Вместе? Часть восемнадцатая. (Очень длинный роман)⁠⁠

Я еще долго бродил по морозной и слякотной сырости города, мысли путались в голове. Я рассказывал сам себе истории из моего предполагаемого будущего, в котором я видел себя бездельником, который скромно живет себе в избушке и имеет на счету столько денег, чтобы не думать о них всю оставшуюся жизнь. Однако, мысль о том, что покой, это верная гибель для меня разрушала песчаные замки моих фантазий. «Нам нужно то, чего не знаем мы. / Что ж знаем мы, того для нас не надо!». Случайно всплыли строки из «Фауста» в моей голове. Сумма на счету швейцарского банка заманчиво выглядит для меня, ибо я просто не имею понятия о скуке праздной жизни. Семь лет, после училища и школы я работал без отпуска и не был предоставлен сам себе больше, чем на семь дней. На тот момент я ни разу не был в отпуске. Получая одно время, довольно приличные деньги, я их терял, пропивал, одалживал, содержал женщин, которые были мне противны. В тот момент, я еще не осознавал, что не знаю, что делать со свободным от работы временем.
В ту ночь я, действительно, долго не мог заснуть. Около полуночи я получил от своей новой знакомой СМС, в котором она сообщала мне, что я ей очень понравился, и она прекрасно провела со мной время. Почти до утра я думал о том, как дальше выстраивать с ней отношения, что я могу ей предложить, кроме разговоров в кафе? Может быть, еще смогу пригласить её в кинотеатр, на концерт, в музей, экскурсию после получки. Я не мог просто общаться с ней и получать от этого удовольствие, я строил планы на будущее, хотя и не хотел этого делать.
Утром с больной от недосыпания головой я позвонил на судостроительный завод и договорился с каким-то начальником о встрече возле проходной. И через час мерз, набирая его номер несколько раз, но в трубке слышались только гудки. Наконец, ко мне подошел мужик в ушанке из кроличьего меха, и короткой куртке, подчеркивающей его объемное брюхо. Он оглядел мой кожаный наряд, спросил, не Евгений ли я, и изложил мне свои предложения.
-Значит так, мне нужен турбинщик для очистки швов от брызг и шлака. Работа будет на улице, так что тебе понадобиться теплая спецодежда. Кстати, не советую одевать на работу дорогие вещи. В раздевалке у нас шкафчиков нет, потому воруют. Оплата – один евро за час. Работа начинается в восемь, но у проходной надо быть в семь, пока до раздевалки дойдешь, переоденешься. В полвосьмого разводка. Обед с двенадцати до часу. С полчетвертого до пяти кофе тайм. В семь часов конец рабочего дня, но иногда надо остаться еще на два часа. Субботы у нас рабочие, воскресенья выходные, но мы стараемся работать и по воскресеньям. Чем больше часов, тем больше денег. Если надо, то могу тебя и официально устроить, но только будешь получать минимальную зарплату.
