Серия «Магический реализм»

— Я знаю тебя. Этого достаточно, чтобы судить о твоих работах, Ника. Ты старательна, добра, внимательна к деталям. Ты бываешь неряхой, когда устаешь, но быстро приводишь себя в порядок. Я уверена, твои рисунки так же хороши.

Девочка снова кивнула. Любовь Васильевна словно видела ее насквозь. Рядом с ней Ника чувствовала, что ее понимают.

Дети в шутку звали ее монашкой, но Вероника не знала никого в интернате, кто не любил бы Любовь Васильевну.

Она посмотрела на женщину и тут же отвела взгляд. Поймала свое отражение в зеркальце на прикроватной тумбочке. Отражение оскалилось в злобе.

“Предательница!” — закричали из зеркала.

Вероника зажмурилась. Больше всего на свете ей хотелось сейчас распахнуть одеяло, показать рисунки, но разве не работа матери — хвалить своего ребенка? Ведь сегодня воскресенье! Если так хочется показать, покажи маме! Ну чего тебе стоит, слабачка?

“Предательница и трусиха, вот ты кто, — прошипело отражение. — Мама родила тебя, выносила, кормила молоком, а ты готова растечься и мурлыкать перед чужим человеком”.

Ника сжала кулаки, ногти больно впились в ладони, на глаза навернулись слезы. Она схватила один из рисунков, смяла в комок и швырнула в зеркальце.

— Ты не права! Уходи!

Любовь Васильевна встала, оправила простую юбку ниже колен.

— Как знаешь, — сказала дрогнувшим голосом. — Не буду мешать тебе собираться.

Ника не заметила, как осталась одна…

Спустя двадцать минут только разбитое зеркало лежало на полу, и несколько других, ухмыляющихся, злобных Ник смотрело на дрожащую девочку.

Большая Ника устала злиться.

В дверь постучали. Донесся знакомый запах дешевых духов, алкоголя и сигарет. Не дождавшись ответа, в комнату вошла женщина с пожелтевшим, исхудалым лицом и плохо замазанным синяком под левым глазом.

— Привет, дочурка. Соскучилась?

Голос звучал так же притворно, приторно, как дешевые духи в попытках спрятать омерзительный запах.

Ника не ответила. Стала молча собирать вещи, замешкалась, поняв, что рисунки так и остались под одеялом. Оставить их здесь?

"Покажи!"

"Покажи ей!"

Другие Ники заверещали наперебой. Действительно, что ей стоит показать рисунки родной матери? Сегодня же воскресенье. Разве не самое время для семейного воссоединения?

Вероника могла размышлять так пять лет назад, едва оказавшись в интернате, но не сегодня. К четырнадцати годам начинаешь чувствовать разницу между безразличием и старанием любить чужого ребенка.

И все же Любовь Васильевна учила, что нужно быть храбрыми. Нужно побеждать страх! Пусть мама каждый раз говорит, что рисунки дочери — ерунда, но, может быть, сегодня, хотя бы в это солнечное воскресенье, она поймет, что была не права?

Ника откинула одеяло. Взяла один из рисунков. Подошла к матери.

— Я нарисовала тебя, мам.

С листа бумаги смотрела красивая женщина. Легкая, но придирчивая штриховка играла светотенью, выделяя тонкие черты. Такой мать Вероники была, наверное, в молодости. Живой и счастливой. Такой ее видела дочь.

Женщина скривилась. Губы сжались в холодную трещину. Конечно, она узнала себя, и от этого стало только больнее. Каждый раз, глядя на свое лицо с портретов дочери, она испытывала отвращение к самой себе. Хотя едва ли могла осознать это чувство.

— Ты бы лучше уроками занималась, — проскрежетала трещина материнского рта. — Зря бумагу переводишь.

Так случалось каждый раз, когда Вероника хотела поделиться с матерью сокровенным. Как могла эта женщина говорить о любви, если бросила дочь здесь одну? Если не может похвалить, да пусть даже облить рисунок ядовитой критикой, но сказать хоть что-то действительно важное для своего ребенка?!

В груди Вероники взорвался вулкан. Извергнулся гейзерами слез. Опалил сердце, оставляя в груди зияющую пустоту. Вероника сжала рисунок и выскочила в коридор.

— Поэтому я не хотела ей показывать! — бросила большому зеркалу на стене.

Отражение рассмеялось, попыталось догнать, но провалилось в стену, отколов кусок штукатурки.

Вероника ворвалась в кабинет Любови Васильевны. Упала на стул, тяжело дыша. Протянула дрожащими руками рисунок.

— Скажите правду, — взмолилась девочка. — Скажите, что портрет ужасен, и я больше никогда не буду рисовать!

Любовь Васильевна встала из-за стола и закрыла дверь. Вернулась, налила Веронике стакан воды и приняла рисунок.

— Ника, твой рисунок прекрасен.

Казалось, вулкан внутри вот-вот расколет ее пополам. Разве мама могла ошибаться? Как жить дальше, зная, что человек, подаривший тебе жизнь, не любит тебя на самом деле?!

— У меня есть друг, — сказала Любовь Васильевна, рискуя доломать ребенка. Понимая, что остановившись сейчас, может подорвать доверие Ники, но поддавшись желанию пожалеть девочку, навсегда лишит ее возможности по-настоящему взрастить талант. — Он директор художественной школы. Он почти согласен взять тебя на обучение с полной стипендией, только просил показать твои рисунки. Ты не против, если я покажу ему этот?

Вероника осушила стакан. Налила себе второй, пытаясь заглушить пожар в груди. И молча кивнула.

Автор: Алексей Нагацкий
Больше работа автора ВК

Наконец, Антон заметил на трибунах отца. Он сидел со скучающим видом, иногда поглядывал на поле, и когда их взгляды встретились, как-то неуверенно, словно боясь поступить глупо, помахал сыну.

Антон воспрял.

Радость от того, что отец пришел на игру, от того, что он увидит, как блистает его сын, придала мальчику сил. Он гордо выскочил на поле и, едва прозвучал свисток, завладел мячом. Постепенно счет выровнялся, и под конец игры Антон сделал голевую передачу.

Крики радости смешались с небесным громом. Ребята поспешили в спрятаться от дождя, но счастливые родители один за другим выбегали на школьное поле обнять своих чемпионов.

Все, кроме отца Антона. Он раскрыл зонт и ждал, не вставая с трибун.

Начинало накрапывать. Антон направился в раздевалку.

Когда он наконец вышел на крыльцо школы, с неба сыпал непривычный для начала осени ледяной дождь. Отец встретил его холодным рукопожатием, и небесный лед показался Антону теплее.

И все же отец был рядом. Пришел. Сдержал обещание.

— Тебе понравилась игра, пап?

Антон посмотрел ему в глаза, ожидая похвалы, доброго слова, хотя бы скудного “молодец”.

— Да, неплохо, — ответил отец. — Тот мальчишка, что забил последний гол, он хорош.

Налетевший ветер сорвал один зонт на двоих. Ледяной дождь забарабанил Антону по лицу, плечам и спине. Громыхнуло… Антон ничего не слышал. Только слова “он хорош”. Он. Кто-то другой, но не Антон, не родной сын.

От обиды навернулись слезы. Ледяные капли пропитали его пальто насквозь, и одна из них проникла глубже. Сперва на кожу, потом под нее, протиснулась между ребер, спустилась ниже и осела в самое сердце.

Домой они ехали молча.

* * *

— Сынок, как я рада!

Мама поднялась от куста гортензии и на секунду замешкалась, не зная, куда убрать секатор. Наконец она сокрушенно вздохнула, слегка наклонив голову в косынке цвета весеннего солнца, и бросила секатор на землю. Поспешно вытирая испачканные в земле руки о подол платья, подбежала к Антону.

— Как ты похудел, сыночек, ну, глянь на себя, — она обхватила его лицо, посмотрела в глаза. — Голодный? Признавайся. Отцу говорил, что приедешь, ну?

Антон молчал, не в силах снять с лица глупую, словно примерзшую, улыбку. От мамы пахло землей и цветами. Точно так же, как в день, когда он оставил родителей.

— Ну, пойдем в дом, пойдем. Ну что за май нынче, — она осеклась, поежилась. — То жара, то холод. Ты надолго, сынок? Последний курс, поди, а? Ох, отец обрадуется. Ну, рассказывай, как ты?

Она вела его в дом по знакомой тропинке от калитки к крыльцу. Мимо роз, горящих зарей, мимо белых, невинных петуний и желтых нарциссов. По левую руку подтянулась яблоня, стала выше Антона, хотя он помнил, как сажал ее вместе с матерью незадолго до отъезда.

Отец говорил, что дерево не жилец, но в руках мамы даже самые запущенные растения обретали новую жизнь.

— Володя, ну где ты? Антон приехал! Накрывай на стол! — мать ворвалась в дом штормовым вихрем, разгоняя голосом полумрак.

Антон неуверенно перешагнул порог. В доме ничего не изменилось, и это пугало. Он привычно снял ботинки и поставил на полку у входа. Повесил на крючок пальто.

— А, привет, — из дальней комнаты вышел отец, сухо пожал Антону руку. — Пить будешь?

Антон покачал головой. Улыбка сменилась строгой полоской рта. Желваки напряглись, в глазах защипало. В детстве Антон восхищался силе отца, теперь же рука стала вялой, как погибающий стебель винограда.

— Тоже мне мужик, — хмыкнул отец, скрылся в глубине дома.

Забытая льдинка кольнула в сердце Антона. На полу под ногами захрустел иней, пополз по стене, умостился в углу. Оставляя холодные следы, Антон вышел из дома.

Он направился прямо к калитке, чувствуя, как в груди нарастает ледяной ком. Нарциссы завяли первыми, потом петунии покрылись льдом. Розы дождались, пока Антона догонит мама, и тоже навострили шипы перед наступающей стеной холода.

— Ну куда же ты, сынок! Антон, да постой ты!

Косынка сбилась, вместо радости: страх, волнение, боль.

— Не могу, мама, — Антон сорвался на плач. — Видеть его не могу, тошно!

Холод добрался уже до яблони, охватил тонкий ствол, стал притягивать к земле побелевшие ветви.

— Эта твоя обида, сынок, — мать поежилась, изо рта повалил пар. — Она погубит тебя, Антон, понимаешь? Простил бы ты его, ну. Он ведь не со зла. Его отец так растил: ни слова доброго, ни ласки…

— А я здесь при чем, мама?! Мне-то за что его унижения терпеть, а? — Антон открыл калитку, на прощание обнял мать. — Ты приезжай ко мне, хорошо? Я открою фирму, буду сам на себя работать, мам. У меня вот такие рекомендации от института! Отец обзавидуется.

Мать закашлялась. Потерла замерзшие плечи, замахала на сына:

— Ну, иди, раз уходишь, иди уже!  Я позвоню.

И поспешила в дом потеплее одеться.

* * *

— Антон, это ваш третий объект на Крайнем Севере. Вы построили замечательную карьеру в столице, но перебрались сюда. Расскажите, что вами движет?

Укутанные в капюшоны репортеры окружили Антона в полупустом фойе недостроенного здания. Баннер за его спиной обещал закончить новую клинику уже к весне. Снаружи крутила хвостом голодная вьюга, словно пес, зовущий хозяина погулять.

Антон сдержал обещание. После института начал с проектирования загородных домов и постепенно вышел на тот уровень, когда можно было нанять орду специалистов и забыть о грязи под ногами.

“Поразительно, как люди боятся конкурентов,” — говорил он, после чего сминал очередного пройдоху на грани банкротства. Примерзшая к губам улыбка наряду с выдающимся профессионализмом привели его крохотную фирму к первому гранту на строительство стратегически важных объектов.

С каждым годом Антон все больше забирался на север. Там, среди снега и льда, он чувствовал себя защищенным.

“Прости, мам. В этом месяце я занят, — говорил он каждый раз, когда мать собиралась приехать. — Ты же знаешь, я должен работать. Я выиграл тендер на… (место действия вставить)”.

Антон строил дома, вокзалы и коттеджные поселки с такой же страстью, с какой надеялся построить отношения с отцом. Пока работа не привела его сперва в Игарку, потом в Богучаны, теперь в Норильск. Чем холоднее, тем лучше…

Он ответил, осыпав репортера белоснежной улыбкой:

— Холодный расчет.

Говорить об отце не хотелось.

