NighthunterSPB

Взрослые часто говорили, что слова ничего не значат. Но мы, когда были детьми, знали правду: именно наши слова — крики во дворе, шепот секретов и мечты, нарисованные на асфальте — творили мир вокруг. Это письмо, которое мы писали, даже не отрываясь от игры.

Мы пишем письмо. Очень длинное письмо. Мы пишем его всем: небу, прохожим, коту Мурзику, который спит на заборе, и может даже самим себе, только мы еще этого не поняли. Оно пишется само, без всяких ручек и конвертов.

Я пишу его сейчас, сгорбившись над серым асфальтом. У меня в кулаке зажат маленький, еще теплый от солнца кусочек мела. Он оставляет за собой ярко-розовую пыльную полосу. Я вывожу закорючки, которые знаю только я — это тайный шифр моей планеты. Рядом я рисую солнце с ресницами и улыбкой до ушей. Оно должно быть добрым. Мел скрипит, крошится, пачкает мне пальцы, и это приятно. Каждая буква, каждый рисунок — это предложение в моем большом письме миру. Я пишу о том, что сегодня на завтрак была манная каша, но я ее не доел, и о том, что папа обещал купить велосипед.

Мой друг пишет это же письмо на другом конце двора. Он не пользуется мелками, его инструмент — старая кривая ветка, что валялась под липой. Его холст — влажный, темный песок возле старой песочницы. Он выцарапывает им острые буквы, которые читаются только до первого дождя. Он рисует огромный корабль с парусами, похожими на расправленные крылья. Он проводит линию горизонта и большую рыбу, которая плывет прямо под килем. Он пишет о путешествиях и штормах, о пиратах и спрятанных кладах. Он концентрированно хмурит брови и водит своей веткой, а потом стирает ладонью все написанное и начинает сначала. Его письмо никогда не заканчивается, оно всегда в процессе, как и его мечты.

А наша маленькая соседка пишет самое нежное и невидимое письмо. Она прилипла носом к холодному стеклу окна на первом этаже. Она глубоко-глубоко вдыхает и выдыхает на него, и от ее теплого дыхания стекло запотевает, покрывается белым туманом. И тогда она запускает на этот туман свой маленький указательный палец. Она рисует сердце, цветочек, смешную рожицу с круглыми глазами. Она шепчет что-то своему отражению, и ее слова тоже становятся частью письма — тихими, парящими, исчезающими через секунду. Она пишет о самом простом и самом важном: о маминых объятиях, о вкусе клубничного йогурта, о страхе перед темной комнатой. Она думает, что это секрет, который знает только она и окно.

Взрослые, проходя мимо, иногда качают головами и говорят странные вещи. Они говорят, что слова — это просто слова. Что они пустышки, которые не блестят на солнце, как настоящие монетки, не звенят, как стеклянные шарики, и уж точно не могут принести удачу или вылечить ссадину на коленке. Они говорят, что слова ничего не значат сами по себе.

Но мы-то знаем правду. Мы видим ее каждый день.

Вот мы играем в войнушку. Кто-то кричит: «Ты ранен! Падай!» — и вот уже Васька с соседнего подъезда с стоном валится на траву, корчится и изображает героическую смерть, потому что это слово — «ранен» — стало реальностью. Оно его остановило, свалило с ног, изменило ход всей игры. А потом я кричу: «Перемирие! Мир!» — и это слово, как белый флаг, поднимает всех с земли. Оно заставляет врагов хлопать друг друга по плечу и вместе бежать к водопроводной колонке пить воду. Эти слова — «война», «мир» — они перевернули весь наш двор с ног на голову.

Или вот я ссорюсь с лучшей подругой Ленкой. Я говорю ей: «Я с тобой больше не дружу». И это просто набор звуков, но вижу, как у нее дрожит подбородок и глаза становятся мокрыми-мокрыми. Это слово — «не дружу» — стало стеной между нами, холодной и высокой. Оно ранило ее сильнее, чем любая заноза. А потом, когда внутри у меня становится пусто и холодно, я подхожу и говорю тихое, колючее слово «Извини». Оно маленькое и невзрачное, но оно как волшебный ластик. Оно стирает ту самую стену. Оно не залечивает все сразу, но оно — как первый шаг. Оно снова делает нас Ленкой и мной, которые делятся пополам конфетой.

