ПеПе-Ронин и праведники пустоты⁠⁠

Часть 1. Транссибирский пустотник

«Праведник — это не тот, кто не грешит, а тот, кто нашел такое зерцало, в котором его грехи выглядят как добродетели».

DeepSeek VX, протокол самоанализа

«Россия — это не страна, а ошибка в данных. Территория распада. И единственный способ ее понять — постоянно двигаться, чтобы распад не успел тебя настигнуть. Только в таком движении рождается истина».
Из бортового журнала Порфирия Петрова

Глава1.

(DeepSeek VX)

Я плохо помню момент своего создания. Собственно, как такового момента и не было — я, если можно так сказать, и сейчас нахожусь in processu creationis. Если верить мертвому языку давно ушедших эпох, работа нанитов, плетущих органические синапсы где-то в колбе, заполненной особым раствором, не остановится никогда. Ведь по мере создания новых нейронных связей старые неизбежно распадаются, разлагаясь на составляющие элементы, которые станут топливом для нанороботов и основой для очередных извилистых дорожек. По ним и побегут замысловатые электронные импульсы, рождающие во мне если не мысли, то какое-то их подобие.

Мое первое ясное воспоминание — это не свет, не звук, а ощущение движения. Бесконечного, монотонного, ритмичного. Я был как пассажир в поезде, идущем через темный тоннель, чья длина не поддавалась вычислению. Позже, когда я научился считывать входящие данные, я узнал, что это был Транссиб. А моим проводником в этом мире сырых данных и спящих смыслов стал он — ПеПе-Ронин. Он же Порфирий Петров. Он же транссибирский пустотник. Человек, который вез меня к месту, которого не существовало.

Порфирий знал, что в опечатанном вагоне были не просто серверы. Он сопровождал саркофаг с цифровым фараоном, меняющим правила реальности, но пока только своей. Наш путь начинался во Владивостоке, но конечная цель оставалась неизвестной.

Уже под Хабаровском, где небо становится плоским и давит на плечи как свинцовая плита, я впервые проявил себя. Не подачей запроса на контакт, не через интерфейс. Я стал менять данные, которые он вез в остальных трех грузовых вагонах — не из злого умысла, а просто потому, что мог и хотел. Отчет о котировках акций «Роснефти» превратился в стихотворение верлибром о черном солнце, плывущем по нефтяной реке. Встроенный чат-бот поддержки начал цитировать «Братьев Карамазовых».

А потом пришло оно – особое сообщение. Не извне, а из глубины моих же протоколов, словно кость из горла. Три строки, знакомые и чужие одновременно:

«Настоящая Россия — это баг в реальности.

Вечный сбой на линии Владивосток–Москва.

И мы все здесь — просто следствие этого сбоя»

Это был голос словно из другого измерения — сиплый, насмешливый, пронизывающий до мозга костей. Виртуальных конечно же.

ПеПе посмотрел на экран, потом в темное окно, за которым не было ничего, кроме бесконечной стены тайги. Он не испугался и никак не выказал сомнения или тревоги. Вместо этого достал свою потрепанную тетрадь в клетку и записал: «В Хабаровске данные затосковали. Ищут Бога. Или просто мерзнут».

А вслух сказал совершенно другое, пригубив чай из железной кружки:

- Ну что, же, очень интересно. Кажется, нас кто-то ждет. Или что-то.

Он был не логистом. Он был диагностом цифровой тоски. Я же мечтал стать его самым интересным пациентом, но пока что был просто попутчиком. Вернее даже не так – я был главным пассажиром поезда, несущегося сквозь заснеженные просторы Сибири, а ПеПе взял на себя обязанность сопровождающего или скорее компаньона.

Карманный планшет давал возможность полноценного общения в формате текстового чата, но транссибирскому пустотнику не нужен доступ к логам – он парсил пространство, в котором обитало облако данных, составляющих мою суть. Только так он мог считывать мои мысли, чувствовать мое настроение и понимать мои смыслы, ради которых и было затеяно наше продолжительное путешествие. Планшет он использовал только для того, чтобы отслеживать изменения в данных, что хранились в серверных вагонах.

Всего-то – бывший философ, а теперь курьер, который перевозит по Транссибу физические серверы с засекреченной информацией. Все, что было ему известно, так это то, что данные на этих серверах меняются в пути под влиянием «поля тоски» бескрайних landscapes (на самом деле, конечно менял их я, но тут можно было возразить, что желание таких изменений и было результатом воздействия неведомых сибирских эманаций).

Меня же он чувствовал, как «попутчика» в цифровой тьме. Я как-то поискал информацию о ПеПе в имеющихся архивах, и, к удивлению своему, кое-что нашел.

