал вспоминать, что там было в пособии по ремонту велосипедов. В голове у меня всё лежало как на полочках, я доставал один абзац за другим, и через несколько движений цепь была на месте. Вот теперь и завидуй новым велосипедам.

Радость наша была недолгой. Стоило нам встать и только захотеть двинуться дальше, как к нам подбежали трое мальчишек. Они были из той школы, у которой мы остановились. Сначала они пару раз обозвали меня, я смолчал, потому что я вот как бы больше по книжкам… я же говорил, кому-то книжки, а кому-то вот — обзываться… От меня они отстали быстро и переключились на моего друга.

Дело в том, что он перешёл из этой школы в нашу год назад, и эти ребята начали его задирать на тему того, что он вот, мол, кинул школу и так далее. Мой друг говорил, что никого он не кидал, но забияки не отставали. В какой-то момент друг вскипел и грубо сказал им отвалить подальше. Мальчишкам грубость не понравилась, и они начали его толкать. Я думаю, они сами прикладывали все усилия для того, чтобы найти повод подраться.

А я стоял, опустив голову, и ничего не мог сделать, я ведь по книжкам… применить знания я как бы могу, но что я сделаю-то? Не скажу же я им: «Хотите, я ваш велосипед починю?» Нет, конечно.

Они же пешком пришли.

Но вот когда они ударили моего друга, во мне что-то прищёлкнуло. Когда они обижали меня, такого чувства не было, я мог долго терпеть обзывательства, но когда обижают моих друзей… Я такого не стерпел.

Я вспомнил пособие для начинающего боксёра, распределил вес, поджал руки к корпусу, пару раз крутанул носком, чтобы найти устойчивость, а потом кааааак приложил, как было написано, прямо в челюсть одному из них. С поворотом корпуса, выкинуть руку вперёд. Тот как стоял, так и тюкнул головой в песок. Все повернулись ко мне и вытаращили на меня огромные глаза.

— Ты чего? — сказал один из забияк.

Я молчал. Пособие по ораторскому мастерству на тот момент я ещё не прочёл. Прочёл я только пособие для начинающего боксёра, поэтому я снова поджал руки к корпусу и крутанул носком пару раз, чтобы найти равновесие. Я видел, как они перепугались, посмотрели друг на друга, хотели что-то делать, и вроде надо было хватать своего упавшего друга и убегать, а вроде бы и меня бояться тоже неправильно. Один из них сделал шаг ко мне навстречу.

Я не знаю зачем, не уточнял. Я просто не стал медлить. Поворот корпуса, удар… и вот второй повалился на первого. Руководство было хорошим, ещё при Союзе писали.

— Я больше не буду, не бей, — сказал третий.

Я коротко кивнул.

Мы быстро сели на велосипеды и поехали, а эти двое потихоньку поднимались, живые, ничего с ними не станет. А меня беспокоило в тот момент, чтобы они маме не нажаловались. Ведь я же не из этих, я не драчун, мне больше нравится книжки читать.

*

От автора.
Сюжет не новый, совершенно не оригинальный. Такое было в Лемони Сникает и 33 несчастья. Но мне просто захотелось написать простую, наивную историю, в которой добро побеждает зло, а слабые, все же, могут за себя постоять.

— Молодец! — раздался голос классной руководительницы из зрительного зала, когда последний протяжный звук струны растворился в воздухе.

Актовый зал наполнился громкими аплодисментами, и Миша наслаждался ими, будто они предназначались лишь ему одному. В постановке пятого «А» класса ему досталась самая значимая, как он считал, роль — роль барда, играющего грустную мелодию на гитаре в эпилоге пьесы «Ромео и Джульетта», бережно адаптированной Натальей Викторовной — режиссёром сего действа.

Миша действительно превзошёл себя: своим звонким голосом он продекламировал стихотворение, написанное каким-то советским автором, имя которого мальчик иногда вспоминал, но каждый раз забывал через пять минут после репетиции. Ну а гитара… её мелодия ложилась в такт его голосу и придавала выступлению ту самую драматичную ноту в финале. Да, в его классе были певцы и гитаристы получше (у одного из них он и одолжил инструмент), но Мишина уверенность в себе гораздо больше импонировала педагогам.

Все эти главные роли ему не нужны, рассуждал Миша, пусть они достаются агрессивным и сияющим ребятам. Всё равно их актёрская игра незаметна с бархатных кресел. Его устраивал тот расклад, который подарили ему учителя. Его выступление — самое лучшее, что могло произойти сегодня. Вкус торжества заслонял страшную горечь, что таилась внутри пятиклассника.

Позавчера он принёс родителям очередную тройку. За домашнюю работу он получил двойку, но утаил от матери этот неприятный факт.

