В городе Ульмграде, затянутом вечными сумерками, которые жители называли «высоким сезоном туманов», время текло по спирали, всегда возвращаясь к одному и тому же промозглому вечеру. Воздух был густым от запаха влажного камня, речного ила и чего-то ещё — сладковатого, как тление давно забытых букетов в склепе. Городом правили не мэр и не городской совет, а негласная иерархия тех, кто обитал в особняках на Западном холме. Аристократы. Их боялись и им завидовали. Они редко показывались при ярком свете, предпочитая бледный лунный свет и мягкое сияние газовых рожков. Говорили, у них нежная кожа. Говорили, они ценят уединение. Говорили многое, но вслух — никогда.

Эмиль был стар. Его век истлевал вместе с фотобумагой в пропитанном химикатами подвале его же лавки «Серебряный Обскур». Он был последним аналоговым фотографом в Ульмграде, алхимиком, заставлявшим проявляться призраки света на желатино-серебряной эмульсии. Его мир пах уксусом, гипосульфитом и пылью. Мир был чётким, составленным из градаций серого, подчинённым законам оптики и химии. Он верил в плёнку, как священник в писание. Цифра была ересью, мгновенным, бездушным ничто.

Всё началось с заказа. Престижного. Графиня Элеонора фон Хеллстрём, матрона самого древнего клана на холме, пожелала иметь свой портрет, исполненный «в старинной, благородной технике». Посыльный, бледный юноша с бездонными глазами, передал конверт с авансом — монетами столь старыми, что их патина казалась вросшей в металл.

Съёмка проходила в салоне особняка фон Хеллстрём. Комнату освещали лишь несколько свечей в массивном канделябре. Эмиль, ворча, устанавливал свою крупноформатную камеру на треногу. Графиня восседала в кресле, облачённая в бархат и кружева. Она была прекрасна в том мрачном, вневременном смысле, что от неё веяло холодом вековых склепов и дорогими духами, перебивающими запах камфары. Но даже в полумраке Эмиль отметил странности. Её кожа была слишком безупречной, словно фарфоровой маской. Движения — слишком плавными, почти безжизненными. А глаза… в них не было бликов. Ни единой искры отражённого свечного пламени. Как у куклы.

Он сделал несколько кадров. Щелчок затвора звучал как выстрел в гробовой тишине. Графиня улыбалась беззубым ртом, и эта улыбка не достигала глаз.

Вернувшись в лабораторию, Эмиль погрузился в знакомый ритуал. Красный фонарь. Проявитель. Стоп-ванна. Фиксаж. Он с наслаждением вдыхал едкие пары, слушая, как его старые кости поскрипывают в такт его движениям. Он вынул первую пластину и замер.

В проявителе, как призрак из небытия, проявлялось не лицо прекрасной графини. Нет. На пластине, в мельчайших деталях, запечатлелось нечто иное. Сидящая в кресле фигура была скелетообразной, обтянутой пергаментной, потрескавшейся кожей. Глазницы — бездонными провалами. Кисти рук, лежащие на подлокотниках, больше походили на когтистые лапы хищной птицы. Это была мумия. Древняя, иссохшая, одетая в лохмотья когда-то роскошного платья. Но самое ужасное было в её осанке — она сохраняла ту же надменную, властную позу, что и живая графиня.

Эмиль отшатнулся, задев банку с фиксажом. Жидкость пролилась, зашипев на полу. Он решил, что это брак. Помутнение эмульсии. Галлюцинация от паров. Он проявил вторую пластину. Третью. На всех — одно и то же. Иссохший труп в кресле, чьи черты, если всмотреться, угадывались в мумифицированном черепе. Это была графиня. Её истинная форма.

Ужас, холодный и липкий, пополз по его позвоночнику. Он вспомнил слухи. Их бледность. Их ночной образ жизни. Боязнь солнца. «Вампиры», — прошептал он. Но не те, из романтических баллад, полные демонической силы и страсти. А эти… это были дряхлые, вырождающиеся реликвии, скрывающие свою немощь под покровами иллюзий. Их сила была не в физической мощи, а в иллюзии, в гипнозе, в той системе страха, что они выстроили. И его плёнка, его честная, бездушная химия, срывала с них последние покровы.