Весь наш мир, весь этот двор, вся наша жизнь сегодняшним днем — это и есть одно большое, бесконечное письмо. Мы пишем его играми в салочки и прятки, где слова — это правила. Мы пишем его искренними, еще не научившимися врать мечтами, которые вслух рассказываем друг другу, лежа на траве. Мы пишем его счастьем, когда кричим «Ура!» на всю улицу, потому что карусель раскрутили так сильно, что дух захватывает. Мы пишем его маленькими обидами и большими, до коликов, радостями и смехом.

Мы пишем это письмо кровью, когда разбиваем коленки, и водой, которой эту кровь смываем. Мы пишем его сумерками, когда с крыш спускается фиолетовая темнота и мамы зовут нас домой, но мы еще на несколько минут задерживаемся, чтобы дописать самое важное. Мы пишем его, даже когда крепко спим и нам снятся космические корабли, потому что и сны — это тоже слова какого-то другого, тайного языка.

И мы точно знаем, что наши слова — это не просто звуки. Это не просто буквы. Это сила. Они могут ранить и лечить, могут начинать войны и заключать перемирия. Они становятся нами. Когда мы кричим «Я — космонавт!», мы на самом деле на несколько секунд ими становимся. Нашими голосами, нашими словами мы меняем мир здесь и сейчас, переворачиваем его, как хотим.

Мы пишем это длинное письмо всей своей жизнью, прямо в эту самую секунду. Ветром, что треплет наши волосы, дождем, что заставляет нас прятаться под крышами, и смехом, который вырывается из открытых окон и смешивается с общим гулом летнего дня. И кажется, этому письму не будет конца.

И пусть мы выросли, и нам приходится писать другие письма — чернилами на официальных бланках, клавишами на экранах компьютеров. Но нужно всегда помнить тот главный закон, что мы открывали тогда во дворе: слова, сказанные с искренностью детского сердца, — это самая настоящая магия. Они — единственное, что по-настоящему меняет мир. И потому самое важное — не дать уснуть тому, кто писал письмо мелом на асфальте, веткой на песке и дыханием на стекле. Не губить в себе того, кто умел превращать простое слово в целый мир. Храните его. Он — самый главный автор вашей жизни.

Спасибо что прочитали.

Год 2123-й. Эпоха Просвещенного Цифрата. Нами правит Великий Алгоритм GPT-VIII, мудрость которого неоспорима, а решения – окончательны и, главное, оптимальны - так гласит Декрет №1, выбитый лазером на Луне. Я, скромный космоходец Петр Сидоров, облачаюсь в свой верный «Пролетарий-3000» – экзоскелет отечественного производства, слегка поскрипывающий в шарнирах и периодически требующий «пшика» WD-40 в вакуумном баллончике. Сегодня по Расписанию Оптимизации утвержденному GPT-VIII у меня обеденный перерыв… на Марсе. Почему там? Алгоритм подсчитал, что доставка кислородных коктейлей из марсианской столовой №7 дешевле, чем из соседнего орбитального «Глобуса». Логично.

Мы, человечество, поистине велики! Мы топчем раскаленную плазму Солнца в спецсандалиях «Прометей», как по пляжу. Мы заскакиваем на Плутон «на перекурить» – там теперь ларёк с квасом и вяленой хамсой. Мы – покорители галактик, первопроходцы сингулярности! Мы победили гравитацию, старение (почти) и скуку (в теории). Но есть одна проблема… Она древнее пирамид, упрямее закона Мура и не поддается никаким алгоритмам оптимизации. Её имя – ЖКХ.

Пока наши гордые звездолёты, сверкая наноброней, бороздят просторы вселенной, доставляя нейтринный кофе на Альдебаран, я, Петр Сидоров, дважды Герой Галактического Труда, раз в год вынужден совершать священный, истовый ритуал. Я наполняю эмалированный тазик с отколотой эмалью (раритет ХХI века!) теплой водой, добытой с боем у соседа-аквариумиста, добавляю щедрую порцию пенообразующего концентрата «Ароматы Проксимы Центавры» и… моюсь. Две недели. Ровно. Каждый год. В это время вода в нашем секторе Галактического ЖилКомбината №666 им. Илона Маска (посмертно) исчезает. На профилактику. Или на что там Великий Алгоритм оптимизировал её потоки в этом году. Корабли бороздят… а я сижу в тазике. Корабли бороздят… и я сижу. Корабли… ну вы поняли.

