Позавчера был последний день песаха, в народе известного, как еврейская пасха.
В этот вечер, глава семьи задает нам вопрос "Чем эта ночь отличается от других?"
И мы говорим, в эту ночь мы перестали быть рабами.
Как и любой праздник, это повод собрать семиью вместе и пофилософствовать. Вот и в субботу, после седера мы этим занялись, взяв за главную тему обсуждения холокост, или как говорят в Израиле Шоа.
Я слушала старших и делала для себя пометки...
Слово "Катастрофа" применительно к Холокосту я впервые услышала втором классе, когда нас,
восьмилетних детей сохнутовцы повезли в мемориал на месте концлагеря Саласпилс, что бы мы помогли собирать оставшиеся в земле кости... Взрослые не могли этого делать- им было слишком тяжело, а мы до конца еще не могли прочувствовать весь ужас и боль, которыми пропитано это место. Честно говоря, я и представить себе не могла, что в получасе езды от моего дома когда то был лагерь смерти... Определение "Катастрофа" тогда мне страшно не понравилось. Во-первых, всю мою жизнь меня учили, что война эта - общая беда, и идея выделения из нее особенного еврейского горя мне казалась кощунственной. И, во-вторых, катастрофа - это что-то природное, неуправляемое, то, в чем никто не виноват. А у войны и
у геноцида евреев были вполне определенные виновники, которые крайне организованно всем этим управляли. И хотя половина моей большой семьи сгинула в фашистской мясорубке, в нашей семье никогда не культивировалась эта тема отдельно, вне контекста войны...
Однако я точно помню и тот момент, когда мое сознание перевернулось, когда я поняла особенность нашей беды. Мне было 13 лет и я готовилась к Бат- Мицве.. Тогда я читала дневник анны франк и параллельно документальные хроники нюренбергского процесса. В это сложно поверить и практически невозможно осознать, но статистически у еврея-солдата было гораздо
больше шансов выжить, нежели у какой-нибудь еврейской учительницы или у ее ребенка. А в некоторых регионах ушедшие воевать оказались практически единственными выжившими. И еще есть большая разница: встретить врага с оружием в руках, уйти на фронт, защищая свою землю, детей и женщин, или погибнуть в газовой камере концлагеря - без смысла и малейшей возможности хоть как-то изменить уготованное.
В воспоминаниях одного из репатриантов я читала о том, что в Израиле трепетные еврейские мальчики в очочках и со скрипочками неожиданно вырастают в огромных горластых баскетболистов. Это, думается, неспроста. Если бы не было той войны, то кто бы мог предположить, что еврейская армия станет одной из самых эффективных и жестких армий в мире? Еврейская армия? Господи, да что вы такое говорите?! Это больше похоже на анекдот! Однако же ж...
Мы сами забыли, что не всегда были торговцами
старым платьем и ростовщиками.. Как сказал Хаим Вайцман "мы внуки пророков", а
по моему еще и внуки воинов... Ведь когда то евреи отвоевали территорию Израиля..
были и макаби и Бар Кохба..Я сужу хотя бы по своему дедушке, который прошел
всю войну и, между прочим, защищал Москву. И даже ранение не заставила его уйти
в тыл! Но теперь мы не воины и забияками бываем лишь в теоретических спорах.
Нигде в мире не встретишь заметки, допустим, о том, как группа еврейских подростков терроризировала прохожих и отнимала у них телефоны. Мы мирные. Мы, как никто другой, умеем ассимилироваться и приспосабливаться, впуская в свое сердце чужую страну и
начиная дышать чужой культурой.