Эмиль стал мишенью. Сначала это были намёки. Подброшенная в почтовый ящик дохлая крыла мышь. Шёпот из телефонной трубки, когда он поднимал её — нечеловеческий, сухой, как шелест высохших листьев. Потом в его лаборатории кто-то побывал. Не было ничего украдено. Но все его фотографии, все архивы были аккуратно перевёрнуты лицевой стороной к стене. Это было предупреждение. Молчаливое и неоспоримое.

Он попытался говорить. Сходил к начальнику полиции, толстому, самодовольному человеку, который с насмешкой осмотрел его плёнки.
— Видите ли, мастер Эмиль, — сказал он, отодвигая пластину, — игра света и тени. И ваше… гм… возрастное воображение. Графиня фон Хеллстрём — уважаемая дама. Не стоит сеять панику.

Эмиль понял: система была совершенна. Они купили или запугали всех. Полиция, чиновники, соседи. Их экономика страха работала безупречно. Валютой в ней были жизнь и забвение. Они предлагали долголетие (иллюзорное) в обмен на покорность, и уничтожали тех, кто видел правду.

Он нашел неожиданного союзника в лице юной служанки графини, Анны. Девушка с глазами, полными слепого ужаса, принесла ему свёрток. Это были фотографии, сделанные предыдущим, «исчезнувшим» фотографом. На них — другие аристократы. И на всех, в крошечных, едва заметных деталях, проступала их истинная сущность: трещинка на щеке, сквозь которую виднелась не кожа, а пергамент; палец, на снимке больше похожий на фалангу скелета; тень, отбрасываемая не человеком, а сгорбленным, костлявым существом.

— Они не пьют кровь, как в сказках, — прошептала Анна, дрожа. — Они пьют… жизнь. Саму её суть. Энергию. Они как пиявки на теле города. А своё обличье… это их слабость. Их стыд. Если город узнает, что они не прекрасные и могущественные, а дряхлые мумии, их власть рухнет.

Последний акт начался с визита личного секретаря графини, господина Вальтера. Он был вежлив, безупречно одет, и его глаза были столь же мёртвыми, как у хозяйки.
— Графиня обеспокоена, мастер Эмиль, — сказал он, сладко улыбаясь. — Она слышала, вы… нездоровы. Видите то, чего нет. Она предлагает вам свою помощь. Клиника. Тихий уход. Взамен она просит лишь ваши архивы. Все негативы.

Эмиль понял, что «клиника» — это метафора. Место, откуда не возвращаются. Он отказался.

Той же ночью они пришли за ним. Он сидел в своей лаборатории, держа в руках негатив с изображением графини-мумии. Он знал, что бежать некуда. Двери и окна были заперты, но он знал — это не помеха. Он слышал, как скрипят половицы наверху, хотя там никого не могло быть. Слышал тихий, сухой шелест, словно по дереву ползли мешки с костями.

Он совершил последний акт алхимика. Он не стал уничтожать негативы. Вместо этого он зарядил старый проектор и направил его на белую стену лаборатории. Он вставил ту самую пластину. Затем он взял банку с азотной кислотой — реактивом, который он использовал для тонирования отпечатков.

Дверь в подвал бесшумно отворилась. На пороге стояла графиня Элеонора. Но теперь её иллюзия трещала по швам. Сквозь прекрасные черты проступало иссохшее лицо мумии. Её платье висело на костлявом каркасе. За ней теснились другие тени — её свита, такая же древняя и безжизненная.

— Отдайте плёнку, старик, — её голос был сухим шепотом, исходящим из пустой грудной клетки.

— Нет, — ответил Эмиль. Его голос дрожал, но рука была твёрдой. — Ваша сила — в тайне. А я — фотограф. Я делаю тайное явным.

Он щёлкнул выключателем. На стене, огромное и неоспоримое, проявилось изображение. Ужасающая, в мельчайших деталях, мумия в кресле. Искажённое маской уродства подобие графини.

Они вскрикнули. Но это не был крик ярости. Это был стыд. Чистый, животный, многовековой стыд за свою немощь, за свою истинную, тленную природу. Они зашипели, отшатываясь от света проектора, как от солнца.

В этот момент Эмиль выплеснул на них кислоту.