На следующий день, когда Миша лёг спать с матерью в одной комнате, на матрасе, он тихо застонал. Плохая оценка съедала его изнутри. Размышления о том, какие именно ошибки он допустил в работе, мучили его всегда, и неважно, что выше четвёрки за эти полгода он так и не смог прыгнуть. Математика давалась ему со скрипом, хотя он искренне старался… Но какой в этом толк, если списавший у отличницы двоечник-хулиган получил три, а друг-прогульщик всё ту же двойку, не приложив ни единого усилия? Уже дремлющая мама проснулась, поглядела на красное от слёз лицо сына и включила настольную лампу. Пришлось признаться.

Следующий день у мамы Оксаны был испорчен. Весь рабочий день переживания из-за неуспеваемости сына терзали её не меньше, чем Мишу. Вернувшись домой, она не сказала ему ни слова, ведь тот, по мнению Оксаны, попросту был не достоин её внимания сегодня. Не достоин тем, что причинил ей ноющую душевную боль на целые сутки.

Когда представление закончилось, все актёры школьного театра спустились со сцены и побежали к родителям. Мише же не оставалось ничего иного, кроме как подойти к Наталье Викторовне и слушать наставления по поводу его явных актёрских способностей, плохих оценок и будущего в целом.

Отец не пришёл на выступление, так как находился в командировке, мама же попросту не посещала школу сына. Так было заведено в их семье. Представлять ребёнка в школе должен был человек мужественный, статный — публичное лицо семьи. Конечно, мог выручить и дед: он своей основательностью и традиционализмом уже однажды сумел произвести приятное впечатление на учителей и сформировать положительный имидж их семьи. Но гораздо важнее было вызвать симпатию, а не просто уважение.

Ещё в начальной школе это помогало счастливо избегать участия в каком-нибудь субботнике. Какая одинокая женщина готова пренебречь обществом красивого, успешного мужчины? И если в личном разговоре он обаятельно просил «освобождения» для своего сына, редкая учительница могла отказать. Неплохим «подкупом» мог служить и подарок для класса: новый стеллаж или покупка учебников. Чистый меркантилизм в обёртке доброты — и ты сторгуешься с кем угодно.

Михаил Александрович — а именно так называл школьника отец — хоть и не блистал в учёбе, зато обладал некоторой харизмой, поэтому учителя и наградили его ролью барда в прошедшем спектакле. Слов немного, зато престижно. Но Миша быстро зазнался, из-за чего столкнулся с неодобрением одноклассников, которые даже сколотили коалицию против «вольного гитариста». Они уговаривали классного руководителя передать роль кому-то другому, но та отказалась.

Затем выступил параллельный класс. Под вечер всем выдали символические награды в виде грамот, и Миша был удостоен звания «Лучший музыкант». Титул «Лучшего певца» отдали девочке, которая постоянно выступала на подобных праздниках. А вот для Миши это был первый опыт, и после недолгого разговора с режиссёром школьного театра он задумался о продолжении своей звёздной карьеры. Он давно мечтал исполнить на сцене песню какого-нибудь современного зарубежного автора.

Когда все стали разъезжаться, отец Саши, школьного друга Миши, предложил подвезти его. Но мальчик отказался, зная, что им совсем в другую сторону.

Дом «начинающего актёра» находился неподалёку. За пятнадцать минут неспешным шагом можно было добраться до родной двадцатипятиэтажки, хорошо видной с западной стороны школы. У этой новостройки был лишь один минус — полное отсутствие инфраструктуры: ни магазинов, ни нормальных дорог, ни детских садов. Вся округа была застроена гаражами и ветхими деревянными домишками. Школа казалась единственным оплотом цивилизации. Сюда стекались ученики и из новых высоток, и из старого частного сектора, оставшегося ещё с советских времён.

Добраться до дома можно было двумя путями. Первый, «безопасный» — в обход, по дороге, ведущей к широкой улице Кирова. Оттуда нужно повернуть налево, на Фрунзе, и уже дворами выйти к подъезду. Этот крюк занимал минут сорок, к тому же часть улицы Фрунзе ремонтировали, и приходилось топать по щебёнке.

По школьным правилам, если ребёнка не встречали родители, проводить его обязан был классный руководитель. Мама, видимо, всё ещё дулась на сына, поэтому не приехала, «делегировав» эту обязанность учителю. Уже на выходе из школы Миша всеми правдами и неправдами уговорил Аллу Дмитриевну отпустить его одного. Он знал, что у неё больная нога, и дорога с ней займёт в два раза больше времени. А ему так не терпелось попасть домой, рухнуть на кровать и отдохнуть! Сегодня первым уроком была физкультура, после которой их и отпустили готовиться к постановке. Правая нога Миши ныла: кажется, он потянул её на разминке… Мальчик лелеял мечту о мягкой постели.