Хотя бы этим можно объяснить тот факт, почему столько русских, французских, американских и многих других национальных поэтов (музыкантов, писателей и так далее, и тому подобное) были этническими евреями. Не потому, что мы настолько талантливее (на свете немало одаренных наций), а потому, что мы умеем быть более русскими, чем русские. Большими французами, чем
сами французы, большими американцами... Да, даже антисемиты самые страстные и
самые махровые выходят именно из евреев. Это мы умеем. Этому мы старательно
учились сотни лет в изгнании. Когда то Фейхтвангер в "Семье Оппенгейм" сказал,
что именно фашисты напомнили давно ассимилированным крещеным немецким евреям об
их истинной этнической принадлежности, потому что до этого они не отделяли себя
от немецкого народа. Для того, чтобы научить нас драться (и драться на своей стороне), нужна была не просто катастрофа, а КАТАСТРОФА. Собственно, и
современный Израиль во многом возник благодаря этому историческому уроку. И
страху. Но в мирное время страх быстро забывается. Ни в коем случае не утверждаю, что евреи
пострадали больше всех.. Или что они единственные жертвы, но меня пугает
ожесточенная попытка забыть собственную историю и культивация ненависти по
национальному признаку, которую так пропагандируют среди молодежи.
Я часто вижу на стенах свастики- и не надо мне говорить, что это древний символ солнца! На территории СССР нет семьи, которую бы не затронула КАТАСТРОФА... так объясните мне, неужели молодчик, выводящий на стене этот страшный символ не осознает какое оскорбление он наносит собственной семье? Это конечно не только Российская проблема- в моей
родной Риге по центральным улицам парадом ходят ветераны СС... И я рада, что мой
дедушка не дожил до этого.
Я помню как в сохнутовском лагере мы, двенадцатилетние, но уже страшно умные и подкованные по всем вопросам мироздания, сидя на берегу мирного рижского залива слушали наших израильских вожатых и о том, как они служили в армии. И больше всего удивлялись тому, с какой ненавистью наша наивная маленькая Бета, которая мухи не обидит, и которая
вечно извиняется, стоит нам лишь немножко на нее надуться, говорила об арабах.
Мы ее осуждали, арабов нам было жалко. Мы вообще были за всеобщий мир и справедливость. Тогда еще не было ни одиннадцатого сентября, ни Беслана, ни взрывов в метро. Мы были непугаными дураками. Но за справедливость. А Бета к несчастным арабам явно была несправедлива, ведь не каждый немец - фашист и не каждый араб - террорист, там тоже люди, и эти люди много лет жили на этой земле, понятно, что им не очень хочется ее отдавать... Наша вожатая почему-то совсем не хотела понимать этой элементарной мысли.
Мы всем отрядом махали руками, мы не пошли на ужин, мы до хрипоты и посинения спорили о политике. Те, кто плохо говорил по-английски, громким шепотом суфлировали переводчикам. Мы выигрывали у нашей нежной блондинки с разгромным счетом.
А потом она вдруг села на пол, закрыла лицо руками и сквозь руки быстро пробормотала: "Мы жили на самом севере, каждый день наш школьный автобус ездил вдоль границы и каждый день в нас стреляли и бросали камнями. Они знали, что в автобусе школьники, мы знали, что в нас будут стрелять. И я знала, что когда я окончу школу, то обязательно пойду в армию, и мои одноклассники тоже пойдут".
И мы...
мы просто заткнулись. Потому что мы думали о теории и думали о гуманизме, мы
плакали под "Список Шиндлера", но никому, ни одному из нас не приходило в голову, что в кого-то из нас на самом деле могут стрелять. Что война может быть не в газетных репортажах и не в телевизионных дебатах, а вот так вот - в настоящего живого человека.
Я очень боюсь войны, я выросла на рассказах и книжках о войне. Я рассматриваю своего черненького любимого племяшку, со всеми этническими признаками на лице на предмет того, смогу ли я его кому-нибудь пристроить, если вдруг война. Эта война все еще течет и в моей, и в вашей крови. И я точно знаю, что, как бы то ни было дальше, мы уже больше никогда не
будем тихо ждать в гетто и надеяться на лучшее. Мы будем драться до конца.
Каким бы он ни был.
