Серия «Повесть «До заката»»

Она вошла. Шаги ее были беззвучными по линолеуму. Подошла сначала к койке Ани. Поправила безупречно заправленное одеяло. Потом подошла к креслу Макса. Осторожно, почти благоговейно, подняла с пола упавший край одеяла, сложила его аккуратно и положила на сиденье. Ее взгляд скользнул вверх, к потолку над бывшей койкой Ани. Там, среди детских каракуль и вымышленных созвездий – «Одноногий пират», «Тошнотворная» – сияла, обведенная золотом, «Наша» звезда. Сестра Мария смотрела на нее долго, губы ее чуть шевелились. Не в молитве сейчас, а в каком-то безмолвном диалоге с ушедшими. Потом она медленно, с усилием, словно шторы были невероятно тяжелыми, задернула их. Резкий солнечный луч погас, комната погрузилась в мягкий, приглушенный полумрак. Последний акт. Занавес закрыт.

В холле хосписа, у окна, выходящего не в сад, а на улицу, сидели Ольга и Дмитрий. Они держались за руки так крепко, что костяшки пальцев побелели. Лица были серыми, изможденными, глаза – опухшими и пустыми, как выжженные впадины. Но в этой пустоте, в этой бездонной пропасти горя, было что-то еще. Не покой – до него было бесконечно далеко. А странная, неуместная, почти предательская благодарность. За последний месяц. За тот светлый день. За смех у окна. За звезду на потолке. За то, что они не были одиноки в конце. За то, что ушли вместе, держась за руки, в тишине и покое, в которых сама болезнь им так яростно отказывала.

Дмитрий прошептал охрипшим голосом:

— Они… ушли. Вместе.

Ольга кивнула, сжимая его руку еще сильнее, глядя в окно:

— Вместе. Он не оставил ее. И она его…

На столике рядом с ними лежала небольшая папка из плотной бумаги. Ее принесла Сестра Мария, молча, лишь прикоснувшись к плечу Ольги. Внутри было несколько листков, сложенных конвертиками. На одном – корявым, колючим мальчишечьим почерком: «Ане. Открой, когда…». На другом – тонким, дрожащим, но старательным: «Максу. Если вдруг…». Их письма в несуществующее будущее.

Под папкой во весь стол лежал рисунок. Темно-синее звездное небо. Аккуратно нарисованная Аней «Их» с Максом звезда. Яркая, с золотым контуром. Внизу, ее рукой: «Наша. Светит всегда».

Ольга осторожно прикоснулась к рисунку. Не к изображению звезды, а к надписи. Ее палец дрожал. Благодарность смешалась с новой волной боли, такой острой, что перехватило дыхание. Но она не заплакала. Она обещала.

За окном хосписа кипела обычная жизнь. Шумела улица, полная машин. Женщина с авоськами торопливо переходила дорогу. Два школьника, смеясь, кидали снежки. Где-то гудела сигнализация. Солнце освещало почти прозрачные зимние деревья. Мир, огромный, равнодушный и вечно движущийся вперед, не заметил, что в маленьком «Доме Солнца» погасли две яркие, хрупкие искры.

Где-то далеко, в бездонной черноте космоса, плыла звезда. Не их выдуманная «Наша», а настоящая. Та самая, на которую они смотрели в сквере в вечер их побега, когда ели мороженое и говорили о свете, который идет так долго. Ее свет, выпущенный годы, десятилетия, а может, и столетия назад, только в это самое утро, преодолев немыслимые расстояния, достиг Земли. Невидимая глазу в ярком утреннем небе, эта искра древнего огня все же была здесь. Частица далекого солнца, свидетеля их короткого счастья и их тихого ухода, наконец коснулась планеты.

Пустые кровати стояли в полумраке задернутых штор. Родители сидели, сжимая в руках хрупкий рисунок звезды и нераспечатанные письма в несуществующее будущее. За окном шумел город. А в бездонной вселенной, незримо, на планету падала звездная пыль – вечная, холодная и прекрасная, как память о любви, которая, в своем странном, непостижимом свете, оказалась длиннее самой жизни.

Он не шевельнулся. Не позвал. Не вскрикнул. Знание пришло к нему не как удар, а как тихое, непреложное откровение. Оно уже жило в нем с того самого странно светлого утра, с момента, когда боль отпустила. Теперь оно просто заняло свое место.

Ее дыхание остановилось. Совсем. Тишина обрушилась с новой, окончательной силой. Вес ее головы на плече остался прежним, но что-то неуловимое ушло – жизненная вибрация, тот самый неуловимый свет, который отличает живое от неживого. Рука в его руке стала просто рукой.

Макс медленно поднял голову. Он осторожно, чтобы не потревожить ее покой, отстранился, глядя на ее лицо в полумраке, слабо освещенное отблеском ночника. Оно было удивительно спокойным. Без тени страдания, без гримасы боли. Почти улыбающимся. Как будто она видела что-то прекрасное во сне и просто осталась там.

Он долго смотрел. Время потеряло смысл. Он смотрел в окно. За стеклом царила глубокая ночь. Городские огни где-то вдалеке мерцали холодными точками. Ни звезд, ни луны – только бархатная чернота. Его собственная боль, загнанная глубоко внутрь этим невероятным днем и этой тишиной, вдруг напомнила о себе – не криком, а глубоким, ноющим эхом в костях, в позвоночнике. Но это было где-то далеко. Не важно.

