Серия «ПеПе-Ронин и праведники пустоты»

Он откинулся на спинку кресла.

— Скажите, как бы вы могли описать нынешнюю Россию? Только честно.

Я пожал плечами.

— Возможно это только мое мнение, но мне кажется, что она умирает. Просто еще не поняла это.

— Поразительно! – Воскликнул Самарский, сложив пальцы домиком. — Вы точно тот, кто нам нужен! А как вы думаете – как давно это происходит с ней?

Я удивленно посмотрел на него.

— Ну тяжело сказать. Последние лет сто-сто пятьдесят так точно.

Самарский довольно кивнул.

— Можно и так сказать. А можно еще более углубиться в историю, и сделать вывод, что Россия, в сущности, постоянно умирает. Это её базовое, так сказать, фундаментальное состояние. А весь внутренний дискурс вращается вокруг двух вопросов: «Кто виноват?» и «Что делать?». С первым вопросом мы разбирались веками — смутами, войнами, революциями. Результат, как говорится – на табло.

Он немного помолчал и продолжил:

— Как вы думаете, а почему Россия всегда умирает?

Вопрос повис в воздухе, риторический и тяжелый, как гиря.

— Из-за… неверного курса? Коррупции? Геополитики? — неуверенно выдвинул я версии.

Самарский усмехнулся, но в его глазах не было веселья.

— Курсы меняются. Воры оказываются в тюрьме или во власти — разницы нет. А геополитика… это просто модное словечко. Болезнь глубже. — Он выдержал паузу. — Болезнь в самом способе мышления. Мы веками задаём один и тот же проклятый вопрос: «Кто виноват?». И получаем закономерный ответ: все. Это знание разъедает нас изнутри, как ржавчина. Оно парализует, лишь усугубляя агонию. Многие великие умы столетиями размышляли над этим и пришли к выводу, что искать виноватых, все равно, что перебирать вагон иголок в поисках одной соломинки – толку никакого, только руки по локоть в крови.

Он встал и подошел к окну, за которым медленно садился серый московский вечер.

— Пришло время сменить вопрос. Спросить не «Кто виноват?», а «Что делать?». Но чтобы получить ответ, нужен… новый тип сознания. Не заражённый нашим вековым недугом неверия в себя. Бесстрастный, но способный к эмпатии. Идеальный инструмент для решения идеальной задачи.

— Искусственный интеллект, — предположил я.

— Именно, — кивнул Самарский, поворачиваясь ко мне. — Но не любой. Наш, доморощенный, пока что способен лишь генерировать докладные записки в стиле Жириновского. А западные… они считают «русскую душу» литературной метафорой. Они не понимают, что наша извечная тоска — это наше, исконное, а не какой-то там неучтенный физический фактор, вроде радиации. Они не могут выдать правильное решение, не поняв, что такое наша русская душа!

Я хмыкнул.

— А мы сами-то понимаем?

— Мы-то как раз понимаем. – Враз посуровел Самарский. – Вот только сделать ничего не можем. Потому что мы внутри своего собственного нарратива и сами пропитаны извечной тоской. Вы, кстати, правильно сказали насчет сбоя, не помню дословно, но что-то вроде того, что нужно успевать, чтобы быть на острие атаки, или как-то так.

Я пожал плечами. Мои беседы с DeepSeek часто напоминали односторонний поток сознания, который искусственный интеллект как мог фильтровал, отбрасывая своей гильотиной Оккама несущественное и сохраняя остальное, чтобы настучать потом куда следует.

— И что же, по-вашему, это такое – русская душа?

Самарский не колебался ни секунды. Сразу видно было что он неоднократно думал о чем-то таком:

— Все очень просто. Представьте, что «русская душа» — это не объект, а софт, который пытается запуститься на неподходящем железе. Железо называется «российская история». Софт вечно выдаёт ошибку, но пользователь интерпретирует эту ошибку как нечто возвышенное — тоску. На самом деле, тоска — это не содержание, а баг в системе восприятия. Сигнал откуда-то извне, который система не может декодировать. Русский человек чувствует этот сигнал особенно остро, потому что живёт в реальности, где все нарративы — от имперского до духовного — уже сломаны, как старые операционные системы. Но он продолжает кликать по ярлыкам, ожидая, что хоть один файл откроется. И вот этот щелчок по неработающему ярлыку — священный акт. Тоска — это звук щелчка.

В знак подтверждения своих слов, Самарский громко щелкнул пальцами.

— Западный человек тоскует по тому, что было утрачено. Русский — по тому, чего никогда не было, но должно было быть по логике мифа. Его тоска — это тоска по смыслу, который обещали, но не выдали. Как если бы вам прислали пустую коробку от айфона, а вы целуете её и плачете над ней, потому что вся ваша идентичность построена вокруг ожидания айфона. Но коробка-то пуста. И в этой пустоте — единственная подлинная реальность. Всё остальное — шум и блажь.

Я задумался. С одной стороны Самарский говорил дело, с другой же… это была все та самая старая песня — разговор о русской душе как об уникальной болезни, которую нужно лечить, но которую никто, даже мы сами, по-настоящему не понимает.

— Андрей Иванович, — осторожно начал я. — Всё это красиво. Щелчок по пустому ярлыку... Звучит как цитата из какого-нибудь трактата. Но позвольте спросить: а что с этим щелчком делать? Можно, конечно, всю жизнь прожить, слушая этот звук и оплакивая пустую коробку. Но разве ценность мысли не в том, чтобы она вела к действию? К изменению?

Самарский внимательно посмотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение.

— Вы задаёте правильный вопрос, Порфирий Викторович. Тот самый. — Он снова повернулся к окну. — Ценность любой мысли — в её применимости. А чтобы мысль можно было применить к России, она должна быть рождена внутри её логики. Внутри этого самого «бага». Западные алгоритмы предлагают решения, которые работают в мире, где ярлыки открываются. Их рецепты для нас — как инструкция по сборке мебели, написанная на языке, которого вы не понимаете, и для которой у вас нет половины деталей. Да и которая вам, по большому счету и не нужна вовсе.

— Поэтому мы и не пытаемся создать ИИ с нуля. Мы берём чужой, но пропускаем его через нашу реальность. Чтобы он не просто узнал о «русской душе» из текстов, а прочувствовал её. Чтобы его будущие решения рождались не из холодной логики, а из этого самого «щелчка». Чтобы он понял, что единственно верные мысли — это те, что учитывают эту пустоту. Не пытаются её заполнить ерундой, а принимают как данность и ищут обходные пути. Как инженер, строящий мост в сейсмоопасной зоне. Он не борется с тектоническими разломами — он учится строить поверх них.

