SidorovDezdemon

Ты что только не принимал...
Однажды вышел на улицу в феврале в шортах и громко утверждал, что "лето внутри каждого, просто замёрзло". Полиция тогда растерялась, но вызвала "скорую", потому что психов с гитарой трогать боялись. На носилках ты вертел рожи фельдшеру и спрашивал:
— "Ты кто вообще? Почему у тебя глаза как у моего кота в детстве? А я, кстати, ничей. Свободен, как пердеж в пустыне!"

Чёрти тогда покрутили у виска,
ангелы переглянулись и говорят:
— "Слушай, ну его нафиг. Пусть пока ещё погуляет… может, исправится?"

Ты гулял, да.
Годы шли — ты за ними, как вечно опаздывающий на поезд. Струны рвались — ты завязывал узлом и пел так, что собаки выли в три района. Подвал, в котором когда-то устраивали концерты, теперь под замком, а в твоём сердце — эхо несбывшихся мечт.

Но жизнь — злая шутка с крыльями.
Смотришь: вот он дом. Старая кухонька, чайник со свистком, и она — та самая. Близкая. Реальная. Такая, которая не убежала, когда увидела, как ты храпишь, обняв электрогитару. Вместе пьёте чай, вспоминая, как когда-то мечтали о сцене и революции. Не сбылось. Ну и ладно.

А где-то, в другом углу этого мира,
кто-то другой падает звездой на землю.
С усмешкой смотрит в облака, и знает — тебе пока рано.
Пусть черти ещё покрутят у виска,
а ангелы нежно, но смачно пнут под зад.

И пусть ты не рок-звезда,
но ты выжил.
А значит, ты победил.

И вот теперь я смеюсь. Тоска рвёт меня, будто волк — плоть. Русская тоска, неистовая, гнилая, как старое сало, но своя. Ужас в том, что она стала мне родной. И я смеюсь не потому, что смешно, а потому что выбора нет. Потому что смеяться — это последнее, что остаётся, когда плакать больше некуда.

А вокруг меня — смерть. Она не пришла с косой, не напоминала о себе громко. Она была во мне всегда — в гитаре, что плачет струнами, в бабах, что смотрели сквозь меня, в патефоне, что завывал как волчий вой. Я всё это любил — без меры, без умысла, по-русски. Потому что душа моя не знала середины — либо в грязи, либо к небесам.

И если завтра свалюсь в яму — рядом будет святой и атеист. Один с крестом, другой с сигаретой. И оба скажут одно и то же: "Да, брат, вот и всё". А я посмотрю на них и усмехнусь.

Потому что я всё равно вернусь.
Не ради мести. Не ради памяти.
Ради самого акта возвращения — как напоминания, что был такой человек:
грязный, но живой,
пьяный, но настоящий,
потерянный, но вечный.

И чтобы не случилось — я вернусь.

— Значит, я на верном пути, — сказал Дездемон, кидая окурок вниз с балкона, как свои надежды. — Пусть летит. Пусть горит.

Сегодня был великий день. Он не спал всю ночь, писал манифест под названием "Почему я не пойду на физру и вообще в армию тоже". В середине манифеста он уснул, но проснулся оттого, что хомяк соседа перегрыз зарядку.

— Даёшь хижинам мир! — орал он, выходя на улицу с поднятым кулаком. — И войну — суете!

Старушка у подъезда перекрестилась и кинула в него куличом. Промахнулась. Он улыбнулся: победа за анархией.

Время шло, как поезд в огне, а Сидоров в нём сидел у окна, жевал сухарик и читал Пелевина в обложке от "Тетрадки в клетку". Всё вокруг было как будто "да", но по сути — "ни хрена".

— Знаешь, что самое страшное? — спросил он у голубя.

Голубь кивнул.

— Что ты живёшь, как будто жив, но тебя можно выключить одним куском формата А4. Справка. Протокол. Повестка. Листок с оценками.

Голубь обосрался. Символично.

К вечеру Дездемон воскрес. Не в библейском смысле, а как чайник, который снова включили в розетку после короткого замыкания. Он стоял в толпе таких же, как он — вчерашних, разочарованных, проснувшихся с ощущением "а где моя жизнь?".

Он был как номер на больничной пижаме. Был, но без имени. Пока не написал его сам:
"ДЕЗДЕМОН". Прямо на груди. Маркером. Поверх Летова.

— Станет плохо — звони, — сказал он Маше.

— Ты же номер не дал.

— Да и симки у меня нет. Но ты кури в небо — я почувствую.

И в этот момент лето снова полетело с балкона. Как окурок. Как ошибка. Как стих.
На мокрый бетон.

На нём — майка.
На шее — жетон.
В руках — квас.
В сердце — бунт.

А в кармане — повестка. Но Дездемон её съел.
С майонезом.

Рядом — Юрий Шатунов. Его песни были гимнами детства девяностых, ностальгией по временам, когда всё было впервые. Его голос, хрупкий и искренний, остался в памяти миллионов.