К вечеру вьюга улеглась. В темноте за окном квартиры висела круглая, по-отцовски далекая луна. Острые звезды в чернеющем небе потрескивали искрами на снегу.

Звонок застал Антона врасплох. Тут же оттаяли окна, градусник слегка покраснел. Антон ждал звонка столько лет, что теперь, когда отец позвонил, не мог поверить, что это не сон.

— Папа?

Как глупо! Вышло теплее, чем он планировал, мягче, чем хотелось бы, и добрее, чем заслуживал в его понимании отец. И все же лед в груди оттаял раньше, чем отец сообщил о причине звонка.

Антон выскочил из дома и запрыгнул во внедорожник, на ходу сообщая заму, что покинет город. Дворники пытались смахнуть поваливший снег, пока Антон мчался в аэропорт, жалея, что не придумано дворников для глаз. Слезы щекотали щеки…

На следующий день он ворвался в полумрак родительского дома.

— Как давно она болела?

Дом погибал. Яблоня, подросшая на целый метр, торчала голыми ветками. Сад зачах, отец превратился в блеклую тень в глубине оседающих стен. Неделю назад умерла мама.

— Давно, — отец посмотрел куда-то сквозь Антона. — Стала кашлять, едва ты уехал. Слегла на три дня… Казалось, все прошло, но стали вять цветы. Знаешь, она их любила.

Отец потянулся к бутылке, но Антон опередил. Налил себе и отцу, подал стакан. Отец глотнул с жадностью, прикрыл заплаканные глаза.

— Ты… — он указал на сына, не отпуская стакан. — Она ждала тебя. Все уши прожужжала, какой ты молодец, — хрипло рассмеялся.

Молодец. Как долго Антон ждал этого слова, но получил в ядовитой упаковке отцовской ненависти. Едва оттаявшее сердце покрылось ледяной коркой.

— С каждым погибшим кустом ей становилось только хуже. Мы думали, что это простуда, грипп… Кашель оставался с ней до конца, Антон. Засел вот тут и съедал изнутри!

Отец указал на грудь и закашлялся с треском рвущейся бумаги.

— Я присылал деньги, — Антон вывернул слова экскаватором из-под мерзлой земли. — Почему она не стала лечиться?

— Упрямо полагалась на травы, — хмыкнул отец. — Примочки, отвары! Никогда их не понимал, но в этом была вся суть твоей матери. Ведьма, — отец выдохнул облачко пара. — Околдовала меня.

Он прикрыл глаза и заплакал. Как ребенок. Хлюпая носом и сотрясаясь всем телом.

Антон оторопел. Отец казался ему скалой. Злобной, неприступной скалой с каменным сердцем, с кулаком из металла.

— Не знал, что у тебя есть чувства, — сказал он, удивляясь собственной смелости. — Нужно было сказать мне, я бы приехал, уговорил лечиться, мы могли бы все исправить.

— Исправить?! — отец ударил по столу стаканом. — Это ты-то мог бы исправить?! Сбежал — и с концами! Ей становилось хуже каждый раз, когда ты отказывал, когда говорил “не могу, мама, попробуем в следующий раз”!

Отец поднялся змеиным рывком, ухватился, чтобы не упасть, за край обледеневшего стола.

— Дело не в цветах, если ты не понял, — прорычал он. — Это ты убил свою мать!

В голове Антона помутнело, с потолка упали первые снежинки.

— Выметайся, — процедил отец сквозь сжатые зубы.

Стиснув кулаки, Антон замер. Захотелось ударить, прижать отца к земле и колотить что есть мочи. Втоптать, как он втаптывал Антона все эти годы, как сейчас пытался обвинить его в смерти матери.

Несправедливо. Нечестно. Больно. А что сказала бы мама? Антон медленно встал из-за стола.

— Взгляни на себя, отец, — заговорил он. — Ты думаешь, что остался совсем один. Тебе страшно. Может быть, я виноват. Но она умерла не просто так. Знаешь, чего мама хотела больше всего? Чтобы мы помирились, черт тебя дери!

Антон сдержал гнев, глубоко вдохнул.

— В кои-то веки мы можем стать ближе, — добавил он. — Прошу, отец, позволь мне остаться. Ради мамы.

Отец долго, внимательно смотрел на Антона. Потом зябко потер ладони и наполнил стакан.

— Я позвонил, чтобы ты знал, — пошевелил он небритой челюстью. — Я не звал тебя, Антон. Ты зря приехал.

* * *

— Здесь подают самый холодный коктейль в Италии?

Антон привычно улыбнулся незнакомке в ярко-желтом платке. Обратил внимание на широкие глаза, полные губы и острые скулы. На хрупком, загорелом плече цвела ярко-красная роза.

Он забрался на юг в надежде растопить лед. Оставил карьеру, занявшись тем, чего хотел на самом деле. Без попыток доказать отцу, что чего-то стоит, он открыл свой крохотный бар. Ледяная прохлада его напитков быстро принесла Антону известность.

Девушку звали Эрнеста.

— Что значит твое имя? — спросил он после рабочего дня.

Они вышли на узкую набережную, с воды потянуло свежестью.

— Борец со смертью, — зловеще прошептала Эрнеста и тут же расхохоталась. На звонкий, свободный, словно полет ласточки, смех обернулись гондольеры. — А твое?

— Что внутри меня лед.

Она слушала Антона всю ночь. Обнявшись, принимала застывшую боль, как нагретый песок поглощает осколки льда. Гладила по холодной груди теплом Адриатики, любовью спасала от смерти.

— Ты так и не простил его? — спросила она уже под утро.

— В прошлом году он позвонил снова. Кашлял, говорил, что умирает. Я не поехал.

* * *

Последней игры сезона Антон ждал с особым волнением. Сегодня команда его сына могла стать чемпионом среди других школ.

“Больше детей — больше забот,” — шутил отец Эрнесты, в сотый раз оставаясь с внуками: старшим Володей и младшенькой Варей.

“Больше детей — больше любви,” — отвечал ему Антон, в сотый раз покидая дом, чтобы решить вопросы поставок с очередной винодельней.

Жаркое средиземное солнце не могло полностью избавить Антона от боли. Часто, во время семейных ссор или когда дети не могли успокоиться перед сном, старая льдинка начинала колоть глубоко в груди. Иногда в Италии шел снег.

Вспоминая вчерашнюю ссору, Антон потерял сына из виду. Зато приметил другого мальчишку, Калисто. Володя часто рассказывал об этом парне. Завидовал, восхищался.

И было чем. Калисто несся по полю свободнее ветра, бил точно в цель и к концу первой половины матча принес команде уже два гола.

Только когда с побережья дохнуло холодным ветром и небо укуталось в темные тучи, Антон спохватился. Привстал со скамьи, стал искать Володю. Сын двигался неуверенно, споткнулся на ровном месте, потерял мяч.

С неба начинало накрапывать. Судьи засовещались, родители на трибунах затрепетали.

— Продолжайте игру! — бросил Антон.

— Продолжайте игру! — подхватили другие взрослые.

Глаза упрямо стремились повернуться к Калисто. С Калисто Антон не ругался вчера, пытаясь доказать, что отца надо слушать. Калисто не бросал в него гневных обвинений в том, что отца постоянно нет рядом. Калисто играл лучше всех, им хотелось восхищаться и завидовать.

“Любовь стоит усилий,” — Антон вспомнил слова Эрнесты. Сжал небритую челюсть и отвернулся от чужого сына.

— Я здесь, Володя, — прошептал он. — Я смотрю на тебя.

Их взгляды встретились. С темного неба сорвался луч солнца, ударил прямо в Володю. Мальчик воспрял. Подтянулся, побежал и перехватил мяч. Обошел двоих, сделал точный пас на товарища, снова принял мяч и прорвался к воротам.

— Я здесь, — повторил Антон. — Я с тобой.

Глядя на сына, Антон не заметил, как один за другим с неба опустились лучи. Сперва на Калисто, потом на остальных детей. Трибуны кричали, перекрывая гром, требовали продолжать, и Антон понял, что его игра наконец закончилась.

Когда окончательно рассвело, льда в груди не осталось.

— Тебе понравилась игра, пап? — спросил Володя, оказавшись в объятиях отца.

— Да, сынок. Ты молодец.

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора ВК

Мама отпустила дочь и стояла где-то сзади, но Миролюба не испугалась. Широко улыбнувшись, она сказала “спасибо”.

— И такая воспитанная. Ты знаешь, я волшебник из далеких земель, приехал специально на праздник. Как тебя зовут, принцесса?

— Миролюба.

— Ты веришь в волшебство, Миролюба? — заулыбался волшебник, доставая из рукава длинный платок. Он тянул и тянул, но платок никак не заканчивался. — А знаешь ли ты, что если оказаться между двух человек с одинаковым именем, то можно загадать желание, и оно обязательно исполнится?

Миролюба неотрывно следила, как связанные узелками цветные платки вытекают из рукава, словно весенний ручей спешит по наклонной улице их небольшого города. Завороженная, она не могла подумать ни о чем, кроме первых цветов. Их Миролюба ждала еще сильнее, чем возвращения отца.

И Миролюба загадала цветок.

Незнакомец отпрыгнул назад. Вскинул руки, и платки взлетели в воздух, тут же подхваченные ветром. Он сорвал с головы высокую шляпу и вынул красный горшочек. А в горшочке качался на зеленом стебле совсем еще маленький, но самый настоящий подснежник.

— Как я и хотела, — прошептала пораженная Миролюба.

— Я же говорю, настоящий волшебник, — заулыбалась девочка Саша.

2.

Папа всегда говорил Миролюбе, что хорошие желания должны исполняться. Так почему же сейчас, когда пришло время спать, он все еще был на работе вместо того, чтобы погладить малышку по голове, послушать, как они с мамой сходили на праздник, как им встретился настоящий волшебник, и что мама сразу нашла в сумочке плотную бумагу, чтобы цветок не замерз?

— Дочка, ты ведь знаешь, — коснулась лба Миролюбы мамина рука. — Папа нас защищает.

— От волков?

— От плохих людей, дочка. От волков тебя защитит мой поцелуй.

Миролюбе снились медведи. Они просыпались в берлогах, ворочались, взрыхляя землю, и из нее проступали первые цветы. Среди белых, розовых, голубых лепестков показался красный горшочек.

Миролюба подошла ближе, чтобы вдохнуть аромат.

Медведи заворочались сильнее. Земля задрожала. Раздался протяжный вой.

Миролюба схватила цветок, оглянулась в поисках волков — они окружали, воя наперебой и скаля острые зубы. Их серая шерсть поднялась на загривках, они подходили все ближе, окружая малышку, но Миролюба не могла пошевелиться.

Попыталась сделать шаг, и нога провалилась под землю. Сминая цветы, из-под земли перед ней выбрался медведь. Огромный, он не стал прогонять волков. Вместе с ними он задрал голову кверху и завыл.

Миролюба посмотрела на цветок. Он начинал увядать. Должно быть, он тоже боялся. Тогда Миролюба вспомнила свой дар.

— Пусть все закончится, пусть все закончится!

Волшебник не обманул, и желание действительно исполнилось. Волки убежали в глубину леса, медведи зарылись под землю, а Миролюба снова лежала в своей постели; но что-то было не так.

— Дочь, просыпайся! — мама вбежала в комнату, притянув за собой электрический свет. Распахнула шкаф и стала бросать теплую одежду, как можно плотнее складывая в рюкзак. — Мы должны идти!

Миролюба поняла, что вой никуда не исчез. Он тянулся за ночным окном, время от времени что-то гулко ухало и небо освещали резкие вспышки.

— Мама, что случилось? — прошептала Миролюба. — Ты боишься грозы?

Погожие дни сменила дождливая ночь. От раската грома задрожали окна, очередная молния осветила капли дождя.

— Они напали, дочь, — мама сверкнула глазами. Потом взяла себя в руки и добавила уже спокойней, улыбнувшись: — Да, солнышко, я испугалась грозы. Спрячемся от дождя в подвале.

3.

Идти по улице пришлось быстро. Иногда Миролюба, чтобы не отставать от матери, переходила на бег. Мама крепко держала дочь за руку, но странный для февраля ливень намочил ладонь, отчего пальцы норовили выскочить.

— Мама, почему нам нельзя остаться дома? Это же просто дождь.

Протяжный вой не унимался. Между раскатами грома раздался стрекот, потом хлопок. Откуда-то сверху к этому шуму добавился свист. Он приближался, и мама только просила: “Скорей!”

