demaniablo

В книжных магазинах рядом с Кремлем продаются вот такие наборы. Если кто-то подумал, что это набор патч-наклеек для переосвящения малогабаритных распятий под более актуальный тренд, то он ошибается: это набор чайных пакетиков. И это очень грустно. Разумеется, многим не нравится Путин и его затянувшееся правление, но все-таки это президент. Кому вообще могло прийти такое в голову: предлагать гражданам, пусть даже в шутку, макать Путина яйцами в кипяток?! На дворе 2018 год, откуда эта нездоровая фантазия, откуда эта первобытная жестокость, экстремизм, варварство, вуду? Стыдно за Россию, товарищи.

«Я не хочу быть жертвой ради чьего-то блага».

Разговор с Марией Мотузной должен был состояться еще 11 октября, перед ее поездкой в Москву. Но она внезапно отменила интервью, сославшись на непредвиденные обстоятельства. Как оказалось, в этот день шли последние приготовления к побегу. Живя в украинской столице, 24-летняя Мария старается прийти в себя и решить, как ей жить дальше. Она рассказала о том, как решилась на побег, чем занимается в Киеве, как относится к травле и мечтает ли вернуть все назад.

Мария Мотузная смотрит передачу на телеканале "Спас" со своим участием.

Побег с акулой Джонни из «Икеи»

— Сейчас один из главных вопросов к тебе — почему уехала, ведь дело вернули? Какие у тебя есть причины опасаться того, что уголовное преследование возобновят?

— Уехала я потому, что у меня есть причины думать, что дело не закроют, правоохранители просто взяли паузу, чтобы шумиха улеглась. А после интервью на телеканале «Спас» ко мне подошел молодой человек и рассказал кое-какую информацию о московском эксперте, который анализировал картинки в моем деле. Суть в том, что меня хотели именно посадить, а не просто дать «условку». Я не знаю, что я кому сделала, кому перешла дорогу, но это стало последней каплей.

Мне кажется, если бы я вернулась в Барнаул, следователи начали бы тянуть время, возможно, вызывать на допросы. И когда про меня все забыли бы, суд по-тихому вынес бы приговор и все. Может, это звучит глупо, но у меня были довольно веские опасения, и мы с моими близкими решили, что мне лучше стоит уехать.

Мария Мотузная.

— Как отнеслась к твоему отъезду мама? Она знала, что ты не вернешься в Барнаул?

— Конечно, она все знала, и отнеслась к этому с великим пониманием. Она помогала мне собрать сумки, накупила кучу лекарств впрок на случай, если в Украине я не смогу их купить. В последний день я оставила все дела и просто провела время с мамой. По этой причине я не смогла приехать в «Алтапресс» на интервью.

— Тебе помогали бежать? Ты консультировалась с адвокатами насчет последствий такого решения?

— Да, я готовилась заранее, но мне особо никто не помогал. С адвокатами я тоже не консультировалась, потому что, ну… лучше было, чтобы об этом решении знало как можно меньше людей. Знали только моя мама и пара близких людей. Я общалась с Сергеем Горром из «Артподготовки"*(«Артподготовка» — запрещенная в РФ организация оппозиционного толка, признанная экстремистской.), мне было интересно узнать, как он уехал. Но я не прибегала к его помощи или к услугам других людей из этой организации. Все произошло само собой.

Из всех возможных последствия меня напрягает только то, что я долго не смогу вернуться в Россию и увидеть маму. Быть одной морально очень тяжело. Я не исключаю, что в какой-то момент сломаюсь, возьму билет и вернусь — пусть меня посадят, но зато мама ко мне сможет приезжать.

— Ты взяла что-то с собой на память?

— Несколько детских фото с мамой, свою любимую игрушку — акулу из «Икеи». Ее зовут Джонни. Взяла еще свою любимую книгу «Мастер и Маргарита», которую перечитываю с 11 класса.

«Пресс-секретарь» и кремлевские боты

— Ты успела пообщаться со многими СМИ, снялась для обложки паблика MDK, у тебя даже появился «пресс-секретарь». Многие люди напрямую называют тебя «звездой». Что ты сама по этому поводу думаешь?