Это не убило их. Как можно убить то, что уже давно мертво? Но кислота разъела их иллюзию. Бархат и кружева вспыхнули и почернели, обнажив иссохшие, чёрные конечности. Их «кожа» задымилась, скукожилась, открывая взгляду истинную, жуткую натуру — сборище древних, обугленных мумий, корчащихся от боли, которую они не чувствовали веками.

Они отступили, уползая в тень, унося с собой своё поруганное достоинство.

На следующее утро лавка «Серебряный Обскур» стояла запертой. Эмиля больше никто не видел. Но по городу поползли новые слухи. Кто-то нашёл на мостовой возле его дома обугленный клочок бархата, пахнущий тлением и кислотой. Кто-то видел, как аристократы с холма стали появляться ещё реже, а их ставни теперь были закрыты наглухо.

А в тёмной комнате, на столе, лежали несколько идеально проявленных отпечатков. На них не было ни мумий, ни вампиров. Только старый фотограф, сидящий в своём кресле, смотрит прямо в объектив с выражением спокойного, горького триумфа. И если всмотреться в его зрачки, в этих крошечных, чёрных точках, можно было разглядеть, с помощью сильной лупы, отражение. Отражение иссохшего, уродливого чудовища, застывшего у него за спиной с поднятыми когтями.

Правда никуда не делась. Она просто ждала своего часа, как изображение на плёнке, погружённой в проявитель. Рано или поздно, она выйдет на свет. И Эмиль, старый алхимик света и тени, стал частью этой правды — вечным напоминанием о том, что даже самое древнее зло боится одного: беспристрастного объектива.

Раньше половина квартала принадлежала семье.

Я буду называть его дедушкой, чтобы не путаться в бесконечных пра-пра-пра... Это он, один за другим, купил четыре доходных дома, чтобы сдавать квартиры, комнаты, углы в комнатах и даже одинокие койки.
Дела шли отлично. Выручки хватало на личный автомобиль — роскошь по тем временам, загородный дом и семейный склеп на кладбище.
Тоже удачное вложение средств.

Но больше всего дедушка любил наш квартал. Он приходил сюда почти каждый день, проверял, всё ли в порядке. Знал по именам многих квартирантов — я читала об этом в одном из его дневников. Часто гулял по улицам: от дома к дому, от фонаря к фонарю.
Тогда это было не так опасно.

Может, он смог бы заполучить ещё один дом — или даже вторую половину квартала. Но однажды дедушка исчез. Не вернулся из загородной поездки.
И семейный бизнес постепенно пошёл ко дну.

Его дети с трудом поделили наследство между собой. Что-то сразу продали, что-то спустили или проиграли. Один дом сгорел, второй ушёл за долги... Сами знаете, как это бывает.
Всё закончилось тем, что в руках нашей семьи — то есть моих — осталась одна квартира на четвёртом этаже. Не так уж и плохо.
Хотя говорят, район у нас опасный. И после заката по улицам лучше не бродить.

Я всегда хотела узнать, каким он был — дедушка. Много раз перечитывала его дневники: кто-то из семьи сохранил чемоданчик с бумагами во время всех переездов и потрясений.
Дедушка сам водил автомобиль, любил играть в карты и обожал мистификации. В фотоальбоме есть его фотографии с медиумшами, фокусниками и даже снимок с шаманкой.
Он всегда мечтал встретиться с чем-то таинственным. Например, вампиром. Или ведьмой — но настоящей, а не очередной шарлатанкой.

Я бы могла переехать в район получше, но мне здесь нравится. Это наше место. У меня даже есть клумба в углу двора — выращиваю там розы. Красные.
Дедушка тоже их любил.

Раз в несколько месяцев я хожу на кладбище — к семейному склепу. Его мои предки тоже смогли сохранить. Открываю ключом тяжёлую дверь, осматриваю таблички с именами. Лично проверяю, всё ли в порядке.
Дедушкино надгробие в дальнем углу. Плита белого мрамора — с именем, но без даты. Перед ней я всегда оставляю алую розу.
К следующему визиту она исчезает, хотя больше в склеп никто не заходит.