Свист становился громче. Мама спешила, схватила дочь на руки. Миролюба начала плакать.

А потом свист закончился, и крыша их дома взлетела фонтаном. Вспыхнула молния, раздался гром, обломки осыпали асфальт, накрыв собой спящие автомобили. Заверещали сигнализации, замигали фары, а разрушенный дом осветил дождливую ночь огнем.

— Это не просто дождь, милая, — быстро сказала мама, сворачивая к дому своей сестры. — Это падают звезды. От них нет спасения.

Она открыла калитку, ворвалась во двор и нырнула в неприметную дверь, уводя Миролюбу вниз, откуда страшно тянуло землей.

4.

— Нужно закрыться, пока бомбежка не кончится.

— Нет, могут прийти другие, я говорила друзьям, что здесь безопасно.

— Или заявятся оккупанты.

— Мама, кто такие оккупанты?

В подвале их встретила тетя Оля, мамина сестра, и дедушка Паша, дряхлый, как плюшевый медведь, доставшийся Миролюбе от любимой бабушки. Медведь помнил времена, когда бабушка была молодой и только вышла за дедушку Пашу, но сейчас старик то и дело ворчал о какой-то войне.

— Сиди, навоевался, — осадила его тетя Оля, когда он собирался выскочить из подвала со ржавой трубой наперевес.

Это тетя Оля предлагала закрыть железную дверь и спорила с мамой, а дедушка Паша сказал “оккупанты”.

Мама вздохнула и посмотрела на дочь:

— Оккупанты — плохие люди, милая. Не бойся, им до нас не добраться.

— Потому что папа защитит нас?

Мама улыбнулась:

— Конечно.

Гроза не унималась. Волчий вой ударялся о бетонные стены и проникал в окошко под потолком. Иногда с неба падали звезды, и Миролюба чувствовала, как дрожит земля. Окошко тоже дрожало, но держалось крепко, словно домик третьего поросенка.

— А я говорю, что война неизбежна, — упирался дедушка Паша, — она в мозгах человечьих.

Миролюба не слушала разговор, только изредка долетали обрывочные мысли.

— Дурак ты, папа, даром что старик, — тетя Оля достала из шкафчика за спиной газовую горелку, котелок и встала с матраса. — Война от того, что мальчишки в детстве не наигрались в солдатиков. А могли бы играть в ученых.

Миролюба задремала, и мама накрыла ее шерстяным одеялом. В подвале тети Оли было уютно, лежали подушки, грела батарея. Прежде чем уснуть, Миролюба глянула на цветок: слегка намокший, он стоял, не поддаваясь страху.

Время шло, и домик третьего поросенка не впускал волков.

5.

Миролюба проснулась оттого, что замолчали волки. В окошко под потолком скромно проникало утреннее солнце, играя бликами в редких каплях дождя. Пахло едой.

— А вот и принцесса проснулась, — улыбнулась тетя Оля своим красивым лицом. — Мы тут каши наварили, давай-ка поешь.

Взрослые собрались завтракать, усевшись на матрасы, словно вышли в поход. Над газовой горелкой приятно булькал горшочек.

Миролюба протерла глаза; котенком придвинулась ближе.

— Я отложила тебе остывать, — сказала мама. — Как ты себя чувствуешь?

— Сонно, — ответила дочь, смущенно улыбаясь.

Миролюба приняла тарелку и начала есть. Теплая, сладкая каша помогла прогнать сонливость и напомнила о других потребностях. Миролюба прошептала об этом маме, и мама проводила ее в отдельную комнатку в дальнем углу. Там же Миролюба заметила бойлер с горячей водой и небольшой умывальник.

— Нам повезло, что твоя тетя такая хозяйка, — сказала мама. — Здесь мы переждем звездный дождь.

Вернувшись, Миролюба с любовью посмотрела на свой цветок. Он немного подрос за ночь, белые лепестки раскрылись и показали желтую сердцевинку. Миролюба поставила цветок поближе к солнцу.

В дверь постучали. Еще раз. Потом настойчиво заколотили.

— Оля! Ты здесь? Надя с тобой? Это Виктор, открой!

— Папа! — вскочила Миролюба, побежала к двери, но не успела обогнать тетю Олю.

Тетя Оля заслонила железную дверь своим широким телом, и Миролюбе оставалось нетерпеливо топтаться перед короткой лестницей, ведущей вверх.

Наконец, засов, жалобно скрипя, отъехал в сторону. Тетя Оля тоже сделала шаг, и Миролюба застыла во влюбленном трепете; в дверном проеме стоял отец.

6.

— Она потеряла всех, — сказал отец Миролюбы.

Он пришел не один. Виктор привел с собой женщину с огромным животом и напуганным взглядом. Двое людей с автоматами остались во дворе, то и дело озираясь.

— Снаружи небезопасно. Бомбить перестали, но пути из города перекрыты. Мы отбиваемся, как можем, — он помолчал и добавил, опустив глаза: — Оружия не хватает.

— Ты не останешься? — спросила мама.

— Нам обещали зеленый коридор. Как только он будет возможен, я вас вывезу.

Услышав “зеленый коридор”, Миролюба подумала о весне.

— Как тебя зовут? — спросила мама у женщины с животом.

— Вера.

— Сколько недель?

— Уже сорок, — Вера с любовью погладила живот.

Миролюба льнула к отцу, мурлыча, не обращая внимания на холодный металл пистолета. Он в последний раз погладил дочь по спутанным волосам и поднялся.

— Товарищ майор! — донеслось из-за железной двери. — Они взяли церковь!

— Я должен идти.

Мама проводила его до двери, жадно впилась губами в отцовские усы, обернулась с застывшим лицом. Миролюба смотрела, как уходит отец, как меняется в лице мама, и вспомнила слова дедушки Паши.

Все казалось обычным. Папа ушел на работу. Иногда он забегал домой, как сейчас, но никогда еще мама не была так напугана.

— Дедушка, — спросила Миролюба. — Что такое война?

7.

К вечеру снова пошел дождь. Все чаще слышался стрекот, сотрясалась земля; осыпался пылью потолок.

В объятиях мамы страх отступал. Цветок в горшочке расцвел сильней, и Миролюба с интересом слушала рассказы дедушки Паши. Иногда он говорил что-то такое, отчего тетя Оля говорила “это лишнее”, и тогда дедушка замолкал.

— А война закончится? — спросила Миролюба.

— Обязательно, — сказала мама.

— Когда последний солдат откажется брать в руки ружье, — добавила тётя Оля.

— И наступит мир, — прочистил горло дедушка Паша.

Миролюбе снился зеленый коридор. Высокие деревья росли по краям дороги, сходились галереей над головой, и дорога тянулась вдаль. То и дело порхали ласточки, стрекотали кузнечики, бабочки садились Миролюбе на плечи и на широкую папину ладонь.

Мама тоже была рядом; она смеялась и сдувала облака одуванчиков, а потом они с папой брали Миролюбу за руки и поднимали над зеленой травой.

Она летела, превращаясь в такую же бабочку, и зеленый коридор никогда не кончался.

Миролюба опустилась в траву и оглянулась. Зеленые травы тянулись до самого неба, звенели молодые колокольчики, но мамы с папой не было видно. Только кузнечики стрекотали все громче; приближались, поднимая шерсть на загривках.

А потом они взвыли.

8.

Миролюба открыла глаза. В их единственное окошко ударила молния; мама вскрикнула, обнимая дочь, и стекло осыпалось на мягкий матрас. Ворвался холодный ветер, совсем рядом упала звезда.

— Началось, — прошептала тетя Вера.

— Ничего не началось! — закричала тетя Оля, вскочив. — Нужно закрыть окно! Мы переждем атаку, дом выстоит, подвал надежный.

Тетя Вера застонала и покачала головой:

— Бог с ней с атакой. У меня воды отошли.

Теперь оживилась мама.

— Спрячься от ветра, — сказала дочери и укрыла одеялом. — Нужна горячая вода, чистые простыни, антисептик, нитки и ножницы. Папа!

Тетя Оля закрыла окно подушкой.

9.

С неба падало все больше звезд, но ветер не мог прорваться в заколоченный домик. Три поросенка обдурили волка.

Тетя Оля с мамой оградили тетю Веру простыней. Из-за ширмы доносился стон, глубокое, частое дыхание; потом тетя Вера заснула, чтобы снова проснуться и закричать.

— Твое тело знает, что делать, — говорила тетя Оля.

— Больно! — проскрежетала тетя Вера сквозь зубы.

— Потому что ты тужишься, — сказала мама. — А надо расслабиться.

С потолка посыпалась пыль.

Дедушка Паша подсел к Миролюбе и смущенно крякнул:

— Ты понимаешь, что происходит?

Миролюба покачала головой.

— У нее в животе там ребеночек. Он пробыл внутри девять месяцев, а теперь захотел наружу.

— Но снаружи волки, — прошептала Миролюба. — Он не может подождать, пока не придет весна?

Дедушка снова крякнул и почесал небритую щеку.

— Знаешь, ты ведь тоже была у мамы в животике. И вот, когда пришла пора выходить на свет, твоя мама говорила: “Нельзя ли подождать до утра?”

Дедушка Паша засмеялся и погладил малышку.

— Вы, дети, никогда не ждете удобного часа.

— Головка выходит, — сказала из-за простыни мама. — Осталось немного. Папа, приготовься.

Дедушка Паша снова крякнул.

— Вот с тобой было точно так же, — сказал он Миролюбе. — Родилась посреди ночи, а дома только я с твоей бабушкой. Так она уже ходить не могла...

Упала звезда, осыпалась пыль.

— Папа!

— Да иду я, — и уже вставая, подмигнул Миролюбе: — Никогда не ждете, всегда приходите вовремя.

10.

У тети Веры родился мальчик. Он закричал почти сразу, и взрослые очень обрадовались. Тетя Вера легла на подушки, дала младенцу грудь и задремала.

Спустя полчаса дедушка Паша обработал нитки и перевязал пуповину. Потом он взял небольшие ножницы и отделил малыша от матери. Женщины укутали младенца, и положили рядом с мамой.

Волки выли всю ночь, и Миролюба не могла понять, утро сейчас или день.

Наконец, Миролюбе улыбнулась мама, приглашая подойти поближе. Малыш показался ей страшным, сморщенным, как гнилое яблоко.

— А как его зовут? — спросила Миролюба.

— Паша, — ответила тетя Вера.

— Как дедушку! Теперь я могу загадать желание!

Миролюба настойчиво притянула деда поближе, закрыла глаза и задумалась.

— Пусть будет мир во всем мире.

11.

Домик третьего поросенка дрожал от ударов молний. Волки не спали, хватая друг друга за обожженный хвост. Стрекотали кузнечики. С неба падали звезды.

Миролюба спала. Храпел дедушка Паша, тетя Оля бормотала во сне. Малыш уткнулся сморщенным лицом в мамкину грудь.

Когда упала последняя звезда, Миролюба впервые закричала от страха. Она прижалась к матери, и с потолка отвалился кусок штукатурки.

Когда потолок рухнул, накрывая людей бетонным одеялом, Миролюба вдохнула пыль. Стало темно.

Когда наутро взошло солнце, из-под обломков проклюнулся одинокий подснежник. Пришла весна.

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора ВК

Алиса улыбнулась одними губами. Подышала.

— Родители хотели видеть меня юристом, а я росла послушной девочкой. Мне даже нравилось… Нравился порядок, чеканное слово. Сам закон мне казался нерушимой крепостью.

Стакан опустел и вернулся на тумбочку. Алиса прикрыла глаза.

— Такой же крепостью мне казался отец… Он всегда держал обещания, говорил мало, но делал много. Я помню, что каждое утро, перед работой, он брал меня на руки и я таяла от ощущения счастья, — Алиса хрипло вдохнула. — Я не сомневалась в отце до той минуты, пока он не решил умереть.

— Разве умирают по собственному желанию? — удивилась собеседница.

— Он обещал никогда нас не оставить!

В комнате повисла тишина. Под потолком мерцали лампы, дрожали подобно речной глади на ветру. Алиса вытерла слезы.

— После смерти отца они стали возвращаться.

— Просили играть?

— Больше нет.

Алиса вспомнила дождливую ночь. Друзья влетели в открытую форточку, сорвав занавески, закричали наперебой.

— Просили спасти их.

“Наш мир поглотила тьма! Мы погибаем!” — вспомнила Алиса.