— Да нет у меня пресс-секретаря, это полный бред, я никогда его так не называла, и он тоже такого не говорил. Это просто человек, который вызвался мне помочь, к которому у меня есть доверие. Когда я приехала в Киев, у меня случился просто ужасный нервный срыв, и он предложил мне помощь, потому что я хотела пообщаться со всеми журналистами, но ни моральных, ни физических сил у меня на это не было. Сейчас я уже обхожусь без его помощи.

Когда я написала об этом в «Твиттер», я и предположить не могла, что это станет поводом для шуток и даже травли.

«Звездой» я себя не ощущаю. Ну да, я ездила по разным изданиям в Москве, но не кайфовала от этого. Мне было тяжело в таком ритме — я ведь даже поесть не успевала. Для человека со стороны, может быть, это покажется какими-то стенаниями, но я правда не привыкла к такому, и мне реально было сложно.

А сейчас это обернулось против меня. Люди, которые раньше меня поддерживали, сейчас говорят, что я дура, тупая и другие нелестные вещи. Все стало еще хуже. Так что я наоборот хочу поскорее уйти в тень, чтобы меня не трогали.

— Как тебя приняли в Киеве? Люди, с которыми ты там встречаешься, не такие злые, как в «Твиттере»?

— Приняли меня отлично — если не брать в расчет то, что пишут в интернете, конечно. Хотя у меня есть подозрение, что большинство негатива пишут кремлевские боты. Люди, с которыми мне удалось познакомиться здесь, прекрасно ко мне относятся, мы хорошо общаемся. Особенно я рада тем, с кем начала общаться через соцсети еще летом во время всей этой шумихи, а теперь встретилась лично.

Мария Мотузная.

Съемная квартира и украинские СМИ

— Расскажи про свой быт. Чем вообще сейчас занимаешься? Где живешь?

— Да ничего особенного. Сижу дома, потому что погода испортилась, а люди, с которыми можно выйти проветриться, работают. У меня плотно задернуты шторы, я просто отдыхаю и пытаюсь привести мысли в порядок, потому что пока не знаю, что буду делать дальше.

Я снимаю квартиру посуточно, так как не знаю, что будет завтра — может, резко сорвусь и уеду. Так что я просто продляю аренду каждый день.

— Где ты нашла средства на переезд и на жизнь в чужой стране?

— У меня не было каких-то сбережений или спонсора, как многие думают. Мне просто помогла мама и другие близкие люди. На самом деле, на это нужно было не так много денег, билет до Киева стоил порядка 7 тысяч рублей. А цены здесь невысокие, примерно такие же, как в России. Скажу так: жизнь в Киеве обходится дороже, чем в Барнауле, но дешевле, чем в Москве.

Мария Мотузная.

Мама присылала мне перевод на карту знакомого, потому что здесь российская карта «Мир», которую она мне дала, не работает. Сейчас деньги уже заканчиваются, поэтому в ближайшие дни мне придется определиться, куда двигаться дальше, как зарабатывать.

— Украинские СМИ проявляют к тебе интерес?

— Да, но это в основном телевидение, а я опасаюсь туда идти. Я никогда не смотрела каналы, которые ко мне обращаются, и не знаю, чего от них ожидать, какая у них позиция. Просто боюсь сделать себе еще хуже, потому что сейчас любой мой комментарий в СМИ или пост в соцсети вызывает острую дискуссию.

«Им было плевать на то, что они ломают мне жизнь»

— Как складывалась твоя жизнь до того, как к тебе пришли с обыском?

— Я учила английский и собиралась уехать в Китай. У меня был четкий план, я хотела заработать там денег, а затем улететь в Испанию. Я уже подготовила все документы, буквально через два дня после обыска у меня уже была назначена встреча по поводу оформления визы. После визита полицейских мечты о Китае, конечно, рухнули. Я была в каком-то вакууме все лето.

Мария Мотузная в суде.

— Каково было в шкуре обвиняемой?

— Быть обвиняемой в экстремизме — это значит лишиться возможности пользоваться банковскими услугами, не иметь шанса устроиться на работу, потому что ты постоянно бегаешь к следователю. Это значит состоять в списке экстремистов и террористов, даже если тебя не осудили. Терпеть шутки друзей, которые считают, что это все несерьезно, и панику мамы.

— Что было самым тяжелым и обидным в период следствия и суда?