По субботам я работать заранее отказался, сказав, что соблюдаю шабат. Начальник был удивлен тем, что я не рвусь заработать больше денег. Мне повезло в том, что полтора месяца меня отправляли не на стапель, а в цех, где я должен был зачищать детали, которые вырезали газорезчики. Они особо не усердствовали, потому я, в общей сложности, работал по два часа в день. Остальное же рабочее время я читал Ницше и Платона, сидя на лавочке рядом с остальной бригадой. Было холодно и, я бывал искренне рад, когда они делали заготовок больше обычного. Без работы время тянулось ужасно медленно. На обед мы обычно уходили минут на сорок раньше, а возвращались на час позже. Я съедал пару бутербродов за десть минут в раздевалке, после чего ложился на пол возле теплой батареи и проваливался в тревожную дрему. Те, кто уже давно работал на этом заводе, лезли в сушилку, где воняло несвежими носками, но было жарко, как в бане. Кто-то спал сидя на столе, кто-то на лавках, а некоторые валились на пол в душевых. Через час смена гардеробщицы заканчивалась, и она пронзительно звонким визгом будила храпящих, разомлевших в тепле, чумазых людей одетых в рваную прожженную одежду. Пара тысяч людей тоскливо поглядывала на часы, ожидая конца рабочего дня. Некоторые срывались на час раньше положенного и бежали к раздевалке, воровато оглядываясь, прячась куда попало, видя на горизонте белую каску мастера. Ходил еще по заводу мастер по технике безопасности, который штрафовал за то, что рабочие несли каски в руках, а не на голове. Нахлобучить каску на теплую шапку, было трудно, и почти каждый обитатель верфи почему-то считал унизительным работать в каске, которая то и дело сваливалась с головы вместе с шапкой. Я носил ватные штаны и телогрейку, поверх парадной одежды, чтоб её не украли в раздевалке. Я ненавидел свой будильник, ненавидел автобусы, битком набитые рабочим мясом, которое дремало и зевало стоя и сидя, молча сжимали друг другу ладони, иногда говорило о зарплате, погоде и предстоящей работе. Восходящее Солнце освещало силуэты заводских корпусов и свисавшие с неба тучи. Навстречу восходящему светилу бесформенной толпой, дворами напрямик, и по дороге вдоль забора двигалось по белой простыне утоптанного снега множество безликих черных точек. Эти точки были люди идущие работать за деньги, вернее даже не работать, а отсиживать часы на своем рабочем месте, саботируя приказы мастера по мере своих возможностей. Одной из этих черных точек на белом снегу был я, одной точкой из многих сотен которые протискивались сквозь горловину проходной, предъявляя пропуск.
Отсидев первую неделю на судостроительном заводе, отлежав всю субботу дома, в воскресенье я созвонился со своей новой знакомой и предложил встретиться в недешевом баре, оформленном в американском стиле. Там к стойке были пригвождены автомобильные номера из разных штатов Северной Америки, на стенах были обои изображавшие пейзаж американской пустыни на мексиканской границе. На подоконниках были ковбойские шляпы, седла и уздечки. Мне это заведение нравилось тем, что там подавали чай не из пакетиков и в больших чашках. В ожидании своей тезки я смотрел на пустыню и вспоминал книги Кастанеды. Рядом с чашкой чая лежала папка с моими рисунками и стихами. Я не заметил, как она вошла и сама взяла себе чая. Это меня раздосадовало потому, что я непременно хотел её чем-то угостить. Поздоровавшись с ней, я подал ей папку со своими потугами на творчество, подошел к стойке и купил самое дорогое пирожное.
-Любишь сладкое? – лукаво спросила она.
-Нет, это я тебе купил. Хочу сделать тебе приятное.
-Я с детства не люблю сладости и мороженое, даже чай пью без сахара.
-Прямо, как я. В детстве мой дед, который помешан на сладком насильно кормил меня конфетами и шоколадом, от которого меня просто тошнило. В то время, когда нормальные дети шли по улице, поедая мороженное, я ел квашеную капусту и соленые огурцы, а еще я ужасно любил щавель и кислые ягоды. Впрочем, мои вкусы изменились после двух лет прожитых с моей первой женой. Тогда я начал есть всё, что попадало под руку. Я стал часто употреблять шоколад потому, что он быстро и эффективно утоляет голод грызущий желудок.
-Вот этот рисунок мне нравиться больше всех! Стихотворение тоже замечательное. Я терпеть не могу свободу, которая сделана ин ЮЭСЭЙ! Правда, я это только чувствую, но не могу выразить словами, а у тебя прекрасно получилось.