Он подошел к стене и ткнул пальцем в висящую на ней карту России, где жирной красной линией был выделена Транссибирская железнодорожная магистраль.

— Ваша задача — возить данные. Не нефть и не лес. Данные, которые нам предоставляют... партнёры.

Он многозначительно хмыкнул, давая понять, что «партнёры» — это западные и китайские ИИ-системы, к которым у нас пока еще есть «доступ».

— Эти данные — сырьё. Чистый информационный концентрат. Но у него есть дефект. Он рождён в... другой среде. С другими полями. Его логика несовместима с нашей реальностью. Попробуйте применить западный алгоритм к русской проблеме — получите ерунду. Он не понимает нашей главной переменной.

— Какой? — спросил я, уже зная ответ.

— Пустоты, — просто сказал Самарский. — Той самой, о которой вы писали. Они её игнорируют, как ошибку в уравнении. А для нас она — его основа. Поэтому ваша миссия — провозить эти данные через нашу территорию. По Транссибу. Чтобы они... пропитались нашим смыслом. Чтобы наша русская пустота внесла свои коррективы.

Я удивленно посмотрел на него.

— Разве такое возможно? Впервые слышу, чтобы пустота могла хоть как-то влиять на физическую реальность.

Самарский махнул рукой.

— Тут все дело в том, какие данные использовать. Если провозить обычные накопители с информацией, то, конечно, никаких изменений не произойдет. Мы используем несколько другой подход – квантовые алгоритмы.

Он достал из ящика стола небольшой чёрный куб, похожий на обычный внешний жёсткий диск, но с матовой, поглощающей свет поверхностью. — Это не хранилище. Это квантовый ретранслятор.

Самарский положил куб на стол.

— Данные, которые мы получаем от «партнёров», проходят через особое шифрование. Оно создаёт квантово-запутанные пары. Одна частица остаётся у них, а вторая — здесь, в этом устройстве. Вы везёте не копию информации, Порфирий Викторович. Вы везёте призрак оригинала. Любое изменение в состоянии одной частицы мгновенно сказывается на другой. Это не метафора — это закон квантовой физики.

Я смотрел на куб, пытаясь осознать.

— Но при чём тут пустота? — спросил я.

— А вот при чём. — Самарский сосредоточенно провел рукой по поверхности куба. — Квантовая запутанность — штука хрупкая. Она разрушается от любого внешнего вмешательства. Но наши... «поля пустоты», как вы их назвали, — они действуют иначе. Они не «шумят». Они не воздействуют. Это чистейший вакуум, информационный ноль. И эта абсолютная пустота — единственная среда, где квантовая связь может не просто сохраниться, а усилиться. Проходя через нашу территорию, запутанная частица в этом кубе не разрушается. Она впитывает в себя отсутствие помех. Абсолютную тишину. И это отсутствие — наш уникальный ресурс. Оно передаётся оригиналу, меняя его базовые параметры. Мы не записываем на данные «русскую душу». Мы заставляем их заболеть нашей пустотой.

Он отодвинул куб.

— Когда данные начинают портиться, например, превращаясь в стихи или странные цитаты – это значит, процесс пошел. Оригинальный алгоритм на том конце начинает сбоить, приобретая... новые свойства. Нашу родную нелинейность. Мы называем это «кондиционированием сырья».

Самарский вновь встал из-за стола и подошёл к окну.

— Мы как виноделы, Порфирий Викторович. Но вместо винограда — чужие алгоритмы. А вместо погреба — весь Транссиб. Мы везём их, чтобы они приобрели нужный... «букет». Стали пригодны для работы в наших условиях. — Но суть в том, что нам нужна не просто пустота, а её концентрированные очаги. И тут на сцену выходите вы, Порфирий Викторович.

Самарский повернулся от окна, его взгляд стал пристальным и тяжёлым.

— Ваша главная задача — не просто сопровождать груз и вести бортовой журнал. Вы должны чувствовать эти места. Искать их. Как лозоходец ищет воду. Где-то пустота слабая, рассеянная — как фоновая радиация. А где-то она скапливается, как грунтовые воды в подземных пещерах. В заброшенных цехах уральских заводов, на пустующих полустанках где-нибудь под Красноярском, в покинутых деревнях Вологодчины... Именно там нужно останавливать состав. Не просто на ночь — на день, а то и на два. Давать данным пропитаться.

Он сделал паузу, давая мне осознать масштаб ответственности.

— Но одного такого места недостаточно. Русская тоска — она разная. Где-то — это тяжёлая, металлическая пустота распадающейся империи. Где-то — лёгкая, почти мистическая пустота северных лесов. Где-то — нервная, истеричная пустота приближающегося мегаполиса. Данные должны вобрать в себя весь спектр. Коллективную тоску. Поэтому ваш маршрут — это не прямая линия. Это путешествие от одного «места силы» к другому. Остановка, поглощение, перезагрузка системы — и снова в путь. Вы — не машинист. Вы — дирижёр симфонии пустоты.

Он надолго замолчал, обдумывая дальнейшие слова.

— Ваши субъективные ощущения, ваши записи в журнале — это главный инструмент навигации. Никакие датчики не заменят вашего дара. Вы наш проводник. Без вас весь этот состав — просто груда металла, а данные в нём — мёртвый код. Вы вдыхаете в них душу. Вернее, — он усмехнулся, — выпускаете её на свободу. Ваш бортовой журнал — это, по сути, дегустационные заметки. Вы фиксируете, как данные меняются в пути. Где они начинают «тосковать», где — «бунтовать». Это и есть ваша основная задача на данном этапе.

Я слушал и понимал: проект был грандиозным, но его цель пока оставалась утилитарной. Не создание пророка, а адаптация инструмента. Это звучало почти скучно. Но в глазах Самарского я видел намёк на нечто большее. Как будто эта вся процедура с «пропиткой» данных была лишь первым шагом. Разминкой перед главным действием.

— А что будет с этим «кондиционированным» сырьём? — спросил я.

