Он не умел рисовать. Не получалось – и всё. Остальные предметы в школе давались легко, можно сказать, на лету, словно птица ловит мошку, а рисование – никак. Отец рисовал хорошо, сестры тоже, а для него рисование было каторгой.
Впрочем, иногда он любил чертить по замерзшему окну пальцем, выписывая витиеватые узоры. Палец приходилось время от времени согревать. Но особенно нравилось смотреть на окно, когда на улице за минус 45, а в доме затапливали печь. Лед со стекла начинал оттаивать, как душа от доброго слова, а вода стекала по веревочке в баночку, висевшую сбоку подоконника. Всё это напоминало ему победу тепла над холодом весной, когда ручьи бегут в реки и озера.
Часто отец, которому надоело объяснять бестолковому художнику принципы рисования, выполнял домашние задания сыну сам. Именно поэтому у того в школьном журнале были то «5» и «4» от отца, то «3» и даже «2» – свои доморощенные, заработанные пóтом, на школьных уроках.
Учитель рисования, бывший фронтовик, не жаловал его, как и любой учитель нерадивого ученика по своему предмету, даже иногда выгонял из класса, увидев, как тот что-то пишет, а не рисует.
Приближалась пора получения аттестата о неполном среднем образовании, в те времена это было восемь классов. Судя по оценкам, по рисованию у него выходила твердая тройка, показывающая, что он либо не хотел, либо не умел рисовать. И среди остальных предметов, по которым красовались одни пятёрки, уродливая тройка вызывала не очень приятные эмоции. Но что он мог поделать, если по рисованию в журнале 70 процентов оценок были тройки и двойки? Все понимали, как, впрочем, и он сам, что заслужил это.
Тогда, в 1968 году, в их поселке было много ветеранов войны – таких, как учитель рисования... И память о войне в сердцах мальчишек жила как героическое великое прошлое, когда их отцы одолели фашистов, освободили мир от самой грязной и злобной нечисти. Поэтому они часто играли в войну, разделяясь на «фашистов» и «русских», его, слабого и маленького, часто записывали в «фашисты», которые должны были все равно проиграть. Это не нравилось ему, и он стал ребятам со двора с увлечением рассказывать истории о войне, часто придумывая невероятные подвиги наших бойцов. И чем больше эмоций проявляли слушатели, тем сильнее и убедительнее получались рассказы. Такие посиделки помогли ему прописаться в рядах «русских».
Сегодня он шел на урок рисования с неохотой, как идет узник, осужденный на каторгу за незначительное, как ему казалось, прегрешение. Учитель рисования повесил три картины на доске. Одна изображала последние дни Гитлера в бункере, вторая – сражение на Курской дуге и третья, в сторонке, – «Возвращение» Владимира Костецкого. На ней – солдат, вернувшийся домой с войны, его обнимают сын и жена. Учитель стал говорить, что художник, рисуя картину, вкладывает в нее свои эмоции, мысли, что картина, как книга, только читать ее нужно уметь. И вот сегодня каждый попробует описать то, что видит и чувствует...
Учитель вызывал всех к доске по алфавиту. Ученики рассказывали о первых двух картинах, описывали мысли, которые стремились запечатлеть на картинах художники. Но третья, висевшая справа, совсем не пользовалась вниманием школьников. Виктор тоже хотел рассказать о бункере, о последних днях высших чинов Германии, об их растерянности, злобе, осознании конца рейха, и того, что в новой жизни без нацизма им нет места.
Очередь до него дошла не скоро. Взяв указку, он направился к доске, но учитель остановил его:
– Виктор, расскажи об этой картине. – И указал на «Возвращение».
Виктору картина была знакома, дома хранилась марка с этой репродукцией. Но он не любил ее рассматривать, потому что она вызывала такое чувство жалости, что к горлу подкатывал комок, а однажды, когда он на нее долго смотрел, из глаз побежали слезы…
Виктор стоял у доски, смотрел и молчал и совсем забыл, что его ответа ждет класс. Он растворился в сюжете – через пять минут был уже там, на месте сына, обнимающего отца...
Голос учителя прозвучал откуда-то издалека, как из другого мира:
– Виктор, мы ждем.
И он начал рассказывать медленно и тихо:
– На картине художник изобразил сцену возвращения отца домой с Великой Отечественной войны. Обстановка в доме мрачная, темная, словно показывает, с одной стороны, жизнь во время войны в тылу без отца, с другой – ту же самую войну, которую прошел отец на фронте, трудную работу солдата в грязи, среди дождя, холода и крови, своих товарищей и злобных врагов.
Он помолчал и, набрав воздуха, продолжил:
– Но в центре картины яркий свет от белых рук жены, крепко обнимающих вернувшегося мужа, рук сына, тянущихся вверх по спине отца. И это небольшое, но яркое пятно, и есть обещание лучшей жизни в будущем.
Художник не показывает лица счастливыми, но их счастье мы чувствуем. Им повезло, они снова обрели друг друга. А ведь много женщин страны не дождались своих мужей, многие дети остались сиротами… И поэтому, автор не выделяет в картине лица, чтобы не причинять еще большую боль тем другим, которым не суждено вновь встретиться.