-Я тоже так думал, пока подбирал, группировал и рифмовал эти слова, но уже теперь вижу, что это всё слишком поверхностно. Не стоит смотреть на Америку только глазами Задорнова. В конце концов, не все американцы жирные и тупые патриоты. Среди них есть и великие писатели вроде Джека Лондона, есть люди, которые выражают свой протест против внешней политики своей родины. И не так уж и глупо любить свою родину за приобретенный на распродаже телевизор с пультом управления. Во всяком случае, умнее, чем, как Корчагин вкалывать бесплатно на благо жирных партийных аппаратчиков. Россия и Штаты на самом деле друг друга стоят. Почему-то до сих пор принято считать, что СССР освобождал, а национал-социалистическая Германия захватывала. По своей сути любое государство, это банальный рэкет и крыша. Государственники от уголовников отличаются только масштабом . Христианство из секты стало религией только потому, что одурачило не сотню простаков, а половину человечества. Если обманешь сотню, то ты мошенник и шарлатан, но если ты обманул сотню тысяч, то ты уже вождь, отец народа, святой. Если ты украл пенсию какой-то бабушки, то ты преступник, но если ты украл сбережения миллионов старушек, проведя денежную реформу, то ты уважаемый олигарх, но, если при этом, не поделился, с кем следовало бы, поделиться, то у тебя есть шанс стать диссидентом, иммигрировавшим на Запад. Геринг был прав в том, что обвинения, предъявленные националистически настроенным социалистам, можно предъявить любому государству их вина состоит только в том, что они проиграли войну. Американцы переиграли совков в своем лицемерии и потому СССР развалился. Фашисты же были совсем откровенны и потому первыми проиграли свою войну. Лицемерие – главное качество политика и в итоге победит государство, политики которого, самые лицемерные…
-А почему бы тебе просто не написать всё, что ты сейчас говоришь, как есть, без рифмовки и этих сложных оборотов речи? Было бы понятнее…
-Да, знаю, я часто теряю смысл, подбирая созвучные слова, но я только учусь, тренируюсь, совершаю ошибки, это лучше, чем вообще ничего не делать. Всё равно то, что я делаю, никогда не дойдет до публики, ибо я не пропагандирую государственную систему ценностей и не ставлю перед собой цель стать известным и зарабатывать на этом деньги. Я бы с удовольствием пошел учиться на поэта и писателя, но этому нельзя научить, этому можно только научиться.
-Почему? Есть же историко-философский факультет, есть филологический, есть журналистика…
-Но очень мало хороших писателей учились по этой части и очень мало, учившихся стали хорошими писателями.
-Кстати, а ты где учился?
-Я учился в ПТУ на автокрановщика, там учились будущие уголовники, многих из них я видел в криминальной хронике. Лишь единицы из сотен стали крановщиками, десятки стали водителями, многие стали продавцами, некоторые разнорабочими, мясниками, а я недоделанным, кухонным философом, который часто меняет одну грязную работу на другую, думая при этом о самоубийстве, мечтающий, сидя на унитазе, лежа на диване. Это все я к тому, что на постсоветском пространстве система образования никуда не годится. Да еще и эти понятия о престиже. Одна моя бывшая коллега, работавшая менеджером ненавидела общаться с незнакомыми людьми, решать какие-то вопросы, нести ответственность. Зато она просто визжала от удовольствия, когда пришла помочь мне в мастерской, и я дал ей самую нудную работу. Она сказала, что была бы счастлива до пенсии состыковывать пластиковые детали, ни о чем не думая. Её жизнь превратилась в мучения потому, что в обществе считается, что менеджер – круто, а сборщик – дерьмо. В результате прирожденный плотник рыдает в президентском кресле, а прирожденный лидер спивается, работая грузчиком в овощном магазине.
-А почему ты пошел учиться на крановщика?