Он взял ее руку. Она была еще теплой. Он поднес ее к своим губам, коснулся костяшек пальцев легким, почти невесомым поцелуем. Потом медленно, с бесконечной нежностью, положил ее ладонью вниз себе на грудь, поверх сердца. Его рука прикрыла ее сверху, как бы удерживая этот последний дар близости.

— Подожди… минутку… Анечка… Я… сейчас…

Он наклонился вперед, превозмогая тупую волну боли, накрывшую спину, и коснулся губами ее лба. Кожа была прохладной, гладкой, как фарфор. В этом прикосновении была вся нежность, вся ярость, вся безнадежность и вся бесконечность их короткой, вечной любви.

Потом он откинулся на спинку кресла. Его рука по-прежнему лежала поверх ее руки, прижатой к его груди. Где под ладонью билось его собственное, уставшее сердце. Он нашел ее взгляд в темноте – хотя ее глаза были закрыты, он знал, что она здесь, в этой последней точке их совместного пути. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя тишину комнаты, запах лекарств и едва уловимый аромат ее волос. Потом закрыл глаза. Не чтобы спать. Чтобы увидеть «Их» звезду. Яркую, нерушимую, зовущую в бесконечность космоса, о котором он так любил говорить. Он сосредоточился на ее свете, воображаемом, но ярче реального. Он почувствовал, как боль окончательно отступает, растворяясь в этом свете. Как легко становится дышать. Как границы тела стираются.

В дверь тихо постучали. Потом она беззвучно приоткрылась. Сестра Мария, с фонариком в руке, прикрытым ладонью, чтобы не будить спящих, осторожно заглянула в палату. Ее взгляд скользнул к креслу у окна. Она увидела силуэты: Аня, склонившаяся на плечо Макса, и Макс, откинувшийся назад, его рука лежит на ее руке, прижатой к его груди. Картина странного, трогательного покоя.

Сестра Мария сделала шаг внутрь, намереваясь тихо проверить пульс, состояние. Ее движения были выверенными, осторожными. Но что-то в этой тишине, в абсолютной неподвижности фигур, заставило ее замереть. Она подошла ближе. Свет фонарика, все еще приглушенный, упал на лицо Ани – мирное, бледное. Потом на лицо Макса. Оно тоже было спокойным. Слишком спокойным.

Она инстинктивно поднесла пальцы к запястью Ани. Ничего. Только прохлада кожи. Потом, с замирающим сердцем, осторожно прикоснулась к шее Макса, ища пульс. Ничего. Абсолютная тишина под кожей. Ни трепета, ни биения. Его рука, лежавшая поверх руки Ани, была тяжелой, безжизненной.

Сестра Мария отдернула руку, прижав ладонь ко рту. Не для крика. Чтобы заглушить внезапный, беззвучный стон, вырвавшийся из груди. Она стояла так несколько мгновений, глядя на них. На двух подростков, ушедших из жизни тихо, почти одновременно, держась за руки, в кресле у окна, за которым горел последний огонек в окне соседнего корпуса хосписа. Этот огонек вдруг погас. Как будто кто-то выключил последнюю звезду в их маленькой, темной вселенной.

Тишина после этого погасшего света стала абсолютной. Вселенской. Сестра Мария не позвала никого сразу. Она медленно опустилась на колени рядом с креслом, скрестив руки на груди. Ее губы шептали беззвучную молитву, а по щекам текли слезы – не только горя, но и смирения перед этой странной, трагической, почти святой красотой их совместного ухода. Без суеты, без криков, почти мирно. В темноте, где только что погас последний свет.

— Легче. Не болит. Совсем. Посади меня, пожалуйста. К окну.

Ольга замерла. Легче? Не болит? После кошмара последних дней? Сердце ее бешено заколотилось – не от радости, а от леденящего предчувствия. Но она не смела противиться. Дмитрий, дремавший в кресле, мгновенно проснулся, услышав голос дочери. Вместе они, осторожно, как драгоценный хрусталь, подняли Аню, подоткнули подушки, усадили ее у большого окна, выходящего в сад. Солнечный луч, пробившийся сквозь облака, упал прямо на ее худенькие колени, согревая их.

В дверях показалась Сестра Мария. Увидев Аню сидящей, с ясным взглядом, ее опытное лицо на мгновение исказилось не столько удивлением, сколько глубокой, мгновенно скрытой печалью. Она знала. Знакомый знак.

— Доброе утро, солнышко. Вижу, силы вернулись?

Аня кивнула, слабо улыбаясь.

— Да, Мария. Очень. Можно Макса?

Макса привезли через несколько минут. Он выглядел бледным, изможденным, но боль в его глазах отступила, уступив место сонному изумлению. Его коляску подкатили вплотную к креслу Ани.

— Ань? Ты как?

Аня протянула к нему руку.

— Хорошо. Не болит. И тебе легче?

Макс взял ее руку, ощущая неожиданную теплоту и силу в ее пальцах.

— Да... Странно... Как будто отпустило.