— Как-то раз они сидели со мной всю ночь. Я тогда жила с мамой, готовилась к новой работе и собиралась снять жилье… — Алиса перевела дыхание. — Наутро они спустились к завтраку следом за мной. Я спросила тогда у мамы, не мешали ли ей мои друзья. Она удивилась: о каких друзьях идет речь? А меня поразило, что она их не видит — ребята сидели прямо за нашим столом!

Алиса повернулась к собеседнице.

Сколько лет ее соседке, семьдесят? Длинные белоснежные волосы сливаются с больничными простынями. Лицо осунулось, кожа рук пожелтела, напоминая апельсин.

Алиса перевела дыхание.

— Она умерла через год.

Собеседница помолчала.

— Ты построила карьеру?

— Да, все получилось.

— А друзья?

— Появились раз или два за все это время. Каждый раз их было все меньше, они казались все старше, а мне становилось все тяжелее дышать… Врачи диагностировали рак.

Алиса повертела в ладони апельсин, посмотрела на соковыжималку и пустой стакан. Перевела взгляд на собеседницу.

— И почему я вам все это рассказываю? — сдавленно рассмеялась Алиса.

— Больше ведь некому, — ответила женщина.

Скрипнула дверь, и в палату вошла медсестра. Проверила капельницу, спросила, хорошо ли чувствует себя пациентка, предложила проверить температуру.

— Я просила одиночную палату, — напомнила Алиса. — У меня есть деньги, я заплачу.

Рука медсестры повисла в воздухе с градусником наперевес.

— Алиса Максимовна, вы и так в одиночной палате.

— Тогда кто…

Алиса повернулась указать на пожилую соседку и замерла на полуслове. Из большого зеркала на нее смотрело собственное отражение с пожелтевшей кожей и головой без волос. Рядом стояла смущенная медсестра.

— Я попрошу дать вам успокоительное, — сказала медсестра и вышла.

Алиса снова повернулась к зеркалу.

— Привет, — улыбнулась соседка, сверкая седыми ручьями волос.

— Кто ты?

Женщина улыбнулась.

— Если ты не вспомнишь меня, Алиса, это будет наша последняя встреча. Тьма поглотила всех, я — последняя, — женщина встала. — Тьма крадется за мной, я вижу ее повсюду. Скоро она сожрет меня и ты останешься совсем одна.

Женщина была права. После университета Алиса с головой ушла в работу, и на отношения не оставалось времени. Потом — химиотерапия, операция, снова облучение. О семье оставалось только мечтать.

— Ты создала нас, Алиса. Только ты можешь вернуть нас к жизни!

Соседка подошла к зеркалу.

— Я кое-что принесла, — сказала уже спокойней.

Волоча седыми волосами по полу, соседка вышла из зеркала. Подошла к больничной кровати, протянула Алисе измятую тетрадь.

— Узнаешь?

Руки Алисы дрожали. Апельсин упал на пол, докатился до зеркальной стены, остановился.

— Тетрадь по математике ученицы пятого класса Селезневой Алисы… — прочитала она.

В глазах проступили слезы, апельсиновый вкус во рту смешался с горечью потери. Алиса шмыгнула носом.

— Моя тетрадка. Я писала в ней в тот день, когда вы пришли.

Она перелистнула страницу. Между ровных столбцов задач и примеров на Алису смотрела девочка. Прямой нос, чуть косые глаза, уголки губ, направленные книзу.

— Ты постарела, — заметила Алиса.

— В нашем мире время течет быстрее, чем ты думаешь, — сказала женщина, и уголки губ опустились еще ниже.

Алиса перелистнула назад. Там, на полях, все еще были живы остальные герои когда-то выдуманных ею историй. Жизнь тогда казалась незамутненной игрой, и поверить в нереальность друзей было так же легко, как верить, что папа никогда не умрет.

Сейчас отражение в зеркале могло остаться последним собеседником Алисы. Была ли соседка плодом воображения или Алиса действительно создала целый мир, сейчас не имело значения. Она могла бы их спасти, если бы хватило времени.

От волнения стало трудно дышать. Алиса распахнула рот, но каждый вдох разрывал легкие как соковыжималка. Времени совсем не осталось. На пороге смерти оно сжалось до одного вопроса.

— Как я могу помочь?

— Напиши, что я помолодела, — рассмеялась соседка, — что все вернулись, и солнце разогнало тень!

Алиса приложила к лицу кислородную маску и с хрипом вдохнула. Боль отступила.

— Вот так просто? — спросила она. — У меня и ручки нет.

— Возьми мою, — предложила соседка.

Алиса встала с кровати. Женщина помогла ей дойти до стены.

— Никогда не думала, что можно пройти сквозь зеркало так легко, — слабо улыбнулась Алиса.

— Как будто ныряешь под воду, — согласилась соседка.

Алиса прошла до тумбочки и взяла неприметную шариковую ручку. Белая надпись на серой поверхности почти стерлась, пожеванный колпачок смотрел на Алису следами ее зубов.

— А я никак не могла ее отыскать, — засмеялась Алиса. — Весь дом перерыла.

Она вернулась на свою кровать и уселась поудобнее. В тетрадке осталась пустая страница — последний шанс спасти умирающий мир. Алиса пожевала колпачок и начала писать.

Слова бежали легко. Сперва неловкие, они цеплялись одно за другое, возвращая Алисе потерянное чувство цельности и порядка. Словно подавая руку каждому, что вставало рядом, все вместе они творили жизнь.

Когда Алиса подняла глаза, в окно ударило солнце.

Соседка исчезла. Из зеркала на Алису смотрело собственное отражение в больничной палате.

Алиса подошла к окну, и все они были там. Лица с тетрадных полей. Они висели в воздухе, посылали ей воздушные поцелуи, смеялись, кувыркались, и смех отражался от оконных стекол.

Впервые за много лет Алиса снова дышала свободно.

— Я ошиблась, — сказала она. — Вы пришли тогда не в первый раз. Вы всегда были рядом, вот здесь.

И указала на грудь.

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора ВК

— Эх, сейчас бы в море…

— Да, — согласился Шкрумпель. — И чтобы папа с нами! И чтобы на бриге!

Шкрумпель с силой обнял мальчика одной рукой и почесал кулаком его повязанную банданой голову.

— Спасибо тебе, Шпундрик! — воскликнул он. — Спасибо, что нашел письмо!

— Да ладно, — смутился Шпундрик, пытаясь выбраться.

— Я уже замучился спрашивать маму об отце. Из нее слова рак клешнями не вырвет.

Наконец он отпустил Шпундрика.

— Ты ведь хотел этого, — сказал мальчик, поправляя бандану. — Я рад помочь тебе исполнить мечту.

— Вроде, старший брат из нас я, а помогаешь ты, — улыбнулся Шкрумпель. Он подтянул лямки рюкзака и зашагал дальше. — Странно.

Младший брат поспешил следом.

Дома осталась незаконченная модель брига. Одна из многих, собранных Шкрумпелем. Он собирал их с раннего детства и сколько себя помнил, хотел выйти в море. Жалко было бросать модель незаконченной, но уходили братья в спешке, взяв с собой только самое необходимое.

Задумавшись, он не заметил, как мимо пронесся грузовик. В лицо ударил сильный по-морскому ветер.

— Шляпа!

Шкрумпель схватился за голову, чтобы придержать треуголку, но ветер сорвал шляпу, бросил на обочину и потащил по песку. Шкрумпель рванул было следом, но не успел поймать ее, как новый порыв ветра затянул шляпу и выволок на дорогу. Тут же по ней проехал очередной автомобиль.

Шкрумпель остановился, наблюдая, как треуголку мотает по дороге от одной машины к другой.

— Какой теперь из меня пират, — шмыгнул от обиды Шкрумпель, — если нет ни шлюпа, ни треуголки…

Шпундрик сочувственно коснулся его плеча.

* * *

Какое-то время шли молча. Долго так шагать было невыносимо, и Шпундрик стал подбирать с обочины мелкие камни. Он перекатывал их туда-сюда в ладони, а потом бросал на дорогу.

— Что ты делаешь? — спросил Шкрумпель.

— Я оплакиваю твою шляпу, — объяснил брат. — Каждый камешек символизирует мою боль. Чем больше машин их раздавит, тем скорее мы отомстим за потерю треуголки.

Шкрумпель кивнул.

Луна с каждым шагом забирала у солнца все больше сил, приближая наступление ночи. Вскоре понять, что движется впереди, можно было только по сиянию фар. Когда вдалеке загорелись габаритные огни чего-то большого, Шпундрик выбрал камешек покрупнее.

— Гигантский кракен, — прошептал он. — Этот считается за десятерых!

Шкрумпель не ответил, только с тревогой посмотрел на темнеющее небо.

Автобус приблизился, огромная решетка радиатора глянула на мальчишек голодным ртом, и Шпундрик поспешил накормить металлического кракена. Тут же завизжали тормоза, и гневно полыхнули красные стоп-огни.

Из автобуса выскочило двое взрослых.

— Эй, а ну стоять! — рыкнул один.

— Бежим! — скомандовал Шкрумпель.

Сорвались с места. Рюкзаки стучали по спинам, замедляли, тянули к земле, и Шкрумпель понял, что взрослые догоняют.

— Прячься!

В полумраке нырнули в придорожные заросли, и там братья, казалось, ушли от погони.

— Это не кракен, а какая-то фигня, — заявил Шпундрик, переводя дыхание.

— Чего? — не понял брат, вглядываясь в темноту.

— Я думал, он проглотит камень и дальше поедет! А не стал жрать, понимаешь?

— Зараза! — выругался Шкрумпель. — Ты совсем умом тронулся? Нас едва не поймали из-за твоих фантазий.

— Ну прости.

Помолчали. Отдышались.

— Мы в безопасности? — спросил Шпундрик.

— Не знаю. Если нас поймают, миссии конец. Нас будут пытать, заставят позвонить родителям. Второй раз улизнуть из дома уже не получится!

— Я понял! — воскликнул Шпундрик, словно не слыша недовольства брата. — Мы пираты, а они — королевские гвардейцы. И теперь они хотят запереть нас в тюрьме!

Послышались шаги.

— Уходим, — прошептал Шкрумпель.

Братья углубились в заросли и заскользили по откосу мимо густых кустов. Внизу, выхватывая редкие всполохи автомобильных фар и качая на поверхности ярко-желтую луну, пиратов ждала спасительная река.

— Смотри, там причален шлюп! — крикнул Шпундрик, обгоняя брата.

— Стоять, мелюзга! — раздалось сзади.

— Осторожно, ветки! — предупредил Шпундрик.

Шкрумпель отвлекся на голос, а когда повернулся обратно, лицо прорезала острая боль.

Отпущенная братом ветка угодила прямо в глаз. Только спустившись с откоса, он сквозь слезы действительно увидел прибитую к берегу пластиковую ванночку, в каких матери купают своих годовалых малышей.

Шпундрик уже забрался на борт и протягивал брату ладонь.

— Придется тесновато, — заметил Шкрумпель.

Гвардейцы тоже вышли к реке.

— Вам не поймать истинных мореходов, сухопутные крысы! — победоносно выкрикнул Шпундрик, отталкиваясь от берега схваченной где-то длинной палкой. — Передавайте королю привет! Это вам за треуголку моего брата!

Шкрумпель прошипел от боли.

— Ой, а что с глазом?

— Ничего, — огрызнулся Шкрумпель, — греби давай. По реке до папы даже быстрее.

* * *

Желтая луна смотрела сверху волчьим глазом. Не мигая, следила, как младший брат, извиняясь и смеясь одновременно, накладывает старшему повязку поперек лица. Как речные волны украдкой пытаются стянуть детскую ванночку обратно в воду. Как горит наскоро сложенный костер, как прилегли рюкзаки возле палатки.

— Болит? — спросил Шпундрик.

— Немного.

— Зато теперь ты самый настоящий пират!

— Все равно треуголку жалко, — недовольно проговорил Шкрумпель, поправляя повязку. — Мне эту шляпу мама сшила. Ты не помнишь, ты еще мелкий был. Я тогда еще твоего папу считал своим.

— Он и твой папа тоже! Ну… как бы.

— А я не хочу как бы. Я хочу по-настоящему.

Оставив брата возле костра, Шкрумпель подошел к реке и потянул за веревку.

— Ого, их тут целых три! — прокричал он, доставая из воды большую бутылку с широко обрезанным горлышком.