Наконец Алла Дмитриевна сдалась, и Миша мигом скрылся из виду. Учительница, конечно, переживала: вечер, холод… Но мальчишка пообещал догнать одноклассников, только что вышедших за ворота. Вчетвером всё-таки безопаснее.

Однако планы у Миши были совсем другие. Те ребята шли через улицу Кирова, а это лишние полчаса пути, да ещё и по грубой щебёнкке. Дорога через гаражи прельщала куда больше: всего каких-то десять минут — и он дома! Глядишь, уже к семи он откроет дверь своим ключом, похвастается грамотой перед мамой, и тогда она точно простит ему все старые обиды!

Через гаражи мальчик ходил нечасто. Лишь иногда, когда родители не удосуживались вовремя его разбудить и он сломя голову нёсся на первый урок, Миша сворачивал с привычной тропы и на скорости пролетал этот неприятный отрезок. Но всё это случалось утром. За гаражами тянулся частный сектор, и местные собаки постоянно выбегали обнюхать или облаять прохожего. Миша ненавидел собак, боялся их до дрожи в коленях. Этот страх тянулся ещё с детства, когда пара дворовых псин покусала его: ему пришлось валяться в пыли, отбиваясь от оскаленных пастей и зовя на помощь. Тогда спасение пришло в лице охранника, отогнавшего зверюг.

Обдумав ещё раз маршрут, он свернул в тёмный проулок. Неудержимая усталость и боль в лодыжке вели его. Может, хоть к вечеру хозяева привязывают своих псов или, по крайней мере, загоняют их домой?

Первые десять метров собак видно не было, и он считал деревья, высаженные вдоль тропинки. Всего их шестьдесят четыре. Миша запомнил это число с прошлой прогулки. Счёт отвлекал от мысли, что в любую секунду откуда ни возьмись могут налететь четвероногие.

Два, четыре, шесть, девять... Кроны деревьев будто шагали в такт с ним, придавая уверенности. Собак по-прежнему не было слышно. В прошлый раз они лаяли где-то на полпути, может, сегодня их и вовсе не будет? Но в конце улицы точно будет одна, привязанная. Цепь у неё длинная, позволяющая с лёгкостью добежать до прохожего. Мальчик прокручивал в голове вопрос: зачем вообще сажать собаку на такую длинную цепь? Наверное, чтобы та могла охранять дорогу, но не сбежала совсем.

Одиннадцать, пятнадцать,двадцать... Ногу дёргало, кололо. Перед репетицией и на переменах они с парнями носились по школьному двору. Он уже успел проклясть всё на свете: кажется, во время этих забегов он неправильно ставил ногу, пытаясь уменьшить боль после физкультуры. После двадцатого дерева ступня будто сама начала подворачиваться и продолжала болеть, словно зажатая в капкане.

На тридцатом дереве боль стала такой сильной, что у Миши невольно полились слёзы. И всё же он благословлял своё решение выбрать этот короткий путь. Если бы он поехал с Сашей, то боль дала бы о себе знать только утром, когда любые отговорки для пропуска школы уже не принимаются. Таково было негласное правило их семьи, которым редко пренебрегали.

Наконец он остановился, чтобы боль немного утихла. Нога пульсировала в такт сердцу. Миша задрал штанину, чтобы осмотреть лодыжку. Кажется, лишь немного опухла и покраснела. Её вид совершенно не вязался с той адской болью, что он испытывал. Он точно её сломал! Ощущение, будто между костей засунули камень. Он вытёр слёзы рукавом и шмыгнул носом.

Отдохнув минутку, Миша снова заковылял вперёд. Спустя пять деревьев ему уже приходилось стискивать зубы перед каждым шагом. Вскоре прыжки на одной ноге показались ему более разумным выходом, и Миша поскакал от тополя к тополю, буквально наваливаясь на стволы. Прыгать было тяжело: дорога представляла собой месиво из снега и грязи с участками неровного льда. Он напоминал сам себе резиновую игрушку-пищалку. Прыгать легче, когда помогаешь себе дыханием, и каждый его выдох сопровождался натужным звуком.

Ещё через несколько деревьев понадобилась передышка. Миша вдруг осознал, что сбился со счёта, и снова натужно застонал. В этот момент из подворотни на него гавкнула чёрная псина на короткой цепи. Мальчик вздрогнул. Тут же послышался лай других псов, и он, забыв о травме, рванул на обеих ногах, чтобы не столкнуться со сворой. Каждый шаг словно прошивал иглами ногу от пятки до сердца. Он вдруг коротко, истерически хохотнул и снова перешёл на прыжки, судорожно глотая холодный воздух.

