nikelname

Но разум все же победил.

Темной, дождливой ночью его армия, потеряв треть людей еще до битвы, взобралась на кручу под стены Орлиного Гнезда. Они с Тигрисом положили охрану у ворот, но обоим это дорого досталось: его ранили в плечо, а Тигрис с тех пор стал беречь голову - удар секиры рассек ему шлем и череп до мозга. Солдаты Айгрол умели сражаться до последнего.

Но Орлиное Гнездо было обречено. Сама битва не заняла много времени, и только у ее башни бой кипел много дольше. Вокруг Айгрол и пяти ее телохранителей уже высились бастионы из тел его воинов, когда он, выйдя вперед, указал на нее мечом, зажатым в левой руке, предлагая поединок.

- Я согласна, - кивнула она, и голос ее глухо прозвучал под забралом шлема.

- Госпожа, ты ранена! - возразил один из воинов.

- Он тоже. Заткнись! - отрезала Айгрол и шагнула вперед...

Он победил ее, все же победил, с великим трудом. Удар его меча поверг ее на землю, но падая она сумела зацепить его ногу.

И вот сейчас она без лат, в одном исподнем, стояла перед ним, перед своим победителм, но почему-то он не чувствовал победы.

- Отпустите ее, - приказал он: - Нет, Тигрис. Так надо, - сказал он запротестовавшему гоплиту.

Он отбросил меч и, сильно хромая, вплотную подошел к ней. Тихо прошелестел вытаскиваемый из ножен кинжал. Перехватив оружие за клинок, он протянул его Айгрол:

- Держи. У тебя еть выбор.

- Повелитель! - подался вперед Тигрис.

- Тише, Тигрис, - остановил он верного телохранителя: - Не мешай ей думать.

И она сделала выбор. Бритвенно острое лезвие семи вершков длинной вошло в сердце по рукоять. Она предпочла смерть унижению. Она, одна из сотен прекраснейших женщин полюбившая его, убила себя, хотя столь же легко могла вонзить кинжал и в его грудь. Умирая, она ничего не сказала, только до последнего мига, когда последняя капля жизни утекла из ее глаз, она неотрывно смотрела на него. И уже не было в ее глазах ярости и ненависти, и сама она не лежала на его руках посреди горящей крепости и угрюмых мужчин, а призывно смеялась ему, стоя под кристальными потоками воды...

Он не позволил тогда разрушить Орлиное Гнездо. Он соорудил ей гробницу из неподъемных каменных блоков, и когда последний солдат его армии перешел через пропасть, он сжег мост и обрушил удобный уступ в бездну, навеки отгородив гробницу своей любви от остального мира.

С тех пор ни одна женщина не смогла зажечь в его сердце огонь любви, а в глазах пламя страсти, ибо в нем остался только пепел...

- Ты опять вспоминаешь о ней, - сказал Тигрис, неслышно возникший за спиной.

- А ты бы забыл такую?

- Нет, повелитель.

- Вот и я не могу

И имя его кровавой звездой сияло на небосклоне людской славы, и годы, проносившиеся над миром не умаляли, а лишь распаляли, разжигали этот яростный багряный свет.

Его армии огнем и смертью прошли от моря и до моря, от одного края мира до другого. Гордые цари, надменные императоры склоняли перед ним свои колени. Кто живым, а кто и на смертной плахе. Их жены и дочери, прекрасные и трепетные, обнаженными танцевали перед ним на площади под палящими лучами солнца и при свете дымных костров, на которых он сжигал их мужей, сыновей и братьев. А женщины танцевали, и когда их касался его холодный и бесстрастный взор, они забывали о погибших родичах и павших королевствах. В них рождался страх за свою жизнь. И они, забыв о стыде и чести, танцевали так, что его воины выли от восторга и желания. Но его глаза оставались холодны, как два куска льда, и были столь же ясны и в битве, и на пиру, и на любовном ложе.

И вот наступил день, когда он, сидя на своем черном, как ночь, жеребце, вскакал на высокий утес и остановился там. Гоплиты, безмолвными тенями подошедшие к нему, услышали его речь:

- Я покорил всю землю. Небо и боги покровительствуют и помогают мне. Я могу все! Могу казнить и миловать, убивать и дарить жизнь. В обозе моей армии все золото мира, но я сплю, как последний солдат, на земле, подложив под голову кулак. Ты видишь, великий океан, я - всемогущ здесь, на земле. И я могу сжечь ее до тла, развеять пеплом...но зачем? Для чего?!
Я завоевал этот мир. Я сражался в первых рядах своей армии, как простой солдат. Проливал кровь, убивал, рубился, впадал в неистовство. И жил. Жил всей, полной грудью. У меня была цель, и я рвался к ней, не щадя ни себя, никого другого. Меня не прозвали ни Кровавым, ни Ужасным, но одно мое имя заставляет трепетать сердца храбрейших из храбрых! Я достиг своей цели - эта земля моя! Этот мир - мой, я здесь хозяин! Но что за этим? Что?