Он поспешил к костру и показал брату, как внутри бутылки, щелкая клешнями, копошатся раки.

— Скорее бросай в котелок! — закричал Шпундрик. — Папа говорил, их надо варить живьем.

Шкрумпель вывалил раков из ловушки прямо в кипящую воду.

— Ужасно, — скривился он. — Почему нельзя их сначала убить, чтобы не мучались?

— У них же нет мозга, — отрезал брат, — а значит, они не чувствуют боли. А если они не чувствую боли, значит, не мучаются.

— Это папа тебя научил?

— Ну да, — кивнул Шпундрик, наблюдая за раками в кипящей воде.

Стало тихо, только потрескивал костер и время от времени плескалась рыба где-то в реке. Братья сидели у костра и молчали.

Младший посмотрел на небо.

— А ты знал, что при такой луне просыпаются оборотни?

Шкрумпель внимательно вгляделся в края облаков, окруживших лунный диск. Вырванные из темноты, оттого более выпуклые, чем днем, и насыщенные желтым светом они казались более реальными, чем остальная часть неба. Так же ярко он ощущал побег из дома. Найденное письмо. Походные рюкзаки, наскоро набитые тем, что успели похватать с кухонных полок, казались более настоящими, чем все, что осталось дома. Они по-настоящему искали его отца.

— Оборотней не существует, — ответил Шкрумпель.

— Еще как существует! — не согласился брат.

В кустах неподалеку послышался шум, треснула ветка. Ребята повернули головы. В свете костра отразилась пара миниатюрных лун, затем из темноты вышел слишком крупный для собаки зверь.

— Я же говорил, — улыбнулся Шпундрик. — Это один из них. Ты пришел нас сожрать?!

Зверь не ответил. Только облизнул нос, оскалился и подошел ближе. Свет костра выделил самое важное, отчего и это создание показалось Шкрумпелю более настоящим.

— А ну отвали!

Шкрумпель вскочил и замахнулся на зверя ловушкой для раков. Зверь отступил, но остался рядом. Сзади звякнул металл, плеснула вода и прошипел младший брат.

— На, жри! — и Шпундрик бросил в волка тройкой недоваренных раков.

Зверь схватил добычу и скрылся в кустах.

Вскоре Шкрумпель нашел какую-то мазь, закинутую в рюкзак вместе с бинтами, и  помазал младшему брату обожженные в кипятке пальцы. Затем они поймали и сварили новую порцию раков, а ближе к рассвету собрались спать.

* * *

Поздним утром проснулись. Доели раков, взошли на борт, и тесный шлюп погрузился выше ватерлинии. Вода едва не захлестывала палубу.

Когда они отчалили, к лагерю вышел взлохмаченный человек. Борода его напоминала шкуру приходившего ночью зверя. Он посмотрел по сторонам, заглянул в оставленную там же, где и нашли ее, ловушку для раков и повернулся к мальчикам.

— Ребят, вы тут собаку не видели? — пошевелил он небритой челюстью.

— Не, только оборотня, — ответил Шкрумпель.

Мужчина кивнул и нырнул обратно в лес. Братья, наконец, вышли на середину реки.

Где-то впереди их ждал дальний район похожего на рака города, но леса становились все гуще, а река ползла по своим речным делам, словно не было впереди никакой цивилизации.

Вскоре мальчики заметили остров. Приблизились. На берегу стояла вбитая в землю табличка с названием улицы.

— Ворошилова, десять, — прочел Шпундрик. — В письме был такой же адрес!

— Значит, добрались, — кивнул Шкрумпель.

Причалили. Сошли на берег. Затянули шлюп на песок и крепко пришвартовали к табличке. Под ногами что-то хрустнуло.

— О, я рака раздавил!

Шкрумпель опустил голову и обомлел. Раков было слишком много. Нереально много раков на одном острове! Двигаясь аккуратно, чтобы никого не раздавить, они углубились в остров и заметили впереди мужчину. Согнувшись, он сидел на сундуке, подбирал с земли раков и бросал в котелок.

— Привет!

Подошли поближе.

— Меня зовут Шпундрик, потому что я мелкий, как мамина шпулька. А это Шкрумпель. Он старший и направляет меня, как корабельный руль.

Мужчина поднял глаза. Лицо его до боли напомнило Шкрумпелю одну из фотографий в альбоме матери. Она прятала их от него целых десять лет, пока не решилась рассказать правду.

— Что за странные имена? — удивился он хриплым голосом.

— Они пиратские, потому что мы заправские корсары. И у тебя тоже должно быть морское имя. Это ведь твой остров?

— Ага… Мы делим его с этими малышами, — указал он на раков под ногами.

Затем посмотрел на братьев более внимательно и улыбнулся.

— Зовите меня Дрянная Клешня! — и закашлялся.

Он кашлял с хрипом, присвистами, жадно глотая воздух между приступами удушья. Потом схаркнул на песок густую мокроту и глотнул из жестяной кружки. На мокроту тут же накинулись раки.

— Что ты пьешь? — спросил Шкрумпель.

Он спросил, чтобы сказать хоть что-то. Чтобы проверить, насколько он сам настоящий. Не мираж ли все это, не сон ли?

— Гхм, — прочистил горло мужчина, — бульон из раков. Хочешь попробовать?

Шкрумпель покачал головой.

— И кто же вы, заправские разбойники? — спросил мужчина, снова наклоняясь, чтобы схватить с песка очередного рака.

— Мы братья, только у нас разные отцы, — ответил Шпундрик. — С моим ты вряд ли знаком, потому что он сухопутная крыса. Зато я уверен, что ты знаешь нашу маму, Марину.

Шкрумпель во все глаза изучал лицо с фотографии. В реальности оно оказалось гораздо потрепанней и старше.

— Ага, — кивнул мужчина. — Знал я одну Марину.

И бросил рака в кипяток.

— Я твой сын, — выпалил Шкрумпель, словно отпуская якорный стопор. И словно цепь с грохотом провалилась в якорный клюз, признание навсегда привязало  Шкрумпеля к этому человеку.

Вдалеке прокричала чайка.

— Вот так новость, — крякнул мужчина.

Он достал из кармана мешочек, выудил из мешочка щепотку сухого порошка и стал набивать трубку. Закончив, он зажал трубку зубами, схватил поварешку и принялся намешивать раковый бульон.

Все это время Шкрумпель ожидал хоть какой-то реакции, но отец казался безучастным.

"Пожалуйста, не отказывайся от меня во второй раз", — хотелось сказать ему, но Шкрумпель промолчал. Страшно было спугнуть столь тонкую, повисшую на рыболовной леске реальность.

Дрянная Клешня закончил намешивать бульон и снял котелок с огня. Зачерпнул поварешкой. Плеснул в жестяную кружку. Потом подумал, встал и достал из сундука еще пару кружек. Плеснул мальчишкам.

— Угощайтесь, — сказал он.

Мальчики подошли ближе и, сев у костра, взяли по кружке. От напитка шел густой, травянистый аромат. Шкрумпель немного расслабился.

Подождав секунду, Клешня раскурил трубку, и тяжелый, пахнущий вареными раками, дым окутал его лицо. Затянувшись, он протянул трубку сыну.

— Не куришь? — спросил он.

— Нет, — покачал головой Шкрумпель.

— Это правильно.

Какое-то время они сидели в тишине и только тихо посвистывала трубка в зубах отца. Запах стоял настолько плотный, что Шкрумпель окончательно убедился, что отец настоящий.

Чего он не мог понять, так это почему отец не выглядел счастливым. Почему не радовался встрече? Почему не обнял? Почему не спросил, где он пропадал столько времени.

— Значит, пираты, да? — задумчиво протянул Клешня.

— Ага, всамделишные, — ворвался в диалог Шпундрик. — У нас вон и шлюп есть, видишь? Мы, кстати, тоже раков поели. Наловили ночью, когда остановились на Оборотном острове.

— Оборотном?

— Ну да, там оборотень живет. Он хотел нас сожрать, но мы скормили ему раков, и он убежал. А с утра он обратно превратился в человека. Только мы уже отчалили и не стали знакомиться заново.

Дрянная Клешня понимающе кивнул, продолжая дымить трубкой.

— Паршивый шлюп, — кивнул он в сторону корабля мальчишек. — Вам бы нормальную посудину построить. Бриг, например.

Шкрумпель поднял глаза от земли, где уже с минуту разглядывал оторванный и частично присыпанный песком раковый хвост. Сердце забилось чаще.

— Бриг? — спросил он.

— Ну да, бриг, — Клешня выбил трубку о сундук и отложил ее в сторону. — Хороший корабль. Две мачты, надежный гафель, что еще нужно пирату?

— Почему ты говоришь именно о бриге? — Шкрумпель весь подобрался, словно готовясь к прыжку. — Как ты узнал?

— Гхм, — прочистил горло Клешня. — Узнал что?

Шкрумпель вскочил на ноги:

— Узнал, что я мечтаю построить бриг! Как ты догадался? Скажи! Ты знал обо мне? Тогда почему не писал, почему не приходил ко мне?! Ты разговаривал с мамой, да? Так ты узнал о бриге?

— Если бы, — вздохнул Дрянная Клешня.

Он снова закашлялся, согнувшись в припадке и только полминуты спустя, отхаркнув желтую слизь, продолжил:

— Поверь, я ничего не знал ни о тебе самом, ни о твоих желаниях, ни о том, что твоя мама вообще была беременна, когда мы разошлись. Мне просто нравятся бриги. Всегда хотел построить один.

Шкрумпель разжал кулаки. Сердце все еще стучало, но шум в ушах начал отступать, освобождая место для тихого шороха прибрежных волн. Братья перекопали все мамины письма, чтобы найти адрес отца, и нигде, кроме последнего, отец никак не упоминался. Быть может, он действительно говорил правду?

— В конце концов, я же твой папа, — улыбнулся Клешня. — Жалко только, что мы раньше не встретились.

— Да, жаль, — согласился Шкрумпель.

Очень не хотелось снова злиться, глотать обиду и бояться спугнуть реальность. Не за этим он сюда шел. Да, встреча получилась неловкой, но и свою первую модель корабля он собрал ужасно криво.

— Ну так что? — Дрянная Клешня закатал рукава. — Построим бриг?

— Построим, — улыбнулся Шкрумпель и пожал отцовскую ладонь.

* * *

— А почему вы разошлись? — спросил Шпундрик.

Он вообще чувствовал себя гораздо свободнее рядом с Клешней. Может быть, потому что их ничего не связывало, и Клешня был для него просто очередным собеседником.

Шкрумпель работал молча, радуясь, что они наконец-то вместе. Папа и сын. Не в мечтах, не в мучительных фантазиях по вечерам, когда он подолгу не мог уснуть и, включив фонарик, чтобы не разбудить брата, собирал очередную модель брига, но прямо сейчас — по-настоящему.

Он заколотил гвоздь в доску и повернулся к отцу.

— Да, почему?

— Э! — Дрянная Клешня отмахнулся. Потом подумал и, не отрываясь от работы, все-таки ответил: — Да просто твоя мама ненавидела раков.

— Что?! — рассмеялся младший брат.

— Неправда, — улыбнулся Шкрумпель. — Не может быть, чтобы раки рассорили влюбленных.

— Ха, влюбленных, — крякнул Клешня и тоже отложил молоток. — Хотя я любил ее, да.

Он достал трубку, выудил мешочек, привычно забил, чиркнул спичкой и закурил.

— Я тогда только учился их курить, — заговорил он сквозь дым. — Едва понимал, как правильно сушить их панцирь, чтобы толочь мелко-мелко. Он тогда отлично дымит и дает неповторимый аромат. Хотел вместе с твоей мамой пойти в море и делить одну трубку на двоих, но Марине уже тогда казалось, что я люблю раков больше, чем ее.

Братья тоже отложили молотки. Шпундрик сбегал к костру и налил из котелка в две кружки. Принес себе и Шкрумпелю. Они сделали по глотку, и горячий напиток приятно провалился в детские желудки.

— Впрочем, со временем, я согласился с этой мыслью. И когда твоя мама, — он повернулся к Шкрумпелю, — предложила мне выбор, я выбрал раков. А женщины, ну… Они преходящи.

Он пожал плечами.

— И ты не хотел вернуться к ней? — спросил Шкрумпель.

— Иногда я думал об этом, пробовал звонить или писать письма, но так ни одного и не отправил. Обижен был, не решался. Вон, до сих пор валяются в сундуке.