-Когда я окончил девятый класс, моя мама не работала, а папа приносил жалкие гроши. Рос долг за квартиру, из которой нас могли выкинуть на улицу. С тех пор я возненавидел куриный суп с вермишелью и куриное мясо вообще, которым мы тогда только и питались. Мы с сестрой ходили в чужих обносках. Я видел, что моя мама – экономист и папа – художник не могут заработать себе на пропитание. Да и многие инженеры в то время разгружали вагоны с углем, а профессора торговали трусами в подземных переходах. В то же время я видел, что сварщики, водители, токари зарабатывают приличные по тем временам деньги и им легче найти работу. Я хотел, как можно быстрее вылезти из чужих обносков и слезть с родительской шеи, на которой сидеть было страшно. Я отдал документы в ближайшее от дома училище, чтобы через три года начать зарабатывать стабильную зарплату, а не перебиваться случайными заработками, как мой отец. В то время я просто презирал работников умственного труда, кичащихся своим высшим образованием и работающих уборщиками. Еще я начитался лживой советской литературы и уверовал в прогрессивность пролетариата. Поработав с пролетариями, побывав в их шкуре я, конечно, понял, что это в большинстве своем бессловесная и бездумная, пьяная скотина, которая не то, что революцию не может сделать, а даже заработанные деньги у начальника потребовать боится. Почитав более серьезную историческую литературу, я убедился в том, что революции делал кто угодно, но только не рабочие, которые были только орудием…
-Так, если ты всё это понял, то почему не бросил работу и не пошел учиться?
-Разочаровавшись в пролетариях, я, как раньше, недолюбливал нищих людей, называвших себя интеллигентами, и не перестал питать классовую ненависть к предпринимателям.
-А творческие люди?
-Быть нищим Гогеном мне тогда не очень хотелось, да и мужества творить у меня тогда еще не было, я решил пойти по более простому пути и решил удовольствоваться участью отца среднестатистического семейства. Два года мучился с сумасшедшей хабалкой, и нажил на свою голову алименты. После развода некоторое время посещал разные курсы, искал работу, которая бы мне нравилась. Еще раз попытался найти удовлетворение в семейной жизни, решив, что с первой женой мне просто не повезло. Не повезло и со второй и в добавок я еще и разочаровался в семейной жизни вообще и тут еще и навалились финансовые проблемы… Я уже не в том возрасте, чтоб жить за счет родителей и учиться. Алименты еще надо платить…
Она ничего не сказала, просто посмотрела мне в глаза. Я понял, что занимаюсь самооправданием, поиском отговорок, чтобы дальше рисовать на уровне десятилетнего ребенка и писать стихи достойные первоклассника, надеясь на чудо, на то, что вдруг мое говно окажется гениальным, что я, как и Катя, делаю свои кляксы, только трачу на них немного больше сил и времени. Я тут же воспротивился этим мыслям, откинул их прочь.
-Я, наверное, наговорил чепухи сейчас, тебе было неинтересно это слушать, и ты после этого не захочешь больше меня видеть. Но лучше уж сразу, чем потом. Зачем притворяться, прятать недостатки, которые потом всё равно вылезут наружу…
Я понял, что опять несу чушь, говорю «потом», будто собираюсь начать с ней семейную жизнь. Я на всех женщин смотрю, как на будущих жен, даже не на любовниц, а именно на жен и притом на нелюбимых.
-Да нет, мне было интересно тебя слушать, хотя мне тяжело тебя понять, у меня всё только начинается. Я не читала советской литературы, не пытаюсь, стать пролетарием, не презираю людей за бедность, не ненавижу за богатство. Я учусь в университете просто, потому, что мне интересно. Я хочу научиться играть на гитаре, путешествовать автостопом и жить тем, что подадут за игру на улице.
-Сейчас я тоже хочу путешествовать на велосипеде, играть на улицах, а зимой писать книги и учиться тому, что мне интересно, но мне пришлось пройти через многое, чтобы это понять, а тебе всё сразу ясно. Может быть, вместе пойдем на курсы игры на гитаре?
-У меня сейчас с деньгами туго. Купила себе шинель и новые сапоги и приходится поститься.
-У меня тоже нет денег и времени тоже. Ухожу на работу в шесть утра, а возвращаюсь только полдевятого. Поем и уже в сон клонит. Платят хуже, чем на плантациях в странах третьего мира…
-Это на судостроительном заводе? Один мой знакомый говорил, что там у многих проблемы с алкоголем.
