Это не сбой системы. Это её безупречная работа. Государство-Левиафан, этот холодный монстр, не может позволить себе массу самоосознавших индивидов. Ими не управить. Пастуху не нужно, чтобы овцы рассуждали о свободе воли и читали Канта. Пастуху нужно, чтобы овцы были сыты — ровно настолько, чтобы не бунтовать, и послушны — ровно настолько, чтобы идти на стрижку или на бойню. А что может быть лучшим поводком, чем дешевый дофамин? Что может быть лучшим наркозом для ампутируемой воли?

Они создали идеальный гомеостаз. Вместо того, чтобы поднимать дно, они опускают потолок. Зачем строить сложные социальные лифты, когда можно установить повсюду дешевые эскалаторы, ведущие вниз? Развитие — это усилие, аскеза, дисциплина. Это дорого. Деградация — это расслабление, забвение, минутное удовольствие. Это почти бесплатно. Выбор очевиден для всякого, кто устал. А устали здесь все.

Высокая риторика о третьем ребенке в семье тонет в низком гуле холодильников с пивом по цене воды. Ребенок — это проект на двадцать лет вперед. Бутылка — это проект на двадцать минут. Государство говорит о вечности, но торгует минутами. Оно строит вечный Рейх на фундаменте сиюминутной слабости.

И ты стоишь посреди этого карнавала, трезвый и оттого безумный. Ты видишь не магазин, а алтарь, где приносят в жертву будущее. Ты видишь не ценники, а расчетливую калькуляцию инженера душ. Ты слышишь не звон бутылок, а тихий хруст ломающегося хребта нации.

Вокруг тебя не просто пьяные. Вокруг тебя — паства новой веры. Веры в то, что забыться проще, чем бороться. Что реальность можно отменить, закрыв глаза. Что лебедь, рак и щука, тянущие страну в разные стороны, на самом деле просто ищут ближайший «Красное и Белое».

Возможно, в этом и есть высшая социо-инженерная мудрость. Спасти целое, принеся в жертву лучшее в его частях. Сделать народ аморфным, податливым тестом, из которого элиты будут вечно лепить свой каравай. А может, всё проще. Может, это просто бизнес, который нашел идеальную синергию с властью, которой на все плевать.

И вот она, последняя истина, мерцающая в неоне вывески. Красное и Белое. Кровь и забвение. Революционный порыв и капитуляция. Ты можешь выбрать любое. Но оба ведут в одно место. Туда, где больше нет вопросов.

Мы крутили педали исполинского, ржавого велотренажера, который никуда не ехал. Мы вырабатывали киловатты праведного гнева, мегатонны слепой веры, гигаджоули напрасных надежд. И вся эта бешеная энергия, весь этот пар холостых усилий, вся эта психическая плазма, выжатая из миллионов стиснутых зубов и сжатых кулаков, не уходила в гудок.

Нет.

Она поднималась вверх. Легким, едва уловимым маревом, туманом цвета усталости, она струилась из форточек хрущевок, из окон присутственных мест, из щелей в асфальте. Она текла невидимыми реками по проводам и поднималась к Ним. К тем, кто жил наверху. Не в пентхаусах — выше. В хрустальных башнях, парящих в стратосфере вечного благоденствия, куда не долетал ни запах перегара из подъезда, ни стон пенсионера над квитанцией ЖКХ.

Там, наверху, Они вдыхали это.

Для Них это была амброзия. Нектар тотального наебалова. Каждый наш звонок в службу поддержки, где автоответчик сорок минут гонял по кругу; каждая копейка, сожранная мелким шрифтом в договоре; каждый грамм украденного творога — всё это превращалось в тончайший аромат, в эликсир, дарующий Им вечную сытость и глянцевый румянец. Они жили нашими фрустрациями. Наше разочарование было их шампанским, наша апатия — их черной икрой. Они откусывали от нашей реальности, и их иллюзия становилась плотнее, реальнее, невыносимее.

Иногда кто-то прозревал. Срывался с педалей, орал в пустоту: «Да вы охуели?!» — и падал на пол, дергаясь в конвульсиях прозрения. Но система была гениальна. Она не наказывала. Она просто ждала. Ждала, пока крикун не выдохнется, пока его энергия бунта, самая сладкая, самая терпкая, не поднимется вверх последним яростным облачком. А потом на его место садился новый, полный сил, готовый крутить педали во славу Величия, которого нет.

Какой смысл что-то делать, если твое усилие — их десерт? Твой порыв — их аперитив? Твоя боль — просто специя к главному блюду? Легче лечь и не двигаться. Превратиться в мебель. Перестать генерировать пар. Но даже твое тихое угасание, твое молчаливое гниение заживо — и оно имело свой тонкий букет, который Они ценили за нотки экзистенциального отчаяния.

Надо либо признать, что король не просто голый, а давно сгнил и его фрак нацепили на чучело из папье-маше и старых газет. Либо потребовать у Них свой паек этой амброзии, свою ложечку нектара. Но Они не поделятся. Зачем делиться?

Голос из репродуктора крепчает, переходит на ультразвук, ввинчивается прямо в мозг: МЫ НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЭПОХИ! Я смотрю в окно. Из соседнего дома, из форточки на пятом этаже, медленно, как дым от папиросы, поднимается тонкая серая струйка. Чья-то несбывшаяся мечта. Чей-то неоплаченный кредит. И там, в запредельной выси, кто-то с благодарностью вдыхает ее, прикрыв от удовольствия глаза. Жрут пока жрётся. И пока мы здесь, внизу, — им будет, что жрать.