Пролетали лебеди Ф. Абрамов⁠⁠

Предисловие: дочь, 9лет, пришла с заданием по внеклассному чтению. Рыдали всей семьёй.
1
Когда у Авдотьи Малаховой заметили брюхо, пересудам, казалалось, не будет конца. Как! Это на сорок-то третьем забеременеть? Да что она — с ума сошла? Без зубов, руки и ноги ревматизмом разворочены — да ей в пору об инвалидном доме думать, а не рожать… А главное — каким ветром надуло? Неужто это Василий памятку о себе оставил, перед тем как отправиться на тот свет? Сама Авдотья, по правде говоря, не очень-то прислушивалась к этим пересудам. Пускай стрекочут — на то бабам и язык дан. А вот сумеет ли она благополучно разродиться? Не слишком ли поздно пришло к ней это счастье, о котором она мечтала всю жизнь? Местная фельдшерица Дина, осмотрев ее, замахала руками: — Не вздумай. Поезжай в райбольницу. Может, еще не поздно… И вот в это время нашелся в деревне человек, который одобрил ее, — Манефа, одинокая гулящая Манефа, года на три моложе ее. — Рожай, Дуня. Не слушай никого. Им — что? — Она имела в виду баб. — У них лавки ломятся от ребят. А я бы вот хоть какую муку вытерпела, смерть бы приняла… — И, не договорив, расплакалась. Вскоре Манефа опять заявилась к Авдотье, на этот раз с подарком, который купила в райцентре на базаре. — Вот, наглядное пособие тебе привезла; — весело сказала она и развернула блестящий лакированный коврик. На коврике была щедро выписана полная румяная красавица с рыжими распущенными волосами и большими холмообразными грудями, с которых была приспущена нижняя сорочка. Красавица сидела, облокотись, у раскрытого окна какого-то островерхого терема, похожего на старую заброшенную силосную башню, и томно смотрела вниз. А внизу, на озере, целовались два желтоклювых лебедя. — Хороша картинка? Есть на что поглядеть? — прищелкнула языком Манефа. — Да что и говорить. Баско, — согласилась Авдотья. — Ну раз баско, владей. И Манефа сама прибила коврик к стене над кроватью — ив сумрачной низкой избе» вроде посветлело. Прощаясь, она сказала: — Вот, поглядывай почаще на эту картинку — таких же лебедушек родишь. — Двух? — поперхнулась Авдотья. — Господь с тобой! Да мне лучше и картинки не надо. Но картинка осталась на своем месте. И позже, когда Авдотья уже не могла ходить и часами лежала на кровати, она подолгу смотрела на двух желтоклювых целующйхся лебедей. А что ей еще оставалось делать? Шитье в руках у нее не держалось, ее замучили головные боли, бабы все на работе, Манефа тоже из виду пропала — опять, говорят, утянулась в город за каким-то хахалем, а разглядывать картинку все-таки было развлечением. И в конце концов все вышло так, как предсказала беспутная Манефа: Авдотья, к всеобщему удивлению, родила двойню — девочку и мальчика. Девочку назвали многообещающим именем Надежда. Хорошая подмога будет матери: крепкая, голосистая — с улицы слышно, как орет. Ну, а над именем мальчика и раздумывать было нечего: синюшный, как ни назови, все равно помрет. Это был общий приговор всех соседок, собравшихся на крестины. И поэтому, когда над окошком закачался знакомый облезлый заячий треух Паньки-пастуха, здорового придурковатого мужичины, кто-то, спохватившись, сказал (надо же было назвать как-то ребенка, хотя бы для того, чтобы записать в сельсоветской книге): — А вот Паисий идет. Чем не имя? Так и назвали мальчика по имени придурковатого пастуха Паньки. 