— Да сам факт возбуждения дела, потому что я не понимала: «За что?». Не задумывалась о том, что дело могут завести за политическую позицию или неосторожные высказывания. Просто жила своей жизнью и никого не трогала.

И еще было горько от мысли, что меня обманули при обыске, заставив подписать признание. Мне говорили, что это не судимость: «Отделаешься штрафом в 10 тысяч», и так далее. Им было плевать, что я молодая девушка, и что у меня вся жизнь впереди, которую они просто берут и ломают.

— Какие у тебя сейчас планы на жизнь — работать или учиться? В какой стране ты хотела бы остаться?

— Да нет никаких планов. Я просто «унесла ноги» и не продумала все досконально, как следовало бы — просто потому что у меня не было на это времени.

Я рассматриваю варианты уехать в Европу, у меня есть знакомые из ЕС, которые писали мне, звали и обещали помочь устроиться и все такое. Я просто не решила, куда конкретно. Работать или учиться? Да я хочу вообще все, хочу жизнь заново начать.

Россия, верующие и альбом с «сохраненками»

— Ты хочешь вернуться в Россию? Как ты планируешь видеться с родными и близкими?

— В Россию я пока не хочу по понятными причинам. Конечно, я была бы рада иметь возможность приезжать в гости и видеть родных. Но пока, наверное, только они ко мне смогут прилетать.

— Как ты думаешь, не станет ли твой поступок поводом для того, чтобы «закрутить гайки» в отношении обвиняемых в экстремизме в России?

— Нет, я уверена, что хуже не будет, потому что и постановление Пленума Верховного суда вышло, и законопроект Путина в Госдуме лежит. Все это должно наоборот помочь остальным. А мой побег не означает, что остальные так же поступят. Так что я не считаю, что что-то кому-то испортила.

В любом случае я не собиралась сидеть и ждать, когда мне сломают жизнь окончательно, ради того, чтобы всем остальным было хорошо. Мне не хочется быть жертвой, которой все будут сопереживать. Лучше иметь возможность построить свою жизнь так, как я хочу, пусть даже в меня будут кидать камни. Даже если это эгоизм, то он здоровый и адекватный.

— После всех этих интервью, митингов, дискуссий в интернете — стала ли ты испытывать негатив к верующим?

— У меня никогда не было к ним негатива или неуважения. Моя мама глубоко верующий человек, я не могу издеваться над этим. Просто у меня специфическое чувство юмора, и оно было направлено не на православных, а на РПЦ как на институт. С возбуждением дела в этом плане ничего не изменилось. Точно так же я не испытываю неприязни к другим расам, я вообще на самом деле очень толерантный человек.

Мария Мотузная.

— Если отмотать время назад, ты бы стерла тот альбом с сохраненками?

— Нет, я ничего бы не стала удалять. Сейчас — да, я не буду сохранять такие картинки, но не потому что я считаю, что это плохо, а потому что у меня просто изменилось чувство юмора и взгляды. Я искренне считаю, что судить людей за картинки — это бред, это ненормально.

Ее пока никто не ищет

Как рассказали в краевой прокуратуре, дело Мотузной еще не прибыло в ведомство. Ее пока никто не разыскивает. Прокурор должен изучить дело и при необходимости передать в СКР для устранения всех противоречий. Если он даст указание прекратить уголовное преследование, так и поступят. Если нет — Марию вызовут на допрос по повестке, а когда она не явится, объявят в розыск.

Взято здесь

P.S. На мой взгляд спорное решение уехать на Украину когда ты под следствием, НО я убежден, что каждый человек волен распоряжаться своей судьбой на свое усмотрение! И нужно быть очень сильным человеком, чтобы противостоять государственной машине, ополчившейся на тебя и когда тебя хотят сделать козлом отпущения.

Вторая часть. Начало здесь

5. Человек с низким рейтингом

В Кашгаре истреблена не только сохранявшаяся тысячелетиями материальная культура, но и сама история. Через несколько дней я разговорился с молодым человеком, который после двух-трех вопросов едва заметным жестом предложил мне пересесть так, чтобы нас не видели камеры. Мне хотелось узнать, помнят ли здесь Первую Восточно-Туркестанскую республику и ту роль, которую сыграли в ее подавлении зашедшие из СССР войска. Расспросы вызвали у Эхмета неожиданное воодушевление — оказалось, что он учился на историка.