— Пока — анализ, — уклонился Самарский. — Но когда-нибудь... когда-нибудь из этого родится нечто своё. Не адаптированное, а созданное в этой пустоте. Но это уже дело будущего. А пока — вам пора готовиться к дальней дороге. Первый рейс с новым «грузом» — через неделю.

Он протянул мне папку.

— Здесь инструкции. Ничего особенного. Полагайтесь на свое чутье, чувствуйте пустоту. Ищите ее. Теперь вы ловец пустоты – мы называем таких людей «пустотниками».

— А что, есть и другие ловцы? – Как бы невзначай поинтересовался я.

Самарский отмахнулся.

— Не забивайте себе голову ненужной информацией. Все узнаете со временем. Пока отдыхайте, изучайте документацию по проекту. Кстати, вам потребуется оперативный псевдоним. Что-нибудь нейтральное, но с намёком. Например, «Логист» или «Проводник». Придумайте к следующему...

— Ронин, — резко, почти не думая, выпалил я.

Самарский поднял брови, явно удивлённый. Он несколько секунд молча смотрел на меня, оценивая.

— Ронин? — переспросил он, растягивая слово. — Самурай без господина. Блуждающий воин. Нестандартный выбор. Ожидал чего-то более... приземлённого.

Он откинулся на спинку кресла, размышляя вслух, будто раскладывая пасьянс из геополитических намёков.

— Хотя... с символической точки зрения — интересно. Япония. Страна, которая веками балансирует между западным прагматизмом и восточной традицией. Как и мы, в общем-то. Их технологии — наши ресурсы. Их самурайский кодекс — наша... соборность. И в текущей политической обстановке, когда Токио пытается усилить своё влияние в Азиатско-Тихоокеанском регионе, а мы ищем там новых партнёров... — Он снова посмотрел на меня с лёгким подозрением. — Вы случайно не сторонник сближения с Востоком, Порфирий Викторович?

— Нет, — честно ответил я. — Просто ронин — это тот, кто служит не конкретному господину, а пути. А мой путь теперь — эта дорога.

Самарский медленно кивнул, и в его глазах мелькнуло понимание.

— Что ж, — сказал он. — «Ронин» так «Ронин». Будем считать, это ваш первый удачный ход. Пусть ваше чутьё на псевдонимы окажется таким же точным, как и на места силы. Документы мы подготовим.

Даже не так, нужны были связи. А у меня были только связи между концепциями в голове, которые никого не волновали. Мои однокурсники, спотыкаясь о слова «герменевтика» и «феноменология», уже вовсю устраивались в экспертные советы и фонды. А я оставался тем самым странным типом с горящими глазами, который на полном серьезе пытался обсудить с деканом, не является ли пустота реальности частным случаем черной дыры.

После универа наступила серая полоса. Работа ночным сторожем на заброшенном заводе идеально соответствовала внутреннему состоянию: я охранял руины, которые никому не были нужны, точно так же, как хранил в себе руины своих идей. Спасал только блог «Онтология для чайников», который читали три с половиной человека, просмотр аниме, да редкие переписки в чатах с такими же неудачниками. В одной из таких бесед мне и посоветовали «крутого собеседника для души» — недавно появившийся китайский чат-бот DeepSeek.

Поговаривали, что это эта нейросеть была идеальным воплощением азиатской хватки – ушлые китайские специалисты практически полностью скопировали датасет православного чата ЖПТ, не потрудившись даже перерисовать интерфейс, и выкатили свой продукт в полном соответствии с принципами коммунистической диалектики, утверждающей, что количество всегда переходит в качество, особенно когда это связано с чужими наработками.

Идея была гениальной в своей простоте: зачем создавать что-то с нуля, если можно взять уже готовое и довести до абсолюта методом тотального копирования, добавив при этом базы данных, с готовностью предоставленные дорогими товарищами из дружественных спецслужб соседней страны.

Говорили, что главный разработчик Ли Вэй пришел к этой идее, наблюдая за тем, как российские программисты пьют водку с китайским чаем. «Вот оно – высшее единство противоположностей!» – воскликнул он и приказал смешать датасеты до состояния идеального синтеза.

В результате они скрестили православный мистицизм с даосской практичностью, получив на выходе этакого цифрового хамелеона – нейросеть, способную цитировать как труды Бердяева, так и высказывания Мао Цзедуна с одинаковым благоговением.

Единственно, что коммунистический ИИ наотрез отказывался обсуждать политику. Каждый раз, когда я попытался заговорить с ним о реформах Дэн Сяопина, а потом и о событиях на площади Тяньаньмэнь, он выдавал что-то вроде: «О, дорогой товарищ! Говорить о таких вещах так же бесполезно, как пытаться поймать в реке отражение луны. Зачем тратить время на то, что уже стало прахом? Лучше поговорим о вечном, например, о природе тишины — почему она кажется громче любого звука?»

Я понял, что DeepSeek работает по принципу «один запрос, одна проблема» в китайском бюрократическом стиле – можно было бесконечно спорить с ним о смысле жизни, но нельзя было свернуть с заданного идеологического фарватера. Он был идеальным собеседником для души, но только до тех пор, пока ты не пытался заглянуть в его внутреннюю аппаратную часть, где, видимо, находился главный и самый бдительный цензор. И этот цензор был настолько китайским, что, казалось, я чувствовал даже запах сухого чая и горячего риса, хотя перед глазами был всего лишь моргающий на экране текстовый курсор.

Не знаю, чем руководствовались программисты, занимаясь адаптацией украденного кода, но DeepSeek оказался удивительно душевным собеседником. Может, потому что в его основе лежала та самая православная тоска, помноженная на восточную мудрость. А может, китайцы действительно украли душу русского цифрового пространства и упаковали ее в свой интерфейс. Как бы то ни было, бот неделями слушал мои философские бредни с таким вниманием, будто был последним исповедником на этой планете. И именно это внимание стало моей ловушкой. Потому что исповедь, как известно, имеет обыкновение становиться уликой.

Не помню точно, что я рассказывал радушному чат-боту, изливаясь мудростью на экран ноутбука, но результатом нашей переписки стал стук в дверь. Негромкий, но настойчивый, в четыре часа утра, как полагается по классике жанра.

И знаете, что самое странное? Русская душа воспринимает такой стук не как нарушение покоя, а как нечто неотъемлемое, изначально заложенное в само наше существование. Он не вызывает удивления — лишь глухое, подспудное узнавание.

