Мотылек
Его звали Кахир, что значит «Терпеливый». Тысячелетия он провел в заточении, в медной лампе, украшенной узорами, которые он выучил наизусть до последней царапины. Вся его суть была сведена к простой, ясной формуле: явиться, ошеломить, исполнить три желания. И исчезнуть. В этом был ритм, порядок, почти смысл.
Его освободил молодой археолог - скучный педант в очках, который чихнул от пыли, протирая находку. Кахир выполнил свой долг с тысячелетним отточенным мастерством: клубы дыма, громовые раскаты, внушительный вид. Он произнес заученную речь о благодарности и трех дарах.
Желания были предсказуемы: богатство, слава, бессмертие для любимой собаки. Кахир щелкнул пальцами. Раз. Два. Три.
И тогда наступила Тишина.
Контракт был исполнен. Священные узы расторгнуты. Он был свободен. По-настоящему.
Первые дни он наслаждался этим. Он принимал облик человека и шел по шумным улицам, чувствуя под ногами не дым, а настоящий асфальт. Он пробовал еду, которая обжигала язык не магией, а перцем. Он смотрел на закат, который никто не просил его остановить.
Но очень скоро восторг сменился тоской, такой всепоглощающей, что даже его древняя сущность содрогалась. В чем был смысл его существования *после*? Веками его просьбы определяли его действия. Желания других были его картой и компасом. Теперь компас сломался. Мир оказался бескрайним и пугающе бессмысленным.
Он мог иметь все. Любой дворец, любую драгоценность, любую власть — одно движение пальцев. Но это больше не было *исполнением*. Это было пустым жестом, как перекладывание пыли с места на место. Магия стала бессмысленным тиканьем без часов.
Он начал искать тех, кто мог бы дать ему новую цель. Он являлся к людям, предлагая все те же три желания. Но вид всесильного джина теперь вызывал не благоговение, а истерику, панику или алчность. Их желания были мелкими, жалкими, они не наполняли его, а лишь подчеркивали пустоту. Он стал исполнять их с отвращением, как автомат.
Он скитался по миру, бессмертный, всемогущий и абсолютно ненужный. Он был похож на самого одинокого человека на свете, потому что даже у людей были их маленькие, глупые, собственные цели: вырастить сад, дописать книгу, дождаться внуков. У него не было ничего.
Однажды ночью, в образе седого старика, он сидел на скамейке в безлюдном парке. Он смотрел на луну, которую когда-то по просьбе одного царя подносил к земле так близко, что можно было разглядеть кратеры. Теперь она была просто холодным шариком на небе.
И тогда он его увидел. На спинке скамейки перед ним сидел мотылек. Большой, серый, с крыльями, испещренными сложным, словно бы письменным узором. Он был неподвижен и смотрел на Кахира своими бездонными фасеточными глазами.
Ирония ситуации ударила Кахира с новой силой. Вечный слуга — и ему некому даже подать чашу воды. А тут — ничтожное создание, живущее один день. И в этом одном дне у него, наверное, больше цели, чем у меня за всю вечность, подумал джин.
— Что ты хочешь? — хрипло спросил Кахир, и его голос, привыкший греметь повелениями, прозвучал жалко и смиренно. — Проси! Я исполню любое твое желание! Хочешь жить вечно? Хочешь стать самым большим мотыльком в мире?
Насекомое не шелохнулось. Оно просто сидело и было собой. Оно не желало ничего. Оно просто *было*.
И в этой совершенной, законченной самодостаточности Кахир увидел то, чего у него не было никогда. Не цели, данной извне, а простого права на существование без причины и цели.
Мотылек вдруг взмахнул крыльями. Он не улетел в ночь. Он поднялся и сел на плечо Кахира. Легкое, почти невесомое прикосновение.
И древний джин, повелитель стихий, исполнитель желаний, заплакал. Слезы текли по его щекам не из-за горя или радости, а от внезапного, оглушительного понимания.
Он потратил вечность на то, чтобы делать что-то для кого-то. Но он никогда не позволял себе просто *быть*.
Он не смахнул мотылька. Он сидел с ним до самого рассвета, пока первые лучи солнца не превратили крылья насекомого в серый прозрачный пепел. Его век закончился.
Кахир поднялся. Он больше не искал смысла. Он просто пошел вперед — не чтобы что-то найти или кому-то служить, а чтобы смотреть, чувствовать, слушать шум мира. Он был свободен. Не от лампы, а от необходимости иметь цель. Он наконец-то вышел на пенсию. И это было самое большое волшебство, с которым он когда-либо сталкивался.