Но океан остался безмолвен. Все так же серыми валами катились пенные волны, а ветер, развевая его волосы, плащ и гриву коня, пел свою вечную и тоскливую песнь. Он обернулся и посмотрел на своего верного телохранителя:

- Ну что, Тигрис, может быть, ты скажешь,что мне делать?

Гоплит помолчал, глядя ему в глаза, а потом ответил:

- Я не мудрец повелитель, я солдат. Я не умею складно говорить. Мой язык не так послушен мне, как мой меч. Я видел с тобой много битв, и все они были радостными, как встреча с женщиной. И я всегда знал, чем тебе помочь, если тебе нужна была помощь. Но сейчас - не знаю. Прости, повелитель, - и телохранитель склонил голову.

- А ты поседел, Тигрис, - вдруг сказал он.

- Да, мой повелитель. Двадцать лет прошло со дня нашей встречи.

- Так много?

- Да, повелитель. Ты был тогда безусым юнцом, но в отличие от многих сам верил в то, что говорил. И именно поэтому я пошел тогда с тобой.

- Да, Тигрис, тогда у меня была цель. Была. - он вновь повернулся к океану: - Смотри, Тигрис - парус!

Гоплит поднял голову и привстал на стременах:

- Это Громал.

- Да, Тигрис.

Очень скоро красивый боевой корабль, на форштевне которого скалилась драконья пасть, закачался на волнах у берега. Не дожидаясь лодки, Громал спрыгнул в воду и бросился к нему.

Он стоял на берегу, а конь, черный как ночь, стоял рядом, положив голову на плечо. С другой стороны стоял Тигрис, и рука его лежала на рукояти меча, а серые глаза внимательно смотрели на Громала.

- Мой повелитель! - гордый мореплаватель упал на одно колено и склонил голову: - Ты был прав. Там, за океаном, есть другая земля. Прекрасная и плодородная. И живут там дикие племена - ты легко покоришь их с десятком твоих солдат!

И сказав это, Громал замолчал, ожидая ответа.
Притихли все. Вся армия молчала, ожидая его слова. Скажет "Война!", и через семь дней корабли, согнанные изо всех портов мира, понесут его армады к другой земле. Скажет "Мир!", и они поделят добытое в боях и разъедутся по своим краям. Жалко будет уходить от такого вожака, но и то сказать: куда еще-то, хватит.
А он молчал...

- Повелитель... - Громал поднял голову.

- Ты помнишь, Громал, тот день, когда мы встретились.

- Да, повелитель, - мореход поднялся: - Это был день моей казни. Ты выкупил меня, мою команду и корабль, заплатив золотом по весу.

Он кивнул...

Тогда был жаркий, душный и пыльный день. Он и десять его верных гоплитов вошли в Тегазу под видом простых крестьян, неся оружие под одеждой. Ленивая охрана не удосужилась даже обыскать их, хотя все в городе знали о приближении его армады. Отцы города считали стены Тегазы неприступными и, может быть, имели на то право.

Шумная, гомонливая толпа вынесла их на городскую площадь. Судейский, краснея от натуги, прекрикивал толпу, зачитывая приговор. Но, похоже, того, кого приговаривали это ни чуть не волновало. Его глаза, привыкшие к соленому ветру, поверх городских стен смотрели на море, где качался на волнах крепкий и стремительный корабль с драконом на форштевне.

- Желает ли кто-нибудь заплатить выкуп за Громала Черного пирата девяти морей? - проорал судейский.

- Такого прозвища зря не дают, - сказал он и вспрыгнул на помост.

- Я плачу за него золотом по весу, - крикнул он, без труда перекричав толпу.

- Кто ты такой?! - возмутился, сидевший под шелковым навесом, шах.

Он назвался тогда приказчиком богатого карвана, везущего из-за Великой пустыни пряности. Как же у шаха разгорелись его свиные глазки!

- Он не продается один. Он вместе с командой.

- Я плачу...

- И с кораблем, - задыхаясь от жадности, прохрипел шах.

- Я плачу...

И он заплатил. Благо, что караван действительно существовал. И что с того, что вместо пряностей он вез смерть? Он заплатил тогда шаху, его же, шахским золотом омытым в шахской крови. А шах смотрел на все это мертвыми глазами потому, что глаза не живут на мертвой голове, а голова не может быть живой без тела. Той же ночью он со своими людьми перебил охрану у ворот и впустил свою армию в город.

Славно тогда горела Тегаза, красиво, особенно если смотришь с моря. Но он не смотрел на горящий город. Он стоял на носу "Боевого дракона", и корабль, невидимый в ночи как призрак, нес его к Линортис, городу-крепости, чьими стенами были сами горы...

- Повелитель... - осторожно сказал мореход.

- Да, я знаю, Громал, твои люди устали с дороги. Да и ты сам промок и, наверное, голоден. Тигрис, проследи, - приказал он: - Идем в шатер.

