Доброго времени суток!
Вашему вниманию предлагается вторая глава рассказа "Белое крыло".
Благодарю за внимание!
Первая глава - https://pikabu.ru/story/beloe_kryilo_1_5218028
2.
Порой бывает жаль, что тебе не так плохо, как тому, кто рядом. Немного стыдно случается, когда кто-нибудь бьётся в конвульсиях неудержимых рыданий, или, на худой конец, всхлипывает, а ты ничего подобного не делаешь, и дух твой вполне уравновешен. Неудобно перед человеком, а слов-то подходящих и нет, чтобы ободрить его, чтобы перестал он своё пустое дело, и вот так и стоять приходится, стараться делать лицо погрустнее, а голову наклонять по возможности ниже к земле, чтоб если уж несчастный плачущий посмотрит на тебя и лицо твоё с головой, то подумал бы он про себя "что же это такое! Как я, подлец, могу плакать, в то самое время, когда у людей рядом такие вот лица, и такие вот головы!". Однако в случае с Ефимом Павловичем мои скорбные лица не помогли. Этого человека я знал совсем немного, и уж никак не мог в нём вообразить такие яркие проявления эмоций. Было похоже, что рана на душе его заживала, и только успела она покрыться лёгкой корочкой, как тут же безжалостно эту самую корочку сдёрнули, вырвали с мясом, и теперь свежая рана кровоточит слезами и дикими рыданиями, и нет на свете такой ваты, какая бы успокоила и остановила эту сердечную кровь.
О, как я хотел спросить, кто была та дама, по каким причинам имеет она такое влияние на нервное состояние бедного спутника моего! Но, однако же, не решился, и вплоть до самого дома мы ехали в такой свинцовой тишине, в таком звенящем покое, что мне хотелось закричать, вздохнуть, с шумом выдохнуть, словом, произвести какой-нибудь звук, лишь бы хоть как-то эта мучительная завеса спала. Я в нетерпении ёрзал на сидении, что-то невыносимое изнутри подтачивало меня, заставляло пальцы дрожать, заставляло меня остановится, выйти, убежать, ударить, лишь бы не сидеть на месте! Но я сидел, мужественно, непоколебимо - и вот, мы наконец прошли к скромному жилищу Ефима Павловича. Дом его стоял на самой окраине города, в таком месте, где строения обычно сплошь деревянные, а влияние природы и количество разнообразных её проявлений столь велико, что дома как будто сдаются тем самым проявлениям - порастают мхом, срастаются со стволами деревьев, дают приют птицам, которые с благодарностью щебечут с раннего утра и до наступления ночи. Дом Ефима Павловича, к счастью, избежал этой завидной участи, он был лишь немного наклонён вбок, как будто хотел повнимательнее прислушаться к тому, что рассказывает по ночам сырая земля нашей северной страны, о каких далёких ветрах она вздыхает шорохами травы, по каким небесам тоскует осенней слякотью.
Мы вошли внутрь, и я сразу почувствовал затхлость помещения - оно, очевидно, не проветривалось годами, и отсырело совершенно насквозь. Несмотря на это, мысль остаться здесь на ночь была мне в высшей мере симпатична - во-первых, я устал невыносимо, и искать что-нибудь другое было уже невозможно, а во-вторых, мне было очень жаль Ефима Павловича, почему-то думалось мне, что моё скромное общество скрасит его жизнь хотя бы и на одну ночь (скромность никогда не была вещью, которой я мог похвалится). Я рассчитывал принять подобие душа, который здесь представлял из себя просто увеличенную раза в два копию самого что ни на есть обычного умывальника, порадовать себя кое-какой пищей, и сразу же лечь спать. Но, очень скоро обнаружил, что к началу вечерних сумерек успел каким-то образом заснуть в кресле, и проснуться с ощущением полнейшего тумана в несвежей голове, и, к тому же понял, что головная боль, явившаяся немедленно, не уйдёт ещё довольно долго, а потому проснулся я с уже испорченным настроением.