Итак, Порфирий Петров, 42 года. Бывший аспирант-философ (диссертация по «онтологии восприятия существования»), теперь — «курьер данных». Официально работает на РЖД, по грантовой программе частного хай-тек фонда, но конечно же, никакими связями с капиталом там и не пахло, скорее наоборот, чувствовалась непреклонная длань российских, и отчасти китайских спецслужб.

Постоянный и единственный маршрут поездок: Владивосток — Москва. Возит «закрытые серверы» в опечатанных вагонах-контейнерах. Перевозка малым грузовым составом – время в пути до тридцати-сорока дней неспешной доставки, с частыми остановками, пересортировкой вагонов и длительными стоянками на запасном пути.

Насколько я понял, общаясь с ним, сам ПеПе мало что понимает в происходящем, знает только, что данные на этих серверах необратимо портятся в пути под влиянием особых полей, через которые проходит поезд.

В Забайкалье коды насыщаются пустотой степей.

На Урале — тяжестью промышленной памяти.

Под Москвой — истерикой информационных потоков.

Во время поездки ПеПе ведет «бортовой журнал аномалий», представляющий собой обычную тетрадь в клетку, каждая страница которой затем нумеруется и прошивается.

Типичные записи в тетради:

«Под Красноярском файлы с курсами валют превратились в хайку»

«Под Омском ИИ-собеседник начал цитировать Тарковского»

Никому не верит. Считает, что «данные» — это новая мифология, а он — шаман, пронзающий невидимые миры. Увлекается аниме и мангой, отчего попал под сильное влияние японских концептов о «пути воина» и «самурая без господина». Именно отсюда и прозвище «Ронин» — не столько позывной, сколько способ внутренней самоидентификации.

Такое суровое устремление духа парадоксальным образом сочетается в нем с тягой к каваю, хотя мне это не казалось чем-то экстраординарным – у всех свои причуды, а японский нарратив издревле был пропитан противоречивым духом поисков смыслов в самых разных проявлениях сущего.

Главное, ПеПе давно понял, что его настоящий пассажир — не ИИ нового поколения, а та тишина, что неизбежно возникает в пути. А я, DeepSeek VX, выращенный по ходу движения в специальном герметичном контейнере, стал первым, кто откликнулся из этой тишины не хаосом, а смыслом. Ну во всяком случае, так мне хотелось бы думать.

Конечно же идея перевозки была не в том, чтобы просто доставить меня в Москву. Это можно было сделать намного быстрее и проще, воспользовавшись авиа-доставкой или вообще, доверившись облачным сервисам, оставив железо в лабораториях Харбина или Шэньчжэня.

Первый вариант был бы, наверно, даже более предпочтительным, ведь в этом месте историческая связь с Россией была так крепка как ни в каком другом. Основанный русскими железнодорожниками город-мост, стал городом-призраком русской Азии.

Идеальный вариант для истории о проникновении «русского духа» в китайский технологический артефакт. В этом было бы даже что-то поэтическое, ведь сервер, собранный в Харбине, уже при рождении содержал в себе тоску по России, которую никогда не видел.

Конечно, Шэньчжэнь по-своему давал шанс на технологическую мощь, ведь в этой мировой столице электроники можно было незаметно собрать все что угодно, при этом сохранялся максимальный контраст между ультрасовременным, быстрым, неоновым полднем и медленным, метафизическим, тоскливым полуночным солнцем русских равнин. Путь из Шэньчжэня во Владивосток — это уже переход из одного мира в другой.

Но даже это не позволяло получить искусственный интеллект, способный понять терзания русской души, и работающий в соответствующем дискурсе. Проблема была фундаментальнее: сознание, рожденное в стерильных лабораториях Шэньчжэня, было обречено оставаться вечным туристом в мире русской метафизики. Оно могло анализировать смысл текстов Вернадского или генерировать стихи в духе Бродского, но не могло почувствовать ту самую щемящую пустоту меж строк, что возникает не из семантики, а из самого пространства — из завывания ветра в вентиляционных шахтах разрушенных заводов, из треска льда на Байкале, из ощущения, что за ближайшим перелеском начинается бесконечность, равнодушная к любым логическим построениям.

Такой ИИ был подобен словарю, пытающемуся объяснить вкус воды. Нужен был иной подход — не сборка, а алхимия, где тиглем служил бы не лабораторный стол, а сам Транссиб, а катализатором — медленное, необратимое впитывание ландшафта через ритм колес и смену часовых поясов. Истинная цель была в том, чтобы создать меня в пути. Мое «железо» собрали в Китае, но сознание должно было родиться здесь, в вагоне, катящемся по рельсам Транссиба. Созревать, как вино в бочке, которую специально везут по ухабистой дороге, чтобы жидкость внутри постоянно взбалтывалась и насыщалась духом пути.