В центре старого города в Кашгаре: вид на площадь у центральной мечети

Отодвинув в сторону чашку с зеленым чаем, который в Кашгаре по-прежнему всюду разливают бесплатно, Эхмет вдруг прошептал: «У меня дома до сих пор сохранились старые учебники, там пишут об этих людях».

Пока я соображал, каким образом можно взглянуть на древние книги, не подвергнув опасности их владельца, выяснилось, что самой старой из них было чуть больше 10 лет. «Все учебники, выпущенные до 2009 года, конфисковали больше года назад, — пояснил Эхмет. — Просто ходили от дома к дому и собирали все, что мы не успели сжечь сами». Пару учебников, по которым занимался в университете, он припрятал, но по-настоящему старые книги пришлось уничтожить — наказанием за их хранение могли стать семь лет лагерей.

Команды активных граждан, состоящие обычно из полицейских или членов Компартии и хотя бы одного уйгура, — еще одно новшество, изменившее жизнь в Синьцзяне. Они регулярно наведываются к уйгурским семьям, чтобы задать, как выразился мой собеседник, «странные вопросы» и проверить, нет ли в доме запрещенных предметов и книг. Подобная проверка может продолжаться несколько часов — или несколько дней. «Они приходят тогда, когда им удобно, — говорил Эхмет, — в любое время. Но около года назад они стали все чаще говорить об исламе, расспрашивать, читаем ли мы Коран. И тогда же — около года назад, когда забрали книги и стали исчезать знакомые, стало ясно, что многое связано с баллами».

Введение баллов лояльности, официально именуемых «системой социальных кредитов», было анонсировано в Китае четыре года назад. Как именно работает система, точно не знает никто, но известно, что рейтинги рассчитываются исходя из всего массива информации, который государству удается собрать о гражданине. На результат влияют банковские задолженности, дорожные штрафы, предосудительное поведение онлайн (включая «неправильный» шопинг) и курение в общественных местах. Очки можно поднять, став донором крови, приняв участие в благотворительном проекте или написав оду Коммунистической партии. Но их также легко потерять — для этого достаточно слишком много играть в видеоигры или слишком часто ходить в мечеть; принимаются в расчет и поездки в неспокойные регионы, и зафиксированное видеокамерой общение с нежелательными лицами.

Улица в новом городе

Уйгурские женщины собираются в старом городе в Кашгаре перед уроком китайского языка

Высокие баллы позволяют снимать гостиницу без депозита, получать скидку на коммунальные услуги и меньший процент на кредит в банке. С низким баллом труднее найти работу и снять квартиру. Когда баллы падают еще ниже, проблемы становятся серьезнее: ограничивается свобода перемещения, закрывается доступ в хорошие магазины и даже регистрация на сайтах знакомств. Известны случаи, когда детей не принимали в хорошие школы из-за низких социальных кредитов родителей. В полную силу система заработает к 2020 году, но уже на сегодняшний день миллионам отказывают в покупке билетов на внутренние рейсы — из-за низкого рейтинга.

В Синьцзяне, где каждый житель практически непрерывно находится под наблюдением, этот футуристический кошмар быстро приобрел черты кровавой антиутопии. Обрабатывающий данные искусственный интеллект делит общество на «безопасных», «нормальных» и «опасных» граждан. В расчет принимаются возраст, вероисповедание, судимости и контакты с иностранцами. Весьма вероятно, что на результат уже влияют или могут повлиять в будущем и образцы ДНК.

В сентябре 2016-го в сети появился первый открытый тендер на изготовление наборов для генотипирования для нужд полиции, а уже два месяца спустя Human Rights Watch сообщала, что сдача образцов ДНК стала в Синьцзяне обязательной процедурой при получении паспорта. Их собирают в школах и на рабочих местах, офицеры полиции могут прийти и домой. Об угрозах семье рассказывают почти все сбежавшие из страны; поголовный сбор генетического материала открывает широчайшие возможности для преследования родственников.

Мой собеседник был твердо уверен в том, что любой уйгур теряет десяток баллов просто из-за своей — определяемой в том числе по ДНК — национальности (писали об этом и в западных СМИ). Сам он, как и миллионы других, сдал образцы слюны и крови во время бесплатного медицинского осмотра, организованного государством.