-На моем участке нет. Кофей пьют и курят ультра легкие сигареты одну за другой, да по сто раз рассказывают одни и те же пошленькие, выдуманные истории и сальные анекдоты, от которых меня тошнит. Самое мучительное, для меня, на этом месте – бездействие. Я в основном сижу и мерзну, отсчитывая часы до конца рабочего дня. Уж лучше делать хоть что-то. Никогда бы не смог работать охранником или библиотекарем. Нет ничего ужасней, чем работать на тридцать процентов своих возможностей. От безделья я больше устаю, чем от тяжелой работы.
-В первый раз вижу человека, который жалуется на то, что его работа недостаточно тяжела. Мои знакомые наоборот радуются, когда находят работу сторожа или продавца в магазине, где нет покупателей.
-Во-первых, на такой работе теряешь драгоценное время за какие-то гроши. Во-вторых, мышцы атрофируются, да и мозги тоже. Да и жаловаться мне особо не на кого, кроме себя. Дело в том, что я один в бескрайней вселенной, а этот мир только плод моего больного воображения, сон, который приснился мне со скуки и мне страшно в этом кошмарном сне…
-Ты хочешь сказать, что я часть твоего кошмарного сна? Интересно…
-Нет, ты выпадаешь из этого кошмара, ты ему противоречишь и потому кажешься мне нереальной. Ты очень не похожа на всех людей, с которыми я ранее общался. Луч света в темном царстве, хотя это, наверное, пошло звучит.
-Но в мире есть много добрых и интересных людей! Мир не такой уж мрачный, каким ты его себе представляешь.
-Я с ними не сидел за одним столом, не пил чай и не беседовал.
-У тебя еще всё впереди. Я думаю, что ты когда-нибудь встретишь тех, людей, которые тебе понравятся…
Мысли о том, что этот вечер в приятной компании и приличном заведении, скоро должен закончиться, портили мне удовольствие. Мой разум судорожно придумывал способы продлить это мгновение своей жизни. Но мне было абсолютно ясно, что я ничего не могу для этого сделать. Ей не нужны моя рука и сердце, не нужен секс и совместный быт, не нужны жертвы. Она вольная птица, которая зачахнет в съемной квартире. Она делает не то, чего от неё требуют общественные нормы, а то, что хочет. Именно этим она мне и нравится. Ни ей, ни мне не хочется создавать семью, ячейку общества и дать обществу послушное и управляемое поколение. Но я почему-то думал, что должен ей что-то предложить, хотя и не знал что. Я искал смысл в наших встречах, пытался строить какие-то надежды. Я чего-то ждал и не подозревал, что оно уже пришло.
-Ты не хочешь отправиться со мной в путешествие на велосипеде?
-Сейчас?
-Нет, потом, когда станет тепло.
-Я не знаю, где я буду, когда станет тепло, и у меня нет велосипеда.
-Главное не велосипед, а желание.
-Я путешествую автостопом.
-А не хочешь хотя бы попробовать на велосипеде.
-Нет, не хочу даже попробовать. Мне с детства не нравилось кататься на велосипеде.
-Мне тоже. Пока в пятнадцать лет впервые не сел на велосипед. Я его просто боялся, и мне было лень крутить педали. Я мечтал о мопеде или машине. Но в один прекрасный день, перед экзаменами в девятом классе, мои тогдашние друзья собрались прокатиться на велосипедах и звали меня с собой. Я долго отнекивался, говорил, что у меня нет велосипеда, а сестра не одолжит мне свой. Мне было стыдно признаться, что я просто не умею ездить на велосипеде. Я сильно мучился по этому поводу, а когда мне надоели эти мучения, я взял, и честно признался им во всем. Мне вдруг стало после этого легко и хорошо. Целый день я учился, потом неделю кружил с ними по двору, а потом мне стало скучно, кружить по знакомым местам, и я поехал в другой город и с тех пор путешествую только на велосипеде. Когда попадаешь в город, не напрягаясь, на каком-то транспорте, то ничего особенного не чувствуешь, но, когда польешь дорогу к этому городу своим потом, тогда видишь его в совершенно ином свете. Велосипед – наверное, единственное в этом мире место, где я могу выложиться полностью, без остатка сил.