- Ты ничуть не изменился, - улыбнулся Громал, увидев в шатре грубую солдатскую постель, оружие, доспех и наскоро сложенный очаг: - А ведь почти десять лет минуло с того дня.

- Много лет прошло, Громал, много. Ты ешь.

Мореход уселся на болошую шкуру и, выудив из котла кусок вареной конины, принялся есть, отрезая куски длинным, скорее похожим на меч, ножом.

- Изголодался в плавании, а?

- Да уж. Семь месяцев без женской ласки - жестокое испытание.

Тигрис без слов понял волю своего повелителя, и через минуту десять самых красивых наложниц и рабынь стояли в шатре, дрожа больше от страха, чем от холода. Громал горящими глазами пожирал стыдливо прикрываемые прелести, а потом выдохнул, указав ножом на одну:

- Ты!

Наложница вздрогнула словно от удара, а потом опустилась на жесткую постель, доски которой были прикрыты лишь тонким плащом.

А он вышел из шатра и задумчиво посмотрел на угрюмый океан, страстно желая, чтобы промозглый, пронизывающий ветер охдадил пылающий лоб и унес прочь воспоминания, от которых сердце каждый раз рвалось на куски...

Айгрол, Айгрол. Она была красива и прекрасна, как булатный клинок. Красива смертоносной красотой черной пантеры Скалистых Островов. И была так же опасна.

Она была дочерью императора, и когда отец умер, сумела удержать власть в своих руках и стала первой императрицей. И была не самым плохим правителем. В Орлиное Гнездо, ее родовой замок они вошли вдвоем с Тигрисом...

Встретил он ее случайно. В тот день она решила проехать по городу. И они с Тигрисом как-то оказались ближе всех к цепочке хмурых солдат, стоявших вдоль улицы в два ряда. А между ними ехала она - Айгрол. Ее темно-карие глаза скользнули по нему, не замечая... вернулись, задержались на миг, а потом грациозный конь унес ее дальше, а он к своему стыду почувствовал, что краснеет...Тигрис не стал его отговаривать, и той же ночью он забрался по отвесной стене ее замка и постучал в окно.

Ох, и высокой же была ее башня и холодной и омерзительной вода во рву, в который он рухнул, когда Айгрол, рассмеявшись, столкнула его. И он не был в обиде или в ярости. Потому, что впервые встретил силу, равную себе.

Меня не выбирают. Я выбираю сама. Так сказала она.

Он на всю жизнь запомнил ее взгляд, когда она, забрызганная своей и чужой кровью, стояла перед ним, гордо вскинув голову и пятеро мужчин удерживали ее. Его тоже жестоко поранили в той битве: кирасу, смятую чудовищным ударом, пришлось снять, правая рука висела на перевязи, и стоял он лишь благодаря Тигрису, поддерживавшему его за локоть. А он стоял и смотрел в ее глаза, и сами собой в памяти всплывали дни, которые они проводили вместе. Они вдвоем уносились на лошадях в уединенные долины, где, рождая радугу, с отвесных скал летели вниз водопады, а трава была мягка, как ковер, а сам ее запах пьянил голову не хуже вина. Он жил лишь ею одной, своей Айгрол. И для него не существовали вовсе ни его армия, ни полмира, лежавшие по его вине в руинах, ни уговоры Тигриса, твердившего об огромном риске. Его волновал лишь грудной смех Айгрол, когда прекрасная и обнаженная стояла она под струями водопада и лукаво улыбалсь ему. Один этот смех будил в нем ранее неведомые силы, а ее нагота застваляла забыть обо всем. И любовь их была яростной, как битва, как яростна любовь хищников.

Но разум все же победил.

Темной, дождливой ночью его армия, потеряв треть людей еще до битвы, взобралась на кручу под стены Орлиного Гнезда. Они с Тигрисом положили охрану у ворот, но обоим это дорого досталось: его ранили в плечо, а Тигрис с тех пор стал беречь гол

Степь.

Годы и годы, века и века проносится на закате над тобою теплый ветер, чтобы напоясь ароматом полыни, этим горьким терпким запахом свободы, лететь над миром, лететь и петь о тебе в своих заунывных, тоскливых, протяжных и таких же как ты бескрайних песнях.

Песня-степь.

Бесчисленные века тому назад здесь первый человек вдохнул этот воздух свободы, поднял глаза к ночному небу и именно с той минуты стал человеком. Немало с тех пор пронеслось над тобою лет и страданий. И мирного пастуха со свирелью, что выпасал здесь свое стадо и давал имена звездам, сменили бесчисленные орды свирепых, молчаливых, светлокожих и голубоглазых воинов, что основали здесь свое государство. Великое, сильное и кровавое. Но подними их кости из земли или вызови их дух оттуда, откуда нет возврата и спроси за что они любили тебя, степь? И мирный пастух и воин видевший немало битв ответят коротко: "За свободу"

И кости их пеплом, прахом протекут сквозь пальцы, а дух снова уйдет в забвение, ибо давным-давно и пастух и воин искупили свои грехи и обрели покой.