Ефим Павлович сидел возле стола, совсем рядом с ложем моим, и уныло глядел в окно, глядел на дождь, который поймал своими ниточками все окрестности в сети, и беспощадно пронзал их острыми иголками холодных капель. Созерцание дождя так или иначе приводит человека к печальным мыслям, а невольный хозяин мой и так располагал ими в достатке, а потому трудно сказать, какие думы струились в голове его. Увидев, что я проснулся, Ефим Павлович направил на меня взгляд, который разительно отличался от того взгляда, который я видел при нашей первой встрече, и от того, которым смотрел он на мир во время нашей поездки до дома. В этот раз в глазах Ефима Павловича выражалась мрачная, даже равнодушная решимость, граничащая с безумием, с одержимостью. Очевидно, он достаточно много времени провёл, уставившись на дождь, и тот оказал своё пагубное влияние. Совершенно внезапно, я услышал голос - тот же самый голос, так удививший меня в кафе. Не берусь утверждать, что в ту ночь Ефим Павлович говорил со мной, а не с образами где-то в глубине самого себя, не рискую также предполагать, чем вызвал его доверие, или, во всяком случае, желание сказать то, что было сказано, однако откровенность, которая стояла тогда в комнате, заменяя собой воздух, памятно мне и по сей день, и не менее трёх раз в неделю, перед тем, как отойти ко сну, я припоминаю некоторые отрывки того монолога (нет, рассказа!), который я тогда услышал.
Итак, привожу ниже ту речь Ефима Павловича в некотором сокращении, и с некоторым изменением форм и стилистики, но записанную со слов, и не потерявшую ни капли смысла, который автор думал внести. О правдивости сказанного я не могу сделать каких-либо заявлений, так как оснований всецело доверять этому бедному человеку у меня так и не появилось. Верить или же нет - решение за Вами, милый читатель. Что ж, далее повествование затронет разные времена жизни нашего героя (будет оно написано от лица самого Ефима Павловича), однако хронометраж будет сохранён. На этом я временно оставляю вас, и предоставляю слово тому, что теперь уже стало историей (а было ли оно взаправду?).
***
...Это случилось, хм, да! Случилось это на первом в моей жизни школьном выпускном. Но выпускным то событие можно назвать лишь сделав большую натяжку, потому как было мне не более, чем десять лет, да и сам выпускной-то был из начальной школы. Зато какая громкость слов! Какое волнение, какая светлая печаль в груди! Никогда в жизни, ни до, ни после не было мне так радостно, никогда я не задыхался от осознания того, как мир-то наш огромен, и как много могу я в нём сделать, а самое главное, что всё ещё в самом своём начале, все пути передо мной, и только передо мной. И впереди было тёплое, яркое лето, впереди была радость, и проснулся я с солнцем внутри.
Господа и дамы, с которыми судьба меня в школе, иными словами те, с кем я учился четыре года до этого, казались мне невероятно глупыми, такими глупцами казались мне они, что даже и не заговорил я почти ни с кем в эти четыре года. Единственный мальчик, который чувствовал меня, вернее, то же, что и я, ушёл, отучившись у нас ровно два года. Его отец получил какую-то хорошую работу в другом городе, и всей семье его пришлось следовать за ним. Я остался абсолютно один, остался наблюдать, как эти кретины сбиваются в кучки, как смеются над глупыми шутками друг друга, глупыми даже для малышей, которыми они являлись. Помню наиболее яркое проявление характера их и сущности - в бытность мою школьником, а также при наличии хорошей погоды мы всем классом ходили гулять в небольшой лесок, расположенный недалеко от школы. В этом леске находились прекрасные шишки, которые бывает невероятно приятно кинуть в чью-нибудь физиономию, получить в свою, и даже весело провести за этим своё время. И, для удобства, и, скажем так, легальности таких мероприятий, перед их началом мы делились на две равные команды, а затем разбегались готовить коварное нападение. Рекрутов набирали заранее выбранные капитаны, из числа наиболее уважаемых людей класса. Но в тот раз, о котором я рассказываю, всё случилось иначе. Наш преподаватель (о, зачем же!) возомнил себя человеком справедливым, и в один из раундов побоища предложил (скорее в приказном порядке) сделать тем самым капитаном меня. Меня, человека, который искренне презирал всех и каждого среди товарищей своих, а они, уж поверьте, были в проявлении этих чувств так же успешны. Однако, стандартного распределения не вышло. Разом, в одно мгновение, все ученики и ученицы перешли на сторону оппонента моего, и деление закончилось довольно скоро. Я стоял один, а напротив - двадцать враждебно настроенных людей. Детское сердце куда более болезненно реагирует на подобные происшествия - я, как и любой порядочный человек, отвернулся, и пошёл прочь, имев, однако, неосторожность показать им, этим презренным пустышкам, свои скупые и немногочисленные слёзы, которые невольно покатились из глаз моих, призвав к себе предательские губы, которые не замедлили показать себя, начав трястись и всячески показывать своеволие.