Лай слышался где-то за гаражами. Миша снова вздрогнул, обернулся. Худшее, что могло произойти сейчас, — нападение бродячей стаи. Если они появятся, главное — не бежать. Спокойно и аккуратно идти в своём направлении, не паниковать... Может, обойдётся. А если набросятся — подставить руку. Так учили его «знатоки самообороны», добавляя, что к некоторым людям эти твари относятся особенно злобно без видимых причин. Миша был именно из таких.

Лай переместился Мише за спину. Стиснув связку ключей в кармане, он обернулся и, не увидев преследователей, перешёл на быстрый шаг, стараясь наступать только на пятку. Затем быстро окинул взглядом путь. Впереди справа — гаражи, за ними деревья и ещё одна дорога. Обычно собаки выбегали именно оттуда, но в этот раз всё пошло иначе.

Оглянувшись на лай ещё раз, он увидел четыре или пять оскаленных пастей. Миша инстинктивно сорвался на бег, но тут же споткнулся о корягу, скрытую под грязным рыхлым снегом, рухнул и ударился головой о ледяную кочку. Он судорожно втянул воздух, с ужасом ощутив силу удара. Невольно схватился за голову и тут же попытался встать, но ноги задрожали, и он снова повалился в грязь. Увидев кровь на ладонях, мальчик сразу осознал, что подняться он не в силах.

Кровожадное рявканье стремительно приближалось, а Миша будто проваливался в вязкий туман. Когда один из псов прокусил ботинок, он выкрикнул что-то нечленораздельное и дернул ногой по инерции. Состояние напоминало границу между сном и явью: он отбивался от скалившихся морд так же вяло, как от видений, мешающих уснуть. Большинство собак шарахнулось в стороны, но вожак вцепился в ногу и не отпускал. На краю сознания мелькнула мысль о пакете со сменкой, которым можно было бы отбиться, — разумеется, сегодня он его не взял.

Миша с усилием перевернулся, попытался ударить пса свободной ногой по морде. Тот на секунду отпрянул и тут же вцепился в предплечье. Этот рывок стал сигналом для остальных: стая буквально захлебнулась яростью. Клыки путались в пуховике, который мама с утра всё же сунула ему, несмотря на обиду. Миша тратил последние силы на попытки подняться, но тело уже не слушалось. Пальцы рук затряслись, лицо свело судорогой. Псы всё ленивее, но упорно терзали его, пытаясь перекатывать по грязи, а он оставался лежать.

Весна только начиналась. Миша упирался ладонями в ледяную землю. Пяти минут в мерзлой жиже хватило, чтобы руки онемели. Боль уже не добиралась до пальцев, и он понял, что вот-вот потеряет сознание. Возможно, он уже его потерял. Рычание стихло. Левую ногу обдувал промозглый северный ветер — видимо, пёс разорвал ботинок.

Сколько прошло времени?

Он не мог понять, действительно ли порывы ветра так пронизывают или кости его оголились от плоти. Перед глазами вспыхнула адская картинка: твари преисподней сдирают кожу с его стоп. Двигаться он не мог, кричать — тоже, оставалось только терпеть весь ужас, что навалился на него. После укуса в спину, чуть выше поясницы, боль была такой острой, что перехватывала дыхание. Миша боялся повернуть голову — вдруг правой ноги уже нет. Он заметил лужицу крови, медленно ползущую к его лицу, и тихо захныкал, сам не веря в происходящее. До горла церберы не добрались.

Морфей на мгновение накрыл его тяжёлым одеялом забытья. Но сон тут же подсунул ему то же самое место, тот же холод и тот же ужас — и Миша вновь очнулся в жестокой реальности.

Миша зажмурился и попытался пошевелить пальцами ног, чтобы хоть как-то отвлечься от боли. Но он мучительно не мог найти в мозгу нужный рычаг, отвечающий за движение. Растерявшись, он задрожал и попробовал повернуть правую ногу. Результат был плачевным. Лишь мышца около пятки дала о себе знать — удалось немного вытянуть ступню назад, и только. Однако мальчик увидел в этом добрую волю высших сил и, набравшись терпения, как солдат на учениях, медленно пополз на одних руках в сторону дома. Боль была невыносимой. Он полз и тоненько стонал — так ему казалось, на самом же деле он хрипел почти беззвучно.