2 За четыре года Авдотья извелась начисто — совсем старухой стала. И все, конечно, из-за Паньки, потому что сил не было смотреть на ребенка. Голова большущая, лопоухая, а тельце хилое-хилое, каждое ребрышко наперечет. И все лежит — никак не может оторвать свою голову от подушки. — Панюшка, скажи-ко, родимый, что у тебя болит? Вздрогнет Панюшка, откроет беззубый рот, а через минуту, смотришь, опять глаза закатил — как будто он все время к чему-то прислушивается. Только уши одни и живут. Торчком стоят. — Умрет, видно, у нас Панька-то, — сказала однажды Авдотья дочери. Надька в слезы, в крик и до того зашлась — насилу успокоила мать. — Не умрет, не умрет твой Панька — водись только хорошенько. И верно, с того дня не отгонишь Надьку от брата. Кличет, часами разговаривает, тормошит так и эдак: вставай, вставай, Панька. А спать ложиться — горе: надо непременно с Панькой, да еще в обнимку — не потерялось бы это золото во сне. И что бы вы думали? Была ли, нет какая польза от Надькиных стараний, а ребенок-то ведь начал оживать: и ручками, и ножками задвигал, и голову от подушки оторвал, а потом настал такой день — и на ноги встал. Ох, уж этот-то день запомнила Авдотья! Было это в троицу, как раз в ту пору, когда в деревне начинают первые веники резать. Ну и Авдотья не захотела отставать от людей. Утром сходила в лес за прутьем, а днем, управившись на скотном дворе, села вязать веники. Тепло. Солнышко так славно припекает, ласточки разыгрались — под самым носом шныряют. А на озере-то шуму и гаму! (Дом Авдотьи стоял возле небольшого озерка, и ребятишки с ранней весны до поздней осени не вылезали из воды.) Да, сидела вот так Авдотья на крыльце — бездумно, с коленями зарывшись в пахучий березовый лист, сидела, вязала веники — и вдруг крики: — Смотрите, смотрите! Бегемотик идет! Она живехонько обернулась и — боже ты мой! Панька-то, Панькато у нее — на ногах! Головенка белая качается, сам весь качается — как одуванчик выгибается под ветром, а ухватики свои все заносит, заносит — ковыляет к зеленому бережку. Ребятишки повыскакивали из воды — и для них чудо немалое (все любили Паньку): — Давай, давай, Бегемотик! Но тут вырвалась вперед Надька — и она купалась в озере, схватила брата в охапку и кошкой на ребят: — Не дам! Не дам Паньку! Мой Панька! Мой! — Надеха, Надеха, глупая! — закричала Авдотья. — Не съедят твоего Паньку. Дай ты ему с ребятами-то поиграть. Куда там! Надеха распалилась — близко никто не подходи. «Мой! Мой!» — да и только. «Ну и характер у девки! — подивилась Авдотья. — Ив кого она такая единоличница?» Отец, бывало, последнюю рубаху готов отдать, сама она тоже завсегда всем делилась с бабами… Но затем, поразмыслив, она успокоилась. Может, это и к лучшему, что Надька так привязана к своему брату. А что? Случись с ней, с матерью, что-нибудь, — на кого он обопрется в жизни? 3 К шести годам Надька выросла на загляденье. Краснощекая, зубы во весь рот, и вся как на пружинах — ни минутки не посидит на месте. А уж сметливая, работящая! И все-то она знает, все примечает: и кто у кого родился, и кто куда пошел, и что в магазине дают. И дома пол подметет, и посуду вымоет, и самовар в грозу закутает — взрослый не всяк догадается. И часто-часто, любуясь дочерью, Авдотья со вздохом переводила взгляд на сына. Нет, не то тревожило ее, что мальчик рос хилым да слабым. В конце концов, рассуждала она, нынче не старое время. Хлеб рукам не дается — головой добывают. А вот что за голова у этого ребенка? Почему у него все навыворот? Купила как-то Авдотья коробку цветных карандашей да бумаги. — Нате, ребята, рисуйте. Привыкайте к ученью смала. Надька — глаза загорелись — сразу за стол. — Чего, мама, нарисовать? — Чего-чего. Чего увидите, то и рисуйте. Вон хоть корову Матренину — видите, хвост задрала, по огороду бегает. Надька взглянула в окошко, раз-раз — и нарисовала: дом с трубой, из трубы дым валит, а у дома корова — как полагается, с рогами, с хвостом. — Так, мама? — Так, наверно, — сказала Авдотья уклончиво. — Не больно-то много понимает твоя мама. Три зимы в школу ходила. Затем