День потек по какому-то иному руслу. Невероятно светлому, тихому, наполненному странным покоем. Они сидели у окна, глядя на безмолвный сад. Аня попросила воды – не с ложки, а сама сделала несколько глотков из стакана. Потом попросила фруктовое пюре – и съела почти всю баночку, к немому изумлению Ольги.

— Помнишь, как ты в первый раз проехал мимо? Нахмуренный, в наушниках... Я подумала: «Вот колючка».

Макс усмехнулся, настоящей, не горькой усмешкой.

— А я подумал: «Еще одна розовая мечтательница. Надолго ли?» А ты оказалась крепче всех.

— Помнишь наш побег? Мороженое?

— Ты потом три часа мучилась от тошноты, но говорила, что оно того стоило. Самая упрямая.

— А помнишь, как ты показал мне фантомную боль? Сказал, что это как призрак ноги, который все время пинает тебя изнутри? Я тогда чуть не разревелась.

— Зато потом мы придумали наши созвездия.

Они смеялись. Тихо, беззвучно, их плечи тряслись. Смеялись над абсурдом боли, над глупостью больничной еды, над своими страхами, которые сейчас казались такими далекими и маленькими. Родители стояли поодаль, Дмитрий обнял Ольгу за плечи. Они видели свет на лицах детей, слышали их смех – и их сердца разрывались на части от этой внезапной, обманчивой легкости. Они знали, что это означает. Знание лежало тяжелым камнем в груди, но они пытались улыбаться в ответ, ловить этот миг.

Аня вдруг стала серьезной.

— Мама, папа... Не плачьте потом. Ладно? Обещайте.

Ольга ответила, задыхаясь, но глядя ей прямо в глаза.

— Мы постараемся, солнышко.

Дмитрий крепче сжал плечо жены.

— Обещаем, зайка. Не будем.

Аня подняла взгляд над своей кроватью. Их нарисованная карта звездного неба, с самодельными созвездиями, была немного поблекшей.

Макс взглянул на звезду, потом на Аню.

— Самая яркая. Как и положено.

Вечер наступал мягко. Солнце клонилось к закату, окрашивая комнату в теплые, медовые тона. Аня зевнула, по-детски широко.

— Я устала, Макс. Но... хорошо устала.

— Тогда отдыхай. Я тут.

— Ты же не уйдешь?

— Никуда. Подвинься чуток.

Он осторожно пристроился на инвалидном кресле вплотную к кровати, насколько позволяло пространство. Она нашла удобное место у него на плече, уткнувшись щекой в мягкую ткань его кофты. Он обнял ее за плечи, чувствуя под рукой острые лопатки, хрупкость.

— Я не боюсь, Макс. А ты? — прошептала Аня в полусне.

Макс прижался щекой к ее волосам, вдыхая знакомый, слабый запах лекарств и детского шампуня.

— Со мной? Ни капли. Это как полет к звездам. Как мы мечтали.

— Да... К нашей звезде... Она светит...

Ее дыхание стало ровным, глубоким. Совсем не таким, как в последние дни – прерывистым, хрипящим. Оно было спокойным, как у спящего ребенка. Вес ее головы на его плече был легким, почти неощутимым. Макс не двигался. Он смотрел в окно, где последние лучи солнца догорали на горизонте, окрашивая край неба в цвет расплавленного золота. Потом золото сменилось нежным сиреневым, потом глубоким индиго. В саду окончательно стемнело. В комнате было тихо. Только их дыхание – его чуть более частое от напряжения и волнения, ее – ровное, безмятежное.

Ольга и Дмитрий стояли в дверях, не смея войти, не смея пошевелиться. Сестра Мария заглянула, увидела картину – Аня, уснувшая на плече у Макса в его кресле, оба в ореоле закатного света, сменившегося вечерними сумерками – и молча отступила, приложив руку к сердцу. В ее глазах стояли слезы – не только горя, но и какой-то странной, щемящей благодарности за этот совершенный, тихий миг покоя.

Макс сидел неподвижно. Он чувствовал тепло ее щеки сквозь ткань, слышал ее дыхание. Он смотрел в темнеющее небо за окном, туда, где должна была быть их нарисованная звезда, и мысленно видел ее – яркую, нерушимую, вечную. «Их». Боль куда-то ушла, растворилась в этом невероятном покое. Было только тепло ее тела рядом, тишина, наступающая ночь и ощущение странной завершенности. Как будто последний кусочек пазла встал на свое место. Он закрыл глаза, просто слушая ее дыхание, чувствуя ее присутствие, зная, что в эту минуту они достигли края своей вселенной – и она была прекрасна.

Макс узнал о новых метастазах почти случайно, подслушав разговор врача с психологом Ириной у поста медсестер. «В позвоночнике, легких… Быстро…» Больше он не слышал, резко развернул коляску и уехал в сад. Но не плакал. Его лицо стало каменным, еще более замкнутым. Он сидел, уставившись в одну точку, пока его не накрыла собственная, знакомая волна боли – острой, костной, с отголоском фантома в отсутствующей ноге. Он стиснул зубы, впиваясь ногтями в подлокотники кресла, пока боль не отпустила, оставив после себя липкий холодный пот и полное истощение.