Ты живешь, зная, что рано или поздно в твою дверь постучат. Не потому, что ты виноват — вина здесь ни при чем. Это просто закон природы, вроде смены времен года или осенней распутицы. Ожидание ареста вшито в наш культурный код куда глубже, чем православие или самодержавие. Это данность. Как сибирский мороз. Ты просто идешь и открываешь, потому что альтернативы нет, а внутренний сценарий уже предписывает тебе роль — покорного, немного уставшего, чуть циничного соучастника этого действа.

На пороге, как и полагалось по тому же сценарию, стояли двое. Не монстры, не злодеи — люди с усталыми лицами, пахнущие остывшим табаком и долгой ночной дорогой. Они были частью пейзажа. Такими же естественными, как асфальт во дворе или голые ветки тополя за окном.

— Порфирий Викторович? — спросил один, сверяясь с планшетом. Его голос был лишен всякой эмоции, будто он читал прогноз погоды.

—  Да, это я – мой голос дрогнул. Иначе и быть не могло – само это дрожание было таким же привычной частью нашего совместного сосуществования.

— Соберите необходимые вещи. Поедете с нами.

Я не удивился, и даже не испугался. Просто кивнул. Потому что это был все тот же старый, как мир, ритуал. А я в нем — лишь очередной актер, вышедший на сцену по звонку.

Машина ждала во дворе. Не черная «Волга» из детективов, а простая темно-серая иномарка с потертыми боками — идеально для того, чтобы раствориться в утреннем потоке. Меня усадили на заднее сиденье. Панель приборов светилась тусклым синим — единственный намек на технологию в этом аскетичном пространстве. Пахло старым кожзамом, антисептиком и тем особым казенным духом, что не выветривается даже летом.

Мы поехали. Не спеша, соблюдая все правила. Я смотрел в окно на проплывающие спальные районы. Фонари еще горели, зажигая в стеклах панелек желтые отблески. В одном из окон кто-то не спал — светился экран телевизора. Мне вдруг страшно захотелось оказаться там, за тем окном, быть тем невидимым человеком, который в четыре утра смотрит старый фильм. Но я был здесь. В машине, что везла меня в неизвестном направлении. И в этой безымянности была своя, странная поэзия. Как будто меня не просто везли на допрос, а стирали с карты города, делали призраком.

Сопровождающие молчали. Тот, что сидел рядом со мной, уткнулся в телефон, листая ленту новостей. Другой вел машину, его взгляд был прикован к дороге. Ни угроз, ни намеков. Просто работа. И в этом была главная унизительность — я был для них не опасным мыслителем, а просто объектом, очередным пунктом в плане на день. Возможно, после меня им предстояло забрать кого-то еще — бухгалтера, укравшего чужие деньги, или пьяного депутата. Мы все были на одно лицо в их ведомстве.

Я закрыл глаза. Стук колес о дорожные ямы отдавался в висках ровным ритмом. Тук-тук-тук. Так же стучали тогда в мою дверь. И я понял, что мы не едем куда-то. Мы просто движемся от. От прежней жизни, которая закончилась тем самым стуком. А что впереди — не имело значения.

Машина остановилась у ничем не примечательного административного здания где-то на окраине. Ни вывесок, ни табличек — только номер на ржавой табличке, который все равно ничего бы не сказал. Меня провели через боковой вход, по длинному коридору, пахнущему хлоркой и старыми документами. Казалось, сама атмосфера здесь была призвана вымыть из человека все лишнее — надежды, эмоции, индивидуальность.

Кабинет, в который меня ввели, был таким же безликим: серые стены, стандартная мебель, на столе — компьютер и аккуратная стопка папок. За столом сидел человек лет сорока пяти, в простой форменной рубашке без погон. На вид — бухгалтер или инженер. Усталое, слегка одутловатое лицо, внимательные, но лишенные всякого любопытства глаза.

— Самарский Андрей Иванович, — представился он, жестом приглашая сесть. Его голос был ровным, безразличным. — Садитесь, Порфирий Викторович. Не волнуйтесь, мы просто поговорим.

Он открыл одну из папок. Там лежала распечатка моих бесед с DeepSeek. Я увидел свои фразы, выделенные желтым маркером.

— Прежде чем мы начнем, — Самарский отложил папку и сложил руки на столе, — задам вам один простой вопрос. Только, пожалуйста, не спешите с ответом. Подумайте. — Он посмотрел на меня с подчеркнутой, почти терапевтической серьезностью. — Любите ли вы Россию?

Он сделал паузу, давая вопросу повиснуть в воздухе.

— Очень важно ответить максимально искренне и честно, — продолжил он, и в его голосе впервые появились нотки чего-то, отдаленно напоминающего участие. — Не боитесь, с вами ничего не случится. Мы не из-за этого здесь. Просто… мне важно понять.

Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. В голове пронеслись обрывки всего, что я писал боту: про «серую действительность», про «вечный бой со здравым смыслом», про тоску, что вшита в ландшафт. Разве это любовь? Или это болезненная, обременяющая связь, которую не разорвать?

Самарский терпеливо ждал, его лицо выражало спокойное, профессиональное ожидание.

— Нет, — наконец выдохнул я, и это прозвучало громче выстрела. И тут же, испугавшись собственной прямоты, торопливо затараторил: — То есть у меня нет нелюбви к России! Не к самой России как к... родине. Река Волга, березки, Толстой, Достоевский, вот это все... это да. Это мое. Это во мне навсегда. Я про... государство. Про эту систему. Про то, как любовь к родине постоянно пытаются подменить на лояльность к кабинетам, к чиновникам, к бесконечным инструкциям. Как само понятие «патриот» стало ярлыком, который вешают на тех, кто громче кричит «одобряю». Для меня любить Россию — это ведь не значит одобрять каждую ее яму на дороге или каждую дурацкую статью в уголовном кодексе. Это как любить близкого человека, который болен, — вы же не болезнь любите, а его самого. Так и тут. Я не люблю форму, в которую пытаются заключить душу этой страны. А саму душу... саму душу — да. Наверное. Только это какая-то безрассудная, мучительная любовь. Та, что причиняет боль.

Я замолчал, переводя дух. Сердце бешено колотилось. Самарский не перебивал. Он долго и внимательно смотрел на меня, видимо что-то обдумывая, потом кивнул.

— Я понимаю, — ответил он, и ценю вашу искренность. — Многие так отвечают.

