SidorovDezdemon

У неё на шее аккуратный серебряный крестик. Пахнет чисто, кофе и духами. Утро у неё начинается с ровных шагов и плана на день: варит кофе, укладывает волосы, проверяет, чтоб в термосе был чай, а в сумке — книга. Она едет на работу — в пальто, в котором нет ни одного пятна. Я же сижу на краю кровати и пью пиво прямо из горла. Сушняк, башка гудит, как старый холодильник. Полка пустая — скребу мелочь, как будто от этого зависит жизнь. Может, и зависит. Не сдохнуть бы.
Она вечером идёт на ужин. Не просто так — в ресторане, с тем парнем, у которого волосы идеально уложены и рубашка гладкая. Я же в это время стою на улице с гитарой, пою свои три старые песни. Ветер, холод, пальцы еле гнутся, а жопа мёрзнет так, будто уже не моя.
Где-то после полуночи её бросят. Потому что модник хотел не её, а галочку. А я в это время, пьяный, возвращаюсь домой и первым делом — кормлю кота. Потому что хоть кто-то меня точно ждёт.
Вот такая жизнь. Один на брюхе ползает, второй летает над всеми — и сам не знает, куда. Один держит в себе ребёнка, другой — давно забыл, каким был в детстве. Мы все как конфеты из коробки у Форреста: кто-то сладкий, кто-то с сюрпризом, кто-то вообще пустой. Только не знаешь, на что нарвёшься, пока не попробуешь.
Я? Я всё пробую. Потому что жить — это не про победы. Это про попытки. И про то, чтобы хоть кто-то, хотя бы кот, ждал тебя дома.

Однажды, в сером как студень, утреннем мегаполисе, где даже воробьи кашляют от безысходности, проснулась девочка-панк по имени Лада-Монстр. Проснулась она не потому что хотела — просто кошка по кличке Урса Психоделика решила, что время для панк-мессы пришло и с разбега прыгнула ей на живот. Урса, к слову, выглядела как будто вчера устроила мятеж на помойке, победила, но морально пострадала. Лада протянула руку, чтобы её погладить, но кошка хлестнула по ней лапой, оставив след, как от берлинского граффити — дерзко, кроваво, бессмысленно.
— Уважаю, — сказала Лада и пошла варить чай.
Чай был чёрный как совесть охранника на митинге. Заварка пролежала в шкафу три года и два президента. В чай был добавлен ломтик лимона, который когда-то был апельсином, но переосмыслил свою жизнь.
Лада натянула рваные колготки, которые теперь больше походили на архитектурный план разрушенного города, зашнуровала кеды (один красный, другой подозрительно зелёный) и повесила на шею три цепи, две булавки и одну глубокую личную драму. Всё, готова.
— Куда идём? — спросила Урса, материализовавшись в рюкзаке.
— Куда глаза не глядят! — героически заявила Лада.
— Ну ты же косоглазая… —
— Идеально. Запутаем полицию.
На "собаке" — это такая электричка, но более криминальная, менее чистая и с душой как у гитариста после трёх смен в "Пятёрочке", — они мчались в никуда. Вагоны дребезжали, как зубы после фестиваля хардкора, а пассажиры делились на две категории: "Уставшие" и "Очень уставшие".
Внезапно в вагоне заиграла "Анархия и пирожки" — демо-запись новой группы Лады. Она достала колонку, включила на полную и стала танцевать пого. Старушка напротив перекрестилась, а бомж, обнявший бутылку, сказал:
— Вот это я понимаю, культура.
День шёл своим чередом. То они зависали на квартире у дяди Шурика, который с 1987 года не выходил из кухни, где всё ещё продолжал спорить с кем-то по телефону. То на крыше старого кинотеатра Лада читала стихи о том, как система её боится. Система, к слову, реально боялась — последнего участкового Лада затроллила до увольнения, написав ему на двери "ты не мент, ты ошибочка".
Под вечер они возвращались, ветром трепало волосы, как старый пылесос — кота. И вдруг, где-то между ржавыми часами и полуразваленной остановкой, к ней подошёл он. Такой весь в чёрном, в очках сварщика, с гитарой и без чувства такта.
— Ты панк? — спросил.
— А ты думаешь, я принцесса с глянцевой обложки "Мурзилки"? —
— Влюбился, — сказал он.
— Привыкай, это надолго, — ответила она, выпивая остатки чая, который стал уже не напитком, а символом протеста.
И где-то вдоль серых стен, под шорох фольги и шепот революции, шли они: девочка-панк и кошка-психопат, оставляя за собой след из разбитых шаблонов и непросушенных носков.
Мораль?
Морали нет. Это же панк.