Степь.

Ты внимала и тихому шепоту ветра в ковыле и дрожала под тысячами тысяч копыт, ты дарила жизнь и жадно пила кровь, хлеставшую из ран и с тем же упоением ты слушала крики и шум битвы, стоны раненых и грай воронов, слетающихся на поживу. Да, люди воевали за тебя, боролись друг с другом, проливали кровь, но ни один народ не смог завоевать тебя. Они считали, что владеют тобой, но это было не так. На самом деле ты, великая и бескрайняя, владела ими, и ты, мудрая, наставляла их, взращивала на своей груди, поила мечтой и давала крылья. И они, вняв твоим словам, уходили за ней, за мечтой, за своим счастьем.

Степь.

Бесчисленное количество раз Солнце проходило над тобой, щедро даруя благодатные свет и тепло, и ты копила свою детородную силу и ждала, тоскливо подпевая ковылю. И он пришел, неведомый, безвестный пахарь, и плуг его вспорол твою плоть, но не из жестокости, а чтобы в ждущую, истосковавшуюся землю легли зерна. И с радостью приняла ты их и взрастила, сторицей отплатив и за соленый пот, которым щедро полил тебя пахарь и за бессчетные дни, которые проводил он на своей пашне, не ожидая многого, а просто трудясь. И по ночам, когда он, уютно устроившись у костерка, утомленный засыпал, ты тихонько пела ему, сама пьянея от своего счастья и своей песни.

Сколько веков минуло с тех пор? Бесчисленно. Но ты помнишь тот день, когда дым сожженного жилья затмил солнце, а пахарь вместо соленого пота напоил тебя своей кровью. И ты помнишь людей, что стояли над ним, закованные в латы. И стояли они, сняв шлемы и опустив головы, ибо сын твой пахарь, вспоенный твоей свободой, не пожелал продать ее за спокойствие, не пожелал продать даже ценою жизни. И не потому ли, когда осенью полыхает, сгорая, ковыль, дым сжимающий горло горек, горек как сама Скорбь?

Но те люди ушли, ибо минуло время их величия, как и многих народов до них. Им на смену пришел другой народ, народ-трудяга, народ-пахарь. Но уже никогда с тех времен больше не была ты такой плодородной, ибо жива была память и свежа рана, хотя пашня давно заросла, а убогую хижину пеплом развеял ветер. Уже никогда с тех пор не было в тебе той Любви.

Степь.

Города, государства, народы уходили в небытие, стены рассыпались прахом, погребая под собой саму память о своих творцах, а ты была безучастна и к их радости и боли, к счастью и страданью, ибо в твоем сердце полыхал бесплодный, но от того не менее обжигающий огонь неотмщенной боли. И не кому было мстить - те, кто сотворил зло давно ушли, не оставив по себе даже памяти, и некому было помнить о твоей боли.

Степь.

Воин разжал кулак, и рукоять древнего меча распалась невесомой пылью, и горьковатый ветер легко унес ее в вечернюю мглу. Уже спустилась ночь, но Воин еще долго сидел на вершине кургана и, смотря на далекие звезды, слушал песню ветра в горьком ковыле.

Глава вторая. Таверна тетушки Кло. 12 ноября 1526 года.

