На моей майке Летов⁠⁠

В этот день Дездемон Сидоров проснулся не от внутреннего дзена, а от внешнего: кто-то на лестничной площадке выл песню "Кино", попутно блюя в мусоропровод. Сидоров сел на свой матрас без простыни, почухал грудь, где раньше была душа, и осознал: он не пьян. И это было страшнее всего.

— Я трезвый, — прошептал он стакану, — но всё равно вас всех ненавижу.

В стакане плескался Очаковский. Настоящий. С двухнедельной выдержкой на подоконнике, под солнцем, курткой и обидами. Дездемон налил себе до краёв, будто хотел утопить в этом квасе всю реальность. Глоток был вязкий, как обещания президента, и сладкий, как месть старому завучу.

На нём была майка с Летовым, выгоревшая, дырявая и от него теперь пахло революцией, котами и прошлым летом. На шее — жетон в форме звезды, но он не светился. Потому что не надо тут.

— Сидоров, ты опять на балконе в 8 утра орёшь про анархию, — сказала соседка Маша, — тебя слышно до четвёртого круга ада.

— Значит, я на верном пути, — сказал Дездемон, кидая окурок вниз с балкона, как свои надежды. — Пусть летит. Пусть горит.

Сегодня был великий день. Он не спал всю ночь, писал манифест под названием "Почему я не пойду на физру и вообще в армию тоже". В середине манифеста он уснул, но проснулся оттого, что хомяк соседа перегрыз зарядку.

— Даёшь хижинам мир! — орал он, выходя на улицу с поднятым кулаком. — И войну — суете!

Старушка у подъезда перекрестилась и кинула в него куличом. Промахнулась. Он улыбнулся: победа за анархией.

Время шло, как поезд в огне, а Сидоров в нём сидел у окна, жевал сухарик и читал Пелевина в обложке от "Тетрадки в клетку". Всё вокруг было как будто "да", но по сути — "ни хрена".

— Знаешь, что самое страшное? — спросил он у голубя.

Голубь кивнул.

— Что ты живёшь, как будто жив, но тебя можно выключить одним куском формата А4. Справка. Протокол. Повестка. Листок с оценками.

Голубь обосрался. Символично.

К вечеру Дездемон воскрес. Не в библейском смысле, а как чайник, который снова включили в розетку после короткого замыкания. Он стоял в толпе таких же, как он — вчерашних, разочарованных, проснувшихся с ощущением "а где моя жизнь?".

Он был как номер на больничной пижаме. Был, но без имени. Пока не написал его сам:
"ДЕЗДЕМОН". Прямо на груди. Маркером. Поверх Летова.

— Станет плохо — звони, — сказал он Маше.

— Ты же номер не дал.

— Да и симки у меня нет. Но ты кури в небо — я почувствую.

И в этот момент лето снова полетело с балкона. Как окурок. Как ошибка. Как стих.
На мокрый бетон.

На нём — майка.
На шее — жетон.
В руках — квас.
В сердце — бунт.

А в кармане — повестка. Но Дездемон её съел.
С майонезом.