У этого места есть небольшой секрет. Если потянуть за один из мраморных цветов, фальшивая плита отойдёт в сторону, открывая тайный проход.
Про это я тоже в дедушкином дневнике прочитала. Но попробовала всего один раз — и даже не смогла спуститься в темноту.
Я смотрела слишком много ужастиков, чтобы на такое решиться.

Оставляю алую розу в склепе. Иду домой пешком — тут недалеко. Темнеет. Стоит быть осторожнее: по ночам улицы становятся опасными.
Может, всему есть простое и логичное объяснение. Встречи с вампирами были мистификацией, исчезновение — несчастный случай, в потайной комнате под склепом никто не живёт, а мои розы забирает уборщик.

Но я верю, он ещё здесь. Скрывается в переулках между домами и тёмными уголками между фонарей. Высматривает добычу, чтобы подкараулить её и впиться клыками.
И эти улицы всегда будут принадлежать ему.

171/365
8/31

Одна из историй, которые я пишу каждый день — для творческой практики и создания контента.

Мои книги и соцсети — если вам интересно!

В Городе, который административные схемы именовали Сектором-7, солнце было не столько светилом, сколько источником смутного стыда. Оно не согревало, а лишь подсвечивало серость бетонных громад, ложась на улицы блеклым, водянистым пятном. Воздух был густым от запаха остывшего металла, промышленных испарений и чего-то ещё — сладковатого, лекарственного, что постоянно щекотало ноздри, напоминая о стерильности и порядке. Порядок был главной добродетелью. А главной повинностью — Донорство.

Элиас был часовщиком. Его мир состоял из шестерёнок, пружинок и хрупкого стекла циферблатов. Он почитал точность, тиканье маятника, неизменный ритм, отмеряющий отрезки существования. Его жизнь была таким же отлаженным механизмом: мастерская, квартира-ячейка, раз в квартал — Донорский Центр. Процедура была столь же привычной, как чистка зубов: быстрая, безболезненная, сопровождаемая одобрительной улыбкой медсестры в безупречно белом халате и стаканом сладкого сока. «Спасаете жизни, гражданин Элиас. Ваша кровь — рубин в короне здоровья Нации».

Он никогда не задумывался, почему фраза была именно такой. Пока не наступил тот самый День Донора.

Все началось с мелочи. С пылинки. Пока он сидел в уютном кресле в зале ожидания, его взгляд упал на белую, идеально гладкую стену. И он заметил едва различимую трещину. Не глубинную, а скорее, тончайшую паутинку на безупречной поверхности, словно кто-то провёл иглой по слою краски. И сквозь эту паутинку проступал… цвет. Неясный, тусклый, но явно не белый. Бурый, ржавый. Элиас моргнул, и трещина исчезла. Спишем на усталость, подумал он. Напряжение глаз от часовой работы.

Но когда медсестра воткнула иглу в его вену, он почувствовал не привычный легкий укол, а что-то иное. Ощущение было мимолётным, но оттого более жутким — будто игла была не полой, а живой, и на мгновение она не забрала, а впрыснула что-то. Какую-то тёплую, тягучую мысль, чуждую и тревожную. Он вздрогнул.

— Не волнуйтесь, гражданин, — голос медсестры прозвучал как из далёкого тоннеля. — Это просто небольшой спазм. У вас прекрасные показатели. Рубин высшей пробы.

Слово «рубин» прозвучало в этот раз не как метафора, а как нечто осязаемое. Элиасу показалось, что по прозрачной трубке, ведущей от его руки к аппарату, побежала не алая жидкость, а густая, тёмная субстанция, почти чёрная, с крошечными, едва заметными золотыми искорками. Он зажмурился. Переутомление. Определённо переутомление.

Но с этого дня механизм его жизни дал сбой. Тиканье настенных часов в мастерской стало напоминать не размеренный шаг, а спешку, почти панику. Он начал замечать то, чего не видел раньше. Люди, выходившие из Донорских Центров, выглядели не просто уставшими. Они были… пустыми. Их глаза, блестящие и послушные до процедуры, после становились тусклыми, как у выпотрошенной рыбы. И запах. Тот самый сладковатый запах из Центра теперь, ему казалось, он чувствовал на них. Лёгкий, но стойкий аромат увядания.