Тело онемело, нижняя челюсть не слушалась. Словно рот набили землёй, которую хотелось выплёвывать по кусочку… Но… что это?! Вдруг он услышал невдалеке шум мотора! Воодушевившись близким спасением, мальчик оттолкнулся от земли руками. Не продержавшись и пяти секунд в приподнятом положении, он рухнул обратно в снег. Дрожь в локтях была настолько неуправляемой, что Мише пришлось вытянуть руки вдоль тела, чтобы унять тремор и сердцебиение. Впрочем, надежда погасла почти мгновенно — синий автомобиль ехал по параллельной дороге, откуда в наступающих сумерках водитель не смог бы разглядеть даже совершающееся преступление. В этот решающий миг он не нашёл в себе сил крикнуть и лишь проводил взглядом уходящий автомобиль.

Мальчик замер. Снова очнулся, снова замер. Сон сливался с реальностью. Лежит ли он сейчас на снегу? Кто по нему ползает? Мама… Мама… Мама…

Случилось это пятнадцать лет назад. Мишу нашли наутро. Он пробыл в коме около недели и с тех пор просто лежал, потеряв речь, зрение, способность управлять телом и утратив любые признаки личности. И мама, как ни обнимала его, как ни целовала в лобик, не могла вернуть себе сына, которого потеряла в тот день.

2020

После случая с сыном кузнеца Вера Игнатьевна получила в Заречье новый, негласный статус. Она стала кем-то вроде официального диагноста. Не врача — нет, до врача ей ещё было далеко в глазах здешних жителей. Но, как сказал бы кто-нибудь вроде профессора Грибова, она стала «инструментом первичного установления сомнительного факта».
В переводе с земского канцелярского языка: если у кого-то что-то болит, но боль терпимая, — идти нужно к Вере.
Если боль не терпимая — идти к Евдокии.
Если боль такая, что уже не важно, кто прав, — тут уж, как повезёт.

Забавно, что эта система работала. Как работают плохие мосты, старые паромы и неравные браки: скрипят, но держатся.

Первые недели после спасения прохорова сына к Вере приходили осторожно, как к собаке, которую вчера кормили с рук, а сегодня она вдруг спасла человека и никто не знает, способна ли она теперь укусить.

Вера пыталась выглядеть солидно. Надевала своё единственное строгое платье, которое в Петербурге казалось скучным, а здесь выглядело как вызов местной флоре, фауне и социальной иерархии. Платье было серым, добротным, с рукавами, которые вечно задевали склянки на полке. Вера его ненавидела, но оно делало её похожей на того самого человека, которому можно доверить судьбу нарыва.

Первым за неделю пришёл мужик по имени Митрофан. Мужик был настолько широкий, что, казалось, он занимает в избе два места сразу: своё и чьё-то ещё.

Он снял шапку, мучительно долго топтался у порога, оставляя большие, как ладони, комья земли, и сказал:

— У меня, Вера Игнатьевна… стреляет в пояснице. Вот прям как гвоздем.

Слово «гвоздь» он произнёс ласково, как будто гвоздь был не предметом пытки, а старым товарищем.

Вера усадила его, осторожно, с профессиональной мягкостью, и принялась осматривать.

— Наклонитесь. Теперь выпрямитесь. Согнитесь. Дышите. Не дышите. Дышите снова. Где болит? Здесь?

— Ох ты ж… да…

— Это люмбаго. Острый радикулит. Не смертельно, но неприятно.

Она говорила умеренно торжественно, потому что видела: мужику нравилось присутствовать при произнесении латинских слов.

— Люмбаго… — уважительно повторил Митрофан, словно это был заграничный граф, приехавший посмотреть на местные просторы.

— Вам нужны покой и тепло. Вот мазь. И полежать хотя бы три дня.

Мужик покивал, бережно взял бумажку, посмотрел на неё так, будто сейчас положит за пазуху маленькую икону, и спросил:

— Значит, точно люмбаго? Не грыжа?

— Точно.

— Спасибо, барышня. Умная вы.

И ушёл.

Через три минуты Вера увидела в окно, как он идёт в сторону дома бабки Евдокии.

— Я училась семь лет, — произнесла она вслух термометру, который вытирала спиртом, — чтобы быть бесплатным справочником для бабки Евдокии.

Термометр дипломатично промолчал. Термометры вообще молчаливый народ. Не жалуются, не хвастают, не пересказывают сплетни.

Игнат вошёл, как обычно, без стука, с вёдром льда или дров — это зависело от погоды, его настроения и расписания деревни.

— Игнат, — спросила Вера, — почему они все так?

Игнат не отвечал сразу. Он колол лёд у крыльца. Это было его способом думать. Одни люди ходят по комнате. Другие хмурят лоб. Игнат колол лёд.

— Потому что ты говоришь правду, которую не хочется слышать, — наконец произнёс он.

— Правду?