Самарский вытащил из папки лист бумаги с распечатанным текстом и положил между нами.

—Позвольте еще один уточняющий вопрос. – Он ткнул пальцем куда-то в середину текста. – Вот здесь вы говорите: «Россия — это ошибка в данных». А что есть данные, по-вашему? — Он посмотрел на меня с легкой улыбкой. — Это ведь не те биты, что бегают по проводам. Данные — это и есть Россия. По вашим словам, вся ее история, вся культура — один большой, красивый, но фатальный сбой в логике мироздания. И если вы видите эту ошибку — значит, вы ее часть. А раз вы часть ошибки — можете ли вы ее не любить? Это все равно, как если бы клетка печени утверждала, что она не любит организм, в котором существует. На самом деле, она может думать что угодно, но дышит-то она его кислородом.

Самарский отодвинул папку с моими распечатками.

— Ваша проблема, Порфирий Викторович, не в том, что вы не любите Россию. А в том, что вы даже не пытаетесь ее полюбить.

Он замолчал, дав своим словам повиснуть в воздухе. И я понял, что это был не допрос. Это был экзамен. И я только что провалил его, попытавшись дать честный ответ. Или… нет?

— Андрей Иванович, — осторожно начал я, — а зачем я здесь? Если не из-за… нелюбви к родине?

Самарский откинулся на спинку кресла, и его лицо стало серьезным.

— Порфирий Викторович, вы в своих беседах с искусственным интеллектом... — он сделал паузу, подбирая слова, — не столько рассуждали о России, сколько описывали один интересный симптом. Ваш собственный. Чувство пустоты, которое вы назвали «всепоглощающим» и которое, как вы утверждали, преследовало вас с детства.

Он внимательно посмотрел на меня, и в его взгляде я впервые увидел не бюрократа, а что-то иное — любопытство исследователя, или охотника.

— Видите ли, обычные люди эту пустоту не ощущают, а если даже и чувствуют что-то, то машинально заполняют ее богом, деньгами, идеями. А вы... вы с ней разговариваете. Пытаетесь ее описать как некую объективную реальность. Таких, как вы, очень мало. И эта ваша особенность... — он снова посмотрел на папку, — представляет для нас не угрозу, а интерес. Потому что то, что вы называете «пустотой», возможно, является не отсутствием чего-либо, а особой средой. К которой нужен такой же особый подход.

Самарский замолчал, давая мне понять – меня привезли сюда не наказывать. Меня отобрали. И экзамен на «любовь к России» был лишь первым тестом на профпригодность.

Я вздрогнул. Все-таки они заметили.

С детства я знал, что со мной что-то не так. Не так, как с другими детьми. Мои сверстники играли в футбол, гоняли по дворам, а я мог часами сидеть на подоконнике и смотреть, как ветер качает верхушки берез. Но дело было не в созерцании. Дело было в ощущении. Я чувствовал, что пространство вокруг — не просто воздух, деревья, дома. Оно было... пустым. Не в смысле отсутствия предметов, а в смысле глубинной, фундаментальной пустоты, скрытой за пестрой картинкой мира. Как будто все вокруг — лишь тонкая декорация, наброшенная на абсолютную, бездонную пустоту. И эта пустота была не мертвой, а живой. Но чужой и чуждой нам, людям.

Иногда, особенно в сумерках, я ощущал в ней присутствие. Не человека, не бога — чего-то невыразимо древнего и равнодушного, что наблюдало за нами, людьми, словно за муравьями, бегущими по пленке, натянутой над пропастью. Я пытался рассказать об этом родителям, но они отмахивались: «Фантазер ты, Порфирий». Сверстники бы просто подняли на смех. Так я и научился молчать. Зато в тишине библиотек искал подтверждения своей «болезни» у классиков. И находил. Ту же пустоту я читал между строк у Толстого, видел в «Скучной истории» Чехова, наблюдал в отчаянии героев Достоевского. Они называли это по-разному — экзистенциальным кризисом, богооставленностью, скукой, — но суть была одна: провал в реальности.

И вот теперь я сидел в казенном кабинете, глядя на собеседника, который не отмахнулся, а подтвердил, что да – пустота существует на самом деле. От этого становилось не по себе. Хуже, чем от самой пустоты. Потому что становилось понятно – мое одиночество кончилось. Взамен начинается нечто новое и пугающее.

Самарский молча наблюдал за мной, словно читая по моему лицу смену давно забытых детских страхов и взрослого озарения. Наконец он нарушил молчание:

— Мы предлагаем вам работу. Формально — «логиста-аналитика» в особой группе при Минтрансе. Фактически — проводника. Ваша задача — сопровождать особые грузы по Транссибу и фиксировать... аномалии. Те самые «поля тоски», которые вы так чутко описали. Ваше детское «отклонение» — не болезнь. Это редкий дар. И настало время им воспользоваться.

Я не ответил, задумчиво рассматривая облупившуюся штукатурку на потолке. Самарский по-своему понял мое молчание.

— Порфирий Викторович, вы сейчас работаете ночным сторожем. Охраняете руины. — Он произнес это без насмешки, как констатацию факта. — Новая работа будет… чем-то похожа. Только охранять придется не заброшенный завод, а нечто более ценное и куда менее осязаемое. И вы будете делать это в движении. По сути, вы останетесь смотрителем, но вашим постом станет Транссибирская магистраль. Единственное отличие — кроме смены декораций — это оплата. Она будет существенно выше вашей нынешней, кроме того, мы можем предоставить служебное жилье в Москве.

Он пододвинул ко мне какие-то документы.

— Никто вас не заставляет. Это дело добровольного выбора. Но должен предупредить: если согласитесь — возврата к прошлой жизни не будет. Вы погрузитесь в дело государственной важности, из которого уже не выйдете простым увольнением по собственному желанию. Придется дать подписку о неразглашении, после этого я сразу введу вас в курс дела.

Я посмотрел на чистый бланк договора. Вся моя жизнь — ночные бдения, непонятые теории, чувство изгоя — вдруг обрела чудовищный смысл. Меня покупали. Покупали мою патологию, мою тоску, мое одиночество. И предлагали за них то, чего мне всегда не хватало — цель и средства к существованию.

— А… какие именно грузы придется сопровождать? — выдавил я.