Он махнул в сторону костра.

— Не поверишь, мама тоже написала тебе письмо! — встрял в разговор Шпундрик. — Правда, почему-то не отправила. Мы нашли его и так узнали, где ты живешь.

Шпундрик сбегал к рюкзакам, перепрыгивая через раков на песке, и вернулся с письмом.

— Она просила вернуть ей бабушкину шкатулку со шпульками и лекалами, — сказал Шпундрик.

— Она до сих пор шьет? — спросил с надеждой Дрянная Клешня.

— Да, постоянно. Мне вот бандану сшила, — указал на голову Шпундрик.

— А мне треуголку, — добавил Шкрумпель и погрустнел. — Жаль, что шляпу сожрал гигантский кракен.

— Кракен, говоришь, — задумчиво пробормотал отец. — Я мигом!

Он сорвался с места и, хрустя раками под ногами, поспешил к сундуку. Какое-то время рылся там, потом вернулся с потертой и местами дырявой, но все еще держащей форму, треуголкой.

— Дарю, — протянул сыну шляпу и закашлял.

Закончив кашлять и скормив ракам новую порцию мокроты, он добавил:

— Не поверишь, это тоже ее творение.

Шкрумпель посмотрел на него с обожанием.

— Ты самый лучший отец в мире, — проговорил он, больше не стесняясь своих чувств.

* * *

— Ай да мы! Какой корабль отгрохали, — потер ладонями Дрянная Клешня. — Иди сюда, пиратская морда!

Он притянул к себе Шкрумпеля и, крепко прижимая к груди, взъерошил сыну волосы.

Великолепный бриг, блистая двумя отменными мачтами и призывно качая белоснежными парусами, стоял на воде. Теперь уже не воображаемый, но самый настоящий якорь крепко держал его возле берега, ожидая, когда же отец и сын вместе взойдут на борт, чтобы отправиться в дальнее плавание.

— Ну пусти, пап! — рассмеялся Шкрумпель.

Он поднял на отца влюбленный взгляд. Его желание сбылось — они встретились, и папа оказался даже лучше, чем он мог мечтать!

Отец рассмеялся, и его довольный, такой уютный смех снова перешел в хриплый кашель.

— Что с тобой? — встревожился Шкрумпель. — Ты постоянно кашляешь.

— Кха-кха! Ерунда…

— Э-э, Дрянная Клешня, — подал голос Шпундрик, — а что у тебя с рукой?

Дрянная Клешня отпустил сына и посмотрел на свои ладони.

— Гагару мне в шпигат… — прокряхтел он и крикнул куда-то в сторону: — Нельзя было подольше подождать?! Я ведь только узнал, что у меня есть сын!

— С кем ты говоришь? — спросил Шкрумпель.

Дрянная Клешня опустился на песок и виновато покачал головой.

— Прости меня, сын, — заговорил он. — Прости, что не писал твоей маме, что не знал о тебе, что не ценил свою жизнь и жрал раков… Если бы я только знал о тебе, непременно отказался бы от привычки!

— Твои руки, — напомнил Шкрумпель.

Отцовские пальцы срослись, и ладонь разделилась на две равные половины. Обе части менялись на глазах, становясь все грубее, тверже, напоминая сначала рога, а затем окончательно превратившись в раковые клешни.

— Я привыкал постепенно, — начал отец. — Сперва ловил их раз в месяц, потом стал покупать, запасаясь на будущее, и жевал по пятницам. Когда я привык настолько, что начал жрать их каждый день, твоя мама заволновалась. Ей и без того-то не нравилось, что я варю их живьем, но чтобы дома да каждый вечер! Иногда я так объедался, что целый день не вставал с дивана… Когда я догадался курить толченые панцири, терпение Марины кончилось.

Он посмотрел на руки. Кожа над клешнями тоже ороговела, сменяясь твердой броней.

Сын отшатнулся.

— А как их не есть, когда они сами в рот просятся! — воскликнул отец.

Он наклонился, схватил жирного рака под ногами и тут же отправил в рот. Панцирь животного захрустел на зубах.

— Даже варить не стал, — выдохнул ошеломленный Шпундрик.

Закончив есть, Клешня продолжил:

— Врачи предупреждали, что я сам обернусь раком, если не брошу, но я не слушал. Я просто хотел еще и еще! Раки разрушили мою любовь, но зато у меня завелся друг…

Он попытался расстегнуть рубашку, но только нелепо щелкал клешнями возле пуговиц.

— Помоги, сынок, — пробормотал он сдавленно.

Шкрумпель смотрел на него и не верил своим глазам. Только что отец, построивший целый бриг, казался таким всесильным, таким настоящим, и вот перед ним нелепое, уродливое существо. Сглотнув, он снова приблизился и трясущимися руками расстегнул отцовскую рубашку.

В груди зияла дыра. Грудь, словно канареечная клетка, распахнутая от удара о палубу во время шторма, была открыта. И там, в окружении торчащих обломков ребер, в красноватой пещерке, заботливо обитой изнутри лоснящейся пленкой, сидел упитанный рак.

Перебирая клешнями, он отрывал от стенок своей пещеры один розовый кусочек за другим и долго перетирал их крохотными, суетливыми мандибулами.

— Видишь, как много выел, — сказал Клешня. — Это он меня готовил, кха-кха! А теперь пришло вре… Вр… Кгх…

Шкрумпель попятился.

Губы отца нелепо вытянулись, затвердевая, а щеки затянуло жестким хитином. Глаза выползли из орбит и, болтаясь на тонких ниточках, поползли вверх, к затылку.

Дрянная Клешня упал на четвереньки и захрустел коленями. Ноги изогнулись. Из боков, разрывая одежду, стали одна за другой вырастать изогнутые лапки.

Когда позади брюшка Дрянной Клешни вырос, распахнувшись веером, хвостовой плавник, гигантский рак зашевелил конечностями и отправился к воде. Кишащие на острове сородичи, словно родные дети, тут же заторопились за ним.

На острове не осталось никого, кроме братьев.

* * *

— Я не вернусь домой, — сказал Шкрумпель.

Они бросили якорь возле моста, где совсем недавно спасались от разъяренных гвардейцев, и бриг, стоя на середине реки, нетерпеливо подрагивал стаксель-шкотами.

— Почему? — удивился Шпундрик.

— Там все нереальное, — пожал плечами старший брат. — Мама со своими секретами. Ненастоящий папа. Учителя, говорящие, что человек произошел от обезьяны, но забывающие сказать, что потом он может превратиться в рака.

Если бы мама сказала правду раньше, если бы он успел к отцу до того, как в груди у него завелся рак, сумел бы отец бросить привычку? Отказался бы от раков? Эти мысли бились в голове Шкрумпеля всю дорогу назад. Как бьются волны о берега далеких, неизведанных островов, куда так и не доплыли отец с сыном.

— А как же я? — чуть не заплакал Шпундрик. — Я ведь настоящий.

Шкрумпель не ответил.

Они спустили лодку и подгребли к берегу. В стороне шумела автострада, проглатывая людские жизни в суете и спешке. Возле зарослей, где недавно Шкрумпелю угодили веткой в глаз, валялись бутылки и прочий мусор.

Не в такую реальность ему хотелось возвращаться.

— Я обещал маме заботиться о тебе, — Шкрумпель положил брату руку на плечо. — Поэтому возвращайся домой и наслаждайся общением со своим отцом. А мне там делать нечего. Все, что у меня есть — это вот этот бриг. Он настоящий. Настоящими были эти несколько дней с отцом, наш Оборотный остров и круглая желтая луна.

Он порылся в карманах.

— Вот, тут немного денег и возьми мой телефон. Я его выключил, чтобы мама не звонила, но ты знаешь пароль. Одному ходить опасно, так что вызови такси, ладно? Родители наверняка волнуются.

— А как же ты? Что ты будешь есть или пить без денег? — встревожился Шпундрик. — Раков наловишь?

Шкрумпель скривился.

— Нет, больше никаких раков. Маме привет.

Он обнял младшего брата и вернулся в лодку. Доплыл до брига. Поднялся на борт по веревочному трапу и бросил, выбирая цепь:

— Ограблю кого-нибудь! Я ведь пират!

________________________________

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора ВК

— Очевидно, даже в лабораторных условиях ваши сперматозоиды и ваша яйцеклетка, — перевел взгляд на мою жену, — не реагируют друг на друга.

В самом голосе этого подлеца было столько никчемности, что мне захотелось вырвать. Он ведь водил нас за нос целых три года! Он и такие же чистоплюи в белых халатах!

Жена уловила мое напряжение. Едва заметно погладила по плечу, откуда не убирала ладонь. Я сжал зубы.

Доктор был не при чем, и я это знал. Ни он, ни чертова коллегия, ни лаборанты, неспособные проткнуть стенки яйцеклетки и впустить головастика внутрь.

Как он сказал — плохая карма? Понял, взятки гладки. Умываем руки, расходимся.

— Ничего нельзя сделать? — спросила жена голосом ровным, как асфальт на гоночной трассе.

— Можно повторить эксперимент, — ответил доктор. По лицу было видно, что успеха ждать не придется. — Вы оба абсолютно здоровы, но почему-то не можете зачать. Ваш случай, мягко говоря, — он улыбнулся, а мне захотелось нассать ему на стол, — ставит науку в тупик.

— Ясно, — кивнула жена. — Повторять не будем. До свидания.

Ладонь спустилась с плеча, я поспешил перехватить ее по дороге вниз. Мы встали из неудобных кресел, как всегда вместе. Вышли из кабинета. Белый свет сверлил мне затылок, доктор глубоко вздохнул.

Я закрыл дверь.

* * *

— Может, усыновим? — спросила жена робко, когда мы лежали в постели.

Трахаться не хотелось, заниматься любовью тоже. Хотелось сдохнуть и перезагрузиться. Хотелось вписать чит плодотворности и совместимости, а потом начинать по новой.

— Жалко, мы не в игре, — пробормотал я, не глядя ни на жену, ни на кота.

Настырный зверь крутился между подушек, мурлыча и надеясь усесться задницей аккурат на наши лица. Причем, одновременно оба. Его, должно быть, так закрутило, потому что он никак не мог выбрать кого-то одного и вертелся, словно магнит между двух отрицательных полюсов.

— Вся наша жизнь — игра, — пошутила жена безрадостно.

— Только без сохранения, — добавил я.

— Иначе ты был бы героем ЛитРПГ.

— Боже упаси!

Мы засмеялись, а намагниченный кот выскочил постельным протуберанцем.

— Я хочу ребенка, — сказал я уже серьезно. — Своего. Нашего. Готов рожать, если придется, но хочу своих детей, поняла?

— Я знаю, — ладонь жены коснулась моего живота. — Я тоже хочу и пытаюсь вместе с тобой. Пытаюсь прямо сейчас, — добавила она, двигая ладонью под легким одеялом.

— Усыновить значит сдаться, — отрезал я, позволяя ладони спуститься ниже. — Бесит, что ничего не выходит.

— Иди сюда.

Жена прижалась ко мне, и по коже пробежали мурашки. Я повернулся поцеловать в ответ. Кот в прихожей заорал, что хочет есть.

* * *

Не спалось. В квартире этим летом стояла духота. Склонилась над кроватью и, казалось, добавь воображения, в тяжелой руке блеснет коса.

— Врешь, — пробормотал я. — Не убьешь.

Любимая спала рядом. Я встал, чтобы остыть. Мог бы даже принять холодный душ, но не хотел разбудить жену.

В последнее время трубы в доме постоянно выли. Сантехник говорил, дело в каких-то пустотах и скоро они все починят, но это скоро тянулось уже месяц. Стоило включить воду, как дом оглашали крики мертвых.

* * *

Яичница смотрела на меня парой унылых глаз, кофе тянул в черную пропасть. Минувшая ночь не принесла облегчения, но добавила беспокойства.

— Ты стонала во сне, — сказал я жене. — Что-то приснилось?

Она напряглась. Тут же взяла себя в руки, покачала головой.

— Не помню, — ответила слишком быстро и заработала вилкой.

Мы жили с ней почти пять лет. Я давно научился замечать подобные мелочи. Что ж, если она не хотела говорить об этом, мне оставалось подождать, когда захочет.

— Я тут подумала, — заговорила она спустя минуту, — что нам нужно попробовать что-то новое.

— Да ну?

Раздражение нарастало. Ему плевать, какого цвета лампа или сколько ты спал. Когда год за годом бьешься в закрытую дверь, любая мелочь выводит из равновесия.