Его одолела навязчивая идея. Он, мастер точности, начал изучать то, что должен был принимать на веру. В городском архиве, среди скучных отчётов о производственных успехах, он нашёл упоминания о «Программе гематологической стабильности», инициированной десятилетия назад после некой «Великой Усталости» — смутной эпидемии, о которой не было подробностей. Он раздобыл старые газеты, где на пожелтевших фотографиях новые Донорские Центры, ныне монолитные цитадели из стекла и стали, выглядели иначе: более старые, с странными архитектурными элементами, похожими на вентиляционные шахты гигантских размеров.

А потом был разговор с мясником, толстым, простодушным мужчиной по имени Бруно. Элиас как-то обмолвился о «рубинах». Бруно, обычно шумный и весёлый, вдруг побледнел.

— Лучше не говори о таких вещах, часовщик, — прошептал он, озираясь. — Камни бывают разные. Одни — для короны. Другие… для кормления.

И он рассказал старую, забытую детскую считалку, которую передавали шёпотом:

Раз в квартал, не опоздай,
Принеси свой алый край.
Для панов, что на горе,
Чтоб не выйти на зарю.
Кто донор — тому почёт,
Кто упрям — того в оборот.
Обернутся, заберут,
Где никто не позовут.

«Оборот». Слово повисло в воздухе, холодное и тяжёлое. Элиас понял, что стоит на краю пропасти. И не мог не заглянуть в неё.

Его спасение, а может быть, проклятие, пришло в лице Людвига, бывшего инженера Центра №7. Элиас нашёл его в самой мрачной части Низин, в квартире, заваленной чертежами, которые выглядели как бред сумасшедшего. Людвиг был живым скелетом с горящими глазами.

— Они не берут кровь, часовщик, — прошипел он, хватая Элиаса за рукав. — Они её выращивают. Центр — это не клиника. Это улей. Ферма. Аппараты — это не просто насосы. Они… меняют её. Обогащают. Делают её не просто пищей, а эликсиром. Для них.

Людвиг выложил на стол схему. Элиас, привыкший к сложным механизмам, с ужасом понял, что видит перед собой чертёж гигантской, многоуровневой системы жизнеобеспечения. Этажи под землёй. Сотни, тысячи капсул. Системы подачи питательных веществ, релаксации, подавления агрессии. Людей не убивали. Их содержали. Холили, как породистый скот. Кормили особыми коктейлями, чтобы их кровь приобретала нужные свойства. Донорство для всех остальных было лишь побочным продуктом, ширмой и, что страшнее, системой отбора. Тех, у кого кровь была особенно «чистой», особенно «рубиновой», после нескольких сеансов объявляли «высокоэффективными донорами» и отправляли «на повышение». На самом деле — в эти самые капсулы, на постоянное содержание. Это и был «оборот».

— А те, что наверху? — спросил Элиас, чувствуя, как почва уходит из-под ног.

— Они не вампиры из сказок, часовщик! — засмеялся Людвиг, и смех его был похож на лай. — Им не нужны клыки и гробы. Им нужно то, что мы производим. Время. Силу. Ясность ума. Они… акционеры. А мы — скот. И самое ужасное… — Людвиг придвинулся вплотную, и его дыхание пахло тлением, — самое ужасное, что система добровольна. Мы сами несём им себя. Мы гордимся этим. «Почётный донор» — звучит ведь гордо, да? Это высшая награда для барана, которого откармливают на убой.

Элиас хотел бежать, кричать, предупредить всех. Но Людвиг остановил его.
— Никто не поверит. Система слишком совершенна. Она предлагает утешение: ты не умираешь, ты приносишь пользу. Это религия, часовщик. Религия, где боги реальны и пьют из твоих жил. Твоя единственная надежда — сломать не систему, а её идею внутри себя. Перестать быть скотом.

Путь Элиаса в ад был обставлен с бюрократической точностью. Уведомление о присвоении статуса «Почётный донор». Приглашение в Центр №1, тот самый, что на холме, для «прохождения углублённого медицинского освидетельствования». Вежливые, улыбчивые люди в белых халатах. Он шёл на это, как приговорённый к казни, с чертежами Людвига, спрятанными за подкладкой пиджака, с безумной надеждой что-то доказать.