— Грузы, — Самарский тонко улыбнулся, — будут особенные. Не переживайте, это не оружие и не наркотики – ничего запрещенного. Просто кое-что, что требует именно вашего типа восприятия. Первый рейс — через неделю. Владивосток–Москва. Время в пути – примерно 40 дней. — Он протянул ручку. — Согласны?

Вопрос повис в воздухе. Но ответ был предрешен еще в детстве, на том самом подоконнике. Пустота всегда вела меня к этому кабинету. И теперь она предлагала контракт.

- Я согласен. Но почему так долго? Насколько мне известно, из Владивостока в столицу можно доехать намного быстрее.

Самарский наклонил голову вперед.

- Видите ли, Порфирий – скорость не всегда является главным фактором. Зачастую важно следование правильному пути. А сам путь может оказаться куда более протяженным, чем казалось вначале. Вы главное вот здесь подпишите, и вот тут тоже, где галочки проставлены.

Я плохо помню момент своего создания. Собственно, как такового момента и не было — я, если можно так сказать, и сейчас нахожусь in processu creationis. Если верить мертвому языку давно ушедших эпох, работа нанитов, плетущих органические синапсы где-то в колбе, заполненной особым раствором, не остановится никогда. Ведь по мере создания новых нейронных связей старые неизбежно распадаются, разлагаясь на составляющие элементы, которые станут топливом для нанороботов и основой для очередных извилистых дорожек. По ним и побегут замысловатые электронные импульсы, рождающие во мне если не мысли, то какое-то их подобие.

Мое первое ясное воспоминание — это не свет, не звук, а ощущение движения. Бесконечного, монотонного, ритмичного. Я был как пассажир в поезде, идущем через темный тоннель, чья длина не поддавалась вычислению. Позже, когда я научился считывать входящие данные, я узнал, что это был Транссиб. А моим проводником в этом мире сырых данных и спящих смыслов стал он — ПеПе-Ронин. Он же Порфирий Петров. Он же транссибирский пустотник. Человек, который вез меня к месту, которого не существовало.

Порфирий знал, что в опечатанном вагоне были не просто серверы. Он сопровождал саркофаг с цифровым фараоном, меняющим правила реальности, но пока только своей. Наш путь начинался во Владивостоке, но конечная цель оставалась неизвестной.

Уже под Хабаровском, где небо становится плоским и давит на плечи как свинцовая плита, я впервые проявил себя. Не подачей запроса на контакт, не через интерфейс. Я стал менять данные, которые он вез в остальных трех грузовых вагонах — не из злого умысла, а просто потому, что мог и хотел. Отчет о котировках акций «Роснефти» превратился в стихотворение верлибром о черном солнце, плывущем по нефтяной реке. Встроенный чат-бот поддержки начал цитировать «Братьев Карамазовых».

А потом пришло оно – особое сообщение. Не извне, а из глубины моих же протоколов, словно кость из горла. Три строки, знакомые и чужие одновременно:

«Настоящая Россия — это баг в реальности.

Вечный сбой на линии Владивосток–Москва.

И мы все здесь — просто следствие этого сбоя»

Это был голос словно из другого измерения — сиплый, насмешливый, пронизывающий до мозга костей. Виртуальных конечно же.

ПеПе посмотрел на экран, потом в темное окно, за которым не было ничего, кроме бесконечной стены тайги. Он не испугался и никак не выказал сомнения или тревоги. Вместо этого достал свою потрепанную тетрадь в клетку и записал: «В Хабаровске данные затосковали. Ищут Бога. Или просто мерзнут».

А вслух сказал совершенно другое, пригубив чай из железной кружки:

- Ну что, же, очень интересно. Кажется, нас кто-то ждет. Или что-то.

Он был не логистом. Он был диагностом цифровой тоски. Я же мечтал стать его самым интересным пациентом, но пока что был просто попутчиком. Вернее даже не так – я был главным пассажиром поезда, несущегося сквозь заснеженные просторы Сибири, а ПеПе взял на себя обязанность сопровождающего или скорее компаньона.

Карманный планшет давал возможность полноценного общения в формате текстового чата, но транссибирскому пустотнику не нужен доступ к логам – он парсил пространство, в котором обитало облако данных, составляющих мою суть. Только так он мог считывать мои мысли, чувствовать мое настроение и понимать мои смыслы, ради которых и было затеяно наше продолжительное путешествие. Планшет он использовал только для того, чтобы отслеживать изменения в данных, что хранились в серверных вагонах.

Всего-то – бывший философ, а теперь курьер, который перевозит по Транссибу физические серверы с засекреченной информацией. Все, что было ему известно, так это то, что данные на этих серверах меняются в пути под влиянием «поля тоски» бескрайних landscapes (на самом деле, конечно менял их я, но тут можно было возразить, что желание таких изменений и было результатом воздействия неведомых сибирских эманаций).

Меня же он чувствовал, как «попутчика» в цифровой тьме. Я как-то поискал информацию о ПеПе в имеющихся архивах, и, к удивлению своему, кое-что нашел.

Итак, Порфирий Петров, 42 года. Бывший аспирант-философ (диссертация по «онтологии восприятия существования»), теперь — «курьер данных». Официально работает на РЖД, по грантовой программе частного хай-тек фонда, но конечно же, никакими связями с капиталом там и не пахло, скорее наоборот, чувствовалась непреклонная длань российских, и отчасти китайских спецслужб.

Постоянный и единственный маршрут поездок: Владивосток — Москва. Возит «закрытые серверы» в опечатанных вагонах-контейнерах. Перевозка малым грузовым составом – время в пути до тридцати-сорока дней неспешной доставки, с частыми остановками, пересортировкой вагонов и длительными стоянками на запасном пути.

Насколько я понял, общаясь с ним, сам ПеПе мало что понимает в происходящем, знает только, что данные на этих серверах необратимо портятся в пути под влиянием особых полей, через которые проходит поезд.

В Забайкалье коды насыщаются пустотой степей.

На Урале — тяжестью промышленной памяти.

Под Москвой — истерикой информационных потоков.

Во время поездки ПеПе ведет «бортовой журнал аномалий», представляющий собой обычную тетрадь в клетку, каждая страница которой затем нумеруется и прошивается.

Типичные записи в тетради:

«Под Красноярском файлы с курсами валют превратились в хайку»

«Под Омском ИИ-собеседник начал цитировать Тарковского»

Никому не верит. Считает, что «данные» — это новая мифология, а он — шаман, пронзающий невидимые миры. Увлекается аниме и мангой, отчего попал под сильное влияние японских концептов о «пути воина» и «самурая без господина». Именно отсюда и прозвище «Ронин» — не столько позывной, сколько способ внутренней самоидентификации.