она подошла к сыну: ну-ко, Панька, старанья много — сидишь, сопишь, карандаш слюнявишь — что у тебя? Взглянула — и хоть плачь, хоть смейся: корова не корова, жук не жук, шесть ног торчит. — Что ты, глупой! Сколько у коровы-то ног? Разве шесть? — Так ведь она это бежит, — сказал Панька. — Бежит, бежит, — передразнила Надька брата. — Ноги-то на бегу не растут, да, мама? В другой раз послала Авдотья сына за травой. Надька в ту пору как на грех ногу гвоздем рассадила, а овца ревмя ревет в хлеву — только что объягнилась. И самой некогда — с мытьем разобралась. — Давай-ко, Панька, выручай мать да сестру. Надо и тебе к работе привыкать. Вот ушел Паисий за травой. Час ходит, два ходит — куда девался парень? Авдотья все бросила, побежала разыскивать. А Паисий, оказывается, дошел до первого куста, птичку какую-то увидел, да и все — и трава, и дом — из головы вылетело. Забыл, зачем и пошел. И таких случаев Авдотья могла бы порассказать немало. Но она, конечно, помалкивала. Какая же мать будет выставлять свое детище на позор? Придет время — люди еще насмеются. 4 Весна в том году пала ранняя, дружная — снег сошел за одну неделю, и в озере вода стала прибывать не по дням, а по часам. Правда, само по себе это мало кого беспокоило: озеро не река. Ну, а вдруг на помощь к озеру да река придет? Что тогда? Ведь за озером, в низине, все богатство колхозное: скотные дворы. И поэтому, не ожидая, когда начнет показывать свой норов река, решили с заречной стороны соорудить заплот. Народу собралось людно. Весело работать всем миром. Телеги, тачки. Детвора, как мураши, разбрелась по свежему песку. И вот под вечер, когда уже кончали насыпь, вдруг кто-то закричал: — Лебеди, лебеди летят! Где, какие лебеди? Это ведь в старину лебеди запросто летали, а сейчас разве только на картинках увидишь. Может, оттого и развелись эти коврики с лебедями чуть не в каждом доме? А в вечернем небе и в самом деле пролетали лебеди. Высоко-высоко забрались лебедушки. Как две лодочки белые качаются в синем раздолье. Целый день крыльями машем, пора и нам отдохнуть. И потянули, потянули к дремучему ельнику, туда, к Лебяжьим озерам, где кумачом разливалась заря. — Ну, редкие гости прибыли. Что-то они принесли, — заговорили люди, когда лебеди скрылись за лесом. — Надо быть, к холодам, — сказал старик Зосима. — Раньше так бывало: снег с лебединых крыльев сыпался. К старому человеку как не прислушаться — и пока шли домой, только и дума ли-га да ли: надолго ли зазимок? Сколько еще скотину взаперти держать? За этим невеселым разговором (у кого весной с кормом не поджимает?) Авдотья и позабыла про Паньку. Все время парня держала на глазах, а тут стали к крыльцу подходить — одна Надеха за руку держится. Эту хлебом не корми, а дай послушать, что говорят взрослые. — Тетеря глупая, где парень-то? — Панька, Панька! — закричала Надька. Она ревела, плакала навзрыд: никогда в жизни еще такого не было, чтобы Панька от нее хоть на шаг отстал, — все вместе. Но тогда, в первые минуты, Авдотье было не до жалости, и она готова была прибить эту разиню. А ну что с парнем случилось? Кругом вода — вешница, — долго ли до беды? Авдотья сломя голову кинулась к насыпи. — Паня, Паня… И слава тебе господи, беду на этот раз пронесло! Стоит Панька на насыпи, как Иванушко-дурачок стоит. Кругом темень собирается, солнце уже село, вода внизу ярится (вышла река из берегов!) — взрослому не по себе. А он стоит, как к земле прилип. Ушанка на макушку съехала, сам как пенек маленький на ровном месте, и только личико белеет в потемках. На что же это он так засмотрелся? Чем заворожил его этот красный лоскут зари над черным ельником, что он и глаз оторвать от него не может? Разве не видал он зари? Боже ж ты