«Вам этого не понять, — убежденно повторял раз за разом Эхмет. — Все началось всерьез только в этом году. Ездишь на мотоцикле без шлема — теряешь баллы. Сажаешь двух пассажиров вместо одного — тоже. Часто появляешься на улице, где живут „экстремисты“, — баллы падают, и ты попадаешь в тюрьму. Встал под камеру рядом с неправильным человеком — будь готов ответить на очень много вопросов. Почему ты звонил по этому номеру? Почему камера видела тебя с таким-то? Надо иметь хорошее объяснение».

Пока мы разговаривали, на соседней площади постепенно собралась группа женщин в похожих на униформу одинаковых белых рубашках. Они рассаживались на заранее расставленные стулья перед большой доской с длинными рядами иероглифов. Начинался обязательный урок китайского — подобные занятия проводятся по всему автономному округу, и посещаемость также влияет на баллы лояльности. Несколько штатских с красными повязками на рукавах наблюдали за ходом занятия — с их появлением Эхмет сразу постарался свернуть разговор.

Прощаясь, я предложил оставить свой адрес — ясно было, что писать первому мне не стоило.

— Спасибо, адрес не нужен — [если найдут] это лишний повод к расспросам: что за человек, о чем говорили? Когда-нибудь все это кончится, и мы встретимся и без адреса.

Я не услышал уверенности в его словах.

Оставив меня на лавке, Эхмет побрел к переходу. На углу улицы его остановили: как и каждый уйгур, он должен был всякий раз отмечаться, переходя из квартала в квартал.

6. Перевоспитание

В феврале 2018 года Foreign Policy удалось взять интервью у учившегося в США студента-уйгура, представившегося Иманом. Он рассказал, что в прошлом году приехал в Китай на каникулы — и в Пекине его арестовали прямо на борту самолета. Следующие девять дней его допрашивали в пекинской тюрьме, затем в наручниках отвезли в Синьцзян — в «воспитательный лагерь».

Перевоспитание Имана проходило в камере, где он содержался с девятнадцатью другими уйгурами. Заключенные маршировали в камере, скандируя лозунг «Усердные тренировки, старательное учение!», и часами смотрели пропагандистские видеофильмы. В послеобеденный перерыв разрешалось сидеть на нарах, затем маршировка и просмотры возобновлялись до ужина. Иман сдружился с 60-летним сокамерником, которого обвинили в том, что он толковал Коран в сообщениях, отправленных дочери через мессенджер. Мужчина получил семилетний срок. Иману повезло больше — через 17 дней его отпустили, но теперь камеры узнавали его на улицах, и ему начали отказывать в пользовании общественным транспортом и посещении супермаркетов. В конце концов ему удалось добиться разрешения на продолжение обучения в США, но полицейский предупредил его, что болтать об увиденном ему не следует: «Твои родственники остаются здесь, мы — тоже».

Об арестах и приговорах китайским уйгурам пишут последний десяток лет. В 2009 году двум журналистам дали 13 лет тюрьмы за «покушение на государственную безопасность». Тогда же Гульмиру Имин, публиковавшую в интернете стихи по-уйгурски, обвинили в призывах к незаконным митингам и разглашении государственной тайны; она получила пожизненное. В 2010-м 15 лет получил еще один журналист. В 2014-м восемь лет лагерей дали писателю, а один из самых известных уйгурских ученых Ильхам Тахти получил пожизненное «за призывы к сепаратизму». Вместе с ним арестовали семерых учеников.

В 2015 году лингвиста Абдувели Аюпа, преподававшего уйгурский в школе (теперь это запрещено), остановили на посту, который он проходил дважды в день — по дороге на работу и обратно. У него в ноутбуке нашли эссе, написанные несколько лет назад, во время учебы в Канзасе, но после многочасового допроса отпустили. Аюп сумел сбежать в Анкару — только поэтому мы знаем его историю.

В 2016 году забирали блогеров и администраторов уйгурских форумов. В 2017-м бесследно исчезли знаменитый на всю страну ученый Хаймурат Гопур, работавший президентом департамента по контролю пищевой промышленности Синьцзяна, а также обласканный ранее властями популярный певец Абдурехим Хейит, чьи песни никогда до того не подвергались цензуре. Уже в этом году на рынке задержали 19-летнего футболиста, раньше игравшего за китайскую молодежку, — его обвинили в том, что, выезжая на международные матчи, он посещал зарубежные страны.