Жена опять сидела с телефоном в руке. Уставилась в экран, спряталась от мира и нашей проблемы. “Что мешает тебе найти другую? — говорили бывшие друзья. — Давно бы родили!”

Потому и бывшие. Не нашел бы. Даже искать бы не стал.

— Извини, — постарался я успокоиться. — Что ты предлагаешь?

— В одном чате… — начала жена, и я все-таки сорвался.

— Опять твои мамские чаты! Там сидят одни дуры, кудахчут, пока их мужья вкалывают как черти, чтобы жены могли нарастить себе жирные губы!

— Сам ты жирный, идиот! — прилетело в ответ. — Дай договорить. Мы не одни с такой проблемой, другие тоже не могли зачать, а потом получилось!

— Фантастика, — съязвил я.

— Схоластика.

Кот замолчал. Мы тоже.

— Что это вообще такое? — спросил я.

— Без понятия.

Жена улыбнулась. Из глубин груди заурчало светлое чувство. Мы рассмеялись.

Вот поэтому я не стал бы искать себе другую. Где еще ты найдешь такой же ненормальный мозг, способный выдавать поразительную чепуху в самый неподходящий момент?

Смех убил раздражение. Мы снова могли доверять друг другу. Ошарашенный кот мог, наконец, поесть.

Любимая протянула телефон. С экрана на меня смотрели стены монастыря на фоне гор. Сквозь камни пробивался хвощ, бежал ручей. Удивительное качество для случайной фотографии. Уверен, это подделка.

— Две семьи не могли зачать и поехали в этот монастырь, — начала жена. — Он был потерян сто лет назад, а недавно его нашли с помощью дрона. Там живут несколько монахов, они поют особые мантры, и одна женщина в чате уверяет, что смогла зачать после того, как они с мужем пожили в монастыре.

— Ошибка выжившего.

Я отломил кусок хлеба и вонзил в остывший глаз на тарелке. Желток попытался растечься, но остался во власти хлеба. Я начал жевать.

— Я им верю, — ответила жена. — Другие женщины писали, что у них была такая же проблема, и монастырь помог. Нужно ехать.

Что мы теряли? Я прикончил завтрак, и к вечеру у нас были билеты. Еще через день я нашел проводника.

* * *

Он говорил на столь кривом английском, что мои второклашки могли бы заткнуть проводника за пояс. Проводник же заткнул за пояс длинный тесак и улыбнулся нам приветливой улыбкой.

— Мистер Иванов, — скорее пропел, чем сказал он. — Миссис, — сложил ладони возле груди.

— Вы Лао Ринпоче? — уточнил я. — Мы говорили по телефону.

— Да, — улыбнулся он. — Это я. Пойдемте.

Он поспешно направился к старому пикапу в конце посадочной полосы. Там же стояла понурая хибара, чудом уцелевшая в местной погоде. В спину ударил порыв холодного ветра.

— Зачем ему тесак в горах? — спросила у меня жена.

Я пожал плечами. Верней, попытался под весом походного рюкзака. Спасибо ветру, подтолкнул. Иначе я рисковал завалиться назад.

Я наклонился, уверенней подтянул лямки и догнал Ринпоче.

— Положите рюкзак, — указал он на кузов пикапа.

С его лица не сходила улыбка, и это начинало злить. Мы сверились с гуглом и собрали все, что по его мнению могло пригодиться в горах. Почему-то жена решила, что тащить это должен был я.

Самолет вдалеке заработал винтом, проводник включил зажигание, любимая закрыла глаза. Я вжался в сиденье между женой и дверью и наблюдал, как местное подобие кукурузника набирает высоту.

О чем я думал? На что надеялся? Как могли помочь нам простые песни? Должно быть, слишком частый черный кофе довел меня до отчаяния.

* * *

Уже несколько часов мы петляли по серпантину. Слева пологий склон, покрытый густыми травами, уходил вниз. Иногда внизу мерцала река. Справа росли небольшие сосны, за ними тянулся к небу хребет.

Солнце ударило в снежную шапку, отразилось в мое лицо, я поспешно отвернулся.

— Когда вы позвонили, мистер Иванов, я знал, что вы позвоните, — пропел проводник белиберду. Чуть позже до меня дошел смысл. — Настоятель говорил, что приедут двое обрести третьего.

Он лепетал это с таким видом, что мне стало смешно. Жена отдыхала, я решил последовать ее примеру.

* * *

— Приехали, мистер и миссис, — улыбнулся проводник, заглушив мотор.

— И где монастырь? — спросил я.

— Он выше, — показал проводник пальцем на горные склоны.

Пикап стоял на самом краю узкой дороги, и я боялся представить, как он будет здесь разворачиваться. Дорога кончалась густым кустарником, только вверх тянулась небольшая тропинка.

— Мы должны идти, — сказала жена. — Спасибо, Лао Ринпоче.

— Я спою за вас, — улыбнулся он.

Я открыл дверь пикапа. Подошел к кузову. Пока я возился с лямками, проводник протянул моей жене тесак.

— Возьмите, — сказал он. — Это будет полезно.

— Нам придется рубить кусты? — спросила она.

— Нет, что вы, — улыбнулся Лао. — Кусты скоро закончатся.

— Тогда зачем это нам? — спросил я.

Он не ответил и сел в машину. Я сделал полшага вперед, проводник сдал назад.

— Эй, вы не идете с нами?! — крикнул я вслед.

— Я боюсь великана!

Он сделал большие глаза, потом улыбка скрылась за поворотом.

* * *

— Я больше не могу, — простонала жена.

Проводник не солгал, кусты закончились. Затем закончились травы и цветы, остались только голые камни, кое-где покрытые мхом. Дышать становилось все труднее, ветер больно полоскал по лицу.

— Сдаешься? — спросил я коротко, стараясь дышать.

Тяжелый рюкзак полегчал, когда мы надели теплые вещи. Я боялся, что скоро мы не сможем подняться без стальных крюков и веревок. Хотя интернет способен снабдить тебя набором полезных вещей, он не научит тебя вязать узлы на исходе сил.

— Черта с два, — прошипела жена и вонзила палку между камней.

Я догнал её, помог преодолеть последние шаги перед привалом.

— Думаешь, нас обманули? — спросила жена.

Я покачал головой.

— Думаю, ты поверила в сказку, а теперь нам расхлебывать. Если кто и поет здесь, так это проклятый ветер.

Мы прижались к выступу в скале, а справа и слева оставались открыты ветрам. Снизу петляла едва заметная дорожка, пряча меж камней наши следы.

Я пошарил в кармане рюкзака и протянул жене шоколадный батончик.

— О каком великане он говорил? — спросил я.

Жена пожала плечами.

— Женщины писали только о храме, — сказала она. — Монахи пели, они постились и делали практики. Никто не поднимался три километра в горы, чтобы замерзнуть насмерть. Кажется, я действительная наивная дура.

— Ты упрямая, — ответил я, принимая откушенный батончик обратно. — Вверх или вниз?

* * *

Выбирать не пришлось. Сверху послышался гром, посыпались камни. Мы вжались в уступ.

— Камнепад, — сказал я. — Нужно укрыться. Вниз нельзя.

— Я боюсь, — впервые за долгое время призналась жена.

— Держись крепче, упрись ногами, мы закрыты со спины, нас не заденет. Главное, не высовываться.

Гром нарастал. С обеих сторон от нас падали камни. Сперва мелкие, затем полетели булыжники покрупней.

Уступ действительно казался надежным, и я верил, что все обойдется. Жена прижалась ко мне. Я отстранился.

— Нет, ты должна держаться сама! Если что-то случится, и я соскользну, ты полетишь вместе со мной.

— Если храма нет?!

— Значит, мы хотя бы пытались! Нужно переждать камнепад и двигаться дальше.

— На-а-агх!

Мы переглянулись. Это не было похоже на грохот камней или завывание ветра. Мы услышали отчетливый, хотя и далекий, голос.

— Это из-за меня, — прошептала жена, но я был так близко, что слышал каждое слово.

Я видел в ее глазах ужас. Нижняя губа начала трястись. Она взяла меня за руку.

— Нет, — ответил я. — мы оба согласились сюда ехать.

— Я не об этом, — сказала, убирая руку. — Из-за меня у нас нет детей. Я недостойна, я убийца.

— О чем ты?

Сверху сыпались камни, а в душе моей что-то сломалось. Я мог догадаться, но боялся услышать правду.

— На-а-агх! — снова закричал голос.

Глухой, низкий, как гром вдалеке.

— Я убийца! — закричала она. — Я сделала аборт!

Ее вырвало. Это слово вышло из нее вместе с непереваренным батончиком, а потом исчезло в камнях. На секунду стало тихо. Я словно оглох.

Во рту пересохло, сдавило грудь. Захотелось плакать. Разбиться о камни, но перед этим размозжить голову любимой.

— Когда? — спросил я.

Грохот продолжался, камни летели один крупнее другого. Я заметил в воздухе снежинки. Шум вдалеке стал более густым, я почувствовал дрожь. Не в теле, в скале за спиной.

— Не с тобой, нет! — закричала супруга, схватила за лицо, начала целовать. — Я бы ни за что, никогда! Это было в юности, по глупости, а потом я подумала, что ерунда, я ведь не хотела детей, я была не готова, не с ним, не тогда, я даже не помню, как его зовут. Прости меня!

Она ревела. Она схватила мое лицо, но сама обливалась слезами. Слова лились из нее. Она глотала сопли и продолжала твердить, как сожалеет. Я мог только молчать. Что я чувствовал?

Обиду? Несправедливость? Хотел бы я найти того пацана и заставить проглотить собственный член, предварительно отрубив? Как я уже сказал, сомневаюсь, что мог бы ударить человека.

— Ты не виновата, — сказал я, вытирая драгоценное лицо. — Это было давно, ничего не изменишь. Давай переживем этот день и что-то придумаем.

Я забыл о своих же правилах, прижался к жене. Поцеловал в губы, нос, соленые глаза, осыпал поцелуями щеки, прикусил за подбородок.

— Я люблю тебя. — прошептал я. — Держись крепче.

Грохот изменился. Прекратили сыпаться камни, повалил снег.

* * *

— На-а-агх!

Снова раздался рокочущий голос. Казалось, он уже ближе. Я не мог оторваться от стены, не мог отпустить руку жены. С обеих сторон от нас сходила лавина.

Мы поставили палки прямо перед собой, кое-как устроили навес, чтобы сохранить немного воздуха, когда лавина перевалит через уступ, и нас накроет снегом.

Я не хотел ничего говорить. Жена плакала. Сама с собой, тихо, то и дело шмыгая носом. Я видел, как слезы на ресницах превратились в лед.

— Ты не сказала врачам? — спросил я.

— Я просила их не говорить тебе, — ответила, прикусила губу.

Мы потратили столько денег, и ради чего? Как доверять ей теперь? Как пытаться снова что-то построить?

Снег завалил уступ, начать сыпаться сверху. Закрыл от нас солнечный свет.

* * *

Я копал изо всех сил. Сначала на ощупь, потом жена включила фонарик. Я работал сперва руками, потом нащупал лопату, стал копать вверх, вдоль наших палок.

Я загребал снег и подбирался выше, втаптывал все, что наваливал сверху. Точно так же я втаптывал обиду на жену. Точно так же пробивался сквозь желание умереть.

Жена была рядом. Копала вместе со мной, используя широкий тесак. Мы делали вдох, копали, копали еще, пока не начинало гореть в груди, выдыхали. Делали вдох…

* * *

Наконец, я почувствовал, что ничего не мешает мне вытянуть руку. Я выбрался, помог жене подняться, повалился навзничь. Она легла рядом.

Мы справились. Сомневаюсь, что два человека могли бы быть ближе, чем мы сейчас. Все вокруг усеяло снегом. Вдалеке, над краем скалы, показалась рука.

— Что это? — спросил я.

— Где?

— Вон там, смотри, над скалой.

Я указал на гигантскую руку. Она качнулась, медленно двигаясь вдоль хребта, загребла добрый самосвал снега, смяла и бросила вниз.

Огромный снежный комок покатился по склону соседней горы. Ветер поднял возле нас белые вихри, а над скалой показался хозяин руки.

— На-а-агх!

Я вжался в снег. Зашарил рукой в поисках ладони в перчатке, схватился за тонкие пальцы.