мой, вдруг догадалась Авдотья, да ведь это он по лебедям сохнет. Их высматривает. И как она сразу не догадалась! Парень и раныне-то был помешан на птичках («Надя, постой, птичка села»; «Мама, подожди, птичка вон»), а тут — подумать только! — лебедей живых увидел. — Панюшка, Панюшка, — стала уговаривать Авдотья, — пойдем, родимый. Лебеди давно пролетели, а ты все стоишь. Разве можно так? Ручонки холодные, штаны мокрые, под носом светит, а сколько бы еще стоял вот так на насыпи, ежели б не мать? 5 Вечером в тот день поужинали, попили чаю — все честь по чести, потом легли спать. Спали на полу. Кровать всех троих не умещала, а спать по’ отдельности дети не хотели, да и самой Авдотье как-то поспокойнее было, когда они были под боком. Вот легли спать. Надька за день убегалась — как в воду нырнула. Хоть за ноги на улицу вытаскивай — не проснется. А Панька не спит. Лежит, затаился, как мышонок, меж сестрой и матерью, а не спит — Авдотья по дыханию чует. — Панька, ты не замерз? Залез бы на печь. Молчит. — Ну раз не замерз, спи. Завтра рано вставать, на скотный двор пойдем. — Мама, — вдруг услыхала она под самым ухом, — а куда они полетели? — О господи, все-то на уме у него эти лебеди! — Авдотья широко зевнула (она уже засыпала), повернулась к сыну. Лежит — и глаза настежь. Может, луна ему заснуть не дает? Она встала, занавесила окошко шалью. — Спи. Ночью-то спать надо, а не разговоры разговаривать. Глазато закрой, и я закрою — скорее заснем. — Мама, а где они делают гнезда? Нет, видно, не отступится, пока не расскажешь. — На озерах. Раныне-то тут, говорят, на Лебяжьих озерах гнездовали. А сейчас, наверно, передохнут за ночь да дальше полетят. — Да-льше? А почему? — Полетят-то почему? Да они, может, и рады бы остаться — крылья-то у них не железные, намахаешься целыми-то днями махать, да житье-то для них больно худое стало. Лес вырублен, люди кругом. — А они людей не любят? — Чудной ты, Панька! Воробей-дурак, и тот — фыр-фыр, а то ведь лебеди. Ладно, спи теперь. — Мама, а ты видела их на озерах? — Лебедей-то? — Авдотья задумалась, вздохнула. — Раз видела. Я еще девчушкой тогда была. Отец — твой-то дедушко — за клюквой повел меня. Рано вышли из дому. Я иду, глаза слипаются, как в потемках бреду. А дедушко вдруг остановился, за рукав тянет: «Дуня, Дуня, смотри-ко, вон-то что». Я попервости со сна-то думаю — льдина белая по озеру плывет. Примелькалось белое-то еще дорогой. Водяно было. Там снег под елью, тут снег. А они, лебеди-то, как увидали нас, всполошились, закричали, крыльями по воде забили, а потом как поднялись да прямо к солнышку. А солнышко об ту пору, как я же, только еще просыпалось, из-за елей выглядывало. Баско, красиво было, — закончила нараспев Авдотья и опять зевнула. Панька вздохнул. — Ладно, давай не вздыхай. Вырастешь большой — увидишь. Никифор-охотник говорит: каждую весну видаю. — Мама, — опять спросил немного погодя Панька, — а эти озера, где ты была с дедушкой, далеко? — Да нет, недалеко. Гумно-то старое за скотным двором знаешь? Ну так от того гумна три версты считается. Дорога все лесом-лесом, по холмикам да по веретейкам. Грибные, ягодные места. Вот уже лета дождемся — пойдем. И Надьку и тебя возьму. Авдотья подтянула к груди одеяло, поправила бумазейный плат на голове — худая, застуженная у нее была голова, и она всегда спала в платке. — Спишь, Панька?.. Ну и ладно, спи, — сказала она, не дождавшись ответа. Затем осторожно, чтобы не потревожить сына, расправила ноющие в коленях ноги — на погоду, видно, разболелись. Ну, слава богу, утихомирился. И это было последнее, что она могла припомнить потом, вспоминая этот вечер. 