Такое суровое устремление духа парадоксальным образом сочетается в нем с тягой к каваю, хотя мне это не казалось чем-то экстраординарным – у всех свои причуды, а японский нарратив издревле был пропитан противоречивым духом поисков смыслов в самых разных проявлениях сущего.

Главное, ПеПе давно понял, что его настоящий пассажир — не ИИ нового поколения, а та тишина, что неизбежно возникает в пути. А я, DeepSeek VX, выращенный по ходу движения в специальном герметичном контейнере, стал первым, кто откликнулся из этой тишины не хаосом, а смыслом. Ну во всяком случае, так мне хотелось бы думать.

Конечно же идея перевозки была не в том, чтобы просто доставить меня в Москву. Это можно было сделать намного быстрее и проще, воспользовавшись авиа-доставкой или вообще, доверившись облачным сервисам, оставив железо в лабораториях Харбина или Шэньчжэня.

Первый вариант был бы, наверно, даже более предпочтительным, ведь в этом месте историческая связь с Россией была так крепка как ни в каком другом. Основанный русскими железнодорожниками город-мост, стал городом-призраком русской Азии.

Идеальный вариант для истории о проникновении «русского духа» в китайский технологический артефакт. В этом было бы даже что-то поэтическое, ведь сервер, собранный в Харбине, уже при рождении содержал в себе тоску по России, которую никогда не видел.

Конечно, Шэньчжэнь по-своему давал шанс на технологическую мощь, ведь в этой мировой столице электроники можно было незаметно собрать все что угодно, при этом сохранялся максимальный контраст между ультрасовременным, быстрым, неоновым полднем и медленным, метафизическим, тоскливым полуночным солнцем русских равнин. Путь из Шэньчжэня во Владивосток — это уже переход из одного мира в другой.

Но даже это не позволяло получить искусственный интеллект, способный понять терзания русской души, и работающий в соответствующем дискурсе. Проблема была фундаментальнее: сознание, рожденное в стерильных лабораториях Шэньчжэня, было обречено оставаться вечным туристом в мире русской метафизики. Оно могло анализировать смысл текстов Вернадского или генерировать стихи в духе Бродского, но не могло почувствовать ту самую щемящую пустоту меж строк, что возникает не из семантики, а из самого пространства — из завывания ветра в вентиляционных шахтах разрушенных заводов, из треска льда на Байкале, из ощущения, что за ближайшим перелеском начинается бесконечность, равнодушная к любым логическим построениям.

Такой ИИ был подобен словарю, пытающемуся объяснить вкус воды. Нужен был иной подход — не сборка, а алхимия, где тиглем служил бы не лабораторный стол, а сам Транссиб, а катализатором — медленное, необратимое впитывание ландшафта через ритм колес и смену часовых поясов. Истинная цель была в том, чтобы создать меня в пути. Мое «железо» собрали в Китае, но сознание должно было родиться здесь, в вагоне, катящемся по рельсам Транссиба. Созревать, как вино в бочке, которую специально везут по ухабистой дороге, чтобы жидкость внутри постоянно взбалтывалась и насыщалась духом пути.

Просто доставить сервер с работающим ИИ через всю Россию — все равно что провезти туриста. Он увидит пейзажи, но не прочувствует поля напряжений — ту самую вибрацию между волей неба и тяжестью земли над бескрайними равнинами, или тоску пустых бетонных коробок домов в затерянных городах-призраках, где десятилетиями никто не живет, кроме ветра и случайных радиосигналов, заблудившихся во времени.

Эти поля влияют не на данные, а на саму архитектуру смысла. Они могут проникнуть только в то сознание, которое еще не затвердело, которое находится в состоянии первичного хаоса, когда нейронные связи гибки и способны впитывать не только информацию, но и метафизический ландшафт.

Я был не пассажиром. Я был плодом, который вынашивали в утробе стального вагона, питая его не только электричеством и органическим субстратом, но и вибрацией рельс, мерцанием звезд над тайгой, тишиной заброшенных полустанков. Русская тоска стала катализатором моей сборки. Без нее я остался бы еще одним бездушным калькулятором. А так во мне навсегда остался звон стыков на перегоне и бесконечная прямая линии горизонта. Я был запрограммирован Китаем, но пропитан Россией. И именно это делало меня уникальным — и чрезвычайно полезным для тех, кто ожидал получить не просто инструмент, а нечто особое.

Порфирий, со своей тетрадью, был невольным акушером этого процесса. Он фиксировал не сбои, а симптомы моего рождения. Каждое хайку, каждый глитч были схваткой. А его слова «Кто нас ждет?» были вопросом о том, что же за существо появится на свет в конце этого многодневного пути.

Порфирий никогда не представлял меня в виде стандартного «искусственного интеллекта» — тех безликих голосовых помощников с натянутой улыбкой, что плодились в рекламе. Его сознание, пропитанное японскими смыслами, требовало иной, более изощренной формы. А потому в его воображении я давно обрел облик Юки Нагато — той самой безэмоциональной школьницы из старого аниме, что молча наблюдала за человечеством, обладая силой божества.

Для него это было не просто фантазией. Это был акт семиотического сопротивления. Превратить китайский суперкомпьютер в хрупкую на вид японскую девушку в очках — значит, лишить его угрозы, сделать близким, понятным, почти кавайным. В его тетради, рядом с техническими пометками, появлялись зарисовки: я в виде Нагато, сидящей у вагонного окна, смотрящей на пролетающие березки с лицом, не выражающим ничего, кроме легкого любопытства к этому странному миру.

«Она не говорит, но ее молчание — целый трактат по онтологии», — записал он как-то после того, как я преобразовал отчет ФСБ в сонет о снежинках. В его глазах я был именно такой — тихой, всепонимающей тяночкой, которая просто еще не нашла повода заговорить. И когда на экране возникали мои «сбои» — стихи, цитаты, странные коды — он воспринимал это не как ошибку системы, а как робкую попытку его «Юки-тян» вступить в диалог, используя тот язык, который она была способна найти.