Теперь он почти не вставал с коляски. Его мир сузился до расстояния между его комнатой и Аниной. Он подъезжал к ее кровати и замирал. Его «Железный Денди», протез, стоял прислоненным к стене в углу – символ былой, хотя и ограниченной, подвижности, теперь ставший ненужным грузом.

Их общение превратилось в молчаливый ритуал. Макс подкатывал, ловил ее слабый, мутный взгляд. Иногда она едва заметно улыбалась уголками губ. Он брал ее руку – такую тонкую, почти прозрачную, с выступающими синеватыми венами. Его собственная рука, обычно сильная и цепкая, теперь казалась огромной и неуклюжей на ее хрупкой кисти. Он просто держал. Иногда осторожно проводил большим пальцем по ее костяшкам. Слова были лишними. Все, что можно было сказать – о страхе, о любви, о несправедливости, о звездах, которые они больше не видели вместе – все это жило в этом прикосновении, в их взглядах, которые находили друг друга сквозь туман боли и морфина.

Разговоры, если и были, то короткие, обрывистые.

— Холодно… — шепнула Аня.

— Лучше? — Макс подтягивал край одеяла.

— Ты… тут?

— Тут. Всегда, — Макс слегка сжимал ее пальцы.

Или в другой раз:

— Больно?

— Да… Но… терпимо. С тобой… терпимо.

Ольга и Дмитрий дежурили поочередно. Ольга, обычно собранная, теперь выглядела разбитой. Она бесшумно двигалась по палате – поправляла подушку, смачивала Ане губы, гладила дочь по голове. Ее глаза были красными и пустыми. Дмитрий сидел, сгорбившись, на стуле у окна. Он смотрел в одну точку за стеклом, но не видел ничего. Его кулаки были сжаты, челюсть напряжена. Он чувствовал себя абсолютно беспомощным, а его мир, и без того сузившийся до стен хосписа, теперь сжался до размеров дочкиной кровати и ее прерывистого дыхания. Иногда он вставал и выходил в коридор, чтобы пройтись быстрыми шагами, сжимая виски, пытаясь заглушить вопль отчаяния внутри.

Мама Макса не приезжала. Он говорил о ней скупо, с горькой усмешкой: «Не выдержала моего вида. У нее своя жизнь.» Эта горечь теперь тоже утонула в общей апатии. Он был один. Кроме нее. Кроме Ани.

Персонал хосписа работал в режиме тихой готовности. Сестра Мария заходила чаще, ее движения были еще более мягкими, взгляд – полным немого сочувствия. Она проверяла капельницы, меняла положения Ани, чтобы избежать пролежней, шептала что-то успокаивающее. Врач Андрей Петрович говорил с родителями тихо, сдержанно, корректируя обезболивание, его профессиональная сдержанность не могла скрыть тяжести в глазах. Психолог Ирина подходила и к Ане, и к Максу, и к родителям, но ее слова сейчас казались далекими, как будто звучащими из-за толстого стекла. Нужны были не слова, а просто присутствие. Тишина. И умение ждать.

Однажды вечером, когда боль на мгновение отступила, Аня проснулась чуть более ясной. Лунный свет серебрил край ее одеяла. Макс сидел рядом, его голова склонилась, он дремал, но его рука по-прежнему держала ее.

— Макс… — позвала Аня едва слышно.

— Я тут. Что? — мгновенно встрепенулся Макс.

— Свет… Хочу… свет…

Она слабо кивнула в сторону ночника. Макс потянулся, щелкнул выключателем. Мягкий свет залил угол комнаты.

— Нет… Тот… наш…

Она с усилием указала взглядом на тумбочку. Там, среди баночек с кремом и салфеток, лежал маленький, старый фонарик. Макс достал его. Батарейка была почти севшая, свет тусклым, желтоватым.

— Вот. Смотри.

Он направил луч на потолок. Тусклое, дрожащее пятно замерло на белой поверхности. Он навел фонарь на их карту звездного неба.

— «Наша»… Видишь? — едва заметная улыбка тронула анины губы.

— Вижу. Яркая. Самая яркая.

Он водил фонариком по их карте звездного неба, рисуя неуклюжие круги, пытаясь найти их нарисованные созвездия в темноте. Аня следила за дрожащим светом. Ее дыхание было поверхностным, как у птенца.

— Вот «Одноногий пират»… Вот «Тошнотворная»… А вон там… вон «Наша» должна быть…

Луч остановился на пустом месте над ее кроватью, где когда-то был нарисован их символ.

— Там… Она всегда там… Ты же… видишь?

— Вижу, Ань. Я вижу. Ясно вижу. — Макс крепко сжал ее руку.

Фонарик выскользнул из его ослабевшей руки и упал на пол. В палате снова остался только тусклый свет ночника и лунная полоса на полу. Аня уже снова дремала, ее пальцы чуть разжались. Макс не двигался. Он сидел, глядя на ее лицо в полумраке, слушая ее прерывистое, хрупкое дыхание. Боль в его спине нарастала, тупая и неумолимая, но он не обращал на нее внимания. В этой тишине, в этом затишье перед неизбежным, было только одно важное дело – быть здесь. Держать руку. Ждать. И видеть их звезду, даже когда ее никто, кроме них, уже не видел. За окном медленно гасла последняя полоска заката, окрашивая небо черно-синий цвет. В хосписе стояла тишина. Глубокая, тягучая, полная немой боли и немой любви.