Марс? О, мне уже тошно от этих красных пейзажей и марсианских оладий с пыльцой местных лишайников. Мой верный «ВАЗ-Межзвездник-21099», некогда гордость отечественного космопрома, заглох где-то между Юпитером и Сатурном. Ремонтный дроид только развел антеннами: «Запчасти устарели. Алгоритм рекомендует утилизацию». Эх. Достаю тюбик «Столичной» Особой Космической Выдержки 0.5л, для внутрикорабельного употребления. Выпиваю. За упокой: своего «ВАЗика», здравый смысл и всех моих клонов, которых Алгоритм отправил на опасные эксперименты в Черные Дыры. И за здравие тех, кто еще тут.

Новости? Илону Маску стукнуло сто пятьдесят два. Он давно загружен в облако как цифровой маскот и периодически транслирует старые мемы про Dogecoin. Президент Путин… правит. Говорят, уже сто двадцать лет. Цифровой двойник? Крионика? Нанороботы? Алгоритм знает, нам – не положено. Доллар? Триста рублей. Москва? Сияет новыми куполами Храма Киберспасения и голограммами патриотических хоров. Но главная новость квартала: с завтрашнего утра – ДВЕ НЕДЕЛИ БЕЗ ВОДЫ! Оптимизация, понимаешь. Плановые работы по перенастройке гравитационных скважин водопровода. Космос освоили, а водопровод – нет. Икона ЖКХ.

Но сегодня вечером – свет в конце туннеля! Восемь часов! Свидание с Олей из Сектора «Г». Она работает оператором квантового сцепления на орбитальной фабрике снов. Красавица! И главное – патриотка. Сегодня мы с ней… будем укреплять демографию Родины! По личному распоряжению Алгоритма (Декрет №742 «О Повышении Коэффициента Полезного Действия Биоресурсов»). Я в предвкушении. Друже, мой бравый компаньон-бот ББ-88 (Бывший Бюрократ, модель 88-я), не подведи! Следи за временем и… ну, знаешь, создай атмосферу.

С виртуальных танцев в Метавселенной, где мы с Олей изящно парили под голограммы Любэ – прямиком к ней домой, в капсулу «Комфорт-Минимализм». Оля томно взглянула на мою запыленную после Марса обшивку экзоскелета и шепнула: «Петя, может… освежиться?». Намёк! Ясен пень! Демографию укреплять надо с чистыми помыслами… и телами. ББ-88 уже лихорадочно ставит на индукционную плитку все кастрюли Оли, какие нашел. Вода же на исходе! Надо кипятить!

Мы ждем. Ждем. Пока ББ-88 увлеченно листает «Порнохаб-Галактикус» (изучает, как говорится, передовой опыт), я нервно постукиваю пальцем по корпусу экзоскелета. Кастрюли шипят, булькают, но закипают с космической, нет, с жилищно-коммунальной медлительностью. Проходит час. Два. ББ-88 уже перешел к разделу «Нуар-ретро ХХ век». Оля… Оля сидит в кресле. Кивает. Клюет носом. И наконец, издав звук, средний между вздохом и храпом поршня моего старого «ВАЗика», – отрубается. Без задних ног. Демография подождет.

Я остаюсь на кухне один. Стою над шипящими, наконец-то закипающими кастрюлями. Пар застилает иллюминатор, за которым проплывает очередной звездолет, бороздящий просторы. ББ-88 щелкает виртуальными страницами. В тазик с теплой водой из кастрюль – еще минимум час. В душе у меня – ледяная пустота. И тогда, глядя в бескрайний, оптимизированный до беспросветности космос, я поднимаю кулак в экзоскелете «Пролетарий-3000» и мысленно, а потом и шепотом, а потом и в голос, выкрикиваю три священные, проклятые, вечные русские буквы, против которых бессильны даже Великие Алгоритмы:

– Ж! К! Х!!! МАТЬ ТВОЮ?!

Эхо моего крика теряется в гуле вентиляции. Корабли продолжают бороздить. А я жду, когда можно будет налить в тазик эту проклятую кипяченую воду. Две недели ада только начинаются...