Глава 9. Признание⁠⁠

Осень ворвалась в «Дом Солнца» резким ветром и проливными дождями. Сад опустел, скамейка под промокла и покрылась жухлыми листьями, похожими на пятна ржавчины. Мир Ани и Макса сжался до стен хосписа: их комнат, длинных, бесконечных коридоров с линолеумом цвета увядшей мяты, и крошечной общей зоны с аквариумом, где плавали унылые, медлительные рыбки.

Боль вернулась с удвоенной силой, как мстительный кредитор за старым долгом. У Ани воспалились лимфоузлы по всему телу, превращая каждый вдох, каждый поворот в испытание. Назначенные сильные обезболивающие сглаживали эту боль, но окутывал ватой, забирал ясность. Она больше лежала, чем сидела, а блокнот для рисования лежал закрытым – руки не слушались, линии расплывались в кашу.

У Макса начались проблемы с культей – фантомные боли стали невыносимыми, появилось раздражение кожи, подозрение на инфекцию. Его лицо приобрело землистый оттенок, под глазами залегли густые тени. Он реже шутил, чаще молчал, стиснув зубы, или огрызался на безобидные вопросы персонала. Его «Железный Денди» стоял в углу палаты без дела. Мир сузился до кресла-каталки и постоянной, ноющей пульсации в отсутствующей ноге.

Они виделись меньше. Когда Аню везли на процедуры или в душевую, Макс иногда ждал ее у двери, мрачный и напряженный. Они перекидывались парой слов, их взгляды становились глубже, насыщеннее – в них читалось все, что уже не могли выразить тела: понимание, усталость, страх, и что-то еще, теплое и цепкое, что проросло сквозь асфальт отчаяния.

Однажды, после особенно тяжелой ночи, когда боль не давала уснуть ни Ане, ни Максу (она слышала его сдавленные стоны со стороны коридора), их свела судьба у лифта. Аню везла на перевязку молодая санитарка. Макс ждал лифта в своем кресле, чтобы спуститься на физиотерапию, которую ненавидел, но которая была необходима. Его лицо было искажено гримасой боли и злости. Наушники висели на шее, музыка не играла.

Лифт медленно, с противным скрежетом, поднимался с первого этажа. В коридоре было тихо, только гул вентиляции и тиканье часов на посту медсестры. Санитарка отошла проверить что-то по списку.

Аня лежала на каталке, укрытая тонким пледом. Она повернула голову к Максу. Его боль была почти осязаемой, как электрический разряд в воздухе.

– Как... ты? – прошептала она, с трудом выговаривая слова сквозь наркотический туман.

– Отлично, – выдохнул он сквозь зубы, даже не глядя на нее. – Просто праздник какой-то. Чувствую себя конфеткой.

Она знала этот тон. Броня. За ней – бездна. Лифт застрял между этажами, издал жалобный писк.

– Макс... – она протянула к нему руку из-под пледа. Рука дрожала, была холодной и почти прозрачной.

Он резко повернул голову. Его глаза, темные и горячие от боли и бессонницы, впились в нее. В них было столько отчаяния и ярости, что Аня на мгновение испугалась.

– Черт возьми, Аня! – его голос сорвался, громкий, хриплый, почти крик в тишине коридора. Он схватил колесо кресла так, что костяшки пальцев побелели. – Черт возьми! Я так чертовски... – он задыхался, искал слова, проклиная боль, лифт, болезнь, весь этот несправедливый мир. – Я так чертовски рад, что ты здесь! Понимаешь? Рад! Хотя это... это полный идиотизм! Идиотизм космического масштаба! Здесь! Сейчас! В этой дыре! С этой... этой... – он ткнул кулаком в свою культю, не в силах подобрать слово, которое вместило бы весь ужас его состояния.

Он замолчал, тяжело дыша. Его грудь вздымалась. В глазах, помимо ярости и боли, стояли слезы, которые он отчаянно, по-мальчишечьи, пытался сдержать. Это было не признание в любви в романтическом смысле. Это был крик души, измученной, затравленной, но нашедшей в этой кромешной тьме единственный источник света. И осознание нелепости, жестокости этого дара – найти любовь на краю пропасти. Это было признание в том, что она – его якорь, его путеводная звезда в этом кошмаре, и одновременно проклятие этой любви, обреченной быть такой короткой.

Аня смотрела на него. Наркотический туман на мгновение рассеялся. Она увидела не колючего циника, а мальчика, который так же страшно боится, так же несправедливо обижен, и который держится только за нее. За этот «идиотизм».

Лифт с глухим стуком остановился, двери разъехались. Санитарка торопливо вернулась. Но Аня не отвела взгляда от Макса.

Она собрала все свои крохи сил. Приподнялась на локте, извивающемся от слабости. Ее рука все так же дрожала, когда она дотянулась до его лица. Пальцы коснулись его щеки, шершавой от небритости, горячей и влажной. Он не отпрянул. Он замер, глядя на нее широко раскрытыми глазами, полными немого вопроса и боли.

Аня не сказала ничего. Слова были лишними. Она наклонилась, преодолевая тянущую боль в спине, и мягко, очень нежно, поцеловала его в щеку. Рядом с уголком его губ, который так часто кривился в саркастической усмешке. Поцелуй был легким, как дуновение, теплым, как последний луч солнца. В нем была благодарность, понимание и ответ. Ответ на его крик, на то, что он «чертовски рад».

Она откинулась на подушку, обессиленная. Макс продолжал смотреть на нее. Ярость в его глазах погасла, сменившись чем-то невероятно хрупким и беззащитным. Он быстро провел рукой по лицу, смахивая предательскую влагу и пытаясь вернуть привычную маску.

– Ладно... – прохрипел он, отводя взгляд к открытым дверям лифта. – Поехали уже, а? Задолбало ждать.

Санитарка, делая вид, что ничего не заметила, стала закатывать каталку Ани в лифт. Макс резко дернул рычаг коляски и въехал следом. Двери закрылись. Они ехали молчав тесном металлическом ящике. Плечо Ани почти касалось руки Макса на подлокотнике кресла. Он не убрал ее. Его мизинец дрогнул, почти коснулся края ее пледа. И это крошечное, почти неощутимое прикосновение в грохочущей кабине лифта значило больше, чем любые слова.

Персонал «Дома Солнца» все видел. Сестра Мария, проходившая мимо, замедлила шаг и отвернулась, делая вид, что проверяет график на стене. Врач Андрей Петрович, выглянувший из процедурной, просто кивнул санитарке и закрыл дверь. Они видели этот взрыв чувств, этот поцелуй, эту немую поддержку. И смотрели на это сквозь пальцы. Потому что в этом месте, где время измерялось не днями, а моментами облегчения, где главной валютой были капли счастья, их странные, отчаянные встречи в коридоре, у лифта, в общей зоне (когда Аня могла сидеть в кресле, а Макс подкатывал к ней вплотную), были не нарушением режима, а самой важной терапией. Терапией души перед последним, тихим закатом.

Их мир стал крошечным: две комнаты, коридор между ними, лифт, ведущий вниз к процедурам или в сад (когда позволяла погода и силы), и общая зона с аквариумом. Но в этом крошечном мире, под снисходительным, но понимающим взглядом персонала, цвела их первая, последняя, невероятно хрупкая и невероятно смелая любовь. Любовь, признанная у лифта, в приступе боли и отчаяния. Любовь, которая была их последним, самым отчаянным словом «да», которое они могли сказать жизни.