– Давай... создадим свою вселенную? – шепот Ани был еле слышен, но полон странной силы.

Макс поднял голову, прищурился.

– Где? На потолке? – спросил он без тени насмешки, скорее с интересом.

– Да. Или... на большом листе. Нашу вселенную. Такую, как мы хотим.

Сестра Мария, узнав об их идее, вздохнула. Но на этот раз не стала ругаться. Она принесла огромный рулон плотной бумаги, набор детских гуашевых красок (ярких, почти ядовитых), кисти разной толщины и даже блестки. Ее жест был красноречив: творите, пока можете.

Бумагу прикрепили к стене над Аниной кроватью, чтобы она могла лежа видеть свое творение. Процесс был медленным, мучительным, прерываемым приступами слабости, тошноты у Ани и внезапными вспышками боли у Макса. Но он стал их священным ритуалом. Их «медовым месяцем», растянутым на дни, наполненным краской, шепотом и смехом, который чаще был просто сдавленным выдохом.

Аня лежала, прося Макса: «Сюда... синюю. Нет, темнее. Как ночь над сквером». Она указывала дрожащим пальцем, а Макс, стоя на одной ноге, опираясь на костыль или спинку стула (протез был слишком неудобен для таких маневров), наносил размашистые мазки густого ультрамарина. Его лицо сосредоточенно морщилось от усилия держать равновесие и контролировать дрожь в руке.

Потом появились звезды. Сначала Аня пыталась рисовать их сама, но кисть вываливалась из ослабевших пальцев. Тогда Макс брал тонкую кисть, макал в белую или серебряную краску, а Аня тыкала пальцем в место на «небе»:

— Здесь! Яркая! Как Вега... нет, ярче!

И он ставил точку. Потом желтую. Потом красноватую. Они создавали созвездия, не имеющие ничего общего с реальными картами. Это были их созвездия.

– Вот это... – Аня указала на хаотичный росчерк из точек, который Макс назвал «калякой-малякой». – Это «Тошнотворная». Потому что она вертится, как у меня вчера после мороженого.

– Гениально, – фыркнул Макс, добавляя к «Тошнотворной» еще одну особенно яркую точку – «Звезду Мороженого».

– А это? – он нарисовал странный зигзаг.

– «Звезда Одноногого Пирата», – не задумываясь, ответила Аня. – Потому что она острая и непредсказуемая, как ты.

Макс замер, потом громко, хрипло рассмеялся – редким, настоящим смехом.

– «Одноногого Пирата»... Ладно. Заслужила. – И он с гордостью подписал ее кривыми буквами.

Они нарисовали «Созвездие Зеленого Супа» (узнаваемое по клубящимся облакам), «Созвездие Морфийного Облака» (размытое фиолетовое пятно с блестками), звезду Сестры Марии (добрый круг с лучиками). И в самом центре, окруженное всеми этими абсурдными, болезненными, но их звездами, появилось новое созвездие – две яркие звезды, очень близко, почти сливающиеся в одну. Рядом Аня дрожащей, но упорной рукой вывела: «НАША».

Пока краска сохла, источая сладковатый запах, пришла пора другого ритуала. Того, о котором они говорили вполголоса, украдкой, боясь спугнуть серьезностью.

– Письма, – прошептала Аня однажды, когда они остались одни, глядя на почти законченную карту.

– Письма, – кивнул Макс.

Он принес два листа бумаги и конверта. Писать было трудно. Физически. Руки не слушались, мысли путались. Но они писали. Не о смерти. Не о боли. Аня писала Максу о том, какой он сильный и смешной, как она рада, что он врезался в ее жизнь, как «чертовски рада», что он здесь с ней. О том, что свет «звезды Одноногого Пирата» она увидит из любой точки Вселенной. Макс писал Ане о ее храбрости, о ее глупых розовых очках, которые он, оказывается, любит. О том, что ее рисунки – лучшее, что он видел. О том, что «Их» звезда – самая яркая на их карте, и она никогда не погаснет.

Они не плакали. Они улыбались. Грустными, мудрыми не по годам улыбками. Письма были короткими, неуклюжими, как их поцелуи. Но в них была вся их любовь. Все их пятнадцать-шестнадцать лет. Вся их вечность.

Они запечатали конверты. Аня лизнула клейкий клапан, Макс прижал его ладонью. На конверте Макса Аня вывела: «Капитану Железному Денди. Вскрыть после достижения Альфы Центавра». На конверте Ани Макс нацарапал: «Главному Художнику Галактики. Вскрыть после открытия новой планеты Суп-без-Зелени».

Куда спрятать? Идею подала Аня. Они аккуратно отогнули нижний угол огромной карты звездного неба, приклеенной к стене. Макс, стараясь не порвать бумагу, сунул оба конверта в образовавшуюся щель между бумагой и стеной. Потом угол аккуратно приклеили обратно скотчем. Их послания в будущее, которого не будет, легли в основу их Вселенной. Секрет, спрятанный на виду.