-Может быть. Может всё оно и так, но я могу пока обойтись без велосипеда. Пока мне нравится путешествовать автостопом, мне не хочется садиться на велосипед. Не стоит делать того, что можешь не делать. Не правда ли?
-Правда, - нехотя согласился я. – Я и сам не знаю, зачем я предложил тебе путешествовать вместе. Наверное, мне трудно смириться с тем, что у нас разные дороги потому, что ты мне нравишься. Я боюсь, что ты возьмешь и уйдешь, боюсь тебя нечаянно обидеть, боюсь сделать что-то не так, стараюсь тебе угодить, но ты не хочешь есть это чертово пирожное, а кроме него я ничего не могу предложить.
Слушая это, она улыбалась, неумело, как ребенок. И эта улыбка долго еще висела картиной в моем смущенном мозгу. Я терзал сам себя потому, что мне казалось, что я говорю не то, что следует, что это выглядит отвратительно, и я ей не нравлюсь. Я знал, что говорю не то, знал, что делать себе рекламу, пытаться показаться лучше, чем я есть, тоже не правильно. Незнание того, что следует, загоняло меня в тупик и нервировало.
-Не нервничай, ты меня начинаешь пугать.
-Обычно, когда меня просят не нервничать, я начинаю нервничать еще больше.
-Не только ты. Идем, мне пора на автобус. Проводишь меня?
Я проводил её до автобуса и дождался его вместе с ней. Она помахала мне рукой из-за запотевшего стекла. Я шел широкими шагами по блестящему от влаги асфальту. Было уже поздно, утром надо было рано вставать, но мне не хотелось лезть в транспорт. Я упрямо шагал против ветра, который дул резкими порывами, будто давал мне пощечины, будто побуждал меня втиснуться в толпу тесно упакованных в автобус людей, быстрее доехать до дома и лечь спать.
Две недели спустя мы с ней сидели в большом и шумном заведении. Я тупо заливал в себя одну за другой кружки кваса, а она медленно пила микроскопическую чашку зеленого чая. Выглядела она напуганной и несчастной, часто вздрагивала без причины, опасливо оглядывалась. Я не хотел спрашивать её о причине нервозности. В конце концов расскажет сама, если посчитает нужным, захочет. Сам не зная почему, я начал рассказывать ей о своей семейной жизни потому, что ничего другого на ум не пришло.
-Извини, я сегодня никак не могу сосредоточиться. Мой парень снял квартиру в центре. У него непонятно откуда появились деньги. Ужасная квартира! Окна выходят в колодец двора. Потолки высокие, большие комнаты и мебели почти никакой нет. Акустика такая, как в театре.
-Может, пойдем, прогуляемся, а то тут слишком шумно. Народ веселиться, что-то празднует, а я всегда не любил протокольные застолья в строго определенные даты.
-А пятницы тринадцатого числа?
-Вот еще! Сначала пятницы тринадцатого числа, потом панки станут общественной организацией с удостоверениями, иерархией, формой одежды и прочей ерундой. Со временем они станут политической партией. Её депутаты будут заседать в парламентах разных стран, будет опубликован манифест партии анархистов. Это уже проторенная дорога для любой идеи. Люди поодиночке – гении, но, когда сбиваются в стаи, получается тоталитарный идиотизм.
-Так какой же выход?
-Работать над собой в одиночку. Все мы очень разные и потому методы борьбы с системой должны быть разными. Властям куда легче бороться с организованной преступностью, чем с преступниками одиночками, которые не имеют ни традиций, ни привычек. Изловив одного, они не смогут принудить его выдать остальных. Организацию можно уничтожить, захватив её руководство. Стайные люди поодиночке мало чего стоят.