— Правду. Ты говоришь: «надо вскрывать, будет больно». Евдокия говорит: «попей отварчик, будет невредно». Люди любят, когда всё проходит само.

Вера вздохнула. Игнат продолжил:

— И ещё. Евдокия дорого берёт. А ты — бесплатно. Вот и всё.

— Спасибо, — сказала Вера, — утешила.

Игнат пожал плечами. Он не умел утешать. Он умел колоть лёд.

Через пару дней к Вере пришёл мужик с опухшей рукой. Вера мгновенно распознала: абсцесс.

— Надо вскрывать, чистить, — объяснила она. — Иначе заражение.

— Ага, — сказал мужик, глубоко задумался и ушёл… к Евдокии.

Вера некоторое время стояла, глядя в пустую дверь, как человек, который только что сказал важную фразу в пустоту, а потом понял, что вообще-то разговаривал сам с собой.

Она решила: пора навестить Евдокию. Как дипломат. Или как санитарная инспекция. Или как женщина, которой пора понять, с чем именно она тут конкурирует.

Евдокия жила в маленькой избёнке, похожей на переросший курятник. Запах стоял терпкий — смесь сушёных трав, старости и чего-то третьего, неопределимого, но явно оккультного.

Мальчик, худой как осиновый листок, лежал на лавке. Рахит — это было видно даже после пяти секунд. Но Евдокия его обтирала росой и читала что-то очень старое и очень неграмотное.

— Ему нужен рыбий жир и солнце, — сказала Вера.

— Ему нужен покой и молитва, — ответила Евдокия без злобы, но с уверенностью каменной стены.

И всё село верило ей больше.

Статистика за месяц оказалась удивительно стабильной: девять из десяти пациентов приходили не лечиться. Они приходили удостовериться.

К примеру, приходил худой мужик с невероятно длинной шеей. Казалось, шея сама по себе является отдельной личностью и имеет собственное мнение о погоде.

— Вот тут дергает, — говорил он, показывая на место, где шея переходила в спину.
Вера смотрела, слушала, щупала.

— Миозит. Вам нужно тепло и отдых.

— Миозит… — повторял мужик благоговейно, как будто это была фамилия голландского художника.

Он благодарил, кланялся и уходил. Прямо к Евдокии.

Там он говорил:

— Лечи миозит, бабка. Доктор сказала.

— А-а-а, миозит… — говорила Евдокия. — Это сглаз. От соседки.

Мужик кивал. И процесс лечения шёл своим чередом.

Но был тот самый десятый. Один из таких — Сенька-конокрад. То есть, он не крал, но выглядел подозрительно.

Сенька рубил дрова и умудрился с размаху рубануть себе по голени. Зрелище было впечатляющее: кровь, снег, сена немного, потому что тут всё всегда смешано с сеном.

Его принесли к Вере. Один из мужиков сказал:

— До Евдокии ему не дойти. Отдаём вам. Вы ближе.

Это было странное доверие. Доверие по географическому принципу.

Вера кричала:

— Держать! Кипяток! Спирт! Не пить, дурак, на рану лить!

Шила она быстро, точно, как портниха, только по живому. Сенька орал так, что окна дрожали. Игнат держал его ногу, как держат дикую козу.

Когда всё было кончено, Вера тихо сказала:

— Доверься мне. Тело помнит, как быть здоровым. Я лишь напомню ему. А теперь спать.

И Сенька, на удивление, послушался.

Через неделю он уже ходил. Хромал, конечно. Но ходил. И рассказывал всем, что Вера «шьёт плоть, как новую рубаху». Так и сказал: «шьёт». Ему поверили.

Слухи поползли.

Слухи — это в Заречье главный транспорт. Ноги у них быстрые, память плохая, зато характер упрямый.

Теперь к Вере стали приходить и по делу.

Пришла молодая баба с маститом. Краснела, словно у неё случился роман с собственной грудью, но показала. Вера вскрыла, вычистила. Баба оставила пирог с капустой.

— Не возьму, — сказала Вера, но Игнат остановил её.

— Возьмите, — сказал он. — Это не плата. Это признание.

Так Вера узнала, что признание в Заречье выражается капустой.

Пирог она ела вечером, при свете керосинки. Пирог был вкусный. Даже удивительно вкусный. И в этот момент Вера впервые почувствовала, что её работа не исчезает в пустоте, как в Петербурге, где любая заслуга утопала в бюрократии.

Ночь была холодной, ровной. Река шумела, как старая мельница. Вера сидела и думала, что всё же что-то начинает меняться. Она ест пирог. Кто-то выздоровел. Кто-то поверил. Это маленькие победы, но они её.

В два часа ночи — набат.

Не звон. А именно набат — лязгающий, отчаянный.

