Точка замерзания (Часть 4/4)⁠⁠

Точка замерзания (Часть 3/4)

День третий начался с того, что они обнаружили: температура в бараке упала.

Генератор работал. Буржуйка горела. Но термометр показывал плюс пять. Потом плюс два. Потом ноль.

— Замерзаем, — констатировал Пищиков.

— Или тепло уходит, — сказал Рогачев.

— Куда?

— В нас.

Он был прав. Их тела стали теплее. Измерение показало: 38,5 градусов у Пищикова; 38,7 — у Рогачева; 39,1 — у Сазонова.

— Высокая температура, — сказал Сазонов. — Должна быть слабость, головная боль, ломота в мышцах.

— Но их нет, — добавил Рогачев.

— Наоборот. Я чувствую себя... лучше. Сильнее.

Они посмотрели друг на друга. И каждый увидел в глазах остальных одно и то же — изменение зашло слишком далеко.

Кожа у всех троих стала полупрозрачной. Вены просвечивали голубым светом. Движения стали более плавными, почти текучими. А в глазах... в глазах появилась тонкая пленка. Ледяная, но не мешающая видеть. Наоборот — зрение обострилось. Рогачев видел мельчайшие детали на расстоянии, различал оттенки тьмы за окном.

— Мы теряем человечность, — сказал Пищиков. — И странное дело — меня это больше не пугает.

— Меня тоже, — признался Рогачев.

Сазонов подошел к зеркалу, повешенному над рукомойником. Долго смотрел на свое отражение.

— Я помню Иркутск-2006, — сказал он тихо. — Помню Леньку Борисова, который умирал в больнице две недели. Помню, как он смотрел на меня перед смертью. Знаете, что он сказал?

— Что?

— «Ты мог предотвратить». И он был прав. Я видел признаки опасности. Но продолжал работу. Потому что научные данные были важнее жизни. Девять лет я жил с этой виной. Девять лет просыпался по ночам и видел его взгляд.

Он повернулся к ним:

— А сейчас... сейчас вина исчезает. Словно вода внутри меня смывает ее. И это... это облегчение. Я чувствую облегчение. И от этого мне стыдно.

— Виктор Иванович, — начал Рогачев.

— Не надо. Я понимаю, что происходит. Вода не просто меняет тело. Она меняет сознание. Стирает боль, вину, страх. Делает нас... спокойными. Принимающими. И часть меня хочет этого. Хочет забыть. Хочет перестать быть человеком со всеми его проклятыми чувствами.

— Это искушение, — сказал Пищиков.

— Это эволюция, — возразил Сазонов. — Или деградация. Зависит от точки зрения.

В дверь постучали.

Все трое замерли. В тишине стук прозвучал слишком резко, слишком инородно.

— Неужели это Семен? — прошептал Пищиков.

Стук повторился. Настойчивее.

Сазонов подошел к двери, распахнул ее.

На пороге стоял Крутицкий. И он был совершенно голый.

Всем было совершенно очевидно, что Семен изменился еще сильнее. Кожа стала абсолютно прозрачной — сквозь нее было видно все: вены, мышцы, кости. Но это были уже не человеческие структуры. Внутри него текла вода — голубая, светящаяся, образующая сложную систему каналов и узлов. Глаза покрыты льдом, но сквозь лед просвечивало сознание.

— Ты... — выдохнул Сазонов.

— Виктор Иванович, — ответил Крутицкий. Голос его звучал как эхо в колодце. — Я пришел показать вам.

— Что?

— Будущее. Ваше будущее.

Он шагнул в барак. Вместе с ним вошел холод — не внешний, внутренний. Холод, который исходил от него, но не был неприятным. Освежающий. Чистый.

— Посмотрите на меня, — сказал Крутицкий. — Я все еще здесь. Я все еще Семен. Но теперь я больше. Я часть чего-то огромного. Древнего. Мудрого.

— Ты... монстр, — прошептал Пищиков.

— Я следующий шаг. И вы тоже им станете. Через день. Может, меньше. Процесс ускоряется.

Рогачев подошел ближе, всмотрелся в прозрачное тело Крутицкого:

— Это больно?