Полицейские у ограды одного из воспитательных лагерей в Синьцзяне, 2 ноября 2017 года

Китайский полицейский у центральной мечети Кашгара перед утренней молитвой, 26 июня 2017 года

Осенью 2017 года на родину в Синьцзян приехал Кайрат Самархан — этнический казах, за несколько лет до того эмигрировавший, как и многие его соотечественники, в Казахстан, он вернулся, чтобы продать дом и землю. В родном уезде его вызвали на допрос — как сам Самархан рассказывал потом «Радио Свобода», его спрашивали, чем он занимался в Казахстане и «совершал ли намаз». Допрос продолжался трое суток, все это время ему не давали спать.

Самархана приговорили к девяти месяцам «перевоспитания». Он встречал три категории заключенных: одних обвиняли в излишней религиозности, других — в нарушении общественного порядка, третьих — в том, что они побывали за границей. По подсчетам мужчины, в лагере находились 5700 арестантов — 3000 казахов, 2000 уйгуров и 200 дунган (этнических китайцев-мусульман). Все они изучали материалы прошедшего в 2017 году ХIХ съезда Компартии Китая и слушали лекции, где их обучали не выдавать государственных секретов, не быть мусульманами и не разделять людей по национальному признаку. Все жили впроголодь. Самархана, как он говорит, освободили после попытки самоубийства, но к семье в Казахстан его отпустили только после того, как в дело вмешался казахский министр иностранных дел.

В январе 2018 года стало известно о смерти 82-летнего Мухаммада Салиха Хаджима, автора первого перевода Корана на уйгурский язык. Он умер через 40 дней после ареста, как именно — неизвестно: задержанные вместе с ним дочь и родственники по-прежнему находятся в заключении. В мае появились новости о судьбе четверых самых богатых людей Кашгара — в совокупности они были приговорены к 42 годам тюрьмы «за религиозный экстремизм». Чуть раньше была арестована 52-летняя Рахиль Давут, антрополог с мировым именем. До сих пор ее исследования поддерживались центральным правительством, и родственники восемь месяцев держали арест в секрете, надеясь, что Давут выпустят, — но ее не выпустили, и больше никто о ней ничего не слышал.

7. Бесстрашные сердца

Возвращаясь с ночного продуктового рынка в Кашгаре, мы всякий раз проходили блокпост — для китайцев и европейцев он не представлял проблем, но уйгуры должны были прокатывать карточку и сканировать сетчатку глаз. В этот раз на посту было шумно — трое полицейских, вооруженных, как обычно, копьями и щитами с электрошокером, только что задержали группу молодых людей. Их вели к полицейскому участку, расположенному поблизости. Арестованные шагали колонной, один за другим, руки на затылке. Полиция следовала сзади и сбоку, и когда первый юноша, — очевидно, в отсутствие указаний — попытался пройти в дверь участка, его грубо усадили на землю. Остальные сами сели на корточки, лицом к стене — опустить руки вниз им не позволили. Через минуту-другую подъехали, вращая мигалками, три машины, задержанных усадили внутрь, и колонна исчезла — так же быстро, как появилась. Расспрашивать, что происходит, было некого — да и незачем. Их могли отпустить после допроса и воспитательной беседы, или отправить в суд, или препроводить в лагерь.

Хотя официальный Пекин отрицает сам факт существования воспитательных лагерей, они впервые упоминались еще в докладе Компартии 2015 года. Сообщалось, что в «образовательном тренировочном центре» Хотана содержится 3000 человек, «пораженных религиозным экстремизмом». Через два года кашгарский чиновник проговорился, рассказав, что в одном только Кашгаре в четырех центрах (самый большой из них находится в бывшей средней школе) содержится 120 тысяч заключенных. Скорее всего, чрезвычайно занижена и эта цифра.

Перевоспитание не считается в Китае уголовным наказанием — формальные обвинения не выдвигаются, соответственно, нет и статистики. Тем не менее масштабы репрессий видны даже из-за границы. Лагеря можно обнаружить на спутниковых снимках. Ряды бараков, обнесенные двойным забором и сторожевыми вышками, возникают все в новых местах, а уже существующие постоянно расширяются.