Вера выскочила так быстро, что выглядела, как человек, которого разбудили на экзамен, где он даже предмета не знает.

Игнат уже мчался, застёгивая тулуп.

— Что случилось?!

— Усадьба! Помещик горит!

Слово «горит» он произнёс так, будто речь шла о ком-то, кто сам виноват. Впрочем, Фёдор Фёдорович, помещик, и правда был человеком, способным довести до пожара даже снег.

Дом горел яростно. Не так, как горят случайные сараи. Нет, это был пожарище с амбициями. Огонь ревел, выбрасывая наружу длинные языки — так кричит артист, которому наконец дали сцену.

Вера с Игнатом добежали первыми.

Там уже толпились мужики. Они пытались тушить огонь, но делали это так, будто соревновались, кто больше обольёт себя водой.

Фёдор Фёдорович стоял на лужайке, в исподнем, и ругался. Он ругался не из-за боли — он ругался от оскорбления. Его дом, его гордость, его фамильные скрипки, картины, серебро — всё это вдруг, без спроса, решило превратиться в уголь.

— Господи! — причитала жена помещика, лежащая рядом на траве, в полусознании. Её лицо было пепельно-серым.

Дети плакали. Слуги кашляли и падали от дыма.

Вера сразу опустилась на колени рядом с женой помещика.

— Игнат! Одеяла! Нельзя переохлаждения!

— Есть.

Игнат побежал. Он всегда знал, куда бежать.

Вера вколола жене помещика морфий, проверила дыхание, закрыла ей глаза ладонью — не чтобы закрыть, а чтобы заставить дышать ровнее. Иногда ладонь помогает лучше молитвы.

Помещик, увидев её, осёкся. В его голосе не было привычного презрения.

— Доктор! Спасите моего сына!

Сын лежал неподалёку. Лицо — будто облезло. Кожа волдырями, руки распухшие. Он стонал тихо, но страшно. Стон был не от боли — от страха.

Вера не сказала помещику ни слова. Она уже работала.

— Игнат. Спирт. Чистый холст. Намочить. Держать ровно.

Она накладывала повязки, считала дыхание, проверяла реакцию зрачков. Она перемещалась от одного к другому без резких движений — так передвигаются те, кто знает, что их спокойствие — это единственное, что удерживает мир от распада.

Бабка Евдокия стояла рядом и причитала:

— Это кара за гордыню! Только святая вода поможет!

Фёдор Фёдорович, который ещё утром мог высмеять любую женщину-врача, теперь хватался за руки Веры, как утопающий.

И всё Заречье смотрело.

Они видели огонь, дым, смерть и Веру посреди всего этого. Она не кричала. Не молилась. Не обещала. Она лечила.

И в этот момент они увидели её такой, какой она была все эти недели — профессиональной, усталой, упёртой, но настоящей.

Когда огонь начал стихать, когда первые спасённые задышали ровнее, когда сын помещика перестал стонать так отчаянно, — Фёдор Фёдорович опустился на колени.

Перед Верой.

— Спасибо… доктор…

Слово «доктор» он произнёс как-то неловко, по-новому. У него оно получилось, как у человека, впервые пробующего мороженое: странно, но понравилось.

Когда всё закончилось и Вера наконец смогла отойти на шаг, она присела на поваленное бревно. Руки дрожали. Не от страха — от перенапряжения. Она смотрела на реку, на огоньки, на тени людей — и впервые за месяц почувствовала не одиночество, а усталое, но настоящее присутствие.

Игнат сел рядом. Он не говорил «молодец». Не говорил «вы спасли их». Он просто сидел. И этого было достаточно.

Ближе к рассвету Фёдор Фёдорович подошёл к ней снова. Он был уже в новом халате — старый сгорел.

— Доктор, — сказал он осторожно. — Я… Я в долгу.

Он произнёс это так, будто у слова «долг» был вес в полпуда.

— Мой сын… вы его…

Вера махнула рукой.

— Делайте одеяла суше. Дайте им тёплого питья. Следите за ожогами.

Фёдор Фёдорович кивнул.

Он теперь верил в земство.
И в женщину.

Так Вера стала доктором. Не «той, кто шьёт». Не «той, что с термометром». Не «городской барышней».

А доктором.

Первым настоящим доктором в Заречье.

И когда она возвращалась через мост, который скрипел под весенним ветром, она впервые за всё время улыбнулась.

Небольшой, почти невидимой, но абсолютно настоящей улыбкой человека, который наконец понял: его место — здесь.

Даже если здесь всё ещё предпочитают лечить миозит сглазом.

Гадать резко перехотелось.

— Раздевайся! — приказала Рада.