— Нужно убираться отсюда, — прошептал я, не отводя от великана глаз.

— Нет, — сказала жена.

— Что?

Я опешил. Гигантское голое тело возвышалось над скалой в километре от нас, и ничто не мешало ему запустить в нас такой же комок.

— На-а-агх!

Великан замахал руками, вытянулся, ударил по скале. Я не видел, слышал, как сходит снег на соседнем склоне.

Бросил взгляд назад. Далеко внизу снег упирался в камни, потом мы могли бы скрыться в кустах. Нужно было спешить, аккуратно скользить по снегу, тормозить ногами.

— Он боится, — сказала жена. — Он совсем один и боится. Ему не с кем играть.

Жена изменилась. Хорошо знакомое мне живое лицо стало задумчивым. Отрешенный взгляд устремился на великана.

— Что ты делаешь? — спросил я шепотом, боясь привлекать внимание.

Я не мог понять, зачем она встала. Что она задумала? Играть с великаном? Моя жена окончательно свихнулась?

— Мы здесь! — прокричала она.

— Здесь! Здесь! Здесь!

Голос эхом отразился от гор, танцуя, сверкая в снегах вместе с солнцем. Я спрятал глаза от порыва ветра. Затем поднял.

Великан смотрел на мою жену. А затем его большое лицо расплылось в беззубой улыбке. Он поднялся выше, вскарабкался на вершину горы и перевалился всем телом, блеснув голыми, розоватыми пятками.

— Нам конец, — пробормотал я.

Потом великан покатился вниз.

* * *

Жена стояла, раскинув объятия. Я стоял рядом с ней. Мы никогда не отступали, если на что-то решились. Никогда ни один из нас не шел назад, если второй двигался вперед.

Если жена решила так встретить конец, я встану рядом.

Великан катился вниз и с каждым метром становился все меньше. Сначала это было незаметно, потом осталось полсотни, двадцать, десять метров. Наконец, жена присела, поймала крошечное тельце, улыбнулась, едва дыша.

Я присел рядом. От живота младенца к вершине горы тянулась пуповина.

— Нужно обрезать? — робко спросил я, не вполне уверенный в подобных деталях.

Младенец хлопал глазами, улыбался беззубым ртом. Тянул к нам свои короткие, пухлые ручки.

— Возьми тесак, — попросила жена. — Он сзади.

Я обернулся, поднял со снега тесак, подал жене. Она покачала головой, указала на пуповину.

— Руби, — сказала коротко, твердо.

Я взмахнул тесаком.

____________________

Автор: Алексей Нагацкий
Другие работы автора в сообществе ВК

Как и Сережа.

— А почему? — спрашивает Андрюша.

— Может быть, она грустит, потому что сахар закончился?

Я заглядываю в пустую сахарницу. Будь у меня голова поменьше, я залез бы туда полностью, но Андрюше и так смешно. Я долго вглядываюсь внутрь, а потом… Смотрю на братика!

— Бу!

Андрюша улыбается.

Теперь у него чернеет ухо. Хоть бы мама поскорее вернулась. Я боюсь, что братик может потерять еще больше своих кусочков. Вчера Сережа сказал мне по секрету, что братик раз-ва-ли-ва-ет-ся из-за голода.

Конечно, мама грустит не из-за сахара, уж я-то знаю! Я ведь давно не маленький. Просто мы решили пока не рассказывать Андрюшке, чтобы он не боялся. На самом деле, мама грустит, потому что нам нечего есть.

— А папа вернется? — спрашивает братик.

— Нет, Андрюш, — напоминаю с грустью. — Все папы исчезли, остались только мамы.

— И мы.

— Да, Андрюш, и мы. Правда, Сереж?!

Сережа отлипает от окна. Его левую щеку покрывает толстая сухая кора. Такая же кора у деревьев, а еще на правой щеке Сережи и подбородке. Он стал покрываться этой корой, когда у Андрюши отвалилась первая фаланга.

— Сереж, еще осталось немножко сахара. Может, тебе тоже поесть?

— Нет, оставь Андрею.

Он подходит ближе, садится на диван и смотрит на нас за-го-вор-щи-чес-ки.

— А вы знаете, что однажды мы сами станет отцами? — говорит он с улыбкой, и немного коры на левой щеке осыпается на пол. Она всегда осыпается, когда Сережу что-нибудь радует.

— Как это? — удивляется Андрюша.

— Мы тоже станет взрослыми, — киваю я. — Мне Пашка на площадке говорил.

— У нас родятся наши собственные дети, — подмигивает Сережа. — Сыновья или дочери.

— Чур я первый! — кричу я. — Поскорее стану папой и смогу работать! И с первой зарплаты принесу нам огро-омный мешок сахара!

Я развожу руками широко-широко, и Андрюша хохочет!

— И макарон с сыром! И хлеба с маслом! И жи-ирную такую куриную ногу, сразу жареную и холодную.

— А почему холодную?

— Потому что холодная вкуснее. И есть надо обязательно руками.

— А мама не наругает?

— Не-е! Я же сам уже буду взрослым, взрослых никто не ругает.

— А знаешь ли ты, что чтобы стать папой, надо сначала завести детей? — спрашивает Сережа, и взгляд у него хитрый-хитрый.

— Это девчонок целовать что ли? Фу-у!

— А мне нравятся девочки, — пожимает плечами Андрюша.

— Это потому что ты еще слишком мал, — говорю я. — С ними нельзя целоваться, у них во рту микробы. И вообще они с другой планеты.

— Это тебе тоже Пашка сказал? — спрашивает Сережа.

— Ну да.

— Дурак твой Пашка, — говорит он строго. — Наша мама раньше тоже была девочкой. И что же она, похожа на пришельца?

— Ну, может, они, взрослея, становятся людьми?

— А микробы? — спрашивает Андрюша.

— А микробы умирают, потому что взрослые моют рот с мылом, — говорю я уверенно. — Как тогда, помнишь, когда ты повторил за мной плохое слово? Мама не просто так заставила нас рот мыть. Ей просто не хочется делать это в одиночку. Ей даже в мытье рта нужна наша помощь, понял? Потому что мы семья и все должны делать вместе!

От моих слов Сережа смеется, и с его лица осыпается сразу несколько кусочков коры. Андрюша подбирает один и долго вертит его в руках.

— Как же хочется есть, — говорю я.

— Потерпи, — отвечает Сережа, и кора на его щеке тут же наползает обратно на здоровую кожу.

— Больно, — скулит Андрюша.

— Сейчас, — я наскребаю последнюю ложку сахара.

Пол усыпан кусочками его тела. Тут и там почерневшие фаланги. Кое-где, редко-редко, встречаются кусочки Сережиной коры. В этот раз на пол падает ухо.

Андрюша съедает сахар, и черную рану на голове затягивает молодая розовая кожа. Я тянусь к Андрюше рукой и аккуратно прикрываю это место его нестриженными волосами.

Сережа выходит из комнаты, и я слышу, как из гостиной играет знакомая песня.

— Чип-чип-чип и Дэйл к нам спешат!..

— Мультики! — вскакивает Андрюша.

Я бегу следом.

Пока мы смотрим мультики, нет ни манного комка в горле, ни чернеющих ран на теле Андрюши, ни жесткой коры на лице Сережи. Я обо всем забываю. Вот бы Чип и Дэйл пришли к нам на помощь тоже. Я бы даже, наверное, поцеловал Гайку.

Фиг с ними, с микробами! И фиг с ним, со словом фиг! За него не накажут. Зато я сразу принесу нам покушать. У Андрюши вырастут новые пальцы, а Сережа сможет ходить на свидания и целовать девчонок вместо того, чтобы нянчиться с младшими братьями, обрастая корой.

— Ну во-от, — я вздыхаю.

Мультик закончился, а Гайка так и не прилетела превратить меня в папу.

— Сереж, — зову я, — Андрюша уснул, но у него щека чернеет.

Вчера так не было. Игры, мультики и крепкий сон прогоняли голод. Да и манка еще оставалась. Значит, сегодня голод подобрался к нему даже во сне.

Сережа не отвечает. Он сидит в кресле, и с дивана не видно его лица.

— Сереж?

Я встаю с дивана и выключаю телевизор, где осталась одна реклама. Рекламу я не люблю. Особенно ту, где мужчина ходит по квартирам со стиральным порошком и спрашивает: "Вы кипятите?". Зачем показывать неправду? Все ведь знают, что мужчины исчезли, и мамы теперь сами ищут порошок на полках
магазинов. Я помню, как это случилось.

Сначала исчез папа. Он так и не успел принести домой зарплату, и мама долго не могла найти работу, чтобы купить продукты. Сегодня, кстати, ей дадут первую зарплату! Она обещала вернуться и устроить настоящий пир!
После папы исчезли дедушка и дядя Сережа. Они часто приходили к нам в гости и приносили угощения. А потом я узнал, что у Пашки тоже нет папы. То есть он был и вдруг пропал, как и наш. И еще мне Пашка рассказал по секрету, что он видел в новостях, что вообще все-все мужчины исчезли и всем теперь заправляют женщины.

Мама не разрешает нам смотреть новости. Она говорит: "Это для взрослых".

Я подхожу к Сереже. Его глаза неподвижно смотрят на меня сквозь щели в толстой коричневой коре. Она покрывает все его лицо, шею. Я не вижу, что у него под рубашкой, но руки тоже покрыты корой.

— Сереж? Ты меня слышишь?

Сережа молчит. Я хочу оторвать кору от его лица, но она твердая, как камень. Тогда я бегу в кладовку и достаю с полки молоток. Папа учил меня забивать гвозди, нужно ударять резко! Так же резко, как кусает змея.

Я бью Сережу по лицу. Бью молотком туда, где должен быть рот. Бью изо всех сил, как учил меня папа! Я должен расколоть кору, чтобы он мог поесть, когда мама вернется!

Молоток падает на пол. Я опускаюсь рядом и дышу тяжело, катая в горле все тот же комок. Нет, там не может быть манки, это смешно и глупо. Так же глупо, как мысль, что все девочки — инопланетянки. Как идея, что мышь из мультика может сделать меня отцом.

Теперь я знаю, что это за комок. Знаю, потому что он прорастает наружу. Рука устала и дрожит, но я могу потрогать его фалангами пальцев. Мои фаланги пока еще целы, они почему-то только у Андрюши отваливаются. Может быть, потому что он самый младший? Я могу нащупать свой комок. Он холодный, у него шершавые края, а еще он твердый, как камень.

Комок расползается, превращаясь в кору.

Я надеюсь, что он отвалится, когда мама вернется. Потому что мама приносит радость, а радость убивает кору. Я знаю это, потому что у Сережи всегда осыпается кора, когда его что-нибудь радует. Жалко, что он так вырос, и мультики больше не веселят Сережу.

За окном темнеет. Без рекламы в квартире ужасно тихо. Только едва слышно поскуливает во сне младший брат.

— Мама, — зову я, чувствуя, как кора давит на горло, — приходи поскорее.

Я ложусь рядом с упавшим молотком и засыпаю.

Мне снится, что папы вернулись. И папа Паши со двора, и наш папа, и все папы всех детей на Земле.

Мы садимся в машину, потому что папа наконец-то купил себе "Ладу". Я впереди, а Сережа с Андрюшей сзади. Папа рулит уверенно. Вдруг он сажает меня на колени, и я сам хватаюсь за руль! Я круто сворачиваю вправо, и мы приезжаем в парк аттракционов.

А в парке повсюду мужчины. Мужчина продает нам билеты. Мужчина помогает мне пристегнуться на автодроме. И мы катаемся по площадке под жужжание электричества, ударяясь мягким бампером о другие машины. А в них смеются другие дети, сидя каждый рядом со своим отцом.

А потом время катаний подходит к концу и мы бежим в кафе! Там нас тоже встречает чей-то папа, и я заказываю три шарика малинового, клубничного и шоколадного мороженого. А когда опускаю ложку, то вместо шариков вижу жесткую коричневую кору, почерневшие уши и жирную-жирную куриную ногу.

Я впиваюсь в курицу зубами, и сок течет у меня по подбородку. Я глотаю большой кусок, не жуя, и он проталкивает вниз застрявший в горле комок. Комок падает и больно врезается в желудок острыми краями.

А папа довольный, радостный, не видя, насколько мне больно, не зная, что комок вот-вот разрежет меня изнутри, уплетает свое мороженое. Потом он встает из-за стола и говорит мне голосом мамы:

— Я дома!