-Но не все могут жить и бороться в одиночку. Большинство просто сходят с ума в одиночестве, им страшно.
-Быть в одиночестве, значит быть наедине с самим собой. Выходит, что люди боятся самих себя.
-Не совсем, просто, когда ты окружен единомышленниками, чувствуешь себя более защищенным перед разными опасностями.
-Вот именно! Начинаешь расслабляться, живя в замкнутом кругу своей общины, привыкаешь сваливать всю ответственность на лидера, а потом делаешь из него козла отпущения. А лидер в свою очередь развращается властью и начинает ей злоупотреблять. Тысячи замечательных идей были испохаблены и извращены из-за того, что люди исповедовали их не индивидуально, а коллективно. Многие панки тусуются среди своих, прячась от окружающих. Они ходят в свои заведения, на свои концерты. Это просто проявление слабости, страха. По моему, панкам не место, среди себе подобных, их место среди нормальных, их миссия смущать их нормальность своим ненормальным нарядом, неадекватных поведением и суждениями. Невозможно разрушить нормы, не касаясь их, спрятавшись от них…
-Получается, что настоящий панк всегда один.
-Это лишь одна точка зрения. Одна из бесконечного множества. Сейчас я пришел к такому выводу, но может быть завтра я буду кричать о противоположном. Я не знаю, что я буду думать через пять минут, и сейчас меня это не интересует, я не вижу смысла строить предположения. События часто обгоняют мои предположения.
Я умолк, думая о том, что эгоистично с моей стороны болтать без пауз и не давать ей рассказать хоть немного о себе. Мы молча шагали в желтом свете уличных фонарей, не зная, куда мы направляемся. Мне очень хотелось далее мыслить вслух. Я вспоминал о том, что только что говорил, и мне было необходимо дополнить, исправить, усовершенствовать сказанное, но я наступал сам себе на горло и ждал, пока она начнет говорить.
-Почему ты вдруг замолчал? Что-то не так?
-Да, дело в том, что я встречаясь с людьми нескромно выражаю свои мысли, болтаю без умолку, а после чувствую, что наболтал чепухи и так ничего и не узнал о том человеке, с которым разговаривал.
-Это хорошо, когда тебе всегда есть о чем сказать. Иногда я не знаю о чем поговорить, и молчание меня угнетает.
-Просто бери и говори, что в голову приходит, не думая о том, интересно ли это собеседнику. Ему тоже станет интересно, если это интересно тебе.
-Я сейчас вспомнила, как в прошлом году добралась до Черного моря. Севастополь, Феодосия, Ялта. Целую неделю я не вылезала из воды. Жила на пляже в палатке, запаслась продуктами, вечером сидела у костра. Я очень испугалась, когда в первый раз увидела плавник дельфина над водой. Сразу вспомнила фильм, «Челюсти». Хотя я была уверена в том, что в этом море акулы не водятся, но всё равно было очень страшно. Тело само собой выбегало из воды. Потом я познакомилась с тамошним парнем, он знал много смешных анекдотов и постоянно шутил о том, что акулы водятся и в Черном море. А кончилось все очень плохо… Он украл все мои деньги и телефон, хорошо хоть паспорт оставил. Возвращаться я планировала на автобусе. К счастью для меня водитель автобуса оказался добрым человеком и довез меня бесплатно, даже делился со мной своей едой. Ел он в основном консервы с хлебом и пил сладкий лимонад. Было ужасно невкусно, но приходилось терпеть. Я не помнила номера телефона мамы и потому не могла ей позвонить и потому очень нервничала, а когда наконец-то, добралась до калитки родного дома, испытала такой восторг.
-А меня почему-то никогда не тянуло на Черное море. Я уже давно мечтаю побывать на родине Карлсона, в Швеции, Норвегии, Финляндии. Хочу увидеть полярный день. Представить себе не могу, чтоб Солнце круглыми сутками не сходило с неба.