— Нет. Больно было быть человеком. А это — освобождение.

— От чего?

— От всего. От ограничений плоти. От груза прошлого. От страха будущего. — Крутицкий протянул руку. — Прикоснитесь. Почувствуйте.

— Нет, — сказал Сазонов.

— Боитесь?

— Да.

— Страх — это последнее, что держит вас в старой форме. Отпустите его. Позвольте воде завершить работу.

— А если мы не хотим?

Крутицкий улыбнулся — странной, не совсем человеческой улыбкой:

— Желания это иллюзия. Ваши тела уже все выбрали за вас. Посмотрите на себя.

Они посмотрели. Прозрачная кожа. Голубые вены. Льдистые глаза. Они уже были больше не людьми. Или еще не совсем не людьми — на границе, в промежутке между двумя состояниями.

— Что она хочет? — спросил Рогачев. — Эта вода. В конечном итоге. Какова ее цель?

Крутицкий задумался, словно прислушиваясь к чему-то внутри:

— Выжить. Распространиться. Понять. Она древняя. Старше вашей цивилизации. Старше человечества. Она путешествовала между звездами, когда Земля была еще расплавленным камнем. Она видела рождение и смерть миров. И везде она искала одно — понимание. Что такое жизнь. Что такое сознание.

— Философствующая вода, — хмыкнул Пищиков. — Не думал, что доживу до такого.

— Вы и не доживете, — спокойно сказал Крутицкий. — Анатолий Сергеевич Пищиков умрет завтра. Или сегодня ночью. На его месте будет нечто другое. Нечто лучшее.

— Для кого лучше-то?

— Для всех. Для симбиоза. Для будущего.

Сазонов сел за стол, устало потер лицо руками:

— Хорошо. Допустим, мы трансформируемся. Станем такими, как Вы. Что дальше?

— Дальше вы поймете. Вы почувствуете связь. С землей, с водой, с другими такими же. Вы станете частью сети. Глобальной. Планетарной.

— Коллективный разум?

— Не совсем. Индивидуальность сохраняется. Но появляется связь. Глубокая. Неразрывная. Вы будете одиноки и едины одновременно.

Рогачев подошел к окну, посмотрел на белую пустыню:

— А человечество? Что станет с остальными людьми?

— Они изменятся. Постепенно. По мере того, как вечная мерзлота будет таять. Вода проникнет в реки, в озера, в океаны. Люди будут пить. Купаться. Дышать влажным воздухом. И трансформация начнется. Медленно. Незаметно. Через поколение или два все человечество станет другим.

— Это же геноцид.

— Это эволюция, — повторил Крутицкий. — Естественный отбор. Выживает не сильнейший. Выживает тот, кто способен адаптироваться.

— Но мы ведь не хотим адаптироваться!

— Повторяю — вы говорите одно, а ваша физиология — другое. — Крутицкий обвел их взглядом. — Посмотрите. Вы уже наполовину трансформированы. И не сопротивляетесь. Почему?

Молчание.

— Потому что это правда, — тихо сказал Крутицкий. — Глубоко внутри вы знаете — это правильно. Это следующий шаг. Человек не вершина эволюции. Человек — промежуточное звено.

Он направился к выходу. У двери обернулся:

— Я вернусь завтра. Или вы придете сами. К тому времени выбора уже не будет.

Дверь закрылась за ним.

Трое мужчин остались в бараке, в холоде, который больше не чувствовался, со светом внутри тел, который нельзя было погасить.

— Неужели он прав? — опешил Пищиков. — Мы не сопротивляемся. Почему не сопротивляемся?

— Потому что устали, — ответил Сазонов. — Устали быть людьми. Со всей болью, виной, страхом. Вода предлагает избавление. И часть нас хочет его принять.

— Но это неправильно!

— Почему?

— Потому что... — Пищиков замялся. — Потому что мы люди. Мы должны хотеть оставаться людьми.

— Должны, — согласился Сазонов. — Но хотим ли?

Вопрос остался без ответа.

Ночь третьего дня была последней человеческой ночью.

Рогачев чувствовал это с абсолютной определенностью. Что-то внутри завершало цикл. Вода заполнила каждую клетку, перестроила каждую ткань. К утру трансформация будет завершена.