Боже, как злы дети! Как жестоки они бывают в своём проявлении излишней правдивости, как неосторожна порою их прямота. Но самое страшное - нет в их головах и душах ни доли осознания, ни доли раскаяния, ни даже простого понимания поступков своих. Меня подняли на смех, надо мною издевались, в спину мне летели шишки, больно царапая шею и ноги, ударяясь о макушку, отдавая во все части тела. Унижение было совершенно полным, но находил я в нём что-то приятное, что-то мученическое. Дескать, я страдаю, некому и пожалеть меня, но ничего! И не принял бы ни от кого ласки теперь! Разве этим недостойным судить меня! И, подбодряя себя таким образом, я находил силы идти прочь от них с гордо поднятой головой, смеясь и над слезами своими, и над их издёвками.
Но вернёмся же к выпускному моему. День тогда был очень солнечным, не по-майски тёплым, даже жарким, и в самом здании школы, и на территории возле неё, проводились разнообразные конкурсы, выдавались всякого рода призы, дети развлекались всеми известными способами. Я прогуливался на небольшой лужайке чуть в стороне от основной массы детей, и набрёл на привязанного к ограде ослика. Он жевал траву с видом такой печали, что я чуть было не заплакал, глядя на него. Рядом с осликом стоял человек, который видимо занимался тем, что катал счастливых выпускников на бедном животном. Но работы у него не было - то ли ослика никто не замечал, то ли просто он был никому не интересен. Я сделал несколько шагов по направлении к животному, и приласкал его за шею. Осёл с удивлением посмотрел на меня, но сопротивляться не стал. Человек ловким движением забросил меня на спину животному, и ослик мрачно поплёлся вокруг своей лужайки. Мне было неловко перед ним, но в то же время, я избавлял его от скуки (так мне казалось), и к тому же весил совсем немного, так что вряд ли был тяжёлой ношей.
На середине круга, наверное, уже третьего, который мы проделали, чьи-то сильные руки вдруг схватили меня, и, достав из седла, опустили на землю. Я обернулся - передо мной стояла моя тётя, родная мамина сестра, и её муж. Они были как-то неразговорчивы, даже мрачны, но я не стал спрашивать, что случилось. Единственное, что я спросил - где мои родители, которые должны были забрать меня с этой выставки лицемерия и напускной радости. Родственники не нашлись, что ответить. Лицо тёти стало каким-то неестественно бледным после моего вопроса. Было ощущение, что её потряхивает. Она взглянула на своего мужа с вопросом в глазах, но он угрюмо, но довольно активно покачал головой. Тогда тётя резко обернулась обратно ко мне, присела на колени, так, чтобы наши глаза находились на одном уровне, и произнесла слова, которые огнём и теперь начертаны пред моими глазами, которые калёным железом выжжены на моём сердце:
- Фима, Фимочка, дорогой! Мама с папой, они...Их... - ей было тяжело говорить от слёз, душивших слова на стадии их зарождения.
Слово взял Константин, муж моей тёти:
- Ефим, твои родители не приедут. Они...они попали в автокатастрофу, понимаешь, Фим? Они погибли.
Что-то холодное, нет, ледяное прокатилось по всему моему юному телу, залезло во все уголки, и, наконец вылезло наружу крупными мурашками. Я не понимал до конца, что же происходит, не понимал ровно ничего, и лишь тупо смотрел поочерёдно на них, ожидая чего-то вразумительного. Однако, больше никто ничего не сказал. Тетушка лишь обняла меня, и я почувствовал, как крупно она дрожит. И тут-то я и понял! Понял, что же именно приключилось. Немедля ни минуты, вырвался я из объятий тети, и побежал так быстро, как никогда ещё не бегал. Мне хотелось нарочно наткнутся на какое-нибудь дерево, на куст, бросится под машину, наткнутся на хулиганов, которые убили бы меня. Слёзы, даже не они, неясная субстанция, солёная и горькая сразу, похожая на желе по твёрдости своей, душила меня, не позволяя крикнуть, выплеснуть своё непомерное, незаглушимое горе. Я слышал, чувствовал погоню за собой, но прошло много времени, прежде чем я очутился в стальной хватке Константина, которого тут же принялся колотить руками, ногами, головою. Бил я в самые больные места, и, не знаю теперь, как много боли доставил ему тогда, но освободится мне не удалось. Что же теперь будет? Куда же теперь? С кем же я теперь буду? За что же вы так со мной?
А в свободном небе кружили чайки, плач их летел над городом, панихида по морю, по падшим душам лежала теперь глубоко во мне, отдавалась в самом сердце печальным перезвоном. Белое крыло большой чайки показывало мне, что та жизнь, которую знал я раньше, окончена. Впереди были перемены...