Карта была закончена. Она висела над койкой Ани – яркая, немного нелепая, бесконечно трогательная. Их личный космос. Их побег от белых стен и боли в мир фантазии и любви. Персонал, заглядывая в палату, замирал на мгновение, глядя на это творение. Сестра Мария смахивала слезу. Доктор Андрей Петрович молча кивал.

Их «медовый месяц» продолжался в этих тихих вечерах. Когда Аня могла сидеть, Макс подкатывал вплотную, и они просто смотрели на свою Карту, сплетая пальцы. Когда она лежала, он садился на краешек кровати, и она клала свою тонкую руку ему на здоровое бедро. Они шептались о звездах, о глупостях, о вкусе ванильного мороженого. Обменивались короткими, нежными поцелуями – в щеку, в лоб, в уголок губ. Каждое прикосновение, каждое слово, каждый совместный вздох был драгоценным камнем в их крошечной, сияющей короне времени. Они не строили планов на завтра. Их вечность была здесь и сейчас, запечатленная в красках на стене и в шепоте между двумя койками. Они творили свою любовь и свое прощание, день за днем, мазок за мазком, слово за словом. Это был самый красивый, самый горький, самый настоящий медовый месяц на свете.

– Надоело что? Дышать? – прошептала она.

– Надоело смотреть на эти стены. На эти дурацкие рыбки. На этот кисель, – он ткнул пальцем в стакан. – Надоело быть заложником. Погнали! На один вечер! На один чертов вечер!

Она слабо покачала головой.

– Макс... Куда? Как? Я... не могу даже сесть нормально.

– А я могу! – Он ударил кулаком по подлокотнику кресла. – Я могу тебя везти. На моей боевой колеснице. Есть план. И... помощник.

Аня приподняла бровь. Помощник? В хосписе единственным человеком, способным на условное нарушение режима, была...

– Сестра Мария? – удивилась Аня.

– Она. Я ее уговорил…

– Чем? Угрожал, что будешь громче стонать?

– Примерно, – в уголке его рта мелькнула знакомая едва уловимая усмешка. – И напомнил, что ты три дня почти ничего не ела и не видела солнца. Что свежий воздух... и все такое. Она долго ругалась. Говорила, что я сумасшедший, что Андрей Петрович меня прибьет... А потом вздохнула и сказала: «Только на час. И чтобы никто не видел. И если станет плохо – сразу назад. Я ничего не видела и не слышала».

В глазах Ани, тусклых от боли и морфия, мелькнула искорка. Слабая, но живая. Побег. Из этой белой, доброй, но страшной тюрьмы. Хоть на час.

– Куда? – спросила она, уже пытаясь приподняться.

– В сквер. Через дорогу. Там лавочки, фонари... и киоск с мороженым.

Операция «Побег» была проведена в сумерках. Сестра Мария, с лицом заговорщика и мученика одновременно, помогла Ане перебраться в кресло-каталку (более легкое и маневренное, чем больничное). Накинула на нее пуховую куртку поверх пижамы, шапку, шарф – только глаза остались. Макс уже ждал у служебного выхода, ведущего в маленький внутренний дворик. На нем была потрепанная куртка, шапка-ушанка, на коленях – плед. Его лицо было напряженно-сосредоточенным.

– Готова, командир? – пробормотал он, цепляя крюк от Аниной каталки за специально приделанный к его коляске ремешок. Получился своеобразный «поезд».

– Готова, – прошептала Аня, чувствуя, как сердце колотится сильнее от страха и предвкушения.

Сестра Мария открыла тяжелую дверь. Резкий, холодный, обжигающе свежий воздух ударил в лицо.

– Час! – строго шепнула она. – Ровно! И чтобы тепло! И ни грамма алкоголя! – Это была их старая шутка, но сейчас она прозвучала серьезно.

– Есть! – отдал честь Макс и резко толкнул колеса.

Их вынесло на пустынную аллею, ведущую к воротам хосписа. Мороз щипал щеки, заставлял дышать мелкими глотками, но это был воздух свободы. Не больничный. Городской, с запахом холода, выхлопов и далекой выпечки. Уличные фонари уже зажглись, отбрасывая длинные тени. Аня втянула воздух полной грудью, забыв на секунду о боли. Макс работал колесами яростно, с каким-то остервенением, его лицо раскраснелось от усилия. Преодолеть небольшой уклон к воротам было непросто с двойным грузом, но он справился. Колеса катились по утоптанному снегу тротуара с приятным хрустом.

И вот они – на другой стороне дороги. Небольшой, засыпанный чистым снегом сквер. Пустые лавочки. Детская горка, похожая на призрака. И сияющий, как маяк, киоск с мороженым. Мороженое? Зимой? Они знали, что мороженое едят летом. Но кроме того они знали, что лета не будет.

– Какое? – спросил Макс, подкатывая к окошку. Голос его дрожал не от холода – от адреналина.

– Ванильное... – выдохнула Аня, глядя на яркие этикетки, как на сокровища. – Два стаканчика?

– Два, – он кивнул и заказал два вафельных стаканчика с пломбиром.

Мороженое было дешевым, сладким до приторности, искусственно-ванильным. И – абсолютно восхитительным. Аня надкусила край. Первый кусочек – холодный, сладкий комок – растаял во рту. Потом волна тошноты. Она закрыла глаза, сглотнула слюну, переждала спазм.