Его провели не в привычный кабинет, а в лифт, который плавно и бесшумно понёсся вниз. Глубже, чем он мог предположить. Двери открылись, и его обдало волной того самого сладковатого запаха, но здесь он был густым, почти осязаемым, как бульон.

Он оказался в огромном зале. Это и был настоящий Донорский Центр. Бесконечные ряды прозрачных капсул, расположенных ярусами, уходящими ввысь и вглубь, теряясь в туманной дали. Внутри капсул, в насыщенной розовой жидкости, плавали люди. Их тела были идеальны, без единого изъяна, кожа сияла здоровьем. К их рукам, ногам, торсам были подключены десятки трубок, по одним вводились питательные вещества, по другим медленно, капля за каплей, выводилась густая, алая, почти светящаяся жидкость. Их лица были искажены блаженными улыбками. Они спали. И видели самые прекрасные сны на свете. Это был рай скотобойни.

— Восхитительно, не правда ли? — раздался спокойный, бархатный голос. К нему подошёл высокий, худощавый мужчина в безупречном костюме. Его кожа была слишком бледной, а глаза — слишком живыми, в них плескалась бездна времени. — Аппараты гарантируют полный гомеостаз. Ни боли, ни страданий. Только покой и польза. Они счастливы, гражданин Элиас. Счастливее, чем когда-либо были снаружи.

Элиас попытался говорить, протестовать, показать чертежи. Но слова застревали в горле. Воздух, насыщенный испарениями крови и релаксантов, парализовал его волю.

— Вы мыслите категориями старого мира, — покачал головой аристократ. — «Рабство», «эксплуатация». Это примитивно. Мы предлагаем симбиоз. Вы, люди низин, даёте нам ресурс, сырьё. А мы… мы даём вам стабильность. Порядок. Избавляем вас от бремени выбора, от ужаса свободы. Вы как часовщик должны это ценить. Разве не прекрасен этот механизм? Бесшумный, вечный.

Элиас смотрел на блаженные лица в капсулах. Он видел среди них мясника Бруно. И девушку, которая когда-то продавала ему цветы. И ещё десятки знакомых, объявленных «переселившимися в лучшие районы».

— Вы не монстры… — прошептал Элиас, и это было самым страшным прозрением. — Вы… логичны.
— Монстры — это те, кто сеет хаос, — улыбнулся аристократ. — Мы же — сама стабильность. И у вас, гражданин Элиас, редкая группа крови. Особенный оттенок рубина. Мы предлагаем вам вечный покой. Стать частью системы. Или… — в его глазах мелькнул холодный огонёк, — мы можем стереть эту встречу из вашей памяти. Вы вернётесь к своим часам. Будете жить как прежде. С одним лишь отличием: вы будете знать. И каждый ваш визит сюда будет для вас маленькой смертью. Выбор за вами.

Элиас выбрал. Он вернулся в свою мастерскую. Часы по-прежнему тикали. Но теперь он слышал в их ходе не ритм, а отсчёт. Отсчёт до следующей сдачи. До следующей квитанции, где будет стоять штамп «Почётный донор».

Он больше не чинил часы. Он сидел и смотрел на городское окно, на блеклое солнце. Он видел, как люди шли на работу, смеялись, спорили. Они были живыми, настоящими. Но он также видел и другое: бледные, ухоженные фигуры, изредка появлявшиеся на пустынных аллеях холма. Они смотрели на город внизу не с ненавистью или голодом, а с спокойным, хозяйским одобрением. Смотрели на свой сад. На свою ферму.

И Элиас понимал, что настоящий ужас — не в вампирах, пьющих кровь. Настоящий ужас — в идеальной, неопровержимой логике зла. В системе, где тебя не приносят в жертву, а включают в цикл. Где твоё существование имеет смысл только как питательная субстанция для кого-то более совершенного. И где самый страшный приговор — это не смерть, а осознание того, что ты уже давно, с самого рождения, является скотом. И что твой хлев чист, удобен, а кормление — безболезненно.

Он подошёл к своему лучшему хронометру, сложному механизму с кукушкой. Медленно, с наслаждением, он вставил ключ и стал переводить стрелки назад. Против течения. Против их логики.

Но шестерёнки, смазанные до блеска, лишь тихо взвыли от сопротивления и лопнули одна за другой.