-Я слышала, что там проблемы с насекомыми и не часто бывает хорошая погода. Ты там обязательно побываешь.
-На данный момент Европа для меня не реальна. Терпеть не могу всякие визы. И у меня просто нет денег и нет нормальной работы, чтобы их заработать.
-А у меня гражданство Латвии и потому дороги Европы для меня открыты. Этим летом я скорее всего поеду в Италию, Францию, Испанию. Мой брат уже давно уехал и не думает возвращаться, ему там очень нравиться. Если у тебя есть желание попасть в скандинавские страны, то ты туда попадешь, вот увидишь. Когда-нибудь твои книги опубликуют, и у тебя будет столько денег, что ты сможешь только и делать, что путешествовать на своем велосипеде. Главное пиши, рисуй и не останавливайся. Рано или поздно ты сотворишь что-то великое…
-Мне в это совсем не верится. Иногда мучаюсь, печатаю, печатаю, рисую, а через месяц прячу это подальше потому, что я просто удивляюсь собственной глупости. Часто у меня возникает ощущение, что я бездумно занимаюсь какой-то ерундой, что возомнил себя тем, чем не являюсь и зря пытаюсь пробить лбом кирпичную стену, за которой ничего нет. Конечно, часто пытаюсь поверить в то, что мои рисунки хоть на что-то годятся и в книгах есть хоть что-то, но тяжелее всего врать самому себе.
-Это свидетельствует только о том, что ты обречен на постоянный прогресс и потому ты рано или поздно станешь крутым писателем и художником.
-Наверное, в следующей жизни…
Вернувшись домой, я засел за свои рисунки и долго ломал голову над тем, что в них не так. Именно той ночью я впервые попытался рисовать с натуры, а не по памяти. Я начал перерисовывать человеческие рисунки из журналов, газетных фотографий. Получалось немного лучше, но я всё равно был недоволен плодами своих усилий. Я даже подумал о том, чтобы начать просто составлять коллажи из вырезок, признав свое бессилие в искусстве изображения.
В итоге мои отчаянные потуги и ничтожные результаты привели меня к депрессии. С глубокой ненавистью к самому себе я лежал, глядя в потолок после работы и в выходные. Она позвонила мне две недели спустя и спросила, как у меня дела. Я вяло ответил, что у меня пропало желание жить и что-то делать, мои стихи никуда не годятся, рисовать я совершенно не умею и рассказы мои - детский лепет. Все глупые дети, а я самый глупый из всех.
-Только сегодня вечером на себя руки не накладывай, подожди до завтра. У меня есть два билета на фестиваль местечкового панк-рока. Я выиграла их, позвонив на радио. Если тебе не в лом, то давай сходим.
В ужасном настроении я поехал в центр, где встретил её и мы вместе поехали в клуб на окраине города. Людей собралось мало. С два десятка совсем юных созданий, писклявыми криками требовавших больше пива и музыки тяжелее некуда.  Музыкантов было больше, чем слушателей. Звук был ужасным, слов песен было не разобрать. Каждой группе было выделено по полчаса. В перерывах выступали стриптизерши. Одного из подростков, толпившихся у сцены, раздели товарищи и бросили на сцену. Секюрити кинули его вниз, толпа отрыгнула его обратно. Хотя в большом зале было предостаточно свободного пространства панки и скины сбивались в тесную кучу падали, на упавших падали другие. Охранники в белых рубашках и наглаженных брюках брезгливо растаскивали кучу, швыряя пьяных подростков в разные стороны. Организаторы концерта провели конкурс соло гитаристов и соревнование по быстрому распитию пива. Победитель пивного соревнования получил упаковку подгузников для взрослых. Мы сидели за столиком в темном углу, и пили минеральную воду. Меня не затронула эта музыка, я не пошел скакать и стучаться головами с подростками, которые приняли допинг. Я чувствовал себя не в своей тарелке, чужим на этом празднике жизни.