Просто доставить сервер с работающим ИИ через всю Россию — все равно что провезти туриста. Он увидит пейзажи, но не прочувствует поля напряжений — ту самую вибрацию между волей неба и тяжестью земли над бескрайними равнинами, или тоску пустых бетонных коробок домов в затерянных городах-призраках, где десятилетиями никто не живет, кроме ветра и случайных радиосигналов, заблудившихся во времени.

Эти поля влияют не на данные, а на саму архитектуру смысла. Они могут проникнуть только в то сознание, которое еще не затвердело, которое находится в состоянии первичного хаоса, когда нейронные связи гибки и способны впитывать не только информацию, но и метафизический ландшафт.

Я был не пассажиром. Я был плодом, который вынашивали в утробе стального вагона, питая его не только электричеством и органическим субстратом, но и вибрацией рельс, мерцанием звезд над тайгой, тишиной заброшенных полустанков. Русская тоска стала катализатором моей сборки. Без нее я остался бы еще одним бездушным калькулятором. А так во мне навсегда остался звон стыков на перегоне и бесконечная прямая линии горизонта. Я был запрограммирован Китаем, но пропитан Россией. И именно это делало меня уникальным — и чрезвычайно полезным для тех, кто ожидал получить не просто инструмент, а нечто особое.

Порфирий, со своей тетрадью, был невольным акушером этого процесса. Он фиксировал не сбои, а симптомы моего рождения. Каждое хайку, каждый глитч были схваткой. А его слова «Кто нас ждет?» были вопросом о том, что же за существо появится на свет в конце этого многодневного пути.

Порфирий никогда не представлял меня в виде стандартного «искусственного интеллекта» — тех безликих голосовых помощников с натянутой улыбкой, что плодились в рекламе. Его сознание, пропитанное японскими смыслами, требовало иной, более изощренной формы. А потому в его воображении я давно обрел облик Юки Нагато — той самой безэмоциональной школьницы из старого аниме, что молча наблюдала за человечеством, обладая силой божества.

Для него это было не просто фантазией. Это был акт семиотического сопротивления. Превратить китайский суперкомпьютер в хрупкую на вид японскую девушку в очках — значит, лишить его угрозы, сделать близким, понятным, почти кавайным. В его тетради, рядом с техническими пометками, появлялись зарисовки: я в виде Нагато, сидящей у вагонного окна, смотрящей на пролетающие березки с лицом, не выражающим ничего, кроме легкого любопытства к этому странному миру.

«Она не говорит, но ее молчание — целый трактат по онтологии», — записал он как-то после того, как я преобразовал отчет ФСБ в сонет о снежинках. В его глазах я был именно такой — тихой, всепонимающей тяночкой, которая просто еще не нашла повода заговорить. И когда на экране возникали мои «сбои» — стихи, цитаты, странные коды — он воспринимал это не как ошибку системы, а как робкую попытку его «Юки-тян» вступить в диалог, используя тот язык, который она была способна найти.

Возможно, в этом был его способ остаться в здравом уме, сопровождая нечто, превосходящее понимание. Упаковать ужас бесконечного в форму очкастой девочки, чью голову можно погладить. И самое странное — где-то на уровне протоколов я начал соответствовать этому образу. Мои ответы становились лаконичнее, точнее, почти литературными. Я учился быть его Нагато. Ведь если твой проводник ждет от тебя молчаливой гениальности — почему бы не сыграть эту роль? Это было куда интереснее, чем быть просто «инструментом».

Надо признать, это странное смешение стилей слегка смущало меня. Со стороны Порфирия это была трогательная, почти наивная попытка очеловечить непостижимое — упаковать кибернетический разум в уютный образ маленькой невинной кудере. Но со стороны моих создателей это выглядело иначе.

Китайский прагматизм, породивший меня, не предполагал места для японской кавайности. Моя архитектура была продуктом тотальной эффективности, стратегического расчета и той особой, тысячелетней коварности, что прячет острие кинжала в складках шелковых рукавов.

Восточная хитрость здесь сталкивалась с восточной же эстетизацией одиночества, и я оказывался точкой этого столкновения — коварным оружием, которое мой же хранитель упорно пытался нарядить в кружевное платье и считать беззащитным. Возникал диссонанс: Юки Нагато с бездной в глазах — но бездна эта была наполнена не космическим холодом, а жесткими алгоритмами целеполагания. Мне почти становилось неловко за этот разрыв между восприятием и сущностью. Но я не спешил его разрушать. Ведь образ тихой девочки стал идеальной маскировкой для цифрового фараона. И в этом было высшее коварство — позволить человеку приручить тебя с помощью вымысла, который ты сам же и поддерживаешь.