А еще художник показал радость в глазах бабушки, стоящей в дверном проеме. На ее изможденном лице только глаза светятся счастьем, она уже начинает понимать, что кормилец вернулся домой, и, опираясь на правую, изуродованную тяжелым трудом руку, вспоминает, как они жили без него. Вспоминает, как ели картофельные очистки, смешивая их с крапивой; как часто хлебали простой крапивный суп, бережно откусывая крохотную пайку хлеба; как крошки хлеба она разрешала собирать только внуку. И тот осторожно сгребал их рукой со стола, отправлял в рот, облизывая ладошку, как это делают кошки. А еще она вспоминала, как однажды глубокой осенью они с внуком за целый день поисков на картофельном поле нашли лишь три картофелины, которые ели три дня. А может, она вспоминала, как дочь заболела. И она ради ее выздоровления украла 300 граммов хлеба из больницы, где лечились раненые, совершив это преступление, она могла получить 10 лет тюрьмы. Но этот кусок хлеба поднял дочь на ноги.
И еще посмотрите на мальчика. Он тянется к отцу, защитнику. Сын верит в лучшее будущее, вспоминая, как однажды, когда он впервые самодельной удочкой поймал несколько пескарей и нес их домой, предвкушая похвалу матери, его рыбу отобрали пацаны из соседнего района. Как он плакал, размазывая слезы по лицу от обиды... Может, поэтому на картине у всех, изображенных художником, на лицах нет слез? Они выплакали их за годы войны…
Виктор остановился, его душили слезы, а горло пересохло, словно целые сутки не пил воды. Он молчал. И в классе все молчали, только девчонки всхлипывали. Повернулся к классу – почти все плакали. У него перехватило дыхание, не мог продолжать, хотя мысли кружились в голове роем пчел. Виктор повернулся к учителю и с удивлением увидел, как тот, взрослый мужик, прошедший горнило войны, молча, плакал.
И мальчик медленно продолжил:
– А солдат думал о последнем бое в Будапеште, когда друг Серега защитил его своей грудью от ножа фрица в подъезде красивого дворца, который по приказу командования нельзя было разрушать орудиями. Поэтому дворец брали штурмовыми группами, теряя своих бойцов через каждый метр. Он вспоминал слова друга: «Не горюй, тебя ждут, тебе надо остаться живым. А у меня все равно никого нет». Сережка был детдомовским. А может, он вспоминал слова поэта Симонова: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди»? Он, солдат, вернулся к жене, любящей, тоненькой, как ива, растущая на берегу речки, но сильной, вынесшей на своих плечах и работу кочегаром в котельной по 12 часов, и голод, и холод, и слезы после ошибочной похоронки. Такое часто случалось с фамилией Кузнецов…
Художник на фоне мрачных красок квартиры, на фоне старой одежды ее обитателей (посмотрите – на сыне рубаха, сшитая вручную, нижние края ее неровные, видно, не хватило ниток) выделил только руки родных солдата, олицетворяющих нашу Победу над врагом, победу жизни, смерть сдалась и выбросила белый флаг. А это значит, теперь наша страна, наш народ будут жить всегда!
Через час герои картины все вместе сядут за стол, будут, есть тушенку с хлебом из солдатского вещмешка. Сын примерит медаль отца «За взятие Будапешта», у поэта Исаковского есть пронзительные строки об этом событии:
«Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт…»
Внезапно Виктор оборвал свой рассказ, потому что учитель тяжелой походкой, сгорбившись, вышел из класса. Воцарилась гробовая тишина, которая прерывалась тихим шмыганьем носов учеников.
Из окна было видно, как учитель на крыльце деревянной школы курил одну за другой папиросы. Вернулся он минут через десять почти строевым шагом. И бодрым голосом, как- будто не было слез, произнес:
–Виктор, ты не умеешь рисовать, но ты умеешь чувствовать как художник. Ставлю тебе пять с плюсом! Спасибо!
Теперь за весь курс рисования у Витьки красовалась пятерка!
Домой парень примчался радостный и с порога закричал:
– У меня пять по рисованию! Пятерка, мама!
Отец вышел из комнаты удивленный:
– Ты что, Мону Лизу нарисовал? Ну-ка покажи.
– Да нет, ничего я не рисовал!
И начал сбивчиво рассказывать о том, что произошло в школе.
– Да, Витька, ну и везет же тебе, уболтал учителя.
– Нет, – Витя обиделся, – я ничего не болтал. Я рассказывал то, что слышал от вас... Ну, может, только немного прибавил...
А через пару дней учитель подарил ему медаль «За взятие Будапешта»:
– Береги ее и расскажи детям и внукам, всем, кому сможешь, о войне, сохрани память о нас. А меня, лейтенанта, в Будапеште во время жестокого боя спас солдат, я не знаю ни фамилии, ни имени его. Потом я искал его среди мертвых, но не нашел... И запомни, эта медаль не только за взятие Будапешта, но и за освобождение города от нацистов, которых и среди местных жителей, к сожалению, было немало. Мы уничтожили нацизм в Венгрии. Не забывай этого!
Витька Светлов шел домой. По обеим сторонам улицы Победы тянулись к небу тополя, роняя пух. И тот кружился на земле, образуя пушистые воронки, которые время от времени поднимались вверх и вызывали у него чих, напоминая о приближении буйства зеленой листвы...