Вообще она просто сказала, но ничем иным, кроме приказа, эти слова не воспринимались. Из особых примет в Раде было около центнера веса и бездонные карие глаза. Их просто невозможно было ослушаться.

— Мне, наверное, пора, — промямлил я, пятясь к двери.

Рада была явно из тех женщин, что и в горящую избу войдет, предварительно её и подпалив, и коня на скаку остановит... чтоб спиздить, разумеется.

— Трусы снимай, сказала!

Трусов на мне, допустим, не было, но ей этого знать совсем не обязательно.

— Чьи? — спросил я, прикидываясь дурачком.

— А ты дерзкий! — шагнула ко мне цыганка. — Люблю таких.

Рада была цыганской баронихой, или как там это у них называется, знатного, в общем рода и положения.

Визит уже стоил мне двадцати штук, и бесценного количества нервных клеток.

— Всё в порядке? — в дверной проем заглянула черная кудрявая голова Кало.

У кого-то может всё и было в порядке, но точно не у меня.

— Хочет весь наш табор перетрахать, — кивнула в мою сторону Рада.

— Карты так сказали? — нахмурившись, спросил Кало.

— Его рот так сказал! — перебила Рада.

Кало почернел еще сильнее, хотя куда уж больше.

— Не весь, — возмутился я, — только женщин. Тебе не грозит, расслабься.

Но Кало как будто бы не расслабился, а наоборот, напрягся.

Он выкрикнул что-то на цыганском, явно не хвалу небесам, и я услышал за дверью какое-то движение. По всем приметам, к гадалке не ходи, меня собирались наказать.

И всё вроде бы было хорошо, но беглый анализ ситуации говорил, что цель моя так и осталась не достигнутой.

— Слушай, — обратился я к Раде, — прокляни меня, а?

— Чего?! — опешила она.

Я на всякий случай сделал приставной шаг подальше от двери, за которой раздался топот по меньшей мере четырех ног. Очевидно, именно тех, которые вскорости будут меня пинать.

— Прокляни, говорю, — начал терять терпение я, но она словно отупела и не произнесла ни слова, только щурилась, как на солнце, и даже прислонила ладонь козырьком к бровям. Я, конечно, был красив, но не так, чтобы ослепительно.

В комнату ворвались еще двое, один высокий в шелковой рубахе, второй коренастый в кожанке и с плетью в руке. Ладно, ребята, кажется, в вашем Ромэне назревает антракт. Я бросился к столу и схватил лежащие перед Радой деньги. Мои, вообще-то деньги, четыре хрустящих пятитысячных купюры, которые цыганка оплошно не спрятала за пазуху. Чтоб подстраховаться, я выхватил из ее руки карты и попытался порвать, сколько успел, а потом бросился к окну.

Воздух разрезал хлесткий удар плети, и ногу обожгла боль. Я вывалился в предусмотрительно открытое окно, прокатился по жестяному козырьку, и шлёпнулся в грязь. Нога горела огнем, этот сукин сын знал свое дело. Сначала на четвереньки, потом на колено, и вот я уже на ногах.

Оглянулся — три широких морды в окне, для четвертой, женской, просто не хватило места. Но зато я услышал, как она проклинала меня, что есть сил. И улыбался.

Чумазая девочка лет десяти играла с грязью неподалеку, а вокруг нее гарцевал на палке юный хоббихорсер, такой же чумазый семилетка. Они оставили свои занятия и с любопытством уставились на меня. Я улыбнулся через боль и бросил в их сторону одну пятерку.

Оба рванули за деньгой, мальчик оказался чуть проворнее — на лошади всё-таки, но девочка схватила его за край рубахи и отшвырнула в канаву, довольная сжала в руке купюру, опасливо озираясь.

Морды в окне исчезли, а значит, сейчас они появятся в дверях. Я запрыгнул на мопед — хорошо хоть не спиздили за эти пятнадцать минут — и рванул через поле прочь.

Проклятия в спину не прекращались, но быстро стихли. Встречный ветер от души кормил меня изморосью, ногу чертовски жгло, но я улыбался, как дурак, во всё уцелевшее лицо.


Саня умер в марте — глиобластома. Ему давали шесть месяцев, он прожил год. Саню я знал с яслей, на таких обычно и держится весь этот грёбаный мир. А ведь он даже не успел жениться.

Когда поставили диагноз, Саня, насмотревшись западных фильмов, составил список. Не успел и половины, и заставил меня торжественно поклясться завершить его.

«Кинуть цыганку на деньги и быть проклятым ей». Вычёркиваю. Осталось всего пять. Листаю, что там дальше?

«Посрать во время прыжка с парашютом». Вот больной ублюдок!

Вбиваю в строку поиска: «Аэроклубы Воронежа».