Анастасия Заворотнюк — женщина с сильной душой и яркой судьбой. Её борьба с болезнью стала символом стойкости, её экранные роли — отражением красоты и боли.

Валентин Юдашкин — кутюрье, одевший эпоху в элегантность. Через ткань и крой он говорил о культуре и красоте, делал время чуть утончённее.

Вячеслав Добрынин — композитор, чей голос навсегда вписался в анналы российской эстрады. Его песни — это воспоминания о любви, юности и светлой грусти.

Борис Грачевский — отец "Ералаша", которого знали и любили миллионы детей. Он создавал мир доброты и смеха, где добро всегда побеждало.

Борис Клюев — актёр с внушительным голосом и благородной внешностью. Он был носителем традиции, культуры, силы.

Эдуард Успенский — создатель персонажей, ставших народными. Его фантазия воспитала не одно поколение детей.

Юрий Соломин — актёр редкой глубины. В его ролях всегда был нравственный выбор, честь, сила характера.

Светлана Светличная — женщина-загадка, символ эпохи, чья внешность и харизма были магией на экране.

Сергей Юрский — артист-мыслитель. Он не просто играл, он проживал философию своих героев.

Валентин Гафт — поэт среди актёров. Его эпиграммы кололи, как шпаги, но с тонким юмором и любовью.

Андрей Мягков — символ новогодней тоски и настоящей любви. Его герои были такими же неидеальными, как мы, и оттого родными.

Нина Русланова, земная, сильная, пронзительная. В её ролях — вся суть простой человеческой боли и радости.

Илья Рутберг — актёр с особым вкусом к роли, к слову, к настроению. Он знал, как сказать больше, чем прописано в тексте.

Алексей Булдаков — "генерал", народный любимец. Его герои были простыми, тёплыми, искренними.

Владимир Войнович — писатель, чей сарказм был оружием, а гуманизм — бронёй. Его голос не замолкает.

Роман Карцев — голос Одессы, смеха, глубокой печали за маской юмора.

Владимир Шаинский — композитор, написавший музыку детства. Его мелодии были ясны, как утреннее солнце.

Борис Моисеев — артист, разрывавший шаблоны. Он прожил свою жизнь в ритме яркого, сложного танца.

Ирина Мирошниченко — актриса с необычайной энергетикой. Её голос был нежным и властным одновременно.

Сергей Доренко — журналист, острый, неудобный, смелый. Он говорил то, что другие лишь думали.

Сергей Мавроди — фигура противоречий, символ эпохи алчности, риска и веры в чудо.

И вот, в конце прогулки, я подошёл к могиле Эдуарда Лимонова. Бунтарь, поэт, публицист — человек эпохи, который не хотел быть удобным. Его слово было оружием, его жизнь — вызовом.

Ветер шевелил верхушки деревьев. Где-то вдали скрипела калитка. Всё вокруг — как будто дышало. В этом дыхании — не скорбь, а память. Тоска была не о смерти, а о времени — как песок, ускользающем сквозь пальцы. В каждом надгробии — не конец, а суть. Как будто мрамор хранил след от прожитой страсти, боли, свершений.

И я подумал: смерть не имеет власти над теми, кто оставил свет. Их уже не нужно звать по имени — они в нас. В песнях, ролях, репликах, в детских книгах, воспоминаниях, привычках, в языке, в интонации. Мы живём — значит, они не ушли.

Анархия — мать порядка, велосипед — отец страданий в подъем. Люди на машинах смотрят на меня с жалостью, я на них — с высоты своих 45 килограмм алюминия и амбиций. Мы все умрём, господа. Только я буду первым — на подъёме, без воды и с пробитым колесом.

Когда цари и слуги падают, я давлю на педаль. Потому что, знаете, пока они делят власть, я делю дорогу с таксистами. А это, между прочим, намного опаснее.

Однажды у меня слетела цепь, я врезался в памятник местному герою и оставил там часть своей души. И немного зуба. Прохожие аплодировали. Один даже спросил: "Это новая постановка Театра.doc?" — "Нет, брат, это просто понедельник."

Иногда думаю: а ведь Гребенщиков стареет. Но он стареет как вино, а я — как творог, забытый в холодильнике. Его слушают под винил, меня — под оскорбления водителей автобуса.

И вот стою, смотрю на закат. Пахнет бензином, амброзией и немытым рюкзаком. Где-то вдали играет “Звезда по имени Солнце”, хотя это не его песня. Но, черт побери, в моменте она — моя. Я кручу педали. Плевать, что впереди тупик. Главное — красиво въехать.

P.S. Если увидите где-то велосипед с кривым рулём, уточкой-звонком и лозунгом “Педали — свобода, тормоза — капитализм” — не пугайтесь. Это я.
Позвоните. Я притворюсь, что торможу. А на самом деле — просто уехал от реальности.
Пока Гребенщиков жив — я кручу.