Он лежал на койке и думал о жизни.

Тридцать восемь лет. Хорошая карьера до провала. Брак, который не выдержал. Родители, умершие десять лет назад. Друзья, с которыми потерял связь. Что оставалось? Статьи в научных журналах, которые никто не читал. Расчеты, которые оказались неверными. Пустота.

— Борис Михайлович, — позвал Сазонов из темноты. — Вы не спите?

— Нет.

— Я тоже. Думаю о дочери. О Кате. Она ненавидит меня. И имеет право. Я был ужасным отцом.

— Виктор Иванович...

— Нет, правда. Я выбирал экспедиции вместо семьи. Науку вместо людей. Холод вместо тепла. И теперь... теперь получу то, что заслужил. Стану холодным буквально.

— Вы не заслуживаете этого.

— Никто не заслуживает. Но всем достается.

Пищиков заговорил с своей койки — голос в темноте:

— Знаете, о чем я жалею больше всего? Что не сказал Антону, что люблю его. Ни разу. За тридцать лет. Ни разу не сказал сыну, что люблю. Думал, он и сам знает. Но откуда ему знать, если я всегда был далеко?

— У Вас еще есть время, — сказал Рогачев.

— Нет. Время кончилось. Завтра я буду другим. Буду ли я помнить Антона? Буду ли чувствовать что-то?

— Крутицкий сказал, что память остается.

— Крутицкий многое говорит. Только дело в том, что он уже не Крутицкий.

Тишина опустилась снова. За окном выл ветер. Температура упала до минус шестидесяти пяти. Но в бараке было тепло — их тела излучали тепло, согревали пространство.

— Если завтра мы станем другими, — медленно сказал Сазонов, — я хочу сейчас сказать. Пока я еще человек. Пока слова еще имеют значение.

— Что сказать? — спросил Рогачев.

— Что я рад, что мы здесь вместе. Что вы — хорошие люди. Достойные. И если мы должны трансформироваться, то лучше вместе, чем поодиночке.

— Виктор Иванович, — Пищиков приподнялся на локте. — Это звучит как прощание.

— Потому что так и есть. Прощание с тем, кем мы были.

Рогачев встал, подошел к окну. Его отражение в стекле было почти неразличимо — прозрачная фигура, сквозь которую виднелась белая тьма снаружи.

— Я не хочу забыть, — сказал он. — Кем я был. Маша, родители, друзья, ошибки, победы. Все, что делало меня собой. Если трансформация неизбежна, пусть. Но я не хочу потерять память.

— Я тоже, — отозвался Пищиков.

— И я, — добавил Сазонов.

Они подошли к столу, сели втроем. В свете лампы были видны изменения — кожа, которая больше не была непрозрачной, вены, светящиеся изнутри, глаза с ледяной пленкой.

— Давайте пообещаем, — сказал Рогачев. — Что бы ни случилось. Какими бы мы ни стали. Мы сохраним память. О себе. Друг о друге. О том, что мы были людьми.

— Обещаю, — сказал Сазонов.

— Обещаю, — повторил Пищиков.

Они сидели за столом, трое мужчин на краю трансформации, и молчали. Потому что все важное было сказано. Потому что слова больше не требовались.

А вода внутри них продолжала свою работу. Неумолимо превращая человеческое в нечеловеческое. Знакомое в чужое. Смертное в бессмертное.

К рассвету — если можно было назвать рассветом момент, когда тьма становилась чуть менее плотной — трансформация была завершена.

Через три года в научной статье появилась краткая заметка:

«Необъяснимый феномен: в пробах талой воды из Арктики обнаружены микроструктуры, напоминающие примитивные нервные сети. Природа структур неизвестна. Температура проб — стабильные 37 градусов без внешнего источника тепла. Требуется дальнейшее изучение».

Публикация осталась почти незамеченной. Лишь единицы обратили на нее внимание, и еще меньше людей восприняли всерьез.

А мерзлота продолжала таять.

Медленно.

Терпеливо.

Неизбежно.

Я на АТ: https://author.today/u/teo_dalen/