Вдова Клотильда Бремингем не любила непонятных ей людей. И потому сегодня все служанки, повар, два поваренка, три прижившиеся в таверне кошки и даже тараканы, старались не попадаться ей на глаза, ибо с самого утра тетушка Кло была не в духе.
Черт бы побрал этого латро! Клотильда зло сплюнула. И принесли же его морские демоны! Бравая тетка за свою веселую жизнь много, где побывала, много, что повидала, а уж натворила и того более! До сих пор в иных портах лучше не появляться. Но таких наемников она не видела за всю свою жизнь.
Он пришел в ее таверну сегодня утром. И осторожность тетушки Кло, всегда за десять миль чувствовавшая опасность, тяжело заворочалась и заворчала. Короткий ежик почти седых волос, гладко выбритый подбородок (и это при том, что в Волчьих Головах даже самые отъявленные чистоплюи обрастают так, что через месяц только глаза и видно из-под шерсти!), длинный шрам через всю щеку. И отсутствующий взгляд, человека привыкшего убивать. Латро честь по чести снял комнату, расплатившись полновесным серебром, кивнул двум другим наемникам, кутившим в ее таверне уже вторые сутки, и заказал жареного мяса. С молоком! Тетушка Кло, когда услышала это, минуты две стояла дура-дурой, но, справившись с собой, оплеухой привела в чувство служанку пребывавшую в равном помутнении рассудка и отправила ее в погреб. За молоком. Пока латро ел, Клотильда присмотрелась к нему. Ну не мог он быть наемником! Но те двое, что сидели за соседним столиком признавали его, как своего, и тетушке Кло, знавшей как Волчьи Гловы относятся к своему мундиру, пришлось признать, что она ошиблась. Да и шрам на щеке отнюдь не простая царапинка, и мозоли на ладонях явно от рукояти меча. Клотильда со злости даже грохнула кулаком по стойке. Полегчало. Ненадолго. Поев, наемник расплатился и ушел. Вернулся под вечер, мрачный как штормовая ночь и показалось то Клотильде или нет, но едва он вошел, как в таверне сразу стало темнее.
Тетушка Кло мигнула самой смазливой и бойкой из своих служанок и, Жанна, приподняв пышный бюст, походкой, от которой даже завзятый святоша изошел бы на слюну, пошла к наемнику. Но латро так на нее зыркнул, что деваха, как-то на спор нагишом прошедшая по рыночной площади во время осенней ярмарки, споткнулась на ровном месте и чуть не расквасила себе нос. Чертыхнувшись, тетушка Кло махнула лоботрясу племяннику, чтобы тот постоял за стойкой, а сама подошла к латро. Опершись руками о стол, она смерила наемника глазами и процедила:
- Не нравишься ты мне. Непонятный ты. А там где есть такие люди, чует мое сердце, вертится не одна неприятность.
- Человек хороший умер, - ни к селу ни к городу сказал латро.
- Кто? - удивив саму себя, спросила тетушка Кло.
- Настоятель монастыря, - ответил наемник.
- Бастиан?! - тетушка Кло впилась взглядом в глаза наемника, и вдруг сгорбилась: - Вижу, не врешь,- и рявкнула: - Жанна, вина!
- Светлая ему память, - проговорила Клотильда, когда Жанна нацедила в два высоких стакана вина из большой покрытой пылью бутыли: - Выпьем! Хороший был человек.
Наемник кивнул и, не моргнув глазом, опрокинул в себя стакан с огненным ромом. Занюхал кулаком и сказал:
- Давай по второй...

Фреки. 13 ноября 1526 года.