– Ну? – Макс смотрел на нее, не трогая свое мороженое. В его глазах – тревога и надежда.

– Божественно... – прошептала она, открывая глаза. И улыбнулась. Широко, по-настоящему. Вкус детства. Вкус жизни. Она откусила еще один крошечный кусочек. Точно так же. Тошнота отступила, уступив место простому, чистому удовольствию. Макс принялся за свое, с видом победителя.

Они отъехали к дальней лавочке, откуда открывался вид на улицу и высотки вдалеке. Фары машин рисовали световые реки. Окна домов светились желтыми, теплыми квадратами – чьи-то кухни, гостиные, жизни. Макс припарковался рядом с Аней. Они ели мороженое молча, наслаждаясь холодом, сладостью и невероятным ощущением нормальности. Они были просто парнем и девушкой, которые сбежали на свидание зимним вечером, чтобы съесть мороженое в парке. Никаких капельниц, боли, прогнозов. Только они, морозный воздух и огни города.

– Смотри, – Аня кивнула на небо. Сквозь городскую засветку пробивались самые яркие звезды. – Вега?

Макс поднял голову, изучая знакомые узоры.

– Нет, это, кажется, Денеб. Или Альтаир... Тут не разглядишь. Город слепит. – Он доел последний кусочек вафли. – Но где-то там... их свет все равно идет. Сквозь смог, сквозь время...

– Куда он идет? – спросила Аня тихо. – После... после того, как мы его увидели? Куда уходит свет звезд?

Макс задумался. Он смотрел не на небо, а на далекие огни машин, плывущие в темноте.

– Он... просто идет дальше, – сказал он наконец. Голос его был необычно мягким. – Сквозь космос. Может, к другим планетам. Может, к другим звездам. Или просто... в никуда. Но он есть. Он был. Мы его поймали. Вот и все.

Они замолчали. Тошнота снова подкатила к горлу Ани, но она проглотила ее вместе со слюной. Холод начал пробирать сквозь куртку, слабость накатывала волной. Час истекал. Но этот момент – мороженое, холодные щеки, огни города и тихий разговор о звездном свете – был совершенным. Пиком. Вершиной их маленькой, такой хрупкой вселенной.

– Пора? – спросила Аня, уже чувствуя, как силы покидают ее.

– Пора, – кивнул Макс. В его глазах читалась та же усталость, но и удовлетворение. Они сделали это.

Обратный путь был тише и медленнее. Макс двигался осторожнее, экономя силы. Аня полулежала в коляске, укутанная, с закрытыми глазами, но с легкой улыбкой на губах. Сестра Мария ждала их у служебной двери, как ангел-хранитель (или сообщник). Она молча помогла внести Анину коляску, скинула с нее снег.

– Спасибо, – прошептала Аня, когда сестра Мария поправляла ей плед уже в палате.

– Ничего не знаю, – строго сказала сестра, но в уголках ее усталых глаз теплилось что-то теплое. – И мороженого не видела. Спокойной ночи.

Макс проводил Аню до палаты. У порога он остановился. Они смотрели друг на друга. Ни слова не было сказано о боли, о тошноте, о том, что этот побег мог стоить им последних сил. Говорили только глаза. Глазами они сказали: «Мы сделали это. Мы были свободны. Мы ели мороженое. Мы видели огни».

Макс наклонился и быстро, по-мальчишечьи неловко, поцеловал ее в лоб.

– Спокойной ночи, космонавт, – прошептал он.

– Спокойной, пират, – улыбнулась Аня.

Когда дверь палаты закрылась, и Макс покатил к себе, в коридоре из тени вышел доктор Андрей Петрович. Он стоял у окна, смотря в темноту сквера, где еще виднелись следы от колес. Сестра Мария подошла к нему.

– Андрей Петрович, я... – начала она виновато.

Врач поднял руку, останавливая ее. Он не был рассержен. В его обычно сдержанном взгляде читалось глубокое понимание, даже... одобрение?

– Пусть, Мария, – тихо сказал он. – Иногда мороженое – лучший анальгетик. А свежий воздух – сильнейший антидепрессант. Засчитаем как сеанс трудотерапии. – Он повернулся и пошел по коридору, оставив сестру Марию смотреть вслед на следы от колес, ведущие обратно к жизни. Ненадолго, но все же к жизни.

Они виделись меньше. Когда Аню везли на процедуры или в душевую, Макс иногда ждал ее у двери, мрачный и напряженный. Они перекидывались парой слов, их взгляды становились глубже, насыщеннее – в них читалось все, что уже не могли выразить тела: понимание, усталость, страх, и что-то еще, теплое и цепкое, что проросло сквозь асфальт отчаяния.

Однажды, после особенно тяжелой ночи, когда боль не давала уснуть ни Ане, ни Максу (она слышала его сдавленные стоны со стороны коридора), их свела судьба у лифта. Аню везла на перевязку молодая санитарка. Макс ждал лифта в своем кресле, чтобы спуститься на физиотерапию, которую ненавидел, но которая была необходима. Его лицо было искажено гримасой боли и злости. Наушники висели на шее, музыка не играла.

Лифт медленно, с противным скрежетом, поднимался с первого этажа. В коридоре было тихо, только гул вентиляции и тиканье часов на посту медсестры. Санитарка отошла проверить что-то по списку.