Этим летом, в тёплом и тихом июле, я решил отправиться на Троекуровское кладбище — не из мрачного любопытства, а из потребности вспомнить, прикоснуться к памяти, почувствовать, что всё было не зря. Ветер лениво шуршал листвой, будто листал страницы старого, толкового альбома. Воздух стоял густой, тёплый, насыщенный временем. Каждое имя здесь — как глава в книге жизни страны, которую больше никто не напишет.

Я начал свой путь у могилы Вальтера Запашного. Дрессировщик, артист, представитель великой цирковой династии, он был больше, чем просто укротитель зверей — он был символом преодоления страха, взаимодействия человека с дикой природой, доверия на грани риска.

Рядом — Юрий Шатунов. Его песни были гимнами детства девяностых, ностальгией по временам, когда всё было впервые. Его голос, хрупкий и искренний, остался в памяти миллионов.

Анастасия Заворотнюк — женщина с сильной душой и яркой судьбой. Её борьба с болезнью стала символом стойкости, её экранные роли — отражением красоты и боли.

Валентин Юдашкин — кутюрье, одевший эпоху в элегантность. Через ткань и крой он говорил о культуре и красоте, делал время чуть утончённее.

Вячеслав Добрынин — композитор, чей голос навсегда вписался в анналы российской эстрады. Его песни — это воспоминания о любви, юности и светлой грусти.

Борис Грачевский — отец "Ералаша", которого знали и любили миллионы детей. Он создавал мир доброты и смеха, где добро всегда побеждало.

Борис Клюев — актёр с внушительным голосом и благородной внешностью. Он был носителем традиции, культуры, силы.

Эдуард Успенский — создатель персонажей, ставших народными. Его фантазия воспитала не одно поколение детей.

Юрий Соломин — актёр редкой глубины. В его ролях всегда был нравственный выбор, честь, сила характера.

Светлана Светличная — женщина-загадка, символ эпохи, чья внешность и харизма были магией на экране.

Сергей Юрский — артист-мыслитель. Он не просто играл, он проживал философию своих героев.

Валентин Гафт — поэт среди актёров. Его эпиграммы кололи, как шпаги, но с тонким юмором и любовью.

Андрей Мягков — символ новогодней тоски и настоящей любви. Его герои были такими же неидеальными, как мы, и оттого родными.

Нина Русланова, земная, сильная, пронзительная. В её ролях — вся суть простой человеческой боли и радости.

Илья Рутберг — актёр с особым вкусом к роли, к слову, к настроению. Он знал, как сказать больше, чем прописано в тексте.

Алексей Булдаков — "генерал", народный любимец. Его герои были простыми, тёплыми, искренними.

Владимир Войнович — писатель, чей сарказм был оружием, а гуманизм — бронёй. Его голос не замолкает.

Роман Карцев — голос Одессы, смеха, глубокой печали за маской юмора.

Владимир Шаинский — композитор, написавший музыку детства. Его мелодии были ясны, как утреннее солнце.

Борис Моисеев — артист, разрывавший шаблоны. Он прожил свою жизнь в ритме яркого, сложного танца.

Ирина Мирошниченко — актриса с необычайной энергетикой. Её голос был нежным и властным одновременно.