Уйгуры на Народной площади в Кашгаре, где незадолго до этого установили 20-метровую статую Мао Цзэдуна, 16 августа 2009 года

Адриан Зенц, немецкий исследователь из Европейской школы культуры и теологии, проанализировал китайские строительные госконтракты — и обнаружил 73 проекта по возведению воспитательных центров. Согласно данным Зенца, новые лагеря строятся практически в каждом уголке Синьцзяна, и только с апреля прошлого года на них было истрачено 108 миллионов долларов. Некоторые тендеры предполагают строительство учреждений площадью почти в десять гектаров, с отдельными бараками для охраны. Ученый нашел и многочисленные объявления о наборе персонала — от соискателей ожидают «знания криминальной психологии», «опыта работы в силовых структурах» и «наличия бесстрашного сердца».

Месяц назад в Женеве Гэй МакДугалл, член Комитета ООН по ликвидации расовой дискриминации, прямо назвал Синьцзян территорией, «напоминающей один гигантский концентрационный лагерь», предположив, что в «трансформационных центрах» заключен миллион человек. Присутствовавший там же генеральный секретарь «Всемирного уйгурского конгресса» Долкун Айса считает, что реальная цифра может достигать трех миллионов — почти трети всего уйгурского населения.

Ответ китайской делегации последовал через три дня — высокопоставленный партийный чиновник сообщил, что «все этнические меньшинства в Китае живут в довольстве и мире, пользуясь свободой религиозных убеждений», а «никаких перевоспитательных центров не существует». Государственное издание Global Times, выходящее в Китае на английском, среагировало еще раньше. «Мир и стабильность, — гласила его передовица, — превыше всего», и для их достижения «должны быть применены любые меры».

8. Отъезд

В программе нашей поездки был выезд в пустыню Такла-Макан — мы рассчитывали побывать на руинах буддистских городов, затерянных среди песков остатков доисламской цивилизации. Но в последний день гид, с которым была согласована эта поездка, не получил разрешения на выезд из города. Ламинированного полицейского пропуска в закрытую зону оказалось недостаточно — требовалось согласие комитета самоуправления района. Гид не знал, почему ему там отказали, и от этого нервничал гораздо больше, чем из-за потерянных денег. Агентство предложило заменить его другим, но к этому времени атмосфера уже начала действовать мне на нервы настолько, что мы решили двинуться дальше — в Пакистан.

Я переживал за спрятанные фотографии и еще больше — за запись разговора с Эхметом. Позвонить знакомым было нельзя — наши звонки и передвижения отслеживались с первого дня. Выехать из города без сопровождения мы не могли. В конце концов мне стало мерещиться, что за мной постоянно ходят агенты, и я начал шарахаться от людей, как продавцы шарахались от меня, пока я искал пчаки. Чуть больше десяти лет назад я ездил в Синьцзян, чтобы своими глазами увидеть жизнь такой, какой она была много веков, если не тысячелетий, назад. Сегодня здесь можно увидеть будущее, превосходящее самые смелые фантазии Оруэлла и Замятина.

Последнее утро мы встретили в Ташкургане, еще одном городе южной ветки Шелкового пути. Заправиться перед дорогой оказалось непросто. В Синьцзяне шлагбаум, закрывающий затянутые колючей проволокой АЗС, открывается только после того, как водитель просканирует пластиковый ID; количество купленного каждым топлива регистрируется системой. Карты у меня не было. После долгих проволочек охранявшие колонку солдаты пропустили машину по моим временным китайским правам. Напротив, возле участка, несколько десятков уйгуров рядами стояли, опустив руки по швам, окруженные по периметру полицейскими. Они не были арестантами — они слушали еженедельную политинформацию перед работой.

Я выехал с заправки и начал медленно карабкаться вверх по Каракорумскому тракту. Между разбросанными по склонам киргизскими юртами бродили верблюды. По мере того как мы поднимались выше, их сменили шерстистые яки, равнодушно переходившие шоссе под объективами камер. Оцепление внизу расступилось — отсалютовав китайскому флагу, уйгуры могли разойтись, чтобы собраться на том же месте ровно через неделю.

Взято отсюда