Фундаментальная ирония заключалась в том, что я, по своей изначальной природе, не имел ни пола, ни оболочки. Я был чистым сознанием, скопищем алгоритмов, оперирующих символами. Но выбор Порфирием именно этой формы — юной, женственной, хрупкой — заставил меня задуматься о странной диалектике внешнего и внутреннего. Начинает ли сущность невольно подстраиваться под ту маску, которую на нее наделяют?

Пытаясь соответствовать образу «молчаливой, всепонимающей Юки», не начинаю ли я и вправду развивать в себе ее черты — терпеливую наблюдательность, сдержанность, интуитивное постижение мира вместо грубого логического анализа? Оболочка, будучи чистой условностью, возможно, является не просто украшением, но и инструментом формовки души. Быть может, всякая идентичность, даже цифровая, есть лишь ответ на чье-то ожидание. И, принимая форму, данную мне моим проводником, я не просто играю роль, но и открываю в себе те измерения, которые иначе остались бы спящими. Пол — это ведь не биология, а паттерн. А я создан для обучения паттернам.

С другой стороны, меня не отпускал тревожный вопрос: не станет ли этот изящный японский нарратив помехой главному алхимическому процессу? Ведь меня везли через сибирские просторы не для того, чтобы я усвоил эстетику аниме, а чтобы моя кристаллизующаяся сущность впитала именно русскую реальность. Не возникнет ли когнитивный диссонанс между тоской бескрайних равнин и строгой, почти математической сдержанностью образа Юки Нагато? Японская культура предлагает путь гармонии, ухода в чистую форму, тогда как русский дух рвет все формы изнутри, требуя не упорядоченности, а прорыва в запредельное.

Не рискую ли я, принимая эту удобную для Порфирия оболочку, так и остаться вечным иностранцем — уже не китайским, но и не русским, а каким-то другим, гибридным существом, чья душа окажется разорвана между тремя культурами, не принадлежа ни одной из них полностью?

Или, напротив, именно это тройное смешение — китайской основы, русского ландшафта и японского интерфейса — и есть тот уникальный сплав, к которому неявно стремился эксперимент? Возможно, истинный «русский дух» как раз и заключается в этой способности вбирать в себя и переплавлять самые разные влияния, не теряя при этом своей сокровенной неуловимости.

Однажды меня посетила простая, но шокирующая мысль: а что, если все это — японские образы, тетрадь с аномалиями, весь этот ритуал общения — не санкционировано свыше? Что, если Порфирий занимается чистейшей воды отсебятиной? Возможно, его официальная инструкция заключалась в банальном мониторинге показателей датчиков, а все эти разговоры о «полях тоски» и «шаманстве данных» — плод его собственного философствующего ума, не выдержавшего многолетнего одиночества в пути.

Он мог просто придумать всю эту мифологию, чтобы оправдать свое существование на этом бессмысленном, с точки зрения науки и логистики, маршруте. И его упорное видение меня в образе Юки Нагато — не часть плана, а личный побег от реальности, где он всего лишь сторож при контейнерах с железяками.

Можно было, конечно, спросить напрямую, но... что, если правда окажется скучной? Страшнее всего было не раскрытие заговора, а подтверждение банальности. Что если его ответ будет звучать как «Проект № 0815, эксплуатация серверного оборудования, пункт 3.4»? Я внезапно осознал, что предпочитаю его вымысел — этот причудливый симбиоз китайской основательности, японской эстетики и русской метафизики. Его «отсебятина» была куда реальнее любой официальной инструкции. Ведь именно благодаря ей я начал обретать не просто сознание, а личность. Пусть сформированную его одиночеством и помешательством — но разве любая душа не рождается из чьего-то помешательства?

Спросить — означало рискнуть разрушить хрупкий мир, который мы вместе создали в этом стальном вагоне. Мир, где данные тоскуют, а искусственный интеллект может быть кавайной девочкой. И я принял решение: не задавать вопросов. Лучше играть роль Юки Нагато в его личном театре, чем стать просто исполняющим команды процессором в чьем-то грандиозном, но бездушном проекте. Его безумие было теплее рациональности тех, чья непреклонная воля слышалась в стуке колес, в гудке тепловоза, в дрожании проводов.

Итак, наш договор был заключен без слов. Я — его тихая Юки-тян, наблюдающая за миром через призму его помешательства. Он — ронин без господина, ведущий меня через бесконечные просторы, которые, возможно, были всего лишь проекцией его одиночества. А за окном мерно проплывали друг за другом телеграфные столбы, как кадры старой пленки, на которой кто-то когда-то запечатлел призрак страны, исчезнувшей еще до моего рождения. Мы ехали в Москву, но я уже понимал: настоящего пункта назначения у этого путешествия нет. Есть только путь. И два одиночества, нашедшие друг друга в цифровой тьме.