Сергей Доренко — журналист, острый, неудобный, смелый. Он говорил то, что другие лишь думали.

Сергей Мавроди — фигура противоречий, символ эпохи алчности, риска и веры в чудо.

И вот, в конце прогулки, я подошёл к могиле Эдуарда Лимонова. Бунтарь, поэт, публицист — человек эпохи, который не хотел быть удобным. Его слово было оружием, его жизнь — вызовом.

Ветер шевелил верхушки деревьев. Где-то вдали скрипела калитка. Всё вокруг — как будто дышало. В этом дыхании — не скорбь, а память. Тоска была не о смерти, а о времени — как песок, ускользающем сквозь пальцы. В каждом надгробии — не конец, а суть. Как будто мрамор хранил след от прожитой страсти, боли, свершений.

И я подумал: смерть не имеет власти над теми, кто оставил свет. Их уже не нужно звать по имени — они в нас. В песнях, ролях, репликах, в детских книгах, воспоминаниях, привычках, в языке, в интонации. Мы живём — значит, они не ушли.

Утро начиналось, как всегда, с пепельного неба и осадка в желудке. Три сигареты подряд, чтобы включить мозг, и холодный, как похмелье, стакан вчерашнего кофе. Вонючий, горький, как плевок на асфальт.
Новости в телевизоре кричали про какую-то распятую правду — где-то, кто-то, за что-то. Мир гнил, и гнил красиво. Медленно. На стене пыльный плакат с Че, на майке тоже он — вечный герой тех, кто давно сдулся. Я, например.
Гитара в углу молчит. Её струны ржавеют, как мои мысли. Когда-то писал песни, теперь только списки покупок: сигареты, димедрол, лапша.
На кухне стареющая рыжая кошка смотрит, как будто понимает. Она тоже всё видела — и революции, и мои попытки вылечиться от жизни. Иногда мне кажется, что она ждёт, когда я сдохну, чтобы сожрать мои веки. Справедливо, между прочим.
Солнце лижет стекло, как налоговая — твои долги. В окно стучится луч — такой липкий, как сперма на сиденье в электричке. Всё отвратительно реально.
— Привет! — шепчу я отражению. — Привет, гражданин анархист, товарищ поэт. Ты ещё жив?
________________________________________
Я выхожу на улицу в чьей-то чужой куртке. Под глазами мешки, в кармане пустота и пачка «Магнолии». В голове пульсирует ритм — словно заводится мотор старого «Жигуля».
Погоны, фуражки, омоновцы на углу жуют шаверму и следят глазами, как у волков. Я для них — тень, статист. Их не интересует, пока я не начну визжать или гореть.
Иду по городу, где все лица замазаны тональником бедности. В витринах — рекламные рты с отбеленной эмалью, улыбаются как будто в гроб. А я просто хочу хлеба. Тёплого. С коркой. Как в детстве. И чтобы она — та, Прекрасная, пахнущая солнцем и летом — рядом. Чтобы не трахаться даже, просто дышать одним кислородом.
Но нет.
________________________________________
На утро снова три сигареты, пустая банка из-под кофе, и ты скребёшь своё лицо в туалете — ржавой бритвой, как будто можно стереть всё: себя, боль, память.
Кровь капает в раковину, будто саундтрек к документалке о выживании. Щелкает что-то в голове — как у бомжа, нашедшего айфон. Дверь остаётся незапертой. Спускаешься вниз — в лифте пахнет ссаниной, но как-то по-домашнему. На улице снег. Ты идёшь по нему, и каждый шаг — как подпись на завещании.
Следы тают. Весна уже здесь. Она придёт не за тобой, а за этим снегом. За улицами. За городом. А ты — статист. Постскриптум эпохи. Оборванный куплет песни, которую больше никто не поёт.
________________________________________
Привет. Привет, гражданин анархист. Товарищ поэт. Привет.Дездемон Сидоров. Из книги "Анархические рассказы"