6 Паньки хватились утром, а нашли только вечером. А между утром и вечером был день, длинный угарный день, насквозь прореванный и проплаканный Авдотьей и Надькой. Они звали Паньку в два голоса. — Паня, Паня, иди домой, — голосила со своего крыльца Надька. А в это время с тем же истошным призывом металась по лесным дорогам Авдотья. За ночь резко похолодало, задул сиверко, ельник расш> мелся-разохался. Она кричит: «Паня, Па-а-аню-ушка». А ей в ответ: «У-у… а-а-а…» И ни единого следочка на дорогах. Земля затвердела, как камень. Авдотья сбегала до Лебяжьих озер — нету, проколесила наполовину Болотницу (не одна дорога зачинается за старым гумном) — тоже не видать. И снова, в который раз, вышла к старому гумну. «Нет, видно, надо подымать народ, одной не найти», — подумала и вдруг увидела пастуха Паисия. Паисий, громыхая топором, разбирал на дрова развалины старого гумна. Авдотья горько расплакалась. Этот немтун-горемыка был страшно привязан к Паньке. Он, как дитя малое, обрадовался, когда узнал, что в деревне появился второй Панька, и уж не жалел для него ни рук, ни ног. И зайца живого в лесу поймает, и ягоду первую принесет, и игрушки разные мастерит… Кажется, не было такого дня, чтобы Паисий, возвращаясь с поскотины, не принес бы для ребенка какую-нибудь дудочку, берестяной шаркунок или коробочку. — Что же ты, Паисьюшко, топором-то машешь? — заговорила, захлебываясь слезами, Авдотья. — Где у тебя тезка-то? Паисий выкатил свои светлые кругляшки, заулыбался, дурак. — Пень бестолковый! — рассердилась Авдотья. — Разве улыбаться надо? Панька-то, говорю, где? Пропал Панька-то, ночью в лес ушел. Может, где сидит сейчас под деревом, замерзает, а ты зубы скалишь. И спасибо Паисию. Нашел-таки немтун Паньку. Сколько раз пробегала она мимо озерины, разлившейся между Болотницей и Озерной, и не догадалась туда свернуть, а ребенок-то, оказывается, сидел там, под елью, в какой-нибудь версте от гумна. Панька был в бреду. Его раздели, растерли спиртом, укрыли всеми одеялами, какие были в доме. И он лежал под одеялами, тяжело, открытым ртом дыша, весь горячечно-красный. — Паня, Паня, не умирай, — охрипшим голосом умоляла его Надька. И один раз, казалось, Панька приходит в себя. — Надя, Надя, я их видел… А потом снова удушье. Мутные, налитые жаром глаза его стали закатываться под лоб. Авдотья пала на колени, протянула руки к скорбному лику богородицы, тускло мерцающему в переднем углу. — Царица небесная, яви чудо. Это я, я завела ребенка в лес. Сама ему дорогу указала. Но чуда не произошло. Под утро, на рассвете, Панька умер. 7 Жизнь маленького Паньки, как весенний ручеек, прошелестела по деревенской улице. А велик ли след оставляет весенний ручеек? У кого удержится он в памяти? И Паньку забыли, забыли чуть ли не на другой же день после похорон. Снова вспомнили о Паньке через три месяца, когда умерла Надька… Нет, не то поразило всех, что за малое время смерть второй раз заглянула в Авдотьину избу, — для этой старухи дороги не заказаны. Поразило всех другое — непонятная, загадочная болезнь ребенка. Девка здоровущая, краснощекая, язык, как колокол, подвешен — кому и жить, как не ей! А она, как схоронили братца (будь он не к вечеру ломянут, заморыш), начала сохнуть-сохнуть, и ни врачи (из района привозили), ни старухи знающие — никто не мог помочь. Так и засохла, как травинка при дороге. Вот об этом-то больше всего и было разговоров в день похорон. Что за болезнь у ребенка? Какая-такая немочь источила девку? Тоска по брату? Верно, замечали, и Авдотья жаловалась, тоскует девочка. Кажинный день сидит у окна и все смотрит-смотрит на улицу, потом и заговариваться стала: «Паня, Паня, иди домой». Да, может быть, и тоска — знакома людям эта сухотка. А все-таки плохо верилось, чтобы в ее-то годы да умирали от тоски.

Фёдор Абрамов