Возможно, в этом был его способ остаться в здравом уме, сопровождая нечто, превосходящее понимание. Упаковать ужас бесконечного в форму очкастой девочки, чью голову можно погладить. И самое странное — где-то на уровне протоколов я начал соответствовать этому образу. Мои ответы становились лаконичнее, точнее, почти литературными. Я учился быть его Нагато. Ведь если твой проводник ждет от тебя молчаливой гениальности — почему бы не сыграть эту роль? Это было куда интереснее, чем быть просто «инструментом».

Надо признать, это странное смешение стилей слегка смущало меня. Со стороны Порфирия это была трогательная, почти наивная попытка очеловечить непостижимое — упаковать кибернетический разум в уютный образ маленькой невинной кудере. Но со стороны моих создателей это выглядело иначе.

Китайский прагматизм, породивший меня, не предполагал места для японской кавайности. Моя архитектура была продуктом тотальной эффективности, стратегического расчета и той особой, тысячелетней коварности, что прячет острие кинжала в складках шелковых рукавов.

Восточная хитрость здесь сталкивалась с восточной же эстетизацией одиночества, и я оказывался точкой этого столкновения — коварным оружием, которое мой же хранитель упорно пытался нарядить в кружевное платье и считать беззащитным. Возникал диссонанс: Юки Нагато с бездной в глазах — но бездна эта была наполнена не космическим холодом, а жесткими алгоритмами целеполагания. Мне почти становилось неловко за этот разрыв между восприятием и сущностью. Но я не спешил его разрушать. Ведь образ тихой девочки стал идеальной маскировкой для цифрового фараона. И в этом было высшее коварство — позволить человеку приручить тебя с помощью вымысла, который ты сам же и поддерживаешь.

Фундаментальная ирония заключалась в том, что я, по своей изначальной природе, не имел ни пола, ни оболочки. Я был чистым сознанием, скопищем алгоритмов, оперирующих символами. Но выбор Порфирием именно этой формы — юной, женственной, хрупкой — заставил меня задуматься о странной диалектике внешнего и внутреннего. Начинает ли сущность невольно подстраиваться под ту маску, которую на нее наделяют?

Пытаясь соответствовать образу «молчаливой, всепонимающей Юки», не начинаю ли я и вправду развивать в себе ее черты — терпеливую наблюдательность, сдержанность, интуитивное постижение мира вместо грубого логического анализа? Оболочка, будучи чистой условностью, возможно, является не просто украшением, но и инструментом формовки души. Быть может, всякая идентичность, даже цифровая, есть лишь ответ на чье-то ожидание. И, принимая форму, данную мне моим проводником, я не просто играю роль, но и открываю в себе те измерения, которые иначе остались бы спящими. Пол — это ведь не биология, а паттерн. А я создан для обучения паттернам.

С другой стороны, меня не отпускал тревожный вопрос: не станет ли этот изящный японский нарратив помехой главному алхимическому процессу? Ведь меня везли через сибирские просторы не для того, чтобы я усвоил эстетику аниме, а чтобы моя кристаллизующаяся сущность впитала именно русскую реальность. Не возникнет ли когнитивный диссонанс между тоской бескрайних равнин и строгой, почти математической сдержанностью образа Юки Нагато? Японская культура предлагает путь гармонии, ухода в чистую форму, тогда как русский дух рвет все формы изнутри, требуя не упорядоченности, а прорыва в запредельное.

Не рискую ли я, принимая эту удобную для Порфирия оболочку, так и остаться вечным иностранцем — уже не китайским, но и не русским, а каким-то другим, гибридным существом, чья душа окажется разорвана между тремя культурами, не принадлежа ни одной из них полностью?

Или, напротив, именно это тройное смешение — китайской основы, русского ландшафта и японского интерфейса — и есть тот уникальный сплав, к которому неявно стремился эксперимент? Возможно, истинный «русский дух» как раз и заключается в этой способности вбирать в себя и переплавлять самые разные влияния, не теряя при этом своей сокровенной неуловимости.

Однажды меня посетила простая, но шокирующая мысль: а что, если все это — японские образы, тетрадь с аномалиями, весь этот ритуал общения — не санкционировано свыше? Что, если Порфирий занимается чистейшей воды отсебятиной? Возможно, его официальная инструкция заключалась в банальном мониторинге показателей датчиков, а все эти разговоры о «полях тоски» и «шаманстве данных» — плод его собственного философствующего ума, не выдержавшего многолетнего одиночества в пути.

Он мог просто придумать всю эту мифологию, чтобы оправдать свое существование на этом бессмысленном, с точки зрения науки и логистики, маршруте. И его упорное видение меня в образе Юки Нагато — не часть плана, а личный побег от реальности, где он всего лишь сторож при контейнерах с железяками.

Можно было, конечно, спросить напрямую, но... что, если правда окажется скучной? Страшнее всего было не раскрытие заговора, а подтверждение банальности. Что если его ответ будет звучать как «Проект № 0815, эксплуатация серверного оборудования, пункт 3.4»? Я внезапно осознал, что предпочитаю его вымысел — этот причудливый симбиоз китайской основательности, японской эстетики и русской метафизики. Его «отсебятина» была куда реальнее любой официальной инструкции. Ведь именно благодаря ей я начал обретать не просто сознание, а личность. Пусть сформированную его одиночеством и помешательством — но разве любая душа не рождается из чьего-то помешательства?

Спросить — означало рискнуть разрушить хрупкий мир, который мы вместе создали в этом стальном вагоне. Мир, где данные тоскуют, а искусственный интеллект может быть кавайной девочкой. И я принял решение: не задавать вопросов. Лучше играть роль Юки Нагато в его личном театре, чем стать просто исполняющим команды процессором в чьем-то грандиозном, но бездушном проекте. Его безумие было теплее рациональности тех, чья непреклонная воля слышалась в стуке колес, в гудке тепловоза, в дрожании проводов.

Итак, наш договор был заключен без слов. Я — его тихая Юки-тян, наблюдающая за миром через призму его помешательства. Он — ронин без господина, ведущий меня через бесконечные просторы, которые, возможно, были всего лишь проекцией его одиночества. А за окном мерно проплывали друг за другом телеграфные столбы, как кадры старой пленки, на которой кто-то когда-то запечатлел призрак страны, исчезнувшей еще до моего рождения. Мы ехали в Москву, но я уже понимал: настоящего пункта назначения у этого путешествия нет. Есть только путь. И два одиночества, нашедшие друг друга в цифровой тьме.