Кысь - роман, полностью пропитанный сарказмом ,высмеиванием и "прежней" (привычной нам) жизни, т.к. основные действия развиваются в постапокалиптической среде ,являющейся результатом взрыва. Герои ,в том числе и главный - Бенедикт - люди с мутациями, чаще внешними, но некоторые из них и духовными; разговаривают на собственном диалекте, питаются мышами ,хвощами и сильно боятся Кыси ,которую, кстати, никто никогда, вроде как, и не видел....
Очень понравилось отношение главного героя к книгам - изначально читать их горожанам было запрещено, т.к. считалось, что это может привести к заболеваниям и ещё большим мутациям, но, несмотря на запреты, некоторые жители все таки хранили у тебя экземпляры "прежних" (таких, каких мы с вами их знаем), книг. И, однажды прочитав такую ,Бенедикт действительно заболел - он перечитал все, что было можно ,и был готов пойти даже на убийство.
Кстати, со временем раскрывается жизнь Бенедикта, в которой он , бывший служащий, стал одним из руководителей города-государства.
А может ему и не так голодно, чужому. Может, он как-нибудь так, обойдется. Передумает есть. А свой — он теплый. У него и глаза другие. Смотришь — и видишь: кушать хочет. Прямо чувствуешь, как у него нутро свело. Свой — он немножко как ты сам.
Друг друга поубивают, крышек натащат сколько повезет, — у кого и сердце насмерть лопнет таскаючи, — а опосля в избе сидят, смотрят чего набрано, сами в ум не возьмут: а чего с ними делать-то? Чего ими покрывать? Эта велика, а та мала, никуды не приткнешь. Повертят-повертят, побьют с досады, да и свалят на задний двор под плетень. Нет, с нами так нельзя. Вот Варсонофий Силыч все это рассудивши, да рассмотревши, да думу думавши, и решает: крышек нипочем не выдавать. И народ, и крышки целее будут. А еще думает: коли крышек нетути, дак мечта у каждого будет заветная: эх, крышечку бы мне! А с мечтой и жить сподручней, и засыпать слаще. Вот оно-то и есть государственный ум.
Вечером, после работы, добравшись до дому, он как всегда, волнуясь, проверил печь, и, как назло, как уж часто бывало, печь погасла. На часок бы раньше прийти, оно, может, и ничего бы, еще какая-то жизнь теплилась бы в угольках, еще можно бы, пожалуй, на колени встав и вывернув шею, как если бы молясь, дуть, дуть, — выдуть живой огонек из сизых, засыпающих деревяшечек. Да, часом раньше, — еще можно бы. Да рабочий день длинен, да пока на работу доберешься, да с работы бегом бежишь, — как нарочно, словно кто рассчитал, чтоб тебе не поспеть к сроку!
И еще холопа нанял всю эту тяжесть до дома доволочь, а по правде сказать, не столько оно тяжело было, сколько знатность свою охота было вволюшку выказать. Дескать, вознесся выше я главою непокорной александрийского столпа, ручек не замараю тяжести таскамши. Обслугу держу. Не вам чета.
Нет худшего врага, чем равнодушие!
Иммануил Кант изумлялся двум вещам: моральному закону в груди и звездному небу над головой. Как сие надо понимать? — а так, что человек есть перекресток двух бездн, равно бездонных и равно непостижимых: мир внешний и мир внутренний. И подобно тому как светила, кометы, туманности и прочие небесные тела движутся по законам нам мало известным, но строго предопределенным - так и нравственные законы, при всем нашем несовершенстве, предопределены, прочерчены алмазным резцом на скрижалях совести! Огненными буквами — в книге бытия! И пусть эта книга скрыта от наших близоруких глаз, пусть таится она в долине туманов, за семью воротами, пусть перепутаны ее страницы, дик и невнятен алфавит, но все же есть она, юноша! Светит и ночью! Жизнь наша, юноша, есть поиск этой книги, бессонный путь в глухом лесу, блуждание наощупь, нечаянное обретение! И наш поэт, скромный алтарь коему мы с тобой воздвигаем, знал это, юноша! Все он знал! Пушкин — наше все, — и звездное небо, и закон в груди!