Аня лежала на каталке, укрытая тонким пледом. Она повернула голову к Максу. Его боль была почти осязаемой, как электрический разряд в воздухе.

– Как... ты? – прошептала она, с трудом выговаривая слова сквозь наркотический туман.

– Отлично, – выдохнул он сквозь зубы, даже не глядя на нее. – Просто праздник какой-то. Чувствую себя конфеткой.

Она знала этот тон. Броня. За ней – бездна. Лифт застрял между этажами, издал жалобный писк.

– Макс... – она протянула к нему руку из-под пледа. Рука дрожала, была холодной и почти прозрачной.

Он резко повернул голову. Его глаза, темные и горячие от боли и бессонницы, впились в нее. В них было столько отчаяния и ярости, что Аня на мгновение испугалась.

– Черт возьми, Аня! – его голос сорвался, громкий, хриплый, почти крик в тишине коридора. Он схватил колесо кресла так, что костяшки пальцев побелели. – Черт возьми! Я так чертовски... – он задыхался, искал слова, проклиная боль, лифт, болезнь, весь этот несправедливый мир. – Я так чертовски рад, что ты здесь! Понимаешь? Рад! Хотя это... это полный идиотизм! Идиотизм космического масштаба! Здесь! Сейчас! В этой дыре! С этой... этой... – он ткнул кулаком в свою культю, не в силах подобрать слово, которое вместило бы весь ужас его состояния.

Он замолчал, тяжело дыша. Его грудь вздымалась. В глазах, помимо ярости и боли, стояли слезы, которые он отчаянно, по-мальчишечьи, пытался сдержать. Это было не признание в любви в романтическом смысле. Это был крик души, измученной, затравленной, но нашедшей в этой кромешной тьме единственный источник света. И осознание нелепости, жестокости этого дара – найти любовь на краю пропасти. Это было признание в том, что она – его якорь, его путеводная звезда в этом кошмаре, и одновременно проклятие этой любви, обреченной быть такой короткой.

Аня смотрела на него. Наркотический туман на мгновение рассеялся. Она увидела не колючего циника, а мальчика, который так же страшно боится, так же несправедливо обижен, и который держится только за нее. За этот «идиотизм».

Лифт с глухим стуком остановился, двери разъехались. Санитарка торопливо вернулась. Но Аня не отвела взгляда от Макса.

Она собрала все свои крохи сил. Приподнялась на локте, извивающемся от слабости. Ее рука все так же дрожала, когда она дотянулась до его лица. Пальцы коснулись его щеки, шершавой от небритости, горячей и влажной. Он не отпрянул. Он замер, глядя на нее широко раскрытыми глазами, полными немого вопроса и боли.

Аня не сказала ничего. Слова были лишними. Она наклонилась, преодолевая тянущую боль в спине, и мягко, очень нежно, поцеловала его в щеку. Рядом с уголком его губ, который так часто кривился в саркастической усмешке. Поцелуй был легким, как дуновение, теплым, как последний луч солнца. В нем была благодарность, понимание и ответ. Ответ на его крик, на то, что он «чертовски рад».

Она откинулась на подушку, обессиленная. Макс продолжал смотреть на нее. Ярость в его глазах погасла, сменившись чем-то невероятно хрупким и беззащитным. Он быстро провел рукой по лицу, смахивая предательскую влагу и пытаясь вернуть привычную маску.

– Ладно... – прохрипел он, отводя взгляд к открытым дверям лифта. – Поехали уже, а? Задолбало ждать.

Санитарка, делая вид, что ничего не заметила, стала закатывать каталку Ани в лифт. Макс резко дернул рычаг коляски и въехал следом. Двери закрылись. Они ехали молчав тесном металлическом ящике. Плечо Ани почти касалось руки Макса на подлокотнике кресла. Он не убрал ее. Его мизинец дрогнул, почти коснулся края ее пледа. И это крошечное, почти неощутимое прикосновение в грохочущей кабине лифта значило больше, чем любые слова.

Персонал «Дома Солнца» все видел. Сестра Мария, проходившая мимо, замедлила шаг и отвернулась, делая вид, что проверяет график на стене. Врач Андрей Петрович, выглянувший из процедурной, просто кивнул санитарке и закрыл дверь. Они видели этот взрыв чувств, этот поцелуй, эту немую поддержку. И смотрели на это сквозь пальцы. Потому что в этом месте, где время измерялось не днями, а моментами облегчения, где главной валютой были капли счастья, их странные, отчаянные встречи в коридоре, у лифта, в общей зоне (когда Аня могла сидеть в кресле, а Макс подкатывал к ней вплотную), были не нарушением режима, а самой важной терапией. Терапией души перед последним, тихим закатом.

Их мир стал крошечным: две комнаты, коридор между ними, лифт, ведущий вниз к процедурам или в сад (когда позволяла погода и силы), и общая зона с аквариумом. Но в этом крошечном мире, под снисходительным, но понимающим взглядом персонала, цвела их первая, последняя, невероятно хрупкая и невероятно смелая любовь. Любовь, признанная у лифта, в приступе боли и отчаяния. Любовь, которая была их последним, самым отчаянным словом «да», которое они могли сказать жизни.