Да, давненько я так не напивался. Лет триста, не меньше. Вино пили хорошее, но любому мало-мальски понимающему в выпивке известно, что любое качество можно перебить количеством. А если судить по моему состоянию, то огненного пойла выпили мы вчера бутылки три, если не больше. Лежа поперек кровати в своей комнате, я даже не пытался открыть глаза, не говоря уж о том, чтобы подняться. Меня мелко трясло, но казалось, что это кровать прыгает подо мной, подбрасывая мое безжизненное тело к потолку. Кажется, дрожали даже внутренности, полыхавшие огнем. Дико хотелось пить. Я приоткрыл один глаз и осторожно повернул голову, осматриваясь в поисках живительной влаги. Ее я не увидел, но вот стоило пошевелиться как в затылок будто бы врезался чугунный язык соборного колокола. Распухшие мозги тут же вытекли, а пустой череп загудел не хуже, чем тот самый колокол. Застонав, я закрыл глаза и попытался уснуть. Удивительно, но мне это удалось.
Проснувшись во второй раз, я уже смог без особых последствий для своего хрупкого здоровья открыть глаза и осторожно сесть. Комната тут же пошла вокруг меня хороводом. Я зажмурился и вцепился в постель, стараясь не столько удержаться сам, сколько удержать внутри взбунтовавшийся желудок. Когда свихнувшиеся кровавые зайчики перестали прыгать в глазах, а комната перестала изображать из себя карусель, я встал и, держась одной рукой за голову, а другой за стену, вышел из комнаты и спустился в общий зал. Который был абсолютно пуст, если не считать донельзя мрачной тетушки Кло, что сидела за ближним к стойке столиком с замотанной полотенцем головой и с непередаваемым выражением на лице смотрела на кружку пива, стоящую перед ней. Я кое-как добрел до стола и сел напротив. Клотильда посмотрела на меня красными, как у кролика глазами, и тяжело ворочая языком, спросила:
- И как я сегодня работать буду, а?
Я слабо возмутился, стараясь, впрочем, не делать особо резких движений:
- Я что, силком в тебя заливал что ли?!
Тетка с отвращением посмотрела на меня и с еще большим - на кружку пива и пододвинула ее мне:
- На, подлечись.
- Не поможет, - убежденно ответил я: - Пробовал. Еще хуже будет.
- Неженка, - констатировала Клотильда.
- На себя посмотри, - полез в конфронтацию я.
- Ладно, ерунду перетерли, - подытожила тетушка Кло нашу содержательную беседу, отодвинув в сторону кружку, охнула и схватилась за голову, достав из-под стола мой «сидор»: - Твою фанаберию! Держи. Я там зарядила тебя на дорожку.
Увидев выражение нарисовавшееся на моем лице, она поморщилась:
- Ты вчера мне все уши прожужжал, что тебе сегодня надо уйти из города по какому-то важному делу.
- По какому? - я даже не попытался повспоминать.
- Абордажный лом тебе во все дыры! Я помню что ли?! - озлилась Клотильда: - Я это-то запомнила только потому, что ты бубнил об этом весь вечер. Сказал только, что далеко и надолго.
«И куда это я собрался?»- удивился я: - «Хорошо хоть, что вчера еще не ушел.» Видимо, последнюю мысль я высказал вслух потому, что тетушка Кло буркнула:
- А ты и пошел. Я не пустила. Ты засобирался уходить под утро. Чтоб никто не видел. Как настоящий разведчик.
- Это я так сказал?!
- Эгм, - кивнула тетка и тут же схватилась за голову: - Ох! Потом ты учил меня ползать по-пластунски. Чтобы враги не заметили. И я ведь, дура, ползала за тобой! Вон, сегодня даже полы мыть не надо. Ты сказал, что возьмешь меня в свой взвод. И мы вместе будем бить орков. Ты их, кстати, искать вчера порывался.
- Нашел? - простонал я, не зная смеяться или плакать.
- Не помню, - отозвалась Клотильда: - По-моему, нет потому, что потом ты набил морду моему повару, сказав, что он наполовину орк.
- Пойду извинюсь, - я попытался встать, но тетушка Кло остановила меня:
- Сиди! Спят еще все.
- А сколько время? - опомнился я.
- Часов шесть утра, - ответила тетка.
- Слушай, а вода у тебя есть? - облизнув пересохшие губы, я наконец вспомнил зачем вообще вылез из постели.
- Обожди, - Клотильда, опираясь руками о стол, встала, и, чертыхаясь, ушла на кухню. Вернулась она, неся небольшую бадейку воды.
- Пей осторожно, - посоветовала она, поставив воду передо мной: - Не знаю как ты, а я вчера себе ромом горло сожгла.
Я согласно мотнул головой - горло и у меня сильно саднило и, приподняв ковш, сказал: - Твое здоровье!
Тетушка Кло мрачно кивнула. Напившись, я поднялся:
- Пойду, посплю еще.
- Иди-иди. Чтоб тебя!
И напутствованный этим добрым пожеланием я убрел к себе.
В третий раз меня разбудила уже сама Клотильда, которая злая, как все морские демоны вместе взятые, вломилась в мою комнату.
- Латро! - рявкнула она: - Там двое ваших бузу устроили! Моих оболтусов уже уложили!
Про оболтусов я дослушивал, уже несясь вниз по лестнице. Двое из Волчьих Голов, которых я уже видел вчера, методично били лица всем находившимся в зале. Похоже среди посетителей таверны нашлось несколько неробких потому, что горожане и гости города, по полуденному времени заглянувшие в таверну и сплоченные общей ненавистью, сочли святым долгом отстоять свое право спокойно пообедать. Короче, в общей куче разобрать кто где было сложно. И потому я, раздавая зуботычины направо и налево и уворачиваясь от проносящихся во всех направлениях мебели и посуды, протолкался туда, где громче всего была ругань и откуда чаще всего вылетали бесчувственные тела.
Да. Ребята явно перебрали горячительного и у одного из них пошли вольты на почве тезиса: «Все козлы!». Второй включился в драку за компанию. Кто был кто, я разбираться не стал: свалив хуком усатого капрала, я успокоил второго, помоложе, хрястнув его башкой о стойку и, зная, что последует за этим, развернулся и рявкнул, срывая голос:
- Стоять-бояться!
Даже самые ретивые драчуны на секунду опешили. А через эту секунду мне на помощь пришла тяжелая артиллерия в виде гневной, как буря, трактирщицы:
- Ну, чего уставились! Марш отсюда!
С ней никто не решился связываться.
А еще через минуту, одним своим появлением доведя Клотильду до белого каления, прибыл наряд городской стражи. Тетка так на них разорялась, что капитан предпочел за лучшее забрать с собой бесчувственные тела наемников и ретироваться.
В-общем за всеми этими перипетиями из таверны тетушки Кло я ушел где-то после четырех часов дня. Хотя «ушел» это громко сказано, скорее уполз. Несмотря на долгий сон, мутило страшно. Казалось, что при каждом неосторожном движении желудок подпрыгивает к горлу и норовит выскочить вон. И если в тишине и полумраке таверны тетушки Кло с этим можно было более или менее успешно бороться, то едва я вышел на улицу - меня почти сразу вывернуло. Как мне показалось - на изнанку. Отерев лицо носовым платком, я с отвращением выбросил его, и уняв взбунтовавшееся нутро, пошел прочь из города. Но для того, чтобы пройти к городским воротам мне пришлось

Глава первая. Арканар. Северные ворота. 14 ноября 1526 года.

Утром 14 ноября 1526 года госпожа Лидиса, милостью Господа нашего Владычица города Арканара и всех Северных Островов, проснулась в дурном расположении духа. Стражники, неусыпно бдившие у Северных ворот, один на топчане, другой рядом с накочегаренной печкой обогревавшей большую сторожку, узнали об этом от своего десятника Балурда. Злого, как черт, с похмелья и выволочки устроенной ротным. Десятник вместо обычного: «Подъем! Сгною, сучье вымя!» разбудил их, проявив фантазию: одного, коротко без размаха ткнув пудовым кулаком в приоткрытый в сладком утреннем сне рот, другого, одним пинком перевернув вместе с неподъемным топчаном. И только после этого в сторожке раздался десятницкий рык, поднявший всех голубей с окрестных крыш:
- Подъем! Сгною, сучье вымя!
Грош, более опытный в делах службы, выбежал из сторожки к воротам сам, а вот служивший всего вторую неделю Сибур открыл дверь сторожки своей головой и проделал тот же путь по воздуху, коснувшись земли только в самом его конце.
- Чего это он? - поинтересовался Сибур, садясь и пытаясь стянуть нахлобучившийся по самые плечи рокантон: - Вроде вчера так хорошо посидели.
- А хрен его знает! - ответил Грош, языком подсчитывая потери в своей и без того немногочисленной дружине зубов: - Может, жена не дала.
- Он же холостой! - удивился Сибур, изо всех сил дергая шлем.
- Ну, значит, шлюху не нашел, - пожал плечами Грош.
- Это в нашем-то районе?! - Сибур умудрился стянуть рокантон на правое ухо и взглянул одним глазом на напарника.
Грош вместо ответа двинул древком алебарды по шлему, отчего тот снова осел до плеч, и беззлобно поинтересовался:
- Если такой умный, чего в стражу пошел?
- Деньги нужны были, - обиженно прогудел из-под шлема Сибур.
- Это у нас-то? - усмехнулся Грош: - Беда с вами, «духами».
В этот момент дверь караулки, в которую не особенно потеснясь входили два стражника обычной комплекции, распахнулась и на пороге, заняв собой весь дверной проем, возник десятник. Был он огромен и чертовски силен: мог двумя пальцами сломать прокованный клинок кинжала. Из всего оружия признавал лишь огромный цвайгхандер, который в его лапищах порхал как пушинка и был смертоносно быстр. Из доспеха десятник носил лишь прошитый стальными нитями камзол, крепкие штаны из буйволиной кожи да разношенные сапоги армейского образца. Сейчас по холодному времени ко всему этому были добавлены: теплая безрукавка из волчьей шкуры да плотный войлочный подшлемник, из-под которого по правому виску через скулу, щеку, через всю шею, уродуя лицо и исчезая под отворотом камзола, тянулся старый плохо заживший шрам. Из-за него десятника все звали не иначе как Рваным. Где и когда десятник получил эту отметину, он никому не рассказывал, но и без того было ясно, что не портовая шлюха ему хлебальник расцарапала. Рваный обвел тяжелым взглядом пустую улицу и, покачав головой, пошел к Грошу и Сибуру.
- Дозрел, - выдохнул, стянувший шлем, Сибур.
- Опохмелился, - прошептал более опытный Грош, замирая по стойке «смирно».
- Встань, - бросил Рваный замешкавшемуся Сибуру, с дикой тоской во взгляде наблюдая за потугами «молодого» встать как то предписывает Устав караульной службы. Сибур окончательно потерявшийся под взглядом тяжелых оловянных глаз, вытянулся в струнку, прижимая лет сто нечищеную алебарду к плечу.
- Сколько служишь? - поинтересовался Балурд.
- Вторую неделю, господин десятник.
- Не слышу.
- Вторую неделю, господин десятник! - багровея от натуги проорал Сибур, аж привставая на носки от усердия.
Десятник опустил голову, тяжело покачал ею, и с отвращением глядя на двух своих бойцов, уронил:
- Вояки, - потом помолчал и добавил: - Хреновы.
Тяжело вздохнул, обдав замерших Гроша и Сибура дюжим перегаром, и сказал:
- Так, бойцы, будем считать утренний осмотр ваших бренных мощей законченным. Довожу до ваших мозгов, что наша благословенная госпожа Лидиса (чтоб ее орки отдрючили!) остро нуждается в желтых тяжелых кружках, который вы, обормоты, зовете бабками. И потому вечером я должен отдать ротному тридцать монет.
- Рваный, да ты чего?! - взвопил, от возмущения забыв о субординации, Грош: - Мы даже во время Храмовой недели и половины этого не наскребали!
- Сорок, - тихо сказал Рваный.
- Побойся Бога!
- Пятьдесят.
Грош сник и коротко козырнул:
- Есть!
Балурд кивнул и ушел в караулку. Через минуту он стукнул в засиженное мухами окно и бросил подбежавшему Сибуру:
- Открывайте.
Тяжеленные створки долго не хотели открываться на пристывших за ночь петлях, а когда все же открылись, то чувствительно приложили Гроша пятой точкой о не к месту выступавший из стены камень. И потому, матерясь сквозь зубы и пнув хихикающего Сибура, Грош занял свое место у ворот не в самом приподнятом настроении.
Осенняя ярмарка кончилась полтора месяца тому назад, до храмовых праздников было еще три недели и потому Грош с Сибуром до полудня маялись от безделья. Впрочем, делать это они старались незаметно, а то служивший когда-то в регулярный войсках Балурд мог и вспомнить свою веселую армейскую молодость и найти для своих подчиненных занятие. И смешно это было бы только со стороны. А Грош знал каково это: три часа к ряду драить с мылом и щеткой мощенную булыжниками площадку перед воротами.
Но после полудня в город потянулись по своим делам жители с окрестных деревень. И к четырем часам, когда в город вошли: два дровосека, везшие на своих громоздких и тяжелых повозках, запряженных невозмутимыми вестфальскими тяжеловозами дрова и лес на продажу (Стой, морда! Куда прешь, а пошлина?! Два золотых. Да твои телеги всю мостовую на площади разворотят - еще три монеты. Эй! ЭЙ! Ты смотри, что твоя скотина делает! И кто это убирать будет, а?! Плати еще пять желтяков! Давай сюда! У, морда!); четыре крестьянина, везущие на рынок остатки прошлогоднего урожая (Стой, черная кость!.. Чего везешь?.. А почему капуста квелая?! Ты, что, гад, нас потравить хочешь, а?! У, жердяй!.. А ну плати, я сказал!.. И еще монету накинь. За сквернословие... Чего?! Будешь знать как лаяться! Но-но-но, я ведь и алебардой могу!); один дворянин, спешивший куда-то по своим делам (Да, господин,.. понимаю, господин. Но милорд,.. Ваша милость...простите, Ваша светлость, не я же устанавливаю пошлины - магистрат. Хорошо. Премного благодарен, Вашей светлости. Счастливой дороги...У, выблядок короны!) два наемника: один с письмом к командиру гарнизона, другой - с перевернутым значком, означавшим, что сейчас наемник не у дел (Братва, подсобите служивому, а!..ага...спасибо, мужики. Точно! Совсем капитан озверел - уже со своих три шкуры дерет. Что? Таверна получше? А вам какую? Пожрать да с девками? Ну, эт недалеко. Через квартал налево. «Сковорода и кошка» называется. Удачи! Везет же людям!); один пилигрим, обознавшийся в сроках церковных праздников (Что? Соборная седмица? Дед, до нее еще три недели. Вот пень старый! Три недели, говорю! Чего ору? Да ты ж глухой как тетерев. Глухой ты, говорю! Слушай, дед, гони монету и проходи. Чего-чего? Возлюби ближнего своего? Вот как щас возлюблю алебардой по лысине! Давай монету сюда! Иди-иди отсюда. Шагай себе, говорю! Вот ведь пердун старый! Одной ногой уж на том свете, а и то обдурить норовит! Ну, что за люди пошли, а?!) то в кошельке у Гроша, поселяя в душе его тихую радость, звенело семьдесят полновесных монет.
- Ну вот! А ты плакался: «Не насобирать!», - удовлетворенно пробурчал вечером Балурд, высыпая деньги из кошелька и пересчитывая их. Отсчитав себе пятьдесят монет, остальное он пододвинул Грошу: - Это - ваше.
- Эх, погуляем, - радостно улыбаясь пропел Грош, сгребая монеты обратно в кошель и направляясь к двери.
- Стоять, - произнес Рваный. Грош так резко затормозил, что шедший следом Сибур ткнулся в его спину носом.
Балурд достал пергамент, перо с чернильницей и принялся что-то писать. Закончив, он протянул бумагу Грошу.
- Что это? - спросил стражник, глядя на пергамент как на ядовитую змею.
- Это? - передразнил десятник: - Это диагноз, подтверждающий, что ты болен невоздержанностью на язык и неуважением к старшим по званию в особо острой форме и рецепт, по которому полковой палач пропишет тебе пять плетей.
- Лучше бы пять ****ей, - буркнул, сразу поскучневший Грош.
- Десять, - тихо сказал Рваный: - Но у меня может случиться острый приступ забывчивости, и я могу забыть, что писал этот диагноз. А то и вовсе по рассеянности уронить его в мусорную кучу.
- Сколько? - сгорбился Грош, понявший к чему идет дело.
- Ну, думаю, по монете за плеть будет в самый раз.
Грош со скорбным видом отсчитал десять монет и уныло позвякивая оставшимися десятью, побрел к тяжелой дубовой двери. И тут же отлетел угол, сбитый ею. В караулку, свалив с ног зазевавшегося Сибура, ворвался вестовой и проорал:
- На рыночной площади берсерк троих наших положил!
И вылетел прочь, запнувшись за барахтающегося «духа».
Рваный вскочил из-за стола, за шкирку выкинул из сторожки Сибура, подняв за шиворот валявшегося без чувств в углу Гроша, оплеухой привел его в сознание и вышвырнул в след за напарником:
- На рыночную площадь! Живо!
Схватил прислоненный